Текст книги "Оливковая ферма"

Автор книги: Кэрол Дринкуотер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Наш арабский шейх

Всю войну мой отец провел в Африке. Он состоял в Королевской авиации, но никогда не летал на ночные бомбардировки и не охотился за вражескими самолетами. Всю Вторую мировую войну он наряжался в женское платье и туфли на каблуке, щедро пудрил лицо и мазал губы красной помадой. А еще периодически удирал с базы и во всяких злачных местах напивался с двумя комиками-ветеранами: Питером Селлерсом и Тони Хэнкоком. Однажды этой веселой троице пришлось провести ночь в тюрьме, после того как командир увидел их абсолютно пьяными на улице Каира в то время, когда они давно должны были спать на своих койках. Ночь в тюрьме на отца ни капельки не подействовала, и он продолжал петь, веселить народ и срывать аплодисменты, потому что был участником одной из самых прославленных боевых концертных бригад – «Шоу Ральфа Ридера».

Немало часов в детстве я провела на ковре у его ног, слушая увлекательные рассказы о тех горячих днях в Африке. После них у меня в памяти навсегда сохранились живописные представления о черном континенте с его арабами, базарами, пляжами и зулусами. По вечерам я отказывалась засыпать, пока папа не подойдет к моей кроватке и не поговорит со мной по-зулусски. Звуки этой гортанной диковинной речи вызывали в воображении образы огромных темнокожих воинов, потрясающих ярко раскрашенными копьями. Если бы существовал специальный «Оскар» за искусство звукоподражания, уверена, мой отец мог бы по праву претендовать на него.

Но больше всего я любила отцовские истории об арабах, хотя, надо признаться, подчас они были проникнуты духом расизма. «Никогда не доверяй арабу», – часто повторял он, и я с детства прониклась этой мудростью. Не сосчитать, сколько раз я слышала историю, произошедшую на вокзале в Каире. Папа возвращался из Англии, где провел неделю отпуска и купил так необходимые ему очки, и уже сидел в вагоне, когда какой-то негодяй сорвал эти очки у него с носа в ту самую секунду, когда поезд тронулся. Папа его не разглядел, но был совершенно уверен, что преступление совершил араб. Сама я никогда не страдала ксенофобией и не испытывала никакого сочувствия к идеям Ле Пэна, однако даже представить себе не могла, что один из арабов, приехавших на юг Франции на заработки, станет моим ближайшим другом и незаменимым помощником в трудном деле возрождения «Аппассионаты».

* * *

Я намерена провести на вилле все лето и не собираюсь никуда уезжать. Мне надо писать сценарий, ухаживать за домом и участком и готовиться к приезду гостей. Я совершенно довольна жизнью и своими планами, но тут мне звонит Мишель:

– Мы выиграли конкурс.

Мини-сериал по моей первой книге, который мы прошлым летом снимали в Австралии, победил на престижном фестивале в Соединенных Штатах. Новость для меня совершенно неожиданная. Я даже не знала, что наш сериал номинируется.

– Австралийцы хотят, чтобы ты участвовала в рекламной кампании.

– Где?

– В Австралии.

– Когда?

– Вылетать надо в пятницу.

Я замолкаю, пытаясь осмыслить новость. Артисты, как правило, легки на подъем и всегда держат паспорта под рукой, ведь в каждый момент их могут вызвать в любой конец земного шара. Понимаю, что ехать надо, но как же мне не хочется!

Я думаю, что будет с Безимени, думаю о своих чудесных планах на лето. Правда, выясняется, что поездка займет всего неделю, и в конце концов я скрепя сердце соглашаюсь.

Начинаются срочные сборы. Собственно, все, что мне надо сделать, – это запереть дом и упросить Рене два раза в день заглядывать к нам и кормить Безимени. В крайнем случае я могу позвонить Амару, и он, конечно, сделает это за немалую плату, но, к счастью, Рене сразу же предлагает на неделю взять мою собаку к себе. Теперь я могу не беспокоиться: Безимени остается в надежных руках.

В четверг, мой последний день дома, я сижу за работой у себя в кабинете, как вдруг слышу прямо у себя под окном дружный вой нескольких машин – то ли газонокосилок, то ли бензопил. Испуганная, я выскакиваю из-за стола и, к своему ужасу, вижу, как трое мужчин в пластмассовых касках и очках уничтожают высокие заросли, отделяющие наш дом от дороги. Эти джунгли из сорных кустарников служат естественной оградой и единственной защитой нашего дома с этой стороны. Я бросаю ручку и в панике бегу к рабочим, чтобы остановить их.

Один из них спокойно объясняет, что их послала мэрия после жалобы наших соседей, живущих дальше по дороге, и что эти заросли будут представлять серьезную опасность в случае пожара, а потому должны быть уничтожены.

– Какие соседи?! – возмущенно кричу я. – Если заросли кому и угрожают, то только нам!

Рабочий со мной не согласен.

– Вы бывали здесь во время пожара? – спрашивает он.

Мне приходится признаться, что нет, и это решает дело. Он опять надевает каску, и все трое запускают свои машины, из которых во все стороны летят сучки, листья и клочья травы.

– Вы не могли бы подождать хотя бы неделю? – умоляю их я, отскочив подальше.

Через неделю я вернусь и сразу же займусь сооружением какой-нибудь изгороди с этой стороны. Но все мольбы бесполезны. Они продолжают работать, а я возвращаюсь в дом и звоню Мишелю.

– Я не могу ехать, – объявляю ему я.

– Не говори глупости. Ты не можешь неехать – все уже организовано. – Он прав, и я это понимаю. – В конце концов, дом будет охранять Безимени.

Нет никакого смысла объяснять ему, что собака на неделю переезжает к Рене. Изменить все равно ничего нельзя, а мне остается только ехать и надеяться на лучшее.

Работать из-за поднятого рабочими шума становится невозможно, а потому я сажусь в машину и еду в деревню за недельным запасом собачьего корма. Но сразу же за поворотом мне приходится резко затормозить: узкая дорога заблокирована двумя стоящими друг за другом фурами. Перед ними кучка рабочих оживленно жестикулирует и кричит что-то своему товарищу: тот на выдвижной вышке срезает верхушки сосен, растущих вдоль дороги на участке наших соседей-жалобщиков. Сначала я думаю, что это тоже какая-то противопожарная мера, но потом замечаю свисающий до земли оборванный провод. Видимо, одна из сосновых веток порвала телефонный кабель. Сзади за мной выстраиваются еще несколько отчаянно гудящих машин. Я еще никогда не видела на нашей тихой дороге такого количества транспорта одновременно.

Вдруг я слышу отчаянные крики: «Non, monsieur! S’il vous plaît, non!» [113]113
  «Нет, месье! Пожалуйста, не надо!» (фр.)


[Закрыть]– и, высунувшись в окно, вижу, что один нетерпеливый водитель из встречной очереди решил объехать затор по правой обочине. Это чистое безумие, потому что узкая полоска земли заканчивается стометровым обрывом, внизу под которым шумит оживленное шоссе. Мы все выскакиваем из машин, пытаясь остановить этого охотника рисковать своей и чужими жизнями.

Тут я замечаю, что из-за поворота появляется желтый мопед нашего почтальона. По обе стороны рамы свисают мешки с письмами, похожие на большие кожаные уши. Он подъезжает к очереди и начинает лавировать между стоящими машинами, не снижая скорости и не обращая никакого внимания на столпотворение и шум. Более того, он сильнее нажимает на газ, намереваясь объехать застрявшие грузовики по внутренней, бегущей вдоль утеса обочине. Увы, почтальон либо недооценивает собственную упитанность, либо переоценивает ширину просвета, но в любом случае он со своим мопедом прочно застревает между бортом грузовика и каменной стеной. Никто, кроме меня, не замечает этого, а крики несчастного тонут в общем шуме.

Почтальон бьется, как пойманное в коробок насекомое, и пытается слезть с мопеда, но это ему не удается – он только плотнее застревает. Я понимаю, что должна помочь ему, хотя соблазн оставить толстяка в ловушке очень силен. Но гуманность все-таки берет верх, и я отправляюсь искать водителя грузовика. Бросив последний взгляд на месье le facteur,я вижу, что тот отчаянно машет руками и с ужасом смотрит вверх; его голубая форменная фуражка свалилась на землю.

Только тут я осознаю всю серьезность положения. Высоко наверху рабочий уже почти отпилил здоровый сук, и тот грозит вот-вот свалиться прямо на беспомощную жертву. Во всю силу своего поставленного театрального голоса я кричу: «Attention! Attention!» [114]114
  «Осторожно! Осторожно!» (фр.)


[Закрыть]Все тут же замолкают и поворачиваются ко мне. Я жестами указываю на почтальона, и десяток мужчин, ахнув «Mon Dieu!»,бросаются ему на выручку. Проще всего было бы немного сдвинуть грузовик, но сделать это невозможно, так как водитель куда-то отлучился: видимо, сделать pipi.Поэтому спасителям остается только тянуть почтальона вперед, одновременно толкая его в спину. Все остальные хором орут парню, работающему на кране, чтобы тот прекратил пилить. В конце концов он понимает и останавливает бензопилу, сук угрожающе раскачивается. Застегивая молнию на брюках, возвращается водитель, и в этот самый момент почтальона общими усилиями выдергивают из щели, будто пробку из бутылки. Бедняга едва стоит на ногах, хотя и привалился к стене. Наверное, ему грозит еще один сердечный приступ, но, к счастью, на этот раз мы тут ни при чем.

Грузовики медленно трогаются с места, и движение на дороге постепенно возобновляется. Один из рабочих, помогавших спасению почтальона, кивает мне и возвращается к своей работе – он подравнивает зеленую изгородь. Я уже несколько раз видела его на участке соседей и отмечала, какой образцовый порядок этот араб навел в их апельсиновом саду. Я подхожу к нему и называю свое имя. В ответ он застенчиво улыбается, демонстрируя один пожелтевший от табака и два золотых зуба, и говорит, что знает меня. У него добрые, пожелтевшие вследствие возраста глаза и маленькая синяя татуировка на лбу – там, где индийские женщины рисуют красную точку. Я спрашиваю, не согласится ли он немного поработать на нас, и объясняю свою проблему. Мы оба оборачиваемся и смотрим на троих работников, которые продолжают расчищать полоску земли между нашим участком и дорогой. Араб сразу же и без колебаний принимает мое предложение и представляется:

– Меня зовут Харбхуоуашуа.

– Как? – испуганно переспрашиваю я.

Он повторяет, но я опять беспомощно качаю головой.

– Зовите меня Хашиа, – смеется он.

Он соглашается приступить к работе с завтрашнего дня. Я объясняю, что надо сделать, а Хашиа перечисляет материалы, которые ему потребуются, поэтому помимо собачьего корма мне приходится покупать в деревне проволочную сетку-рабицу, цемент и железные столбики.

На следующее утро Хашиа опаздывает, и я начинаю бояться, что он не придет вообще. Я уже решаю не ждать и мчаться в аэропорт, когда на дороге вижу его обведенный солнцем силуэт.

– Не волнуйтесь, все будет в порядке, – успокаивает меня он, и я ему верю.

* * *

Когда неделю спустя я прилетаю из Австралии, измотанная бесконечными радио– и телеинтервью, не говоря о смене часовых поясов, изгородь уже стоит на месте. Вот такое возвращение домой мне нравится, а особенно радует то, что, кажется, мы с Мишелем наконец-то нашли работника на все руки, о котором мечтали все лето. Выясняется, что кроме установки заборов Хашиа может работать каменщиком, плиточником, косцом, подстригать садовые деревья и делать еще множество необходимых в хозяйстве вещей.

Он гордо именует нас с Мишелем «та famille française» [115]115
  Моя французская семья (фр.).


[Закрыть], а Мишеля называет «mon cherfrère» [116]116
  Мой дорогой брат (фр.).


[Закрыть]. Такое обращение обычно сопровождается четырьмя поцелуями – по два в каждую щеку, – крепкими объятиями и звонким хлопком по спине. Сначала такая избыточная сердечность казалась мне подозрительной, но вскоре все сомнения рассеялись, и я в самом деле стала относиться к Хашиа как к брату.

Он, однако, не всегда относится ко мне как к chèr sœur [117]117
  Дорогая сестра (фр.).


[Закрыть], но иногда – как к потенциальной второй жене. Когда Мишель уезжает или просто находится вне зоны слышимости, мне приходится соблюдать осторожность. «Переспи со мной разочек, – уговаривает Хашиа. – Хоть из интереса!» Я поспешно сбегаю от него в дом и, оглядываясь, вижу обычную златозубую ухмылку.

* * *

Приближается пик отпускного сезона, а вместе с ним и прибытие гостей. Раньше всех нас должны навестить мои родители. Это их первый визит на «Аппассионату», и, помня об их скептическом отношении к покупке, я боюсь, что они будут настроены критически. Я нервничаю, а тут еще Мишелю приходится срочно ехать в Париж, и вернется он только через день после приезда родителей. Стало быть, все хлопоты по подготовке дома к приему гостей падают на меня одну. Я никогда не претендовала на звание хорошей хозяйки – и, честно говоря, нисколько его не заслуживаю, – но сейчас без устали ношусь по дому, перетаскиваю из комнаты в комнату мебель, по преимуществу садовые стулья, которые будут служить и вешалками, и туалетными столикам, и прикроватными тумбочками, – одним словом, всеми силами стараюсь создать видимость домашнего уюта.

Через час мне надо ехать в аэропорт за родителями, и я, кажется, сделала все возможное. Я выхожу на террасу и с гордостью смотрю на наш бассейн: Мишель потратил уйму времени и сил на его очистку, и сейчас вода прозрачная, как хрусталь. Он непременно произведет впечатление на родителей. Теперь они уже не скажут, что я купила кота в мешке. Я облегченно вздыхаю и вдруг краем глаза замечаю какое-то движение. Это шевелится крышка на канализационном баке, расположенном на этой же террасе. С ужасом я вижу, как из-под нее наружу просачивается темно-коричневая жижа и устремляется прямо к бассейну. Еще минут двадцать – и экскременты потекут в воду. «Нет!» – кричу я, но меня слышит только Безимени, которая пугается и спешит убраться подальше. Я бросаюсь в дом, и сердце колотится так, словно собирается выскочить из груди. Если я не ликвидирую катастрофу до приезда родителей, о последствиях не хочется даже думать.

Я лихорадочно листаю страницы записной книжки в поисках телефона Ди Луцио, хотя в одиннадцать часов утра вряд ли застану его дома. В панике я все-таки набираю номер. Мне надо ликвидировать течь. Мне надо встречать родителей. В голове царит полный сумбур. Как будет по-французски «протечка»? Я никак не могу вспомнить.

– Je vous écoute? [118]118
  Слушаю вас? (фр.)


[Закрыть]– снимает трубку мадам Ди Луцио.

Я все еще не могу найти нужные слова, чтобы объяснить, что нечистоты выбрались наружу. Truite.Точно, протечка – это truite.

–  Alio?

– Truite! – кричу я в трубку.

–  Alio?

– Мадам Ди Луцио, это мадам…

–  Bonjour Madame, яузнала ваш акцент, – смеется она в трубку. – Как поживаете?

У меня совершенно нет времени на светскую болтовню. Самолет родителей, наверное, уже летит над Лионом.

– Мадам, у меня серьезная проблема. Это очень срочно. – Разумеется, я говорю по-французски.

–  Oui, Madame?

– Ради бога, свяжитесь с вашим мужем и попросите его приехать сюда как можно скорее. Это очень серьезно. У нас тут огромная truite,которая… я не знаю, откуда она взялась в баке… сейчас она движется по нижней террасе… она скоро может пойти… – Я не нахожу слов, чтобы объяснить ей свою проблему. Я в таком состоянии, что не смогла бы сделать это даже по-английски. – Une truite…такая беда… и она движется к прямо к бассейну. La piscine.

– Une truite, Madame? – хихикает мадам Ди Луцио.

– Да, и она движется к бассейну. – Я размахиваю руками и кричу, как те идиоты, которые думают, что, если станут достаточно громко говорить на своем языке с иностранцами, те всё поймут. – ОНА ДВИГАЕТСЯ ПРЯМО К БАССЕЙНУ И ВОТ-ВОТ ПОПАДЕТ В ВОДУ, А УЖЕ ЧЕРЕЗ ЧАС СЮДА ПРИЕДУТ МОИ РОДИТЕЛИ!

– Я позвоню мужу, – весело обещает она и кладет трубку.

Я не в силах ни уйти с балкона, ни оторвать глаз от отвратительной жижи, медленно подбирающейся к бассейну по нижней террасе. К ручейку осторожно приближается Безимени.

– Иди отсюда! – кричу я ей. Если только она наступит в эту гадость… – Безимени, пошла прочь!

Собака удивленно смотрит на мое красное от злости лицо и, поджав хвост, обиженно убегает. Только через десять минут с дороги до меня доносится знакомый треск фургона Ди Луцио. Он спрыгивает на землю, как всегда, с головы до ног покрытый сажей, и широко улыбается, демонстрируя белоснежные зубы:

– Ну и где эта страшная рыба?

– Какая рыба? – возмущаюсь я, решив, что он опять ссылается на одну из якобы моих ролей. Сейчас я не в настроении шутить. – Смотрите! Смотрите, что делается!

Я подвожу сантехника к коричневому потоку, и он буквально складывается пополам от смеха.

– Почему вы смеетесь, месье Ди Луцио? Это ведь не шутки! Мои родители вот-вот будут здесь. Мама и так уверена, что у меня нет ни капли здравого смысла! Пожалуйста, сделайте что-нибудь! Помогите!

И Ди Луцио помогает. Он моментально извлекает из фургона километровые бухты резиновых труб и проворно откачивает из подземного бака его мерзкое содержимое. То же самое он проделывает и с двумя другими резервуарами, расположенными вдоль дороги. По его словам, в них уровень отходов тоже достиг критического. Сматывая свое оборудование, сантехник весело сообщает мне, что на выходных обсудит с Мишелем стоимость моего «спасения от рыбы».

Я страшно благодарна Ди Луцио, хотя по-прежнему не понимаю, при чем здесь рыба, но сейчас у меня совсем нет времени, чтобы разбираться с его чувством юмора. Мне надо срочно ехать за родителями.

В аэропорт я все-таки опаздываю, и когда, растрепанная и запыхавшаяся, влетаю в зал прибытия, мама с папой уже получили багаж и ждут меня.

На вилле я устраиваю их в чистой, хотя и скудно обставленной комнате и веду на экскурсию по участку. Они изучают все молча.

– Ну и как вам? – не выдерживаю я наконец.

– Хорошо, что у вас большие окна, – говорит мама. – Я боялась, что будут маленькие, как у всех во Франции.

– Боюсь, вы отхватили чересчур большой кусок, – замечает папа. – Под силу ли вам его прожевать?

* * *

Слух о моем конфузе с протечкой моментально распространяется по всей деревне. Теперь обо мне говорят не как об актрисе, сыгравшей роль Эммы Пил, а как о чудачке, вызвавшей сантехника, для того чтобы извлечь из канализации гигантскую рыбу. Дело в том, что в панике я перепутала два французских слова и вместо fuite,означающего протечку, употребила truite,что в переводе значит форель. Пристыженная, я решаю, что пришло время серьезно заняться французским, и отправляюсь в Ниццу, где записываюсь на летние курсы при университете.

Во время перерывов на ланч, которые, как это принято во Франции, длятся здесь от двух до трех часов, я гуляю по улицам и набережным, знакомясь с этим чудесным городом. Он совсем не похож на Канны. Прежде всего Ницца – это университетский город, и особая энергетика чувствуется в нем даже летом, когда студенты и преподаватели разъезжаются на каникулы. Здесь огромное количество книжных магазинов, широкий выбор кинотеатров, множество отличных музеев и недорогих ресторанов, большой процент молодежи среди населения, и главное – этот город принадлежит не праздным богатеям, а работающим людям. Жизнь бурлит в нем повсюду, и в частности в большом порту, откуда огромные пассажирские лайнеры отправляются на Корсику, в Италию и даже в Скандинавию и Россию.

Сразу за портом начинается старый город, в котором названия улиц написаны на двух языках: на французском и ниццском – старом местном диалекте. Возможно, самое замечательное место в старом городе – это цветочный рынок, расположенный в двух шагах от знаменитого оперного театра, где сегодня вечером дают «Риголетто».

Итальянская речь звучит на улицах Ниццы так же часто, как и французская. Самые предприимчивые из местных торговцев еженедельно наведываются в соседнюю Италию, чтобы в приграничном городке Вентимилья закупить дешевую итальянскую одежду и алкоголь. Итальянцы, в свою очередь, приезжают в Ниццу по понедельникам, чтобы потратить свои лиры на антикварном рынке, а во все остальные дни недели за свежими продуктами.

На улочке Сен-Франсуа-де-Поль я наталкиваюсь на huilerie,магазинчик, торгующий оливковым маслом знаменитого Николя Альзиари. Его ферма расположена на гранитных холмах сразу за городом, и масло он выжимает из смеси двух сортов оливок – cailletier,тех самых, что растут и у нас, и более длинных и тонких picholines.Я бы с удовольствием заглянула внутрь, но, к сожалению, магазин закрыт на ланч.

В старом городе на узеньких улочках, по которым с трудом проезжает велосипед (и уж точно не проехал бы наш почтальон), тесно прижавшись друг к другу, стоят высокие старые дома с наглухо закрытыми ставнями. И в архитектуре, и в раскраске зданий заметно итальянское влияние: разнообразные оттенки охры или горчицы покрывают стены, украшенные бледно-зелеными, бирюзовыми или сиреневыми ставнями, которые, кажется, даже пахнут лавандой.

До присоединения к Франции в 1860 году Ницца долгое время принадлежала Савойскому герцогству и была частью королевства Сардинии. До сей поры здесь многое напоминает о ее итальянском происхождении, в частности знаменитый карнавал Марди Грас с его костюмированными балами, которые называются итальянским словом veglioni.Балы продолжаются в течение трех недель перед Великим постом, и за это время на маски каждый год изводятся тонны папье-маше.

Я украдкой затлядываю в прикрытые ставнями окна крошечных ateliers,в которых трудятся местные ремесленники. Вот лысый, как шар, сапожник откладывает в сторону пару кожаных сандалий и закрывает свою мастерскую на ланч. На соседней крошечной улочке я наталкиваюсь на механика, устроившегося перекусить прямо на водительском месте древнего «фиата», который он до этого ремонтировал. У него на коленях покоится миска, кажется со свининой в густом винном соусе, рядышком на земле стоит наполовину пустой кувшин с розовым вином, и на салфетке разложены фрукты, сыр и половина багета. В отдалении две исходящие слюной шавки терпеливо дожидаются объедков. Наверху улочку то и дело пересекают веревки с развешанными на них простынями, бельем и рубашками. Откуда-то доносится стук молотка по дереву. По-видимому, этот плотник единственный во всей Ницце продолжает работать после того, как прозвучал полуденный гудок.

Я вспоминаю, что мне тоже требуется перекусить, и спешу на рыночную площадь. Она просто великолепна и представляет собой амфитеатр, окруженный старинными разноцветными зданиями, в самом великолепном из которых когда-то размещался двор герцога Савойского, а ныне находится префектура Приморских Альп.

Не удержавшись, сначала заглядываю на цветочный рынок, в равной степени радующий глаз и обоняние, и, не устояв, покупаю там дюжину стрелиций на длинных стеблях и только потом спешу к продуктовым рядам. Мое внимание сразу же привлекает прилавок со специями – сто пятьдесят видов, как уверяет владелец, уже начавший складывать свой товар в багажник пикапа. Все они аккуратно разложены по тарелочкам, покрытым яркими провансальскими салфетками. На каждой чернилами аккуратно выведено название специи: muscade, poivre concassé, poivre Sichuan [119]119
  Мускатный орех, молотый перец, перец сычуанский (фр.).


[Закрыть] …

На соседнем прилавке торгуют оливками, и при виде их у меня начинает сильнее биться сердце. Выбор необыкновенно широк, но больше всего меня поражают итальянские из Пуглии размером с небольшой лимон – таких огромных я еще никогда не видела.

Над рыночной площадью, отражаясь от стен высоких домов, разносится стук ножей и вилок, звон бокалов, голоса и смех, на всех окружающих ее улицах и переулках находятся десятки ресторанчиков, в которых начался час пик. Я заглядываю в окна нескольких traiteurs [120]120
  Кулинарные магазины (фр.).


[Закрыть], пытаясь выбрать заведение по вкусу, и наконец захожу в одно из них. Внутри прохладный каменный пол и аромат нежнейшей, теплой выпечки.

Местная кухня отличается от каннской тем, что в ней тоже сильно итальянское влияние. Я покупаю себе достойную голодного лесоруба порцию местного фирменного пирога. Он только что из печи и такой горячий, что его невозможно держать в руках. Мой ланч кладут в толстый бумажный пакет, и я съедаю его, запивая минеральной водой прямо из бутылки, на скамейке на набережной, любуясь Средиземным морем, в котором сейчас полно загорелых тел.

Отдыхающих на пляжах вдоль Английской набережной с каждым днем становится все больше. Справа над аэропортом то и дело заходят на посадку самолеты, из которых выгружаются новые партии отпускников. Лето в разгаре. На Лазурном Берегу оно пахнет солнцезащитным кремом и наполнено плеском воды, криками детей, звоночками фургонов с мороженым и нетерпеливыми гудками автомобилей.

Вдали, за знойным маревом я с трудом различаю силуэты Альп. В любое время года они образуют роскошный задник для всей этой приморской декорации, но все-таки самым восхитительным местный пейзаж бывает в ясный зимний день, когда холодное море отливает бирюзой, по набережной, закутавшись в пальто, идет всего несколько прохожих, прогуливающих своих собак, а на горизонте розовато-лиловые горы тянут к безоблачному небу свои покрытые снегом макушки.

В университет я возвращаюсь новой дорогой, и на глаза мне очень кстати попадается только что открывшаяся после перерыва poissonnerie [121]121
  Рыбная лавка (фр.).


[Закрыть]. В ней я покупаю сочных clovissesи praires [122]122
  Петушки… венерки – моллюски (фр.).


[Закрыть]для спагетти alle vongole [123]123
  С моллюсками (фр.).


[Закрыть], которые собираюсь приготовить на обед. Немного дальше я останавливаюсь перед мясной лавкой, завороженная натюрмортом в витрине: отрубленные головы, огромные окорока и целые туши, подвешенные на крюках. Здесь выставлены кролики и зайцы, неощипанные голуби, куропатки, курицы, утки, тучные гуси и рядом с ними – крошечные птички размером с жаворонка; и на особом серебряном блюде pièce de résistance [124]124
  Главное блюдо (фр.).


[Закрыть]– огромные головы двух диких свиней, скалящие зубы в зловещей ухмылке. Даже сейчас, лишенные тел, они выглядят устрашающе, и мне нисколько не хочется еще раз встретиться с их родней, облюбовавшей наш склон.

* * *

Дни на «Аппассионате» проходят под мягкий аккомпанемент плещущихся в бассейне тел. Мой сценарий продвигается на удивление быстро. Безимени совершенно поправилась и носится по участку, как газель. Мама проводит самые жаркие часы в доме, где дремлет или читает. Отец либо похрапывает в тенечке в компании Безимени, которая не отходит от него, либо докрасна загорает у бассейна, и тогда мама ворчит на него и пугает солнечным ударом. Мы с Мишелем много гуляем без особой цели, изучаем свои владения, делимся планами и идеями. Мои касаются в основном садовых деревьев, огородных грядок, компостных куч и новых глиняных горшков на террасах. Я мечтаю о мире и покое, плодах, выращенных собственными руками, и возможности без помех писать романы и сценарии. О самовыражении.

У Мишеля взгляд более практичный и конструктивный. Я поглощена мелочами, а он представляет картину в целом. Он умеет видеть и учитывать рельеф местности, замечает симметричность старых посадок, которая ускользнула от моего взгляда. Он обращает внимание на трещины, оползни и просевшие стены, отмечает поздние пристройки, испортившие простой и элегантный облик дома. Он рисует планы будущей ирригационной системы и размышляет о том, какие растения лучше сажать в этой гористой местности. Он никогда не заказал бы сотню кустов роз, которые непременно погибнут от недостатка воды. Правда, о розах мы стараемся не вспоминать, потому что продавец, как и следовало ожидать, бесследно испарился вместе с моими деньгами.

И еще он мечтает о художниках, сценаристах и писателях, которые будут творить в деревянных домиках, выстроенных в нашей сосновой роще. Тут я с ним не согласна, но наши споры никогда не бывают ожесточенными и не портят общей идиллии. Наш союз построен на гармонии, любви и страсти и скреплен жарким солнцем, яркими цветами и ароматами Прованса.

Я, актриса, в которой отродясь не было ни капли практичности, вдруг, к своему удивлению, чувствую что-то похожее на зов предков, ирландских фермеров. Меня больше не манит haute couture [125]125
  Высокая мода (фр.).


[Закрыть], царящая в Каннах. Теперь мне гораздо милее садовые питомники и магазины, торгующие стройтоварами.

В минуты стресса я могла перепутать протечку с форелью, но в университете на курсах я удивляю преподавателей и других студентов, все еще борющихся с перфектами и паст перфектами, свободно рассуждая на темы, связанные с садовыми инструментами, строительным оборудованием и запчастями для бассейнов – большинство этих слов я никогда не знала даже по-английски! Возможно, все это означает, что для меня и в самом деле началась новая жизнь.

Я вижу, как мама настороженно наблюдает за мной и Мишелем. Конечно, она волнуется за меня. У папы, как всегда, находится подходящий к случаю афоризм:

– В Англии у тебя была работа, дорогая. Ты ведь понимаешь, синица в руке…

Он только что проснулся после сиесты и теперь играет с собакой: вернее, Безимени, как щенок, валяется на спине, а папа треплет ее по пузу. Вдруг я замечаю, что он хмурится.

– Что такое, папа? У Безимени что-то не в порядке?

– Конечно, Кэрол, ты и раньше делала немало глупостей, – продолжает мама, – но послушай, если тебе так уж нужен бассейн, может, стоило поехать в Голливуд? Кто не рискует, тот не пьет шампанского!

Не удержавшись, я хихикаю при воспоминании о «глупостях», упомянутых мамой. Я действительно совершила их немало: ни с того ни с сего переезжала в Рим, где жила случайными заработками и учила итальянский язык; целую неделю провела в кратере действующего вулкана; ныряла с аквалангом во всех возможных морях; путешествовала по Лапландии на собачьей упряжке; в общинном доме на Борнео напилась допьяна какой-то подозрительной жидкости в компании охотников за головами; в одиночку путешествовала по Амазонке… список можно продолжать еще долго. Я не жалею ни об одной из этих глупостей, но покупка «Аппассионаты» – это совсем другое дело. Это поступок, который потребовал от меня мужества и веры.

– Ну что ж, надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – завершает разговор мама.

Я не знаю. Было бы неправдой сказать, что я во всем уверена. Я точно знаю только, какую жизнь хочу оставить позади, какие воспоминания и привычки сбросить, как старую кожу, а вот куда я приду, мне пока неведомо. Я просто иду вперед и в пути учусь и познаю себя. А рядом со мной идет человек, которого я люблю. И – что, возможно, еще важнее – который любит меня. Я понятия не имею, чем все это кончится, но все-таки уверена: лучше сделать попытку, чем в старости смотреть в окно подслеповатыми глазами и вздыхать: «А что, если бы?..»

– Собака беременна, – вдруг объявляет папа.

Я моментально забываю о философии. Втроем мы опускаемся вокруг Безимени на корточки и разглядываем ее живот. Она удивляется и на всякий случай жмется к папиным ногам.

– Этого не может быть, – говорю я, глядя на ее действительно набухшие соски.

– Надо показать ее ветеринару.

– Да нет, этого не может быть! С чего ей быть беременной?

* * *

Для того чтобы Хашиа мог продолжать установку изгороди вокруг нашего участка, мы обязаны вызвать géomètre [126]126
  Геодезист (фр.).


[Закрыть], который разметит границы. После этого он пошлет всем нашим соседям письменное уведомление, к которому будут приложены карты и схемы. Если соседи, чьи участки граничат с нашим (к счастью, они у нас всего одни), не оспорят наши права в течение двадцати восьми дней, тот же геодезист отошлет им на подпись документ, подтверждающий отсутствие претензий.