Текст книги "Под крыльцом"

Автор книги: Кэти Аппельт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Кругленькая крошка Сабина, круглая сирота. Ни брата, ни мамы-кошки больше не было рядом. Сабина и Рейнджер остались вдвоём. Что будет с ними дальше?

Сабина взглянула на Рейнджера, который едва дышал от боли. Чем она могла ему помочь? Ей так хотелось, чтобы скорей вернулась мама и принесла на обед вкусную жирную крысу и чтобы братец вдруг выпрыгнул из пахучего старого сапога. Она даже подошла к нему и ударила по голенищу лапкой – раз, и два, и три, как будто надеялась, что это поможет вернуть Пака. И ещё ей хотелось, чтобы Рейнджер поправился. Она заглянула в его миску и вздохнула. Пусто! У неё в животике тоже было совсем пусто – из него доносилось только голодное урчание.

И тогда Сабина вдруг поняла: настал её черед отправляться на охоту. Не зря мама-кошка приносила из леса ещё живых мышей, ящериц и кузнечиков. Для Пака и Сабины это были забавные игрушки. Но, играя с ними, котята кое-чему научились. Сабина села и принялась вылизывать передние лапки шершавым розовым язычком. Нужно было привести в порядок её оружие – острые блестящие коготки. Затем она поднялась, подошла к краю крыльца – туда, где брезжил свет. Туда, где начинался ужасный и опасный Большой Мир. Ей придётся выйти туда – вслед за мамой-кошкой и Паком. Оба они пропали. Теперь пришла её очередь. Она глубоко вздохнула и прижалась к Рейнджеру, слушая его хриплое, прерывистое дыхание. Да, она непременно выйдет в Большой Мир. Но не сейчас. Когда настанет ночь.

Сабина – праправнучка львов, что живут в бескрайних песках жёлтой Сахары, кровожадных уссурийских тигров, стремительных гепардов, коварных пантер, мощных барсов. Сабина и её родичи – клан грозных хищников, ночных охотников.

Вот кто такая Сабина.

40

Волшебные существа обитают не только в воде. Их можно увидеть на ветвях деревьев, на верхушках скалистых утёсов, в белоснежных облаках. В водах морей и океанов живёт древний морской народ. В небесах живёт такой же древний крылатый народ. Праматерь, которая проплыла по всем морям и рекам и добралась даже до чёрного Нила, родины египетского бога Тота, наполовину ибиса, наполовину человека, конечно же должна была бы знать о крылатом народе. Она должна была бы знать о Зорком Соколе.

Если бы она понимала язык ив, берёз и орешника, деревья рассказали бы ей о нём. Она узнала бы его историю здесь, в этом влажном хвойном лесу. Если бы она услышала, о чём перешёптываются дуб и можжевельник, всё случившееся не застало бы её врасплох.

Деревья поведали бы ей, что давным-давно в этих местах появился молодой сокол. Его оперение отливало медью в лучах яркого утреннего солнца. В его карих глазах вспыхивали золотые искры. Он взмывал вверх, ловил восходящие воздушные потоки, парил высоко в небе над непроходимой чащей, описывал плавные круги над верхушками сосен и диких каштанов. Он прилетел издалека, и всё здесь для него было внове – бескрайний влажный хвойный лес, илистые воды протоки, заболоченная пойма, неторопливые черепахи, гигантские броненосцы. Юный сокол из племени крылатых оборотней решил поселиться в этих краях.

Праматерь должна была бы знать, что сокол построил себе гнездо на ветвях старой раскидистой ниссы, которая высилась неподалёку от глубокого солёного лесного ручья. Устраиваясь на ночлег, он чутко вслушивался в звуки ночного леса – пение цикад, уханье сов, шелест листьев. Он даже слышал, как кролик копошится в тёмной узкой норе, как на дне протоки щёлкают клешнями медлительные речные раки.

Молодой сокол.

По вечерам он одиноко сидел на деревьях, растущих возле ручья. Наклонив голову, он вглядывался в тёмную чащу, откуда раздавались голоса ночных певцов – цикад, сов, гигантских лягушек. Он безошибочно отличал по голосам славок и вьюрков, волнистых попугайчиков и козодоев, ворон и дятлов. Ничего удивительного. Разве он не был из их племени – из племени крылатых?

Ещё он слушал пение, доносившееся из деревни. Пение людей из племени каддо. Люди приходили к ручью, чтобы наполнить кувшины водой. Они пели и переговаривались за работой, смеялись над шалостями своих детей. Сокол слушал их голоса. В его жилах текла не только птичья, но и человечья кровь. Когда люди били в свои барабаны, она пульсировала в такт. И тогда сокол расправлял свои широкие крылья и пронзительно кричал:

– Кри-и-и-ик!

И вот однажды ночью, когда вокруг всё стихло, в неподвижном, густом воздухе он вдруг услышал новый, совсем незнакомый звук. Он ни разу не слышал ничего подобного. Это не был голос насекомого, птицы или зверя. Это не был человеческий голос. Это был другой звук. Он был чарующим и прекрасным. Он был красивей всех прочих звуков, которые ему доводилось слышать. В ночной тишине лилась дивная мелодия. Песня без слов. Она доносилась с другого берега ручья, оттуда, где медленно текла протока и соединялись две сестры – Большая и Малая поймы. Люди избегали этих мест, где кишмя кишели ядовитые змеи и легко было погибнуть в коварных зыбучих песках.

Замерев, он прислушивался.

Вот опять тот же звук. Волшебная мелодия парила над лесом, струилась во влажном ночном воздухе. Молодой сокол почувствовал безграничную нежность этой мелодии. Волшебная красота чудесного напева поразила его в самое сердце. Он жаждал слушать его снова и снова. Он упивался этими ясными, чистыми нотами и никак не мог насытиться. С тех пор каждую ночь он ждал этой песни. Сначала он слушал только ушами, но через несколько ночей вдруг понял, что впитывает мелодию всем телом.

Праматерь должна была бы знать о нём. Но она не знала.

41

С тех пор прошла целая тысяча лет…

И вот на берегу ручья снова появился слушатель.

Это был Пак.

Промокший и грязный котёнок, который вслушивался в тишину и надеялся услышать голос мамы-кошки, голос своей сестрички, голос старого гончего Рейнджера, но слышал только плеск лесного ручья.

Он слышал только пустоту.

Пустота. Гулкое и свистящее слово. Словно вода медленно выкипает из горшка, стоящего на огне. Внизу, в темноте, под старой сосной Праматерь томилась в глиняном горшке, словно на медленном огне. Одиночество поглощало её, засасывало, словно зыбучий песок.

– Пусссс-тота-а-а-а! – прошептала она.

Слово, которое словно когтями царапает душу.

42

Что же делала Праматерь в этих лесах тысячу лет назад? Плавала в илистой протоке, грелась на солнце, лёжа на камнях возле ручья, дремала в тени кипарисов. А Зоркий Сокол слушал мелодию, которая парила над деревьями. Он слушал, впитывая её каждой клеткой своего тела, каждым медно-блестящим пером. Миновало много ночей, прежде чем он догадался, где искать невидимую певицу, прежде чем понял, откуда звучит завораживающий мотив. Он отправился вслед за этими нежными и страстными звуками. Он перелетел солёный ручей и зыбучие пески. Он летел, повинуясь их зову, пока не очутился в самом сердце трясины, где жили Праматерь и Ночная Песня. Опустившись на верхушку самого высокого кипариса, он заметил их – они обвились вокруг ствола мощной сосны и медленно скользили к её вершине. Он никогда не видел существа прекраснее, чем Ночная Песня, – прелестная змея в иссиня-чёрной чешуе, ярко горящей на солнце. Никогда прежде с ним не случалось ничего похожего.

Деревья сказали бы, что он был срублен под корень. Птицы, наверное, нашли бы какое-то другое слово.

Влажный хвойный лес был полон птиц. Издавна здесь обитают ласточки и стрижи, мухоловки, дикие утки, славки и блестящие длиннохвостые скворцы. Пернатые братья и сёстры увидели, что Зоркого Сокола заворожила дивная мелодия Ночной Песни.

– Берегись, брат! – предупреждали они. – Быстрее улетай!

Но он даже не взглянул на них. Он не хотел слушать их предостережений. Ему не нужны были птичьи песни – синичек-гаечек, уток-мандаринок или юрких коричневых чирков. Ему была нужна только одна песня – её песня.

Но братья и сёстры сокола звали его всё громче. Вороны и совы, ржанки и остроклювые сапсаны – все они кричали хором:

– Берегись, братец сокол! Спасайся! Улетай!

Но ему было всё равно.

И тут корольки и желтогрудые виреоны, вьюрки и пёстрые зимородки подняли страшный шум и гам. Они яростно чирикали и щебетали:

– Прочь-прочь-прочь!!! Скорей-скорей-скорей!!!

Но он не обращал на них внимания.

Мелодия заполнила его целиком – от клюва до кончика хвоста. Он взмыл вверх и стал кружить над сосновым бором. Ветер холодил его перья, гладил его по крылам. И тогда сокол крикнул что было сил:

– Кри-и-и-и-ик!!!

И ночное небо до краёв наполнилось его любовью и тоской.

Кто-то скажет, быть может, что Зоркому Соколу лишь почудилась дивная мелодия, что на самом деле это был только шёпот листвы или дыхание ветра. Или тихий плач звезды, упавшей с небесной выси на самое дно солёного ручья. Или шорох черепахи, неспешно бредущей по мягким сосновым иглам. Или это толстый аллигатор бил хвостом по воде, направляясь к топким берегам илистой протоки. Мало ли что можно сказать! Но Зоркий Сокол всё равно не обратил бы на это внимания. Он-то знал, что ему довелось услышать.

43

Животные поют не просто так. В их песнях всегда есть смысл. Койоты воют на закате, чтобы помочь солнцу опуститься за горизонт. Соловьиные трели ублажают земных владык. Дикие псы, что водятся в прериях, лают, призывая самку. Ночная Песня пела просто потому, что была счастлива. Под руководством древней ламии-Праматери она изучила таинственную жизнь леса. Праматерь показала ей, где водятся самые вкусные раки, как взобраться по стволу на верхушку дерева и как отыскать потайные подводные пещеры, которыми изрыты берега солёного лесного ручья. Никто не знал эти леса лучше Праматери – никто, за исключением разве что старых деревьев.

И никто не знал столько удивительных историй. Праматерь рассказывала Ночной Песне о Средиземном море и греческих островах, украшенных белыми мраморными храмами и дворцами. Она поведала ей о морском народе, что обитает у берегов Ирландии, о древних драконах, чьи пёстрые крылья сияют на солнце. Когда-то она видела всё это. Но очень давно. Так давно! Праматерь никогда ничего не рассказывала о себе, о своём возлюбленном и о его предательстве. «К чему ворошить былое?» – думала она, нашёптывая своей дочке о китах и гигантских белых альбатросах, о тюленях и пингвинах, что обитают у Южного полюса, на самом краю Земли.

Ни одна мать не любила свою дочь больше, чем Праматерь. Ни одна дочь не почитала свою мать больше, чем Ночная Песня. Праматерь позабыла о горьком одиночестве, которое так долго томило её. Теперь, когда появилась Ночная Песня, её жизнь обрела смысл и полноту. Праматерь и Ночная Песня были неразлучны.

Но рано или поздно дети взрослеют. Шло время, и Ночная Песня становилась всё задумчивей и печальней. Ею овладело странное беспокойство. Она уже не была очаровательной крошечной змейкой. Она превратилась в длинную, изящную молодую красавицу-змею и, как всякая юная девушка, мечтала покинуть родительский дом и начать самостоятельную жизнь. Родной лес, который прежде был для неё таким загадочным и огромным, стал казаться маленьким и скучным, а чудесные истории, которые она слышала от Праматери, только усиливали её беспокойство. К тому же Праматерь сильно постарела. Она казалась такой ветхой, такой древней! Старше, чем океаны, реки и холмы. Старше, чем эти деревья. Ночная Песня устала, оттого что её окружают одни старики. Её влекло всё новое, юное, неведомое.

Теперь она с нетерпением ждала, когда старую змею наконец одолеет тяжёлый старческий сон. Стоило Праматери смежить веки, как Ночная Песня неслышно скользила прочь. Она совершала долгие одинокие прогулки, стараясь увидеть и услышать как можно больше.

И вот однажды она заметила красивого молодого сокола, который парил в небе у самого солнца, широко раскинув сильные крылья.

Сидя в своей тесной тюрьме, Праматерь едва слышно шипела:

– Предательс-с-с-с-с-ство!

Глубоко под землёй, у корней старой мексиканской сосны, что стоит на берегу солёного ручья, древняя тварь исходила лютым гневом:

– Предательство. Предательство. Предательство.

Она думает: «Предательство… Старо как мир. Старая история».

44

Все мы, живущие в этом мире, связаны друг с другом. Ночная Песня была одной крови со своей сильной и властной матерью, которую она любила всем сердцем. Но когда она увидела Зоркого Сокола в ярко-медном оперении, когда взглянула в его глаза с золотыми искрами, в ней взыграла кровь волшебного морского народа – ундин, русалок-обольстительниц, – ведь они были её родичами. И юная ламия послушалась зова предков: она обвилась вокруг самого высокого дерева и плавно заскользила вверх по могучему стволу – всё выше и выше, прямо к небу, туда, где, широко раскинув крылья, парил влюблённый сокол. А в это время её мать, которая заботливо растила и опекала её, безмятежно дремала на нагретых солнцем камнях.

И едва Зоркий Сокол обнял её своими крылами, Ночная Песня, которая тоже была из породы волшебных оборотней, скинула свою иссиня-чёрную блестящую кожу и приняла человеческий облик. Вместо змеиной чешуи теперь у неё была нежная, бархатистая девичья кожа. Зоркий Сокол тоже сбросил своё оперение и превратился в высокого, широкоплечего красавца. У него были длинные чёрные волосы, украшенные блестящими медными перьями, а в тёмных глазах ярко вспыхивали манящие золотистые искры.

Они стояли рядом в новом обличье и не могли отвести друг от друга глаз. Наконец Зоркий Сокол протянул руку Ночной Песне, и она в ответ нежно коснулась его руки.

Дрожь прошла по листве старых деревьев. Они всё видели, они знали, как разгневается Праматерь, когда проснётся и поймёт, что произошло, пока она спала. Деревья знали это, но знали они и другое: этих двоих уже связала любовь. И эта любовь была так сильна, что отныне они не смогли бы жить друг без друга. Для них не было пути назад. И мудрые старые деревья зашелестели, шепча древние магические заклятия. Они разбудили Зефир – влажный и томный ветер весны, который смежил веки всех растений и животных, навевая им сладкие грёзы. И пока лес спал, убаюканный чарами Зефира, Зоркий Сокол и Ночная Песня, приняв человеческий облик, тихонько ускользнули прочь. Им помогли деревья, которые всегда покровительствуют влюблённым.

Деревья знают, что в нашем мире, полном горечи, гнева и печали, настоящая любовь – это редкий, прекрасный и беззащитный цветок. И деревья всегда готовы беречь его и укрывать от всех невзгод.

45

Котёнку, которого едва не утопили, нужно немало времени, чтобы прийти в себя. Котёнку, потерявшему маму, разлучённого с родной сестрой и любимым старым гончим псом, очень нужны забота и ласка.

Но прежде всего мокрому котёнку нужны кров и еда, особенно если кончается день и наступает ночь. Пак огляделся вокруг. Прямо возле его лапок журчал страшный солёный ручей. По загривку котёнка пробежала дрожь. Вода. Мы возле воды. Он чихнул и из последних сил выполз на берег, подальше от ужасного потока.

Его шубка была покрыта слоем ила и грязи. Он промок до последней шерстинки и страшно замёрз. Он повернулся к серебристой воде, и по его телу снова прошла дрожь. Тем не менее он смотрел и смотрел вверх по течению ручья, вглядываясь в даль. Мама всё время была позади него, он хорошо это помнил. Он помнил, что она была рядом, что она подталкивала его и повторяла: «Плыви! Плыви! Плыви!» И он плыл. Но когда он выполз из воды на берег, мамы нигде не было. Как же так?

Пак снова стал смотреть на ручей, который с журчанием тёк мимо. Куда же подевалась мама-кошка? Она была позади него. Он повернулся и стал смотреть вниз по течению ручья. Может быть, она обогнала его или проплыла мимо? Он смотрел и смотрел на воду, смотрел упорно, не отводя глаз, но видел только, как набегают друг на друга волны, как они бьются о грязный берег и неумолчно шепчут одно и то же. Паку казалось, что они повторяют: «Ушла, ушла, ушла…»

И вот тогда, сидя на берегу серебристого ручья, ручья из горьких слёз, Пак вдруг понял, что больше никогда не увидит маму. Никогда.

Такое вкрадчивое слово – «никогда». Мягкое, бархатное звучание – и острые как бритва края, которые больно ранят. Маленький котёнок, виновный лишь в том, что нарушил правило и захотел во что бы то ни стало взглянуть на Большой Мир. Мокрый и замёрзший, он сидел на берегу, зная, что, сколько бы он ни глядел на бегущую воду, больше ему никогда не увидеть маму. И это знание проникало до самого его нутра, до каждой шерстинки, до каждой косточки. Слово «никогда» навалилось на него всей своей тяжестью. Оно грубо схватило его за загривок так, что у него сжалось горло и перехватило дыхание. Он судорожно вздохнул и начал отчаянно чихать. «Никогда» забилось ему в рот и в нос, попало в глаза и уши, насквозь пропитало его мокрую грязную шубку.

По спине снова пробежала дрожь. Он взглянул на противоположный берег. Где же Рейнджер и Сабина? Котёнок навострил уши и прислушался. Рейнджер, конечно, будет звать его. Стоит псу залаять или завыть, и он, Пак, сразу же поймёт, куда ему идти. Ну конечно, он сразу отыщет нужное направление!

Котёнок сидел на высоком глинистом берегу. Внизу бежал ручей. Ручей, который забрал маму и едва не забрал его самого. Котёнок ждал, надеясь услышать знакомый лай Рейнджера. Но был слышен только стрекот цикад и пение вечерних птиц. Пак вздрогнул и отвернулся от ручья. И увидел перед собой старое, умирающее дерево.

Он направился к сосне и обнаружил под толстыми корнями небольшое тёмное отверстие. Пак подошёл поближе, обнюхал вход в нору и заглянул внутрь. Нора была маленькой, но тёплой и сухой. «Не выходите из-под крыльца! Под крыльцом вы в безопасности» – так говорила мама. Её слова всё ещё звучали в его ушах. Он нарушил правило. И вот теперь мамы нет, а он остался совсем один.

Пак залез в норку. Там было темно и уютно. Хотя у него в животике урчало от голода, он свернулся клубочком и скоро уже спал блаженным сном. А жестокое, острое как бритва «никогда» сидело у изголовья и ожидало его пробуждения.

Он спал и не знал, что прямо под ним, глубоко-глубоко под землёй, свернулась плотным кольцом древняя тварь. Она тоже спала, там, внизу, под корнями старой сосны.

Казалось бы, что общего между этими двумя существами – очень маленьким котёнком и очень древней тварью? Ничего. И всё-таки кое-что общее у них было.

Одиночество.

Одиночество может настичь любого из нас. Детей, взрослых и стариков. Добрых и злых. Пак был одинок, потому что потерял своих родных. Праматерь была одинока, потому что потеряла Ночную Песню.

46

Деревья – ольха и магнолия, осина и лавр – тоже знают, что такое одиночество. Им одиноко без странствующих голубей и мощных бизонов. Без пантер и бурых медведей. Им одиноко без людей племени каддо, которые когда-то жили в этих местах и плавали по протоке.

Деревья знают, что такое обида и возмездие. Память хранит обиду долгими, долгими веками, рождая мечты о возмездии.

После того как Ночная Песня и Зоркий Сокол покинули лес, Праматерь превратилась в клубок обиды и ненависти. Ненависть окутала её плотной пеленой – такой плотной, что мокасиновая змея ничего больше не видела и не слышала.

Союз ненависти и обиды источает смертоносный яд. Яд наполнил пасть Праматери, её ватно-белую пасть. Опять в её жизнь вмешался мужчина! Мужчина забрал у неё то, что она любила больше всего на свете, – больше воды и воздуха, больше тепла и солнца. Он поступил ещё хуже, чем тот, другой, что предал её много-много сотен лет назад. Он забрал её девочку, её дорогую дочку, её Ночную Песню. Праматерь мечтала о возмездии. И обжигающая горечь этой мечты оттачивала её острые зубы и придавала ослепительный металлический блеск её иссиня-чёрной чешуе.

Она скрылась в самом тёмном уголке хвойного леса, в сумрачной чаще, где траурные кипарисы, словно чёрные башни, возвышались среди болота, среди зыбучих песков. Там обосновалась Праматерь рядом с гнёздами местных обитательниц – мокасиновых змей. Они были двоюродными сёстрами Ночной Песни, и у них были такие же ватно-белые пасти. Ни один человек не решался ступить в эту часть леса, и Мокасиновая Праматерь была рада этому. Очень рада. Скрывшись от солнца и света, она отдалась ненависти. Беспощадной, холодной ненависти. И не желала ничего больше видеть и знать.

Её глаза вскоре привыкли к сумраку, и она научилась отлично охотиться в темноте. Она никогда не упускала свою жертву. Она поедала самую разную живность – норок и сов, лягушек и мышей. Её терзал лютый, ненасытный голод. За сотни метров она чуяла дикого кролика, оказавшегося на болотах. Её смертоносные челюсти молниеносно схватывали добычу и, словно ножницами, перерезали её пополам. Год за годом росла её ненависть, и вместе с ней росла и Праматерь. Её тело стало огромным и толстым, словно ствол старого дерева.

Даже её старый приятель Царь-аллигатор однажды решился дать ей совет.

– Сестра, – сказал он, – лучше тебе свернуть с этого пути!

Но она не могла.

– Ш-ш-ш-ш-ш-ш! – ответила она. – Рано или поздно Ночная Песня снова будет моей!

Царь-аллигатор закрыл свои золотисто-жёлтые глаза, тяжело вздохнул и опустился на глубокое илистое дно протоки.

47

Барракуда набрёл на покосившийся дом, когда охотился вместе с Рейнджером на енота. Это было давно, когда оба они – и человек, и пёс – были совсем юными. Это было ещё до того, как Рейнджер стал инвалидом. Они шли по лесу и внезапно увидели этот дом, скособоченный, словно стоптанный, старый башмак. Кто знает, сколько времени он стоял тут, пустой и заброшенный? В нём не было ни воды, ни света, но Барракуде и не нужны были ни вода, ни электричество, ни телефон, ни почтовый ящик.

Только немногие обитатели леса знали, где устроил своё логово Барракуда. Ни один из завсегдатаев убогой таверны ни разу не встречался с ним взглядом. И Барракуда тоже ни разу не взглянул никому из этих людей в глаза. Он проводил ночи, сидя в самом дальнем, самом тёмном углу и молча пил свой горький, обжигающий напиток. Он никогда не расплачивался деньгами. Только шкурами убитых животных. Такие же шкуры были развешаны для просушки на перилах крыльца покосившегося дома.

Старый, скособоченный дом, который ютился на пригорке, на клочке сухой земли. Здесь Барракуда оставлял свой пикап, здесь он спал на полу на старом матрасе. Здесь он мог жить так, как ему нравилось, приходить и уходить, когда ему захочется, делать то, что он считал нужным. Здесь он был сам себе голова. Где ещё он мог бы выкидывать мусор прямо во двор, не опасаясь, что соседи поднимут шум? Где ещё он мог бы оставлять сарай незакрытым, потому что и закрывать-то было нечего?

Каждый дом хочет, чтобы в нём кто-нибудь жил. Дому нужно тепло человеческого дыхания, чтобы не рассыхались его деревянные стены, чтобы он чувствовал, что не зря стоит на земле. Если в доме живут люди, он прямо и с достоинством возвышается на своём фундаменте. Но с покосившимся домом что-то было не так. Может, всё дело в том, что он слишком долго простоял заброшенным до того, как в него вселился Барракуда? А может… Так или иначе, если бы кто-нибудь посмел подойти к этому дому, если бы смог понаблюдать за ним вблизи – так, чтобы Барракуда, урча, словно голодный волк, не схватился бы за своё ружьё и не взял бы непрошеного гостя на мушку, – он бы увидел, как дом постепенно врастал в землю. Наверное, дом считал, что исчезнуть с лица земли – это единственный способ избавиться от своего жуткого постояльца.

48

Сабина всё видела своими глазами. Она проснулась как раз в тот момент, когда её брат сделал первый шаг из-под крыльца навстречу ласковому солнышку. Она увидела, как он лёг на спинку, как солнечный луч пощекотал ему животик. Она заметила, как он улыбнулся в ответ, как его шубка засверкала в ярком свете. И она тоже направилась было к этому приветливому сиянию, хотя и знала, что брат нарушил правило. Правило, которое гласило: «Не выходите из-под крыльца!» Она едва успела позвать Пака – и тут появился Барракуда.

Она видела своими глазами, как Барракуда схватил сначала её братца, а потом маму-кошку и сунул их в старый, грязный мешок, как бросил мешок в кузов грузовика. Она звала их, она кричала и плакала, и её крик сливался с криками брата и мамы.

Она видела своими глазами, как пикап выехал со двора, как поднял огромное облако пыли, которое окутало задние колёса и кузов, а потом постепенно растаяло в воздухе.

Она видела своими глазами, как содрогнулись деревья, когда пикап скрылся из вида, увозя прочь её маму и брата. Но это были ещё не все испытания, выпавшие на долю маленькой серой кошечки. Она видела – видела своими глазами, – как Рейнджер изо всех сил натягивал цепь, и лаял, и выл, и рычал так, словно сердце его разрывалось на части. И она знала, что его сердце действительно вот-вот разорвётся. Она всё видела. Видела, как он прыгал, и рвался, и хрипел, и стонал, пока у него не кончились силы, пока шея его не начала кровоточить. Цепь глубоко врезалась ему в кожу, стёрла шерсть, отчего и его шея превратилась в одну сплошную рану. Но он всё ещё бился и рвался вдогонку за пикапом, пока совсем не лишился голоса.

Она видела своими глазами, как Рейнджер заполз обратно под крыльцо покосившегося дома. Дома, который пропах старыми костями и шкурами, насквозь пропитался запахом гнили и страха. Они с Рейнджером остались под крыльцом. Что она могла сделать? Только свернуться в клубочек возле любимого старого пса, который пел ей песни и баюкал её. Впервые она услышала его голос ещё до своего рождения. Она лизнула его длинные шелковистые уши, свернулась подле него в клубочек и замурлыкала.

Её мама-кошка исчезла. Её брат тоже исчез. Теперь у неё был только Рейнджер, и она знала: им нужно бежать отсюда, прочь от этого дома. Ведь даже Сабина, совсем маленькая серебристо-серая кошечка, отлично понимала: Рейнджер проживёт совсем недолго, если не снять с его шеи железную ржавую цепь.

49

Память иногда подводит нас. Когда теряешь того, кого любишь – маму, папу, брата, сестру или любимую собаку, – память отказывается служить нам, и забвение укутывает нас, словно тёплое одеяло, спасая от боли утраты.

Но с Паком всё было иначе. Совсем не так. Проснувшись, он сразу всё вспомнил. Он знал, что должен как можно быстрее выполнить обещание, которое он дал маме-кошке. Он должен отыскать Сабину и Рейнджера. А ещё ему надо поесть!

Его живот подвело от голода. Он ничего не ел целый день и целую ночь и наглотался солёной воды. Пак потянулся, сел, лизнул свою шёрстку и с отвращением выплюнул целый ком засохшего ила. Его серенькая шубка была вся покрыта грязной коростой. Илистое дно ручья продолжало держать его в своих цепких объятиях. Надо было немедленно смыть с себя эту грязь.

Целый час он чистил шубку. Вылизывал каждую шерстинку, катался по земле, отряхивался, но всё было бесполезно. Грязь была твёрдой, как цемент. Она никак не счищалась. Котёнка охватила паника.

Что же делать? Он снова принялся работать язычком, отряхиваться и кататься по земле. Но всё без толку. И тогда малыш заплакал. Во рту у него пересохло, кожа зудела и чесалась, грязная шубка превратилась в сплошной колтун. Пак лежал на ворохе сухих иголок и всхлипывал. Он плакал, потому что его серенькая шёрстка вылезала клочьями. Он плакал, потому что соскучился по маме, по сестричке и по старому гончему псу.

Он плакал долго, пока у него не кончились все слёзы. Тогда он встал на дрожащие лапки и огляделся. От безутешного плача у него началась икота. Пак и раньше не всегда ел досыта, но сейчас он просто умирал от голода. Комья засохшего ила – не очень-то подходящая пища для котёнка, которому нужно хорошенько есть, чтобы стать большим и сильным котом.

Всем известно, что кошки – отличные охотники. Пак горько пожалел, что не учился как следует, когда мама-кошка приносила под крыльцо ещё живых мышек, ящериц и кузнечиков, что не прислушивался к её мудрым советам. «Учитесь, детки, когда-нибудь вам придётся самим добывать себе пропитание», – повторяла мама. Вот Сабина – та была примерной ученицей.

А Паку больше нравилось играть. Его любимыми игрушками были ящерки. Он подбрасывал их в воздух, а потом ловил передними лапами. Как это было весело! Но сейчас ему совсем не хотелось играть. В животе урчало от голода, кожа чесалась и зудела. А ведь чтобы выследить добычу, нужны терпение и сосредоточенность.

И ещё нужна тишина.

Какая уж тут тишина, когда на тебя напала икота! Пак постарался задержать дыхание.

Ик!

Он лёг на спину. Может, станет лучше?

Ик!

Ему снова захотелось плакать, но он сдержался. Он знал, что чем больше он будет плакать, тем сильнее будет икота. А если икота напала на кота, то он не сможет поймать даже кузнечика.

Бедняжка Пак.

50

Отыщется ли в памяти деревьев предание о том, как Зоркий Сокол и Ночная Песня нашли друг друга тысячу лет тому назад? Конечно, деревья хранят его. Об этом помнят магнолия и можжевельник, дуб и рябина. Они могли бы рассказать, как эти двое влюблённых отказались каждый от своего народа и, приняв человеческое обличье, покинули лесную чащу.

Взявшись за руки, они отправились на поиски нового жилища. Ходить на ногах для них было непривычно, и они очень устали. Они бродили по лесным тропам, где ходят олени, медведи и бизоны, несколько раз присаживались отдохнуть в заболоченной пойме. Они прошли долгий путь и наконец очутились на самом краю леса – и тогда их глазам открылся чудесный вид на широкую реку, что текла на восток. Здесь было так красиво, что они подумали: а не поселиться ли им здесь, на её высоком песчаном берегу. Но они привыкли жить под уютной сенью своих любимых деревьев.

Им нужны были не только деревья. Людям нужно быть вместе с другими людьми – даже тем, в чьих жилах смешана кровь человека и животного. Людям нужно вместе смеяться и вместе грустить, вместе охотиться и готовить пищу, но больше всего им нужны истории – долгие рассказы о любви и мудрости, о красоте и храбрости. Зоркому Соколу и Ночной Песне были нужны другие люди. И потому они ушли от широкой реки, что неспешно катила свои воды под бескрайним небом, и, миновав лесную опушку, снова ступили в густую чащу. Они вернулись назад, пройдя по тайным тропам, где ходят лесные звери, и пришли в деревню, что стояла на берегу лесного ручья. В деревню, где жили люди каддо.

Жители деревни приняли их как родных. Они устроили праздник в честь новоприбывших. Все вместе они ели, пели песни и танцевали. Так Зоркий Сокол и Ночная Песня стали жить в племени каддо.

Мы очень мало знаем о племени каддо. Но нам точно известно, что эти люди были добры и гостеприимны. Каждый был рад помочь молодой красивой паре. Так в деревне на берегу солёного ручья появилась ещё одна семья и ещё одна хижина, сложенная из веток и обмазанная красной глиной.