Текст книги "Пианисты"

Автор книги: Кетиль Бьёрнстад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

До цели остается одна минута. Я сосредотачиваюсь на последнем, сдержанном сердечном вздохе Дебюсси. Он предназначен Ане Скууг, даже если она меня не слушает. Но в это мгновение из зала доносится какой-то крик. Громкий и отчетливый. Я вздрагиваю так, что чуть не допускаю грубую ошибку. Правильно ли я слышал? На мгновение мне кажется, что меня просто подвели нервы, но я слышу его снова. Кто-то кричит. Кто-то встал в пятом ряду. Слышится высокий, пронзительный женский голос. Женщина кричит: «браво!» Да, она кричит: «браво!» Я в полной растерянности, мне хочется повернуться к залу, но тогда я сам грубо нарушу мною же созданное очарование. Я еще не доиграл пьесу. Я в самом конце. Кто-то нарушил для меня магию музыки, испортил все самым изощренным образом, крикнув одобрение в неподходящий момент. До чего же презрительно и враждебно звучат эти крики «браво!» по сравнению с теми, настоящими, восторженными, которые обрушились на Аню Скууг всего несколько минут назад! И мне приходит в голову, что это проделал необыкновенно злой или нездоровый человек. В зале возникает беспокойство, кто-то смеется, другие ахают от неожиданности или от зловредной радости. Крики «браво!» посреди исполнения! Такого еще никогда не случалось, во всяком случае в этом зале. Аула не место для скандалов. Эти пронзительные «браво!» врываются в заключительные терции. Последнее презрение. Лунного света больше нет. У меня дрожат пальцы. Я не готов доиграть пьесу теперь, когда почти покорил публику. Я продолжаю играть, красный как рак. Клавиши сливаются у меня перед глазами. Лишь моторная память позволяет мне брать правильные аккорды. Крики не смолкают. Там, в зале, возникает возня. Кто-то наконец схватил женщину, которая таким образом выразила мне свое презрение. Она что-то кричит. Я опускаю голову и делаю вид, что ничего не заметил. В глазах у меня слезы. Кричащую женщину выносят из зала под звуки последнего ре-бемоль-мажорного аккорда. Я встаю, мне нехорошо, но я успеваю увидеть, что женщина, которая в это мгновение скрывается за красными портьерами в глубине зала, – моя сестра Катрине Виндинг. Отец остается сидеть в пятом ряду и виновато, с мольбой смотрит на меня.

Раздавшиеся аплодисменты звучат искренне, потому что я все-таки сумел доиграть до конца. Но эти звуковые волны не выражают восторга. Только сочувствие. Надо поскорее закончить выступление. Я раскланиваюсь и иду к двери.

Выбор

Аня, Ребекка, Маргрете Ирене и Фердинанд ждут меня за дверью. С вытаращенными глазами.

– В чем дело, Аксель?

– Кто она, эта сумасшедшая?

– Я бы ее пристрелила! Заживо содрала бы с нее кожу!

– Так нельзя!

– Это мерзость!

– Кто она?

– Это Катрине. Моя сестра, – говорю я.

Мы стоим в фойе для артистов. Громкий разговор. Друзья желают мне добра. Они настаивают, чтобы я выступил еще раз, и больше всех настаивает Аня, ей не хочется, чтобы по поводу ее победы возникли разговоры или сомнения, но я не могу доставить ей такую радость. Ведь ясно, что я все равно проиграю, независимо от того, сколько еще раз сыграю «Лунный свет».

– Даже десять диких лошадей не вытащат меня снова на сцену, – говорю я.

В фойе заходит председатель жюри.

– Жюри единодушно решило, что ты должен выступить еще раз, – серьезно сообщает он. С мрачной озабоченностью и состраданьем он смотрит мне в глаза. Теперь все знают, что у нас в семье есть сумасшедшая.

– У меня нет на это сил, – говорю я. – К тому же сорвала мое выступление моя родная сестра. Надо отвечать за безумные поступки членов своей семьи.

Мне кажется, что это звучит красиво. Я замечаю, что испытываю какое-то извращенное удовольствие, контролируя ситуацию. Несколько коротких минут перевес на моей стороне. Я стал важной персоной, но только до того, как Аню объявят победительницей, а это произойдет меньше чем через полчаса, почти все уже выступили, и скоро жюри вынесет свое решение.

– Еще раз, жюри разрешает тебе повторить свое выступление, – говорит председатель.

– Спасибо, но я отказываюсь, – быстро произношу я, чтобы какая-нибудь высокомерная мысль не нарушила мой план. Я не хочу быть человеком, который проиграл на Конкурсе молодых пианистов. Я предпочитаю остаться тем, кто мог бы выиграть, но потерял эту возможность из-за трагических обстоятельств в семье. Это мне более или менее подходит. Ведь все знают, что моя мама утонула в водопаде.

– Подумай еще раз, – почти умоляюще просит Аня.

Но я знаю, что она печется не обо мне. Она хочет, чтобы ее победа была безусловной. Мне невыразимо грустно. Какой черт вселился в Катрине? Неужели она так меня ненавидит?

– Я подумал, – говорю я. – Большое спасибо, но я отказываюсь выступать второй раз. Это уже не имеет значения. Я выдохся.

Председатель жюри кивает, словно он согласен со мной. Меня это задевает. Я желал невозможного, а что это? Попытка победить, несмотря ни на что?

Аня бросает на меня нервный взгляд. Щеки у нее пылают. Это касается и ее, и моей жизни. Она красивее, чем когда-либо.

Полчаса спустя Аню Скууг объявляют победительницей Конкурса молодых пианистов 1968 года. Ребекка Фрост занимает второе место. Третье место достается Маргрете Ирене Флуед. Зал даже ахнул, услыхав ее имя. Многие считали, что одно из мест должны были отдать мне. Хотя бы из сочувствия.

Первый раз в жизни я испытываю горечь, а она всегда разрушительна, всегда неизлечима. Поразив человека, она уже не отпускает его. Но я этому сопротивляюсь.

Я знаю, что играл хуже, чем Аня Скууг. Но в то же время – лучше, чем Ребекка и Маргрете Ирене. И все в зале это понимают. Им и самим, сидящим с дипломами в руках, как будто стыдно. Две нарядные девочки, получившие на Рождество незаслуженные подарки.

Ане Скууг позволяют выступить еще раз с дополнительным номером. Она поражает нас всех, выбрав Прокофьева. Необыкновенно трудную третью часть фортепианной сонаты № 7. Стрекот пулеметных очередей. Или праздничного фейерверка. Октавы, казалось бы недоступные для хрупкой пятнадцатилетней девочки.

– Она превосходит даже Марту Аргерих, – побледнев, шепчет Ребекка.

Я молча киваю.

Аплодисментам нет конца.

Праздник

Мы отмечаем это событие в отеле «Астория», который в то время находился рядом со стортингом [4]4
  Стортинг – парламент в Норвегии.


[Закрыть]. Я бы с радостью не пошел на это формальное торжество, но такое поведение сочли бы трусостью и мелочностью, а кроме того, там будет Аня. Родителей финалистов на обед не пригласили, но я вижу, как Человек с карманным фонариком и его жена поздравляют Аню. Нейрохирург Брур Скууг поднимает дочь, как тряпичную куклу. Его мужественный облик пугает своей непререкаемой властностью. Я обращаю внимание на то, что Аня в его руках сразу становится мягкой и безвольной. Как маленькая девочка. Весело улыбаясь, она позволяет ему расцеловать себя в обе щеки, словно играет роль маленькой, хотя она уже давно выросла из этого возраста. В то же время я наблюдаю за матерью Ани. Теперь я знаю, что ее зовут Марианне, посмотрел в телефонном справочнике. По-моему, она слишком молода для такой взрослой дочери, и меня удивляет, до чего мать и дочь похожи друг на друга.

Перед моим уходом из Аулы ко мне подходит отец. Отчаяние, написанное у него на лице, напомнило мне о похоронах мамы.

– У нее не было злого умысла, – заикаясь, говорит он. – Не сердись на нее.

Вот как? Не сердиться? Может быть, мне радоваться? Я молчу.

– Ей сейчас очень трудно, – продолжает он. – И я боюсь за нее.

– Значит, сегодня вечером все внимание должно быть направлено на нее?

Отец с несчастным видом смотрит на меня.

– Не суди ее слишком строго, Аксель. Может быть, она была пьяна. Она слышала твою игру. И не справилась со своими чувствами. Пришла в восторг.

– Послушай, отец, если Катрине трудно справляться со своими чувствами, ей нельзя показываться на людях.

Яльмар Виндинг не отвечает. Он пожимает плечами и, ссутулившись, покидает Аулу.

А я смотрю ему вслед, никогда в жизни я еще не был так зол. Но почему мне хочется излить свой гнев на отца? Только потому, что он участвовал в зачатии этого чудовища? Я мог бы сейчас покусать ее, разорвать на части. Неожиданно я вспоминаю о Желтой Вилле.

Позже. Обед. Мои унижения еще не кончились. Приходится сидеть там с этими болванами, входящими в жюри, которые показали такое вопиющее отсутствие способности судить, что даже победители чувствуют себя неловко.

Мы все сидим за длинным столом и едим теплое телячье жаркое и картофель с горошком. Взрослые – жюри и администрация конкурса – пьют красное вино. Мы, молодые, пьем шипучий напиток. Ученики средних и младших классов тоже присутствуют на обеде. Родители ждут их внизу в вестибюле. Рядом с Аней сидят другие сегодняшние победители девяти и двенадцати лет.

Но все вертится вокруг Ани Скууг. Она – абсолютный победитель, я о таком и не мечтал, поэтому, наверное, и не стал победителем. Если б они присудили мне второе место, возникло бы определенное беспокойство: а может, этот несчастный Аксель Виндинг должен был получить первое? Но поскольку я всего-навсего финалист, без всяких других заслуг, победа Ани так сильна и безусловна.

– Ты должен был победить, – шепчет мне Маргрете Ирене. Поблескивает сталь на ее зубах. Она беспомощно смотрит на меня.

Я не в силах ответить ей. Я несчастлив. Так эгоистично и мрачно несчастлив может быть только горько разочарованный человек. Я смотрю через стол на Аню, которая серьезно разговаривает с одним из членов жюри. Может быть, они обсуждают решение жюри, допущенную по отношению ко мне несправедливость.

Неожиданно моего уха касаются губы Ребекки.

– Ты уже слишком большой, чтобы плакать, – шепчет она. – Глупости всегда были и будут, только не будь сам настолько глуп, чтобы из-за них расстраиваться. Возьми себя в руки. К тому же ты не так уж хорошо и играл.

Отзвуки

Ребекка помогает мне пережить этот вечер. Она поддразнивает меня, неожиданно весело и остроумно. Часа через два она говорит:

– Следи за собой, Аксель. Тебе хочется устроить нам всем Судный день. Ну ладно, я получила второе место, разве ты сам не говорил, что в музыке нет конкурентов? Или это говорила твоя мать? Впрочем, неважно. Должно быть, я просто кому-то понравилась. Это скорее мой вечер, чем твой. Но, по-моему, ты еще даже не поздравил меня с моим вторым местом? – Она невинно смотрит на меня – синие как лед глаза и крохотные веснушки. – Веди себя как подобает мужчине!

Я выслушиваю ее и пристыженно киваю.

И бормочу поздравление.

Но я в смятении. Напротив меня через стол сидит Аня Скууг. Можно ли любить человека, который победил тебя, буквально уничтожил, на самом важном конкурсе твоей юности? Да, думаю я, я не могу не любить Аню Скууг, которая с горящими щеками крохотными глоточками пьет вино, предложенное ей одним из членов жюри. Я слышу, что они говорят об Эмиле Гилельсе. Господи, думаю я, откуда у нее все эти познания? Ведь она никогда раньше не показывалась среди нас. Она, тайком перехватившая Сельму Люнге.

Между прочим, Сельма Люнге бросила на меня несколько долгих выразительных взглядов, пока я разговаривал с отцом. Словно хотела мне что-то сказать. Она стояла в зале. Темноволосая красавица, накрашенная немного сильнее, чем нужно. Правда, на этой стадии жизни мне почти все женщины казались красивыми. Она победоносно улыбалась. Ведь это ее ученица завоевала первое место.

Хуже обстояло дело с Сюннестведтом. Он почти не мог говорить со мной после конца конкурса. У него изо рта пахло ржавым раскаленным железом.

– Ты этого не заслужил, мой мальчик, – только и сказал он, покачав головой, нахлобучил шапку и поспешил к двери.

Я чувствую жжение в глазах и в сердце. И думаю, что, может быть, рано или поздно Аня тоже поедет домой на трамвае. Тогда мы с ней останемся вдвоем. В течение вечера она несколько раз быстро взглянула на меня, но я замечаю, что теперь я ей менее интересен. Менее опасен, я не занял никакого призового места. Зато она дружески болтает с Ребеккой и Маргрете Ирене. Они втроем часто спускаются в туалет, чтобы там без помех посмотреться в зеркало. Мы сидим с Фердинандом Фьордом и пьем прохладительный напиток. Беседуем о пианистах, которыми оба восхищаемся. Об Арро, Гилельсе, Баренбойме. О том, у каких профессоров хотели бы заниматься в будущем, в какие консерватории постараемся поступить. Сегодня мы – два проигравших.

Я слежу глазами за Аней.

Кажется, она собирается уходить? Мне хочется проехать с ней на трамвае всю долгую дорогу домой. Когда она сморит на часы и встает, я тоже прощаюсь с уважаемым обществом. Вежливо пожимаю руки всем членам жюри. Самый старый из этих усталых пожилых людей загадочно смотрит на меня и говорит:

– Твоя трудность в том, что тебе кажется, будто ты играешь хорошо, лучше, чем на самом деле. Но продолжай заниматься, молодой человек, постоянно и неутомимо. Рано или поздно, ты обречен на успех.

Я гляжу на волоски у него в ноздрях и киваю. Некоторые волоски уже седые. Что ему известно о моем будущем? Я что-то бормочу в ответ.

Остальные тоже начинают собираться. Аня не единственная. Мы все вываливаемся на улицу. Аня – первая. Мы – за ней. Идет снег. Большие влажные хлопья. Как будто мы вдруг оказались в одном из стеклянных шаров нашего детства.

Неожиданно я замечаю Человека с карманным фонариком. Он ждет свою дочь. «Амазон» стоит с работающим мотором и распахнутой дверцей. Жена нейрохирурга, гинеколог, стоит рядом с мужем. Они видят только Аню. Я успеваю услышать несколько вопросов о том, было ли ей весело и где ее диплом. Я недоволен. Они намерены сами отвезти ее домой. Но тут я замечаю, что в машине есть свободное место.

– Можно мне поехать с вами? – спрашиваю я.

Брур Скууг смотрит на меня сквозь маленькие очки. Он видел меня и раньше, в темноте, но не смог разглядеть. Теперь он как будто узнает меня, мальчика, живущего по соседству, того, у которого мать утонула в водопаде. Еще у него есть сумасшедшая сестра. Пока мы ели жаркое, люди кое-что рассказали друг другу. Я вздрагиваю, увидев в Анином лице некоторое сходство с ним, мне это неприятно. Его глаза пристально смотрят на меня.

– Ты что, тоже живешь в Рёа? – насмешливо спрашивает он, словно защищаясь от утвердительного ответа.

– Да, на Мелумвейен, – отвечаю я.

– Очень жаль, – говорит он, бросив быстрый взгляд на жену и дочь, – но у нас нет свободного места.

Однако место есть! Даже целых два. Но я не спорю, вежливо раскланиваюсь и топаю на трамвай.

Снова дома

Отец ждет меня. В доме тихо. Но я чувствую, что Катрине дома. Она уже легла. Отец сидит с бокалом вина и смотрит на стену. На столе перед ним раскрытые планы домов. Он надеется перестроить под конторы несколько квартир в Старом городе.

– Где она? – спрашиваю я.

– Ей нужно проспаться. Она выпила.

– Как это выпила? – Я смотрю на него. У него на лице страх и отчаяние. Мне кажется, я никогда не уважал его. Он всегда и во всем опаздывает, думаю я. Появляется, когда все главное уже позади. Если бы в то воскресенье он был проворнее, мама теперь была бы жива.

Ему не по себе. Он говорит очень тихо. Не хочет будить Катрине.

– Она просто сама не своя, Аксель. С нею творится что-то непонятное.

– Еще бы! Ты это только теперь заметил?

– Я не знал, что это настолько серьезно.

– Что вы делали после концерта?

– Я привез ее домой. И она захотела сразу же лечь.

– Надеялась, что легко отделается? Она хоть понимает, что она мне испортила?

– Да, понимает. И я тоже. И все-таки не суди ее слишком строго.

Я не в силах выносить эту болтовню. И направляюсь в комнату Катрине. Пусть не думает, что она сильнее меня. Ее комната – запретная территория. Даже когда в доме никого нет, я не смею туда заходить. К тому же она запирает все свои ящики и шкаф.

Катрине лежит на кровати, она не спит. Она знала, что я приду к ней. Глаза у нее большие и черные, она садится, и я вижу ее ночную сорочку. Старую сорочку с Белоснежкой, в которой она спала еще при маме. Я сажусь на край кровати, чувствую запах алкоголя. И чего-то еще.

– Зачем ты это сделала?

Она умоляюще смотрит на меня и молчит. Я не собираюсь приставать к ней с вопросами. Могу подождать.

– Я только хотела подбодрить тебя, Аксель.

Катрине падает на спину, оказывается, она пьянее, чем я думал.

– Подбодрить?

– Ну да, как в гандболе. Когда бросают мяч. Ты сам знаешь. Тогда обязательно кричат.

– Господи! Но ведь это музыка, Катрине! Ты хоть понимаешь, что такое музыка?

Она начинает плакать.

– Я гордилась тобой. Ты так прекрасно играл. Я так растрогалась. Была потрясена. К тому же Ане тоже кричали «браво!» Мне хотелось, чтобы и ты пережил это. Ты играл ничуть не хуже, чем она.

– Но победила на конкурсе она, а не я! Я не получил даже никакой жалкой премии.

Я сам едва не плачу.

– У меня не было злого умысла, – всхлипывает она.

– У тебя не было вообще никакого умысла.

– Как я могу это исправить?

– Исправить это уже невозможно.

Я выхожу из комнаты и закрываю дверь. Катрине рыдает как ребенок.

Отец сидит на тахте.

– Ее нельзя оставлять в таком состоянии, – говорит он.

– Это пройдет. – Я смертельно устал, устала каждая клеточка моего тела. – Все проходит.

Желтая Вилла

Но ничто не проходит.

Я проиграл Конкурс молодых пианистов 1968 года. Правда, я был финалистом, но кто из нас не проходил в финал? Самородок из Вейтведта, которому вообще-то следовало изучать медицину, разодетый болван из Аскера, собиравшийся поставить все на изучение архитектуры? Что означало для них проиграть конкурс? Ничего. Не то что для Фердинанда Фьорда или меня. Три женщины на пьедестале с премиями и дипломами. Мы с Фердинандом получили только дипломы. Мы, которые должны были стать настоящими музыкантами, проиграли.

Катрине стоит на кухне с распухшим лицом.

– Давай поговорим об этом, – просит она.

– Говорить больше не о чем, – отрезаю я.

Что она хочет, убить сразу двух зайцев? Что-то в этом напоминает мне маму. Катрине хочет привлечь к себе внимание. Показать, что несмотря ни на что, она важнее всего.

– Ты не так интересна, – говорю я и, чтобы окончательно добить ее, прибавляю: – А то, что произошло, было и вовсе глупо. Ты сообщила всему миру, что ты совершенно сумасшедшая. Твое дело.

Она снова начинает плакать.

Но это длится недолго. Ей надо идти на работу. Катрине смотрит на меня ледяными глазами.

– Тогда больше никогда не будем об этом вспоминать, – говорит она.

Намерена решать все сама? – думаю я. Думает, что может единолично решить, исчерпан конфликт или нет? Мне хочется, чтобы она поняла, какое зло она мне причинила. Но когда отец и Катрине уже ушли, когда дом опустел и я остался один на один со своими мыслями, я невольно думаю и об Ане Скууг. Она победила независимо ни от чего.

А если бы я получил второе место, то, которое досталось Ребекке? Второе место на Конкурсе молодых пианистов 1968 года? Открылись бы тогда для меня двери консерваторий? Поклонились бы мне знаменитые профессора – доктор Лейграф в Германии, доктор Сейдльхофер в Австрии, мадам Лефебюр во Франции, Илона Кабош в Лондоне, Рудольф Серкин в Филадельфии?

Едва ли, думаю я. Едва ли. А в таком случае мне достаточно и диплома. Финалист. Невыразительное начало карьеры. Но это лучше, чем унизительное второе место. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Да, хорошо смеется тот, кто смеется последним, думаю я, направляясь на трамвае из Рёа в Сёрбюхауген, чтобы пересесть там на трамвай, идущий в Беккестюа.

Катрине там сейчас нет. Она в Национальной галерее. Это я знаю точно.

А вот Желтая Вилла – есть. На Бьеркелюндсвейен. Стоит там, как и стояла.

Что я здесь делаю? – думаю я. Какое совершил здесь преступление, чтобы возвращаться на это место? Кому и за что хочу отомстить? Мое бешенство обращено на этот дом. На Желтую Виллу, где в последние месяцы Катрине была частой гостьей. Что за дела вершатся там, за этими стенами? Что довело ее до такого состояния? Сделало невменяемой?

У меня есть одна тайная мысль, но я гоню ее от себя: там должно быть два человека, а потому я могу досадить одному и навредить другому. Ноябрь. Понедельник, день перевалил за половину. Пахнет капустой и коксом, березовыми дровами и свининой. В окнах загораются первые огни. Я иду по снегу. По-моему, за ночь его выпало больше метра. Повсюду лежат сугробы.

Перед Желтой Виллой снег расчищен, красивая дорожка ведет к подъезду, другая, более широкая, – к гаражу. На яблоне перед открытым окном кухни висит рождественский сноп. Из окна тянет чадом. Пахнет тефтелями.

У меня начинает сильнее биться сердце. Плана у меня нет, и я не знаю, чего хочу. А может, знаю, и даже лучше, чем раньше. Я останавливаюсь перед калиткой и в окне кухни вижу силуэт женщины. Сейчас или никогда. Она уже заметила меня. Теперь я не могу убежать. Еще подумает, что я вор.

Я открываю калитку и вхожу, под ногами скрипит снег, я только сейчас чувствую, что на улице мороз, мне холодно. Следовало надеть более теплый шарф.

Но я не колеблюсь. Звоню в дверь.

Проходит несколько секунд. Женщина открывает дверь.

Ей лет пятьдесят. Она красивая. Как Марианне Скууг. Ее лицо еще помнит свою молодость и не хочет с нею расставаться. Наверное, она была когда-то мечтой всех мальчишек. Женщина вопросительно смотрит на меня.

– Что угодно?

– Я хотел бы поговорить с Катрине Виндинг.

– Виндинг? Катрине? У нас нет никого с таким именем.

– Разве? – Я рискую. – Значит, она приходит сюда в гости. Днем. Почти каждый день, в первую половину. Я сам видел.

Женщина молчит. По бледному лицу пробегает тень. Губы дрожат. Чуть-чуть. Я уже почти раскаиваюсь. Она не отрываясь глядит на меня.

– Виндинг? Катрине? – повторяет она, словно для того, чтобы лучше запомнить это имя, хотя понимает, что уже никогда его не забудет. – Такая здесь не живет. А что тебе от нее нужно?

– Надеялся на ее помощь. Хотел кое о чем ее спросить.

За спиной у женщины, с которой я разговариваю, появляется мужчина. Она поворачивается к нему, сердитая, испуганная, с мольбой.

– Этот парень спрашивает какую-то Катрине Виндинг.

Мужчина выходит из тени прихожей. Бледный свет наружного фонаря безжалостно освещает его. Видны все мелочи. Заспанный прожигатель жизни. Он нервничает. Его застали врасплох.

– Виндинг? – говорит он.

– Катрине, – подсказываю я. И замечаю, что это женское имя приобретает здесь особое звучание.

Он медлит. Похоже, он знает, кто это, думаю я. С этой секунды каждое слово становится роковым. Я наблюдаю за ним. Наметившийся животик не соответствует худощавым спортивным ногам. Хотя он и дымит сигаретой, видно, что он всеми силами старается противостоять возрасту.

– Что тебе от нее нужно? – наконец спрашивает он.

Хитро, думаю я. Но я хитрее.

– Она ходила сюда несколько месяцев. Я думал, что застану ее здесь. Мне нужно узнать у нее об одном важном деле.

К своему удовлетворению, я замечаю, что женщина уставилась на мужа с ужасом, с недоверием, словно в это мгновение он превратился в чужого.

– Кто ты? – спрашивает он уже более резко.

– А ты? – отвечаю я вопросом на вопрос. – Ведь ты проводил с моей сестрой столько времени?

Он широко раскрывает глаза.

– Так ты ее брат?

Я киваю. Он в замешательстве смотрит на жену. Ищет слов, которые могли бы спасти положение, но ничего не находит.

– В таком случае ты знаешь, где она живет. И можешь поговорить с ней дома.

– Мне необходимо поговорить с нею безотлагательно. Надо сказать ей что-то очень важное.

Молчание слишком затянулось. Никто из нас больше его не выдерживает.

– Да скажи же ты хоть что-нибудь! – кричит женщина мужу, в глазах у нее страх.

Его глаза словно затягивает серая пелена. Теперь он вне досягаемости. Но говорить он еще может.

– Она больше уже не моя ученица.

– Ученица?

– Да, она изучала историю искусств.

– Историю искусств? – повторяю я и делаю искусственную паузу длиннее, чем необходимо.

– А что? – спрашивает он.

– Но ведь она бросила школу!

Он в растерянности смотрит на меня. Потом на свою жену. Как это страшно, думаю я. Как ужасно то, что я сделал.

В его глазах бессилье. Сознание того, что теперь произойдет, и это куда опаснее, чем я.

– Ее здесь нет, – спокойно говорит он.

– Да, ее здесь нет, – мертвым голосом повторяет его жена, словно сама не понимает, что говорит.

– Думаю, это все, – говорит он.

А потом быстро и решительно кивает мне на дверь.

Я стою на крыльце. Словно не собираюсь уходить.

В доме раздается душераздирающий крик.

Я поворачиваюсь и иду к трамвайной остановке.

Моя миссия выполнена.