Текст книги "Четыре Блондинки"

Автор книги: Кэндес Бушнелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

IV

Доктор П. облизывает кончик карандаша.

– Значит, вы думаете, – говорит он, сверяясь с записной книжкой, – что ваш муж и этот ваш друг, Д.У., известный продюсер, вступили в сговор против вас и принуждают вас стать… сейчас я посмотрю… американской принцессой Дианой. Которая, как вы столь проницательно заметили, умерла. Таким образом, вы предполагаете – сознательно или бессознательно, – что ваш муж втайне желает… вашей смерти. – Пауза. – Не так ли?

– Я слышала, как они говорили об этом по телефону.

– О вашей смерти.

– НЕ-Е-ЕТ! – кричу я. – О сговоре.

– Ах вот как. О сговоре.

– Д.У. рассказал мне о той книге, подробной биографии.

– Сесилия, – говорит доктор П., – зачем кому бы то ни было писать такую книгу – «неавтобиографию» – о вас?

– Потому что газетчики… они постоянно преследуют меня… и еще та девушка, Аманда, та, которая… умерла.

– По вашим словам, она была вашей лучшей подругой, однако вы называете ее «та девушка»?

– Она тогда не была моей лучшей подругой.

– Та девушка?

– Ладно, та женщина. – Пауза. – Сегодня утром во всех газетах моя фотография. С прошлого вечера. На балете, – шепчу я.

– Так это были вы, Сесилия? Девушка с короткими белокурыми волосами, которая бежит вниз по лестнице, оглядываясь, смеется и держит за руку неизвестного молодого человека?

– Да! ДА. А вы что, не видели мое ИМЯ… принцесса Сесилия… – Я не выдерживаю и начинаю рыдать, прикрывая лицо носовым платком. – Там за окном фотографы!

Доктор П. встает и отодвигает штору.

– Там никого нет. Только швейцар и старая миссис Блуберстейн со своей мерзкой чихуахуа.

– М-может, их прогнал швейцар?

– Сесилия, – спрашивает доктор, вновь усаживаясь на место, – где вы были в августе тысяча девятьсот шестьдесят девятого года?

– Вы это и сами знаете.

– Так где же вы были?

– На Вудстокском фестивале, – отвечаю я с вызовом.

– И что же вы там делали? Поиграем рок-н-ролл?

– Доктор, мне было три года. Мать потащила меня туда. На меня никто не обращал внимания. Я часами оставалась в испачканных какашками штанишках. Моя мать наглоталась «кислоты» и была в отключке.

– И все пели-веселились?

– Что значит «веселились»? Хиппи заставляли меня плясать… Я была совсем одна… Мать отключалась.

Доктор П. вдруг превращается в миссис Шпикель, представительницу органов опеки: «Привет, Сесилия. Твоя мать умерла. Пожалуй, к лучшему, что это случилось теперь, когда тебе семнадцать, а не когда ты была ребенком. Я слышала, твоя мать была не в себе…»

Я рыдаю. Рыдаю исступленно, будто разрываюсь на части. И просыпаюсь.

Конечно, умерла мать Хьюберта, а не моя.

Она погибла из-за нелепой случайности, катаясь на лыжах. Хьюберту тогда было семнадцать.

Бедняжка-принц, один на палубе своей двадцатидвухфутовой гоночной яхты, правая рука на штурвале, он вглядывается в морскую даль с тоской и вызовом, темная прядь падает на лоб. Он – мечта всех девчонок: страдающий, жаждущий избавления принц, кумир подростков.

«Я спасу его», – говорю я себе, разглядывая черно-белую фотографию на обложке журнала «Тайм», сидя на убогом фанерном кофейном столике в комнатенке с продавленным диванчиком, обитым зеленым полиэстром, в доме в Лоренсвилле, штат Массачусетс, где моя мать решила поселиться с человеком, который промышлял продажей рыбы.

«Я могу спасти тебя, маленький принц», – думаю я, хотя он вовсе не маленький (шесть футов два дюйма), и уже почти мужчина, и так далеко от меня, на Карибах, в богатом доме, среди людей из высшего общества, и собирается осенью поступать в Гарвард. Я смотрю на фотографию и фантазирую, что он в больнице, после несчастного случая, с повязкой на голове, и что он говорит: «Я хочу, чтоб пришла Сесилия, мне нужна Сесилия». И я врываюсь в палату, и он целует меня.

Мне десять лет.

Ну что же случилось со мной?

Ведь я была сильной. И решительной. Агрессивной, как говорили люди. Меня побаивались. Все видели, что я хочу чего-то, но чего – не знал никто.

Знала я.

Я мечтала о принце.

С тех пор как мне было десять лет, я шла по тропке к пристани, куда должен был причалить корабль судьбы. Откуда мне было знать, что в колледже мне надо было прежде всего изучать искусствоведение? (Но я знала.) И понимала, что мне следует всеми правдами и неправдами устроиться на работу в знаменитую картинную галерею в Сохо*, где можно было встретить богатых и обворожительных мужчин и женщин (мужчин предпочтительнее), которые бы оценили чувство юмора молодой красивой девушки, ее умение подать себя, и взяли бы ее под свое покровительство, и вывели бы в свет, да так, что, даже не уделив должного внимания ее фамильному состоянию и происхождению, газеты и журналы начали бы обращать внимание на ее присутствие на престижных приемах. И откуда мне было знать, что однажды в галерею придет Таннер и я сделаю все, что в моих силах, чтобы стать его девушкой, а когда появится истинный предмет моих мечтаний – а он, я знала, непременно появится, ведь он живет в Сохо и коллекционирует живопись, – я уже буду принадлежать достойному сопернику и это сделает меня еще более желанной?

Бывает, что вы просто знаете все это. Нутром чуете. И все мои чувства тогда обострились, все инстинкты. Примитивные и агрессивные. И я жила так, будто что-то направляло меня.

Но это прошло. Это покинуло меня.

(Куда ушло? И смогу ли я вернуть это обратно?)

Сейчас я почти постоянно БОЮСЬ. Боюсь врачей, юристов, политиков, фоторепортеров, авторов статеек в колонке сплетен – всех, кто может употреблять слова, которых я не знаю, или обсуждать события, о которых я опять же не имею понятия, хоть мне и следовало бы иметь; всех актеров и журналистов, женщин, которые пережили естественные роды, женщин, которые говорят на трех языках (обязательно на итальянском и французском), – да любого, кого люди считают талантливым, или забавным, или просто настоящим англичанином. Как вы можете догадаться, подобные люди и окружают Хьюберта, вот почему, когда нам предстоит куда-нибудь идти, я заблаговременно притворяюсь совершенно разбитой (так мне обычно удается никуда не ходить). А если я не имею возможности изобразить симптомы угрожающего моей жизни заболевания, то сижу в уголке, обхватив руками колени, откинув голову, с отсутствующим выражением лица, что отбивает у людей всякое желание разговорить меня.

Но то был особенный вечер, и никакие измышления не могли предотвратить неизбежного: моего присутствия на полувековом юбилее Нью-Йоркского балета.

Без моего мужа.

Который вместо этого ИГРАЕТ В КАРТЫ.

Он сидит в гостиной, в красно-белой полосатой рубашке, подтяжки отстегнуты, и пьет пиво со своими дружками с телевидения, чьи имена я до сих пор не потрудилась запомнить, когда я спускаюсь по лестнице, одетая в белое парчовое платье с отделкой из серой норки и в длинных серых перчатках. Моя мать замужем за торговцем рыбой. Мой беспутный отец живет в Париже. А я иду на балет.

Неужели никто не понимает, насколько УЖАСНА жизнь?

Было время, я Бога молила, чтобы попасть на подобное торжество. Я выклянчивала лишний билетик, подлизывалась к приятелям-геям, которые соглашались мне помочь, покупала платье, надевала, подвернув все ярлычки, а потом надменно возвращала его в магазин – и все это лишь ради того, чтобы однажды стать той, кем я стала.

– Привет, – нервно говорит Хьюберт, поднимаясь и ставя свое пиво, – я… я не сразу тебя узнал.

Я скорбно улыбаюсь.

– Д.У. еще здесь?

Я качаю головой.

Он поворачивается к приятелям:

– Думаю, мы бы знали, если бы он был здесь. Д.У. – друг Сесилии. Он…

– Сопровождает меня, – говорю я быстро.

Дружки кивают, им неловко.

– Послушай… – Хьюберт приближается, берет меня за руку и отводит в сторонку. – Я правда ценю это, знаешь?

Я стою, опустив голову.

– Я не понимаю, зачем ты заставляешь меня делать это.

– Затем, – отвечает он, – что с прошлым покончено, и это к лучшему.

– Не для меня.

– Послушай, – говорит он, кивая приятелям, и тащит меня в библиотеку, – ты всегда твердила, что хочешь быть актрисой. Просто притворись, что ты актриса и снимаешься в кино. Я всегда так делаю.

Я молча смотрю на него с жалостью.

– Ну же, – говорит он, чуть дотрагиваясь до моего плеча, – тебе ли не знать, как это делается? Когда я тебя встретил…

– Что?

Он замолкает, поняв, что сказал лишнее.

Когда он встретил меня, я пришла на раут без приглашения. Я искала его. Он узнал об этом полгода спустя, когда мы разговаривали, лежа в постели, и нашел это забавным, но потом он сделал из этой истории выводы не в мою пользу – вот еще одна ужасная тайна из моего прошлого, которая должна оставаться тайной.

Я словно окаменела, мои глаза расширились, но я ничего не вижу.

– О нет, – говорит он, – нет, Сесилия, прости меня, я люблю тебя.

Он пытается обнять меня, но слишком поздно. Я подбираю юбку и бегу прочь от него, на тротуар, перевожу дух, озираюсь по сторонам и думаю: «Что же мне делать?» И вдруг вижу такси, немедленно останавливаю его. В тот момент, когда забираюсь внутрь, закрываю дверцу и оглядываюсь, я вижу фотографа в камуфляжной форме, который глазеет на меня, остолбенев от изумления, а потом пожимает плечами.

– Куда? – спрашивает таксист.

Я сижу на заднем сиденье. Поправляю волосы.

– В Линкольн-центр.

– Вы актриса?

– Да, – отвечаю я, и он разрешает мне закурить.

Я стараюсь ни о чем не думать, пока мои каблуки отчетливо стучат по площади перед Линкольн-центром, я слегка тороплюсь, потому что моросит февральский дождик, и присоединяюсь к толпе людей, собравшихся у входа; все смеются, притопывают ногами, трясут зонтиками. Мне как-то удается смешаться с ними, проскользнуть мимо репортеров, которые смотрят на меня, а потом отворачиваются, чтобы сфотографировать кого-нибудь другого, и я чувствую облегчение, пока какая-то невысокая молодая женщина, одетая в черное и в черных наушниках, не подходит ко мне и не говорит:

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

Я в замешательстве оглядываюсь, молча открываю рот и смотрю на эту женщину (она улыбается мне, похоже, вполне дружелюбно), прищуриваюсь, мне не верится, что она не знает, кто я.

– Я…

– Да? – говорит она, и я вдруг понимаю, что она действительно не узнает меня. Это все короткая стрижка.

Я озираюсь, понижаю голос:

– Я двоюродная сестра Сесилии Келли – Ребекка Келли. Сесилия хотела прийти, но она… ей нездоровится. Она настояла, чтобы я пошла вместо нее. Я знаю, это неудобно, но последние пять лет я жила в Париже и…

– Не беспокойтесь об этом, – говорит она участливо, тянется через стол и берет карточку с надписью: «Принцесса Сесилия Люксенштейнская». – Все рады видеть красивую женщину, вы же знаете. С вами будет сидеть Невил Маус, он все бубнил и бубнил, что его нужно посадить рядом с подходящей женщиной, хотя он здесь с этой манекенщицей, Нэнди. Я надеюсь, Сесилия чувствует себя получше? – Она протягивает мне карточку. – Частенько ей нездоровится. А это очень плохо, потому что, – женщина заговорщицки склоняется ко мне, – она у нас в офисе вроде тайной героини. Знаете, наш босс… он такой кретин! А что касается Сесилии, он считает, и не особенно это скрывает, что вся эта наша суета – полнейшее дерьмо, и после того, как вы потолкаетесь тут пару лет, вы понимаете – так оно и есть.

– Что ж… спасибо. Спасибо большое, – говорю я.

– Пустяки. Да, и будьте осторожны: Морис Тристам, актер – вы в курсе? – он тоже за вашим столиком. Женат, но жене то и дело изменяет. Постоянно.

Я киваю и отхожу от нее, иду в зал, мимо фоторепортеров (один из них нехотя поднимает камеру и делает снимок, на тот случай, если я вдруг окажусь какой-нибудь значительной персоной, о которой они пока не знают), и пробираюсь, натыкаясь на чьи-то коленки и лодыжки, на свое место: 3-й ряд, середина, кресло 125. Место сбоку пустует, и я замечаю улыбку на лице мужчины в соседнем ряду. Пока меркнет свет в зале, я непроизвольно киваю. Звучит увертюра.

И я уплываю куда-то.

Я думаю.

Думаю о нескончаемой череде ночей, проведенных на замызганном тюфяке на полу, когда я лежала, уставившись в окно на оголенные ветки, а дождь все шел, шел и шел, и ветки чернели от дождя. Это был штат Мэн, где небо всегда серо-стального цвета, столбик термометра будто прилипает к нулевой отметке, и если не дождь, то снег, а из щелей в стене лезет сырая пакля. В доме то слишком людно, то ни души, а еды то нет вовсе, то целая гора – мешки с картофельными чипсами, банки с куриным супом, мороженое в бумажных стаканчиках. У меня дико болел зуб, который кто-то выдернул, просто привязав один конец шелковой нитки к зубу, а другой – к ручке двери, а затем эту дверь захлопнув. Мне было шесть лет, и мы проводили важную «политическую» акцию. Мы отвергали общество, мы отвергали семью моей матери, и семью мужа моей матери, и все, чем должна была стать моя мать. Мы отвергали фальшивые ценности и язвы капитализма (хотя мы не отказывались от тех крохотных сумм денег, которые у нас иногда появлялись), и мы все бежали, бежали, бежали, хотя убежали в конечном счете только от чистого постельного белья, продезинфицированного туалета и свежих апельсинов зимой.

Но мама никогда не понимала этого. Даже после того, как она согласилась на «реформы» и мы переехали в Лоренсвилл, где пытались жить «как все».

Спектакль окончен.

Я сижу.

Публика давно бодро вскочила на ноги, разлито шампанское, на толпу опустилось облако воздушных шаров, а я все сижу в зале. Ряд 3-й, кресло 125. Толпа колышется, опадает и ручейком утекает на банкет. Билетеры снуют по рядам, подбирая брошенные программки.

– С вами все в порядке, мисс? Сейчас начнется банкет. Сегодня омары. Вы же не хотите это пропустить?

– Спасибо, – говорю я, но остаюсь сидеть, думая о моей чумазой, голой кукле Барби со спутанными волосами, которую я таскала с собой повсюду и как-то раз ужасно разрыдалась, когда соседский пес попытался вырвать ее из рук. «Ну надо же – будто маленькая принцесса», – говорили люди, когда подобрали меня в застиранной цветастой юбчонке, и я зарыдала еще громче, слезы ручьем текли у меня по лицу.

Но даже тогда я не могла поверить, что у меня никогда не будет живого пони.

Я поднимаю глаза и смотрю, ничуть не удивляясь, как прекрасный мальчик из моих грез идет по проходу, останавливается передо мной, улыбается и садится рядом.

– Воспоминания – это всего лишь иное настоящее, – говорит он.

Мы смотрим на пустую сцену.

С площадки лестницы над рестораном на полуэтаже Линкольн-центра мы видим, как официанты подают гостям паштет из гусиной печенки с ломтиками манго. Возможно, это лишь игра воображения, но мне определенно показалось, что в зале воцарилась тишина и все разом повернулись в нашу сторону в тот момент, когда мой спутник взял меня за руку и мы медленно направились вниз по лестнице и через весь зал к моему столику. Фотограф Патрис примостился рядом с Невилом Маусом, австралийским медиа-магнатом из новых, который когда-то приглашал меня на работу, но затем – после того как я отказалась от встречи «чтобы поближе узнать друг друга», – решил, что связываться со мной не стоит. Мой спутник, пододвигая мне стул, шепчет:

– Вижу, твой столик не лучше моего, – и подмигивает.

Я слышу, как Патрис тихо спрашивает у Невила:

– А это кто такая?

Невил – он взвинчен и напряжен – неуклюже поднимается и говорит:

– Простите, но, насколько я знаю, это место предназначено для принцессы Сесилии Люксенштейнской.

– Верно, – говорю я спокойно, поправляя платье, – но, боюсь, Сесилия прийти не сможет. Она заболела. Я ее кузина. Ребекка Келли.

– А-а… ну раз так… тогда ладно, – роняет Невил.

Я опираюсь локтем о стол и наклоняюсь к нему.

– Вы что… распорядитель этого мероприятия? – вопрошаю я вкрадчиво.

– Нет. Это еще с какой стати? Однако… организаторы так придирчиво следят за правильностью… рассадки.

– Так-так, – говорю я, – значит, я не ошибусь, предположив, что ваша первейшая забота – чтобы вас усадили за «правильный» стол и с «правильными» людьми.

Как бы ища поддержки, Невил поворачивается к Патрису, а тот толкает шефа под столом и, подплыв ко мне, падает на стул, который – тут я замечаю табличку – оставлен для Д.У.

– А я и не знал, что у Сесилии такая обворожительная кузина. Вы не против, если я сделаю снимок?

– Ничуть, – говорю я.

Он мгновенно вскидывает камеру, сверкает вспышка.

– Вы так похожи на свою кузину, Ребекка. Хотя она терпеть не может нашего брата-фотографа. Ума не приложу, что тому причиной.

– Она просто… стеснительная, – отвечаю я.

– Даже со мной? Да ведь мы с ней тысячу лет знакомы.

– Неужели? Странно, но я ни разу не слышала от нее о вас, хотя, наверное, это потому, что последние пять лет я провела в Париже.

– Я знаю ее очень, очень давно. Помню, как она впервые появилась в Нью-Йорке. У нее были длинные волосы. Она любила заглядывать в «O-бар»*. Она была неподражаема. Не понимаю, что с ней стряслось. Ведь заполучила парня, за которым охотились чуть ли не все девчонки, разве нет? Шампанского?

– Да, чуть-чуть.

– О… миссис Снит, – обращается Патрис к элегантной даме лет пятидесяти, проходящей мимо нас, – миссис Снит, позвольте вам представить – Ребекка Келли. Кузина Сесилии Люксенштейнской. Последние пять лет жила в Париже, изучала… искусство. А это – Арлена Снит, глава балетного комитета.

Я протягиваю руку.

– Рада познакомиться, миссис Снит. Балет… великолепен, я в жизни не видела ничего прекраснее. Я была так потрясена, что еще долго сидела в зале после заключительной сцены – хотела прочувствовать все до конца, прийти в себя – и в результате, боюсь, заставила своих соседей по столику ждать.

– Дорогая, я вас вполне понимаю, – отвечает миссис Снит. – Нам так приятно видеть здесь новые лица. Должна сказать, вы произвели фурор. Все ломают голову, гадая, кто вы и откуда. Позвольте, я представлю вас кое-кому из достойных молодых людей.

– Я не ослышался – вы изучали искусство в Лувре? – раздается мужской голос откуда-то справа.

Я поворачиваю голову:

– О да. Совершенно верно, мистер Тристам.

– Я мечтал стать художником, но судьба распорядилась иначе, и я увлекся театром, – сетует он.

– Печально, – говорю я, – люди нередко жертвуют искусством ради коммерции.

– Видели бы вы, какие нелепые роли мне приходилось играть исключительно ради презренного металла.

– А ведь вы так талантливы.

– Вы полагаете? Надо бы свести вас кое с кем из моих продюсеров. Как, вы сказали, ваше имя, прошу прощения?

– Ребекка Келли.

– Ребекка Келли… Похоже на имя кинозвезды. Поверьте, Ребекка, отныне я ваш пламенный поклонник.

– О, мистер Тристам…

– Просто Морис.

– Вы так любезны. А кто ваша очаровательная подруга? Ах, вы привели с собой дочь!

– Никакая я не дочь! – протестует очаровашка, которая – хотя ей, возможно, нет и восемнадцати – уже обзавелась силиконовой грудью и вызывающим взглядом.

– Это Уилли, – бормочет Морис смущенно, он наклоняется ко мне и шепчет прямо мне в ухо: – И она мне не подруга, а просто… ну… партнерша по картине, которую мы буквально на днях закончили.

Уилли тянется ко мне:

– Вы с Майлзом друзья?

– Кто такой Майлз? – спрашиваю я.

– Майлз Хансон. Парень, с которым вы…

– Вы имеете в виду этого симпатичного блондинчика? Майлз – это его имя?

Уилли смотрит на меня как на идиотку:

– Он только что снялся в этой ленте, «Колосс». Все говорят, что он будет мегазвездой. Новый Брэд Питт. Я умоляю Мориса представить меня…

– Я же сказал, что не знаком с ним, – вздыхает Морис.

– …а он не желает, – продолжает Уилли, – а я даже не сомневаюсь, что Майлз стал бы мне классным… партнером.

– Шампанского? – предлагаю я, наливая себе еще бокал. А вот и обещанные омары.

Сорок пять минут спустя оркестр играет «Хочу летать», я уже изрядно пьяна, и самозабвенно отплясываю с Майлзом, и тут краем глаза вдруг замечаю Д.У., вспотевшего, в мятом смокинге – он приглаживает волосы и пытается принять невозмутимый вид, хотя я вижу, что он буквально кипит от негодования. Д.У. ищет меня глазами, наконец находит, направляется ко мне через зал и кричит:

– Сесилия! Ну что ты творишь? Мы с Хьюбертом обыскали пол-Манхэттена!

Майлз замер на месте, и я тоже, и все вокруг замирают, пустота вокруг меня ширится, и я слышу, как Патрис кричит:

– Я знал! Я с самого начала знал, что это она!

Черная стая репортеров набрасывается на меня, я поймана: за одну руку меня держит Майлз, в другой я сжимаю бутылку шампанского. И тут Майлз дергает меня за руку, и мы бежим, расталкивая толпу.

Мы несемся вниз по лестнице, а фотографы за нами, мы выбегаем на улицу, где дождь льет как из ведра, пересекаем площадь, мчимся по каким-то ступенькам вниз, уворачиваемся от лимузинов и постовых, регулирующих движение, и выскакиваем на Бродвей, где, на наше счастье, к остановке как раз подруливает автобус номер двенадцать.

Мы подбегаем к автобусу, размахивая руками и крича, забираемся внутрь, смеемся, когда у Майлза обнаруживаются два жетона, все так же смеясь, идем к задним сиденьям, садимся, и смотрим друг на друга, и дико хохочем, а когда оглядываемся, видим, что все повернулись и глазеют на нас. Я икаю, а Майлз приподнимает бутылку с шампанским и делает большой глоток. Он выпускает мою руку, и мы смотрим, каждый в свое боковое окно, на дождь и струи воды, стекающие по стеклу.

– Доброе утро.

– Доброе утро.

Хьюберт сидит за кухонным столом и пьет кофе, уткнувшись в «Уолл-стрит джорнал».

– А кофе не осталось? – спрашиваю я.

– В кофеварке, – отвечает он, не поднимая головы.

Я бреду к стойке, хлопаю дверцами шкафчиков, ища кофейную чашку.

– Посмотри в посудомойке, – советует он.

– Спасибо.

Наливаю кофе, сажусь.

– Что-то рано ты сегодня, – замечает Хьюберт.

– Гм… м-м-м… – неопределенно произношу я.

Он придвигает ко мне вечернюю «Пост».

Делаю глоток и открываю газетку на шестой странице.

Заголовок: «Принцесса-Новобрачная – душа компании».

И заметка: «Похоже, в том, что мы редко видим обворожительную супругу принца Хьюберта Люксенштейнского, виноват только он сам, но никак не Сесилия. Сесилия Келли – в прошлом арт-дилер – держалась в тени после своего бракосочетания позапрошлым летом на озере Куомо в Италии, в фамильном замке обширного поместья, принадлежащего отцу жениха принцу Генриху Люксенштейнскому. Однако накануне вечером, на торжестве по случаю полувекового юбилея Нью-Йоркского балета, красавица принцесса, щеголяя новой, „под мальчика“, стрижкой и туалетом от Бентли, появилась одна и очаровала именитых гостей, в числе которых были…а затем она в высшей степени эффектно покинула банкет вместе с новоявленным экранным божеством по имени Майлз Хансон…»

Я сворачиваю газету.

– Сесилия, – спрашивает Хьюберт, – ты меня все еще любишь? Сесилия…

Жестом я останавливаю его:

– Не надо. Не на-до.