Текст книги "Под крыльцом"

Автор книги: Кэти Аппельт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Пак моргнул, и птичка исчезла.

60

У каждого есть тот, кого он любит. У неба есть любимые кометы, у ветра – любимые каньоны, у дождя – любимые крыши. А у деревьев… Деревья живут так долго, что успевают полюбить очень многих. Если спросить у лиственницы, у сосны, у шелковицы или у плакучей ивы, то все они скажут, что тысячу лет назад они больше всего любили Ночную Песню и её чудесную колыбельную. Они полюбили её сразу, – как только она появилась в лесу.

Стоя возле потухшего костра, Ночная Песня разглядывала новый горшок, который она только что сделала своими руками. За прошедшие годы она много раз думала о Праматери. Она вспоминала, как они проводили долгие часы, плавая на спинах аллигаторов, как охотились на раков в подводных пещерах, как отдыхали, обвивая своими длинными гибкими телами стволы или толстые ветви. Ночная Песня взглянула вверх, подняв руку к глазам, чтобы защитить их от яркого солнца, лучи которого проникали сквозь листву деревьев. Ей вдруг показалось, что деревья приветливо машут ей ветками. И вдруг её пронзила острая тоска. Она вонзилась в её кожу – в её человеческую кожу. Тоска была острой как нож. От боли у Ночной Песни перехватило дыхание.

Все эти годы она тосковала по Праматери, но не желала признаться в этом даже себе самой. Она делала вид, что всё в порядке. Но тоска была слишком сильной. Слишком сильной, чтобы выдержать её. И вот с гладких боков этого прекрасного горшка, переливаясь в солнечном свете, на неё смотрела точная копия Праматери. Для Ночной Песни её портрет был зримым напоминанием о том, что кроме мужа и дочери на земле есть ещё одно существо, которое её любит.

С той поры прошла тысяча лет. На берегу того самого ручья сидел крошечный котёнок. Он тосковал по своей погибшей маме, по своей серебристо-серой сестрёнке и по славному старому псу. Тоска была разлита повсюду. Слишком сильная, чтобы выдержать её.

61

Внизу, под крыльцом покосившегося дома, Рейнджер поднял голову. Снаружи было темно. Он слышал звон цикад и мурлыканье спящей Сабины – то тише, то громче, вдох, выдох. Он лизнул её в макушку большим шершавым языком. Она потянулась и, не просыпаясь, перекатилась на другой бок.

Рейнджер привстал и медленно выполз из-под крыльца на замусоренный двор. Здесь валялись битые бутылки, высохшие кости зверей, которых застрелил и освежевал Барракуда. Рейнджеру доставались остатки мяса, которые когда-то были на этих костях. Вспомнив об этом, он облизнулся. Он давным-давно перестал ходить на охоту с Барракудой, давным-давно не пробовал свежего мяса енота, зайца или опоссума. Когда-то он был лучшим охотничьим псом в этих местах, и Барракуда знал об этом. Он был из породы титулованных гончих, которых с давних пор разводили на берегах серебристой реки Сабины, что текла к востоку от этого леса. Попав к Барракуде, Рейнджер верой и правдой служил хозяину, выслеживал бобров, енотов и оленей. Однажды он даже загнал огромного бурого медведя – последнего в этих местах. Тогда Барракуда наградил его отличным куском медвежатины.

Только однажды верный пёс допустил промах. Только однажды. Рысь встала у него на пути и взглянула ему прямо в глаза. Рейнджер вначале не понял, что его остановило. Рысь в упор смотрела на него немигающими жёлтыми глазами. Как и положено гончему, Рейнджер с лаем кинулся на неё, но и тогда она не отвела взгляда. Тут-то он и остановился. Он вдруг догадался – котята. У рыси были котята.

Он опустил голову и отступил на шаг. Кошка ускользнула от охотника.

И вот теперь он рад, если хозяин бросит ему в миску жалкие объедки. Хозяин, человек, который надел ему на шею цепь и отрёкся от него. Его раненая нога снова заныла.

Рейнджер покрутил головой. Его шея была стёрта, оттого что накануне он сильно натягивал цепь. Болело в боку – там, куда пнул сапогом Барракуда. Старая, ржавая цепь. Из-за неё он не может отойти от крыльца дальше чем на шесть метров.

Пока с ним была трёхцветная кошка, он забывал про свои горести. И теперь, натягивая цепь, он вспоминал её – своего верного друга. Потерянного друга. И ещё Пака – своего любимого пушистого мальчика. Где они теперь? Что с ними стало?

И деревья, что росли вокруг покосившегося дома, деревья, что долгие годы день за днём смотрели на старого пса и слушали его собачий блюз, опустили ветви и печально вздохнули.

62

Вначале Барракуда был очень доволен своим псом, которого он украл с одной фермы, – на востоке, за лесом, возле реки Сабины. Барракуда был рад компаньону, к тому же пёс помогал ему на охоте. Он был верен хозяину, с удовольствием отправлялся с ним в лес. Они шли на охоту вместе – человек и пёс, который легко бежал по влажной, топкой земле. Это было их царство – болота и глухая чаща, где они были заодно, – охотник-одиночка и его преданный спутник.

Но однажды ночью они загнали рысь. Пёс захлёбывался от лая, а Барракуда уже вскинул ружьё. Но как раз перед тем как он нажал на курок, глупый пёс очутился прямо под прицелом, а рысь ускользнула. Барракуда хорошо запомнил ту ночь: горящие жёлтые глаза огромной кошки, её оскаленные клыки и острые как бритва когти. Убегая, она полоснула этими когтями Барракуду по ноге, навсегда оставив у него на бедре глубокие отметины. Барракуда взвыл от боли. Его не заботило, что пуля попала псу в заднюю лапу.

Всякий человек на его месте пожалел бы собаку, но только не Барракуда. Он счёл, что пёс предал его, когда встал под ружьё, заслонив собой рысь, поэтому Барракуда посадил его на цепь и в наказание заставил стеречь грязный двор. Чтобы знал, как предавать хозяина.

В этом мире никому нельзя доверять.

Никому.

63

Сегодня возле лесного ручья уже нет той деревни, что была здесь тысячу лет назад. Неслышно скользя к круглым хижинам, Праматерь старалась обуздать свой гнев. Она стала припоминать то чудесное время, когда дочка ещё была рядом с ней. «Что ж-ш-ш-ш-ш… – подумала она. – С-с-с-скоро мы с-с-с-снова будем вмес-с-с-сте…» Эта мысль подгоняла её, и она ползла всё быстрее – так быстро, насколько это было под силу такой древней и огромной змее.

– С-с-с-с-скоро! – шипела она.

И по деревьям, которые смотрели ей вслед, прошла дрожь.

А в это время в деревне Ночная Песня разглядывала рисунок на боках нового горшка – портрет Мокасиновой Праматери. Она вдруг поняла, что очень соскучилась по маме, которая заботилась о ней, которая вырастила её. Ночная Песня не знала, что та уже совсем близко, что скоро они снова встретятся.

Наутро Ночная Песня вручила глиняный горшок своей дочери. Это был очень большой горшок. Такого большого она ещё ни разу не делала. Он был чуть меньше девочки. Если бы она залезла в него, то над верхним ободком выглядывала бы только её голова.

Девочка попыталась обхватить горшок – но её рук, конечно, не хватило.

– О! Какая красота! – воскликнула она и осторожно погладила ладонями круглые гладкие бока.

Ночная Песня с улыбкой смотрела, как её дочь пробежала пальцами по полумесяцам, выдавленным наверху, под самым ободком. Вот она коснулась изображения Праматери. Ночная Песня затаила дыхание. Она заметила, что девочка светилась всё ярче, водя пальчиком вдоль изгибов змеиного тела, вдоль блестящей чешуи, украшавшей тело её древней родственницы. Вдруг девочка повернулась к матери и спросила:

– А где она? Где Праматерь?

Она почти ничего не знала о Праматери. Она только замечала, что мама начинала грустить, стоило ей завести об этом разговор. Но сегодня был её день рождения, и девочка хотела узнать побольше о своей бабушке.

Ночная Песня помолчала, собираясь с силами. Наконец она ответила, глядя на свою светящуюся дочь:

– Праматерь очень мудра. Она знает все тайны леса, деревьев, ручьёв и болот. Она живёт в этих местах с незапамятных времён.

Девочка слушала очень внимательно, а потом повторила свой вопрос:

– Но где она? Где Мокасиновая Праматерь?

Ночная Песня колебалась, не зная, стоит ли отвечать. Потом тихо сказала:

– Чтобы найти её, нужно перебраться через ручей и идти прямо, туда, где земля такая мягкая и влажная, что следы сразу заполняются водой. Надо идти вперёд и вперёд, пока не покажутся чёрные кипарисы, которые растут прямо в воде. С их ветвей свисает мох, такой густой, что из-за него не видно солнца. Там, где земля уходит из-под ног, среди зыбучих песков и болотной трясины живёт Мокасиновая Праматерь. – Она смотрела, как её дочка задумчиво гладит ладошкой изображение старой змеи.

Её девочка. Её дочка. Её сокровище. Дитя любви. Её любви к Зоркому Соколу. Ради него она, молодая змея, покинула Мокасиновую Праматерь, научившую её понимать законы леса и смену времён года. Покинула ту, которая заботилась о ней и рассказывала ей чудесные истории.

И в этот миг, сидя рядом со своей собственной дочерью, Ночная Песня вдруг ощутила прилив любви и благодарности к Праматери.

– Спасибо тебе. Спасибо, – шепнула она.

И весь мир вокруг неё – и деревья, и небо, и вода – озарились нежным сиянием.

64

Пока Ночная Песня беседовала со своею дочкой и с нежностью вспоминала прошлое, Праматерь подползла к ручью, за которым была деревня каддо, и остановилась.

У неё вдруг перехватило дыхание. Хотя она никогда не видела Ночную Песню в облике женщины, она всё равно узнала бы её из тысячи других. Вот она – её глаза, тёмные, широко расставленные; её волосы, густые, чёрные, отливающие синевой.

Она была красавицей – даже в человеческом обличье.

Праматерь зашипела:

– Ш-ш-ш-ш-ш-ш!!!

Она вспомнила другого человека – и это воспоминание пронзило её, как удар кинжала. Тот человек, которому она когда-то отдала своё сердце, которого она любила и который предал её. Теперь перед ней была Ночная Песня, десять лет назад ставшая человеком и соединившая свою жизнь с человеком. С мужчиной. «Десять долгих лет», – думала Праматерь. Всё это время она ждала, что Ночная Песня одумается, что вернётся к ней. Больше ждать она не могла. Она вновь почувствовала гнев. Он был внутри неё, как скрученная пружина. Она хлестнула по траве своим длинным хвостом, словно плёткой.

Праматерь начала было спускаться к ручью, чтобы переплыть и, обвившись вокруг Ночной Песни, увлечь её за собой в воду, как вдруг… Что это? Праматерь не ожидала, что Ночная Песня будет не одна. Рядом с ней была девочка. Кто она такая?

С другого берега ручья Праматерь видела, как Ночная Песня обнимает девочку. Старая змея не верила своим глазам. От девочки исходило нежное свечение. В солнечных лучах её кожа переливалась всеми цветами радуги – красным, зелёным, жёлтым, фиолетовым.

– Дочка! – прошептала Праматерь и улыбнулась.

Она узнала древний изгиб ламии в линиях светящегося детского тела. Они были одной крови. Волшебной крови. Дочка. Праматерь замерла, обдумывая эту неожиданную новость.

Она знала, что не сможет насильно заставить Ночную Песню вернуться в змеиную кожу. Ночная Песня должна была сделать это добровольно. Если она не согласится, то ничто не поможет. Даже если Праматерь обовьётся вокруг нее всем своим мощным телом и утащит в воду, она просто утонет в ручье. Поэтому нужно убедить Ночную Песню вернуться по собственному выбору. И теперь придётся убеждать её покинуть не только мужа, но и дочку.

Пока Праматерь размышляла, в её памяти всплыли слова аллигатора: «А Ночная Песня знает правило? Знает, что, вернувшись снова в змеиную кожу, она уже никогда не сможет обрести человеческий облик? Обещай, что ты скажешь ей об этом до того, как она сделает выбор!»

«Вздор!» – подумала Праматерь. Какое ей дело до того, знает Ночная Песня правило или нет? Все эти годы ей было важно лишь одно – вернуть её! Любой ценой! Она вовсе не собиралась выполнять обещание, которое дала своему другу, Царю-аллигатору. Она вовсе не считала, что это будет предательством с её стороны. Просто необходимость. Так нужно, чтобы вернуть себе свою дочь.

Она снова взглянула на противоположный берег. Вот они. Теперь их стало трое. Вот Ночная Песня. Рядом с ней девочка. И мужчина. Зоркий Сокол!

– Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш!!!

65

В мире всё идёт своим чередом. На стволах деревьев каждый год прибавляются кольца. Капли дождя снова и снова падают на пыльную землю. Солнце восходит на востоке и садится на западе. Скоро и у Пака всё пошло своим чередом.

По утрам он просыпался в своей уютной маленькой норе и ждал, когда к нему заглянет первый луч солнца. Тогда он спешил к ручью, чтобы напиться.

После утренней охоты он устраивался вздремнуть, отыскав пятно солнечного света. Потом снова шёл охотиться, а потом опять дремал на солнышке. Охота. Отдых. Охота. Отдых. Под конец дня Пак забирался в нору, сворачивался клубочком и засыпал до утра.

Когда всё идёт своим чередом, это неплохо. Это создаёт чувство уверенности. Каждый вечер Пак возвращался в нору и ждал, когда тёмная-тёмная ночь укроет его чёрным одеялом. Тогда он засыпал, зная, что солнышко непременно разбудит его рано поутру. Он знал это так же точно, как то, что вечером его обязательно убаюкает темнота.

Но однажды ночью он внезапно проснулся, проспав всего несколько часов. Он перевернулся на другой бок и растерянно моргнул. У входа в нору было светло. Что случилось? Неужели солнышко сегодня встало так рано? Почему оно появилось в такое странное время и в таком странном виде? Почему из золотого оно вдруг стало серебряным?

Взрослые и более опытные кошки конечно же сразу бы разобрались, в чём тут дело, но котёнок Пак ещё ни разу не видел луны. Ведь раньше по ночам он мирно спал под крыльцом покосившегося дома.

Серебристый свет, проникавший в норку Пака, так и манил наружу. Этот другой свет, непохожий на жёлтый свет солнца, завораживал котёнка. Пак совсем его не боялся. Он встал, потянулся и выглянул наружу. У него захватило дух. Весь лес был залит серебряным сиянием. Сквозь ветви деревьев он разглядел узкий серп молодой луны. Если бы Пак мог увидеть своё отражение, то заметил бы, что у него на лбу блестит и переливается точно такой же, но только совсем крохотный белый полумесяц.

Он подошёл к ручью и взглянул вниз на быстро бегущую воду. На её поверхности танцевали лунные лучи. Даже противоположный берег, обычно погружённый в темноту, был залит серебристым светом.

Вдруг у воды Пак заметил тёмную тень. Шёрстка у него на спине встала дыбом. Надо спасаться! Бежать! Скорей назад, в укрытие! Но тут он понял, что животное находится на том берегу ручья. Тогда он снова сел и стал наблюдать. Тень вплотную подошла к ручью, за ней другая, ещё и ещё…

Когда тени оказались у самой кромки воды, их вдруг осветил луч света. Опоссумы! Конечно же Паку доводилось раньше видеть опоссумов. Его даже чуть не назвали в их честь. У ручья был один опоссум побольше и двое совсем маленьких. Наверное, мама пришла на водопой с детишками.

В серебристом свете луны Пак смотрел, как всё семейство жадно пьёт солоноватую воду. Наконец мама-опоссум отошла от ручья и стала умываться, пока дети резвились, гоняясь друг за другом и поднимая фонтаны брызг. Они долго играли в салочки, бегали по берегу, катались по земле большим шерстяным клубком, потом вскакивали и принимались весело тузить друг друга. Они несколько раз с визгом пронеслись мимо своей мамы, которая закончила умываться, подозвала малышей и принялась чистить их. Пак сидел и смотрел, как она заботливо вылизывает их от кончика носа до кончика хвоста.

Он вдруг опять почувствовал нестерпимый зуд. Кожа под грязной, слипшейся шубкой отчаянно чесалась. Он почесал за ухом задней лапой, но это не помогло. Тогда он принялся кататься по земле, освещённой лунным светом. Ему так не хватало мамы, которая вылизала бы его своим шершавым языком. Ему не хватало сестрёнки, которая вылизала бы ему лобик и холку. Ему не хватало Рейнджера, который сразу бы отмыл его своим огромным языком. Для такого маленького котёнка это было всё равно что принимать ванну.

Паку так их не хватало!

Ему не хватало его семьи, его родных. Он посмотрел на серебристую воду, которая отняла у него маму. Он знал, что мама исчезла в ручье. Но это знание не могло его утешить. Он снова взглянул на тот берег. Где же они? Где Сабина и Рейнджер? Наверное, они тоже волнуются о нём, скучают по нему. Почему же Рейнджер ни разу не позвал его? Почему он не залаял, не завыл, не запел свой собачий блюз? Если бы Рейнджер подал голос, Пак тут же отыскал бы их.

Мама-опоссум закончила умывание, подозвала детишек, и они все вместе направились обратно, к тёмному густому лесу.

А в это время на том берегу ручья, там, где посреди леса стоял покосившийся дом, Сабина выскользнула из-под крыльца и взглянула в ночное небо. Она смотрела на узкий серп луны. Он висел посреди чернильно-чёрного неба, и от него струился яркий серебряный свет.

«Пак», – подумала она.

Серебристый полумесяц напомнил ей о Паке.

66

Гнев похож на грозовую тучу. Гнев отбрасывает тень, которая накрывает всё кругом, гнев припорашивает всё тонким слоем чёрного пепла. Тысячу лет назад Праматерь, охваченная гневом, смотрела с другого берега ручья на Ночную Песню, Зоркого Сокола и их маленькую дочку. Они стояли втроём, обнимая друг друга. Если бы Праматерь не была ослеплена гневом, она, быть может, смогла бы заметить что-то новое, и это новое могло бы принести ей много радости.

Если бы Праматерь была спокойнее и мудрее, она бы поняла, что беспокойство, возникшее у неё при виде девочки, – это начало новой любви. Нежной любви бабушки к внучке, любви столь же древней, как деревья, и ветер, и звёзды. В тот момент она могла бы ещё передумать. Она могла бы повернуть назад и возвратиться в своё тёмное логово возле заболоченной протоки. Она могла бы порадоваться за дочь, которая счастлива со своей семьёй. Она могла бы смягчиться, могла бы простить, могла бы уйти, прошептав на прощание:

– До свидания! Счастья тебе, любимая!

Она могла бы выбрать любовь.

Но Праматерь давно позабыла о любви. Так давно, что даже не узнала её, когда та вдруг охватила её при виде дочки и внучки. Праматерь пожирало эгоистическое желание. Ненасытное желание безраздельно завладеть Ночной Песней.

Её массивное тело свернулось тугим кольцом, словно гигантская пружина в часовом механизме, готовая в любой момент распрямиться для удара.

На том берегу трое, взявшись за руки, повернулись и пошли прочь от ручья. Прочь от Мокасиновой Праматери.

– Ничего, я подожду, – сказала она. И стала ждать.

Солнце начало клониться к закату. Вскоре оно уже скрылось за верхушками деревьев. Небо в просветах между ветвями стало тёмно-синим. В деревне зажглись костры, весело заплясали языки пламени. Потом они стали угасать, пока не остались тлеющие головешки, подёрнутые сизым пеплом. Праматерь ждала. В небе замерцали звёздочки. Праматерь всё ждала. Её ожидание длилось десять долгих лет. Ей ничего не стоило подождать ещё несколько часов.

И вот наконец она загудела. Низкий рокот рождался в её брюхе, а потом шёл наружу – сквозь узкое горло, сквозь ватно-белую пасть, сквозь сомкнутые ядовитые зубы. Звук был такой глубокий, такой низкий, что даже красные волки, чьи всегда насторожённые уши отлично улавливают низкие частоты, не смогли расслышать его. Даже гигантские лягушки, которые славятся своими басовыми нотами, не обратили на него внимания. Только змеи – гремучие и коралловые, медноголовки и гадюки – откликнулись на зов Праматери. И только они поняли, что значит этот низкий, глубокий звук.

Праматерь набрала в лёгкие побольше воздуха и снова загудела. А ещё она внимательно смотрела и слушала. Вокруг неё стали собираться змеи. Они скользили в траве, спускались с деревьев, выползали из-под поваленных стволов, из-под папоротников и опавшей листвы. Они шли и шли к Праматери, выбравшись из дальней заболоченной глухой чащи.

– Ко м-м-м-м-мне-е-е-е… – гудела Праматерь. – Ко мне-е-е-е!

И они шли. Всё змеиное племя, включая её ближайших родичей, мокасиновых змей, собралось вокруг неё.

– Сссс-сес-ссс-стра! – шипели они. – Расссс-плата… Ссс-скоро нас-ссс-станет рассс-сплата…

– Сссс-скоро! – откликнулась она. – Рас-ссссссс-сплата!

Больше она не слышала их. Она сосредоточилась на ней одной – той единственной, к которой был обращён её зов.

И вот наконец на том берегу показалась одинокая женская фигура. Дрожь прошла по огромному телу Праматери, её чешуя ярко вспыхнула, и она прошипела:

– Приш-ш-ш-шла!!!

Это была Ночная Песня. Праматерь увидела, как молодая женщина подошла к ручью, встала на колени и опустила руки в солёную холодную воду. Вода бежала меж её тонких пальцев. Потом она зачерпнула воды, плеснула себе в лицо и прижала ко лбу мокрые ладони. Было так темно, что Праматерь едва различала силуэт Ночной Песни. Но это её не смущало.

Свернувшись кольцом на том берегу, Праматерь запела – вначале едва слышно, потом всё громче и громче:

 
Спеши, спеши сюда, скорей, дочурка!
Всего один шажок в ручей волшебный —
И с плеч твоих спадёт чужая шкурка,
И снова засияет панцирь медный,
И окольцует стройную фигурку.
Скорей сюда спеши, моя дочурка!
Сюда…
 

Допев песню, она сделала глубокий-глубокий вдох. Это была не просто песня, а колдовской напев, который знали все древние оборотни, населявшие воды морей и рек, – шелки, русалки, ундины, ламии. Песня притягивала к ней дочь, словно невидимая сеть, словно тугое лассо.

Деревья отлично знали, что это звучит волшебный зов ламии. Но если бы в деревне за ручьём кто-то из людей проснулся и услышал эти звуки, то, скорее всего, он принял бы их за слабое дуновение ветра или за сухой шелест сосновых игл. Или за лёгкие шаги белохвостого оленя, что пасётся на соседнем лугу. Или за свист крыльев маленьких острохвостых птичек мухоловок, что носятся туда-сюда, чертя зигзаги в пустынном тёмном небе.

Но Ночная Песня была не просто человеком. В её жилах текла кровь её древних предков – волшебных созданий, легендарного морского народа. Она стояла на берегу ручья, и её сердце билось в такт зачарованной песне. Её сердце стучало, словно боевой гулкий тамтам. До неё доносились голоса её родичей-рептилий.

– Сссс-сес-сс-стра! Нассс-станет рас-ссссплата!

Она замерла в нерешительности. Что это? Предостережение? Быть может, нужно спасаться? Бежать прочь от ручья? Казалось, весь лес наполнился свистом и гулом: «Берегись, берегись, берегись!..»

Звук был громким и настойчивым. Там, на том берегу, были они – медноголовки и носатые ужи, оранжевые и чёрные коралловые змеи. Её сёстры. Её братья. Она сделала шаг к кромке воды.

– Вернись!

С того берега доносились шипение и свист. У её ног бежал ручей, вода кружилась, плескалась, билась о глинистый берег. В темноте она различала серебристое мерцание воды. До неё снова донеслась песня:

 
Спеши, спеши сюда, скорей, дочурка!..
 

Праматерь!

У Ночной Песни перехватило дыхание.

Пока её муж и маленькая дочка мирно спали в круглой хижине, Ночная Песня, стоя на берегу, с тоской протягивала руки к солёному ручью. Она не видела свою мать десять долгих лет. Все эти годы она старалась не думать о ней, она гнала прочь опасные мысли. Но теперь её мать была здесь, рядом. Она звала её.

Ночная Песня вдруг будто перенеслась назад, в своё детство. На неё нахлынули воспоминания – о том, как они с матерью плавали в илистой протоке, как грелись на солнце в заболоченной пойме, как взбирались на спины аллигаторов, как охотились на раков в подводных пещерах. Она вспомнила, как они коротали ночи, обвившись вокруг толстых ветвей старых деревьев, как сверху на них пристально смотрели звёзды. Она вспомнила всё.

Праматерь.

Мама.

Любимая.

Она здесь.

И, отбросив сомнения, Ночная Песня ступила в холодную солёную воду.

67

Пак вдруг заметил крохотную переливчатую радугу. Колибри. Она появлялась всегда неожиданно. Мелькнёт – и сразу исчезает. На этот раз она вдруг очутилась на этом берегу и принялась кружиться над его деревом. Пак уже считал это дерево своим. Он частенько точил когти о его ствол и любил отдыхать в тени его кроны. Он тёрся о кору дерева, пытаясь очистить шубку от засохшей грязи. Это дерево он уже пометил своим запахом.

Дерево Пака, старая мексиканская сосна, понимало, что его котёнок (дерево тоже считало его своим котёнком) обязательно должен перебраться через ручей на тот берег, что ему нужно вернуться на ту сторону. А если одно дерево что-то знает, то это знают и все прочие деревья. Деревья всегда делятся друг с другом своими секретами.

Если бы Пак понимал язык вяза и мирта, орешника и каштана, он услышал бы их рассказы о Большой песчаной пойме и о её младшей сестрице, Малой песчаной пойме, о том, как они опасны, о том, что между ними тянутся гибельные болота и зыбучие пески. Он понял бы, что они предупреждают его: «Будь осторожен, маленький брат! Берегись коварных песчаных сестёр!»

Пак посмотрел на тёмный старый лес на том берегу ручья. Где-то там его ждут Сабина и Рейнджер. Где-то там его родина под крыльцом покосившегося дома. Он должен отыскать их. Он обещал.

68

Пак был не первым, кого деревья пытались предупредить. Далеко не первым. Тысячу лет назад они пытались предупредить Зоркого Сокола.

Едва Ночная Песня ступила в ручей, Зоркий Сокол вдруг проснулся. Он сел на постели и протёр глаза. Сколько он спал? Его голова была всё ещё тяжёлой от сна. Он подождал, пока глаза привыкнут к кромешной темноте. Потянулся и зевнул. Справа от него спала дочка, а рядом с ней стоял горшок – подарок матери на день рождения. Он улыбнулся, потом взглянул на циновку Ночной Песни. Она была пуста.

Пустота была безнадёжной, безмерной, пугающей. При виде этой пустоты он вдруг почувствовал страх. Ночная Песня. Где она? Из его горла едва не вырвался отчаянный крик, но он сдержался, чтобы не разбудить дочь.

Он выбежал из хижины и помчался к воде. Сначала он пошёл вверх по течению и дошёл до изгиба ручья. Там росла большая плакучая ива, купавшая свои гибкие ветви в солёной холодной воде. Зоркий Сокол знал, что его жена иногда приходила сюда по ночам и мыла в ручье свои густые длинные волосы. Но сейчас её здесь не было.

В растерянности он застыл на берегу, глядя на стремительно бегущую воду. Вдруг воздух наполнился шумом. Он поднял голову. Птицы. Они были повсюду. Они взлетали в ночное небо и кружили над лесом. Их были тысячи. Он пытался разобрать, что они говорят, но их голоса не доносились до него. Слышно было только биение крыльев, которые со свистом рассекали воздух. Птицы метались в темноте, камнем падали вниз и снова взмывали вверх. Сердце у него оборвалось – недобрый знак.

Он повернулся и пошёл вниз по ручью, мимо деревни. Оступившись, он попал ногой в прибрежную отмель и поднял фонтан брызг. Он взглянул на тот берег. Густая, непроходимая чаща, заросли колючек, цепкие лианы, ядовитый плющ, что впивается в толстые стволы старых сосен. Его сердце тревожно забилось. Не могла же она перебраться через ручей и отправиться в эти гиблые места? Там трясина, там коварные зыбучие пески, которые запросто могли затянуть беспечного путника. Сколько в них погибло животных – оленей, волков, бурых медведей. Однажды, отправившись вместе с каддо на охоту, он видел, как отчаянно сражался за жизнь могучий бизон, угодивший в зыбучие пески. Это длилось почти два дня. С ужасным криком несчастный зверь рвался, пытаясь выскочить из цепких объятий песка, пока с головой не ушёл в песчаную могилу.

Зоркому Соколу было досадно, что пропадает их добыча. Вся деревня могла бы целую неделю есть мясо этого бизона. Но всякий, кто попытался бы приблизиться к зверю, был обречён на верную гибель. Медленная и мучительная смерть в зыбучих песках – что может быть страшнее?

От этого воспоминания Зоркого Сокола охватила дрожь. Колени его ослабели, и он опустился на землю возле ручья. Где же она? Где его любимая жена?

Он искал её всюду и не знал, что в это самое время в глубине Большой песчаной поймы раздавался чей-то безутешный плач. Это плакала Ночная Песня. Она знала, что муж ищет её, чувствовала, как ночной воздух наполняется его тревогой и тоской. Но она уже ничем не могла помочь ни ему, ни себе. Она могла только поднять глаза и взглянуть в тёмное небо, где метались тысячи и тысячи птиц. Но среди них не было Зоркого Сокола – ведь он отказался от своих упругих, стремительных крыльев ради неё, ради их любви.

Ночная Песня. Женщина, сбросившая человеческую кожу, чтобы снова надеть змеиную. Женщина, слишком сильно любившая свою мать. Женщина, навеки закованная в блестящий иссиня-чёрный панцирь. Женщина, не знавшая о том, что, стоит ей скользнуть в зачарованную воду и принять змеиный облик, и она уже никогда не сможет вернуться к людям. Никогда.

Женщина, которую предала её мать. Предала та, кого она любила, кому доверяла. Женщина, которая навсегда потеряла своего мужа и свою дочь. Дороже их у неё никого не было на свете. Боль утраты терзала её. Боль была словно раскалённая нить, вдетая в её длинное, гибкое, блестящее тело и туго завязавшая его в чудовищный узел. Она корчилась, извиваясь от этой боли, пока силы не оставили её. Тогда она беспомощно повисла на ветке чёрного кипариса и стала слушать тишину. Скорбное молчание деревьев. Они не могли найти слов утешения при виде такого глубокого горя. Они застыли в безмолвии.

Внизу, под деревьями, в илистой воде протоки лежал Царь-аллигатор. Глаза его были словно два крошечных солнца. Своими золотисто-жёлтыми глазами он взглянул на Праматерь и произнёс:

– И всё-таки ты ей не сказала!

Праматерь не удостоила его ответом. Она кружилась в воде, её мощное тело закручивалось спиралью. Она подняла весь ил со дна протоки, и вода превратилась в густую, плотную массу, похожую на патоку или расплавленный шоколад. Она взбивала воду, словно крем, вместе с опавшими листьями и ветками. Она праздновала победу. Она ни о чём не жалела и ни в чём не раскаивалась.

Она добилась своего, а это главное. Ночная Песня снова с ней. Пусть поплачет. Ничего страшного. Погрустит немножко и успокоится. Пройдёт время, и всё забудется. Она забудет людей. Забудет этого мужчину. Мужчину, который всё звал и звал свою пропавшую жену. Мужчину, чей безутешный голос всё звучал и звучал в густом ночном воздухе.

69

Деревья – хранители времени, они собирают часы, дни и месяцы в годичные кольца. Они знают, что забыть прошлое не так-то легко. Чёрный дуб и красная рябина, остролистый падуб и пушистый сумах ведут отсчёт времени и помнят всё. Они помнят светящуюся девочку, дочку Ночной Песни и Зоркого Сокола. Помнят и утро, когда случилось несчастье.

Девочке было всего десять лет. Что такое десять лет для деревьев? Одно мгновение. Её, ещё совсем крошку, отец брал на руки. Какими нежными были эти сильные руки! А мать каждую ночь пела ей колыбельную. Какая это была чудесная мелодия!

Деревья помнят, как девочка проснулась в опустевшей тёмной хижине. Быть может, она проснулась от одиночества? Она лежала тихо-тихо и слушала. Где-то далеко раздавался голос отца, но она слышала ещё какой-то звук. Что бы это могло быть? Она приподняла голову, чтобы лучше слышать. Наверное, это стонет ветер? Нет, не ветер. Может быть, это шуршит моросящий предрассветный дождик? Нет, это не дождь. Наконец она поняла: это был звук крыльев, которые рассекали воздух. В воздухе кружили птицы. Тысячи птиц. Она огляделась. Было ещё темно, солнце пока не встало.