Текст книги "Столпы Земли"

Автор книги: Кен Фоллетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 77 страниц) [доступный отрывок для чтения: 28 страниц]

Раздоры с Эллен всегда камнем ложились на сердце Тома. Они ссорились уже несколько раз и почти всегда из-за детей, но последняя размолвка оказалась самой серьезной. Когда взгляд ее делался таким колючим и недружелюбным, он совсем забывал, что буквально несколько часов назад был страстно в нее влюблен: она казалась ему чужой и злой женщиной, бесцеремонно вторгшейся в его тихую и мирную жизнь.

Со своей первой женой он никогда не знал таких ожесточенных и яростных ссор. Вспоминая прожитые с ней годы, он думал о том, что они с Агнес во всех важных вопросах почти всегда находили общий язык, а если и случалось, что они были в чем-то друг с другом не согласны, то все равно она никогда не злилась. Вот так и должно было быть в отношениях между мужчиной и женщиной, и Эллен придется понять, что невозможно жить в семье и одновременно ни с кем не считаться.

Даже тогда, когда Эллен от ярости выходила из себя. Том никогда по-настоящему не желал, чтобы она ушла, но тем не менее он частенько с печалью думал об Агнес. Ведь она была с ним большую часть его самостоятельной жизни, и теперь его постоянно преследовало ощущение чего-то безвозвратно утраченного. Пока Агнес была жива, Тому и в голову не приходило, что ему повезло с женой, как не чувствовал он и благодарности к ней, но сейчас, после ее смерти, он тосковал, и ему было стыдно, что он так и не оценил ее по достоинству.

Иногда, когда все работники, получив от него наставления, были заняты делами и он мог заняться своим ремеслом: перестраивать стену галереи или чинить колонну крипты. Том в своем воображении разговаривал с Агнес. Чаще всего он рассказывал ей об их маленьком сынишке Джонатане. Том почти каждый день видел, как его кормили на кухне, гуляли с ним во дворе или укладывали спать в монашеской опочивальне. Малыш выглядел абсолютно здоровым и счастливым, и никто, кроме Эллен, не знал и даже не подозревал, что у Тома к нему был особый интерес. Он также беседовал с Агнес об Альфреде, о Филипе и даже об Эллен и рассказывал ей, как если бы она была жива, о чувствах, которые он питает к ним (кроме, конечно, Эллен). Он поведал ей и о планах на будущее: о надежде, что на ближайшие годы у него будет работа, и о своей мечте самостоятельно сделать проект и построить новый собор. Том словно слышал ее реплики и вопросы. Она то приходила в восхищение, то радовалась, то одобряла, а то вдруг становилась подозрительной и принималась осуждать его. Иногда он чувствовал, что она права, иногда – нет. Если бы он признался кому-нибудь в этих своих беседах, его обвинили бы в сношениях с духами усопших, это привело бы в смятение священников, и они стали бы брызгать на него святой водой и изгонять нечистую силу, но Том понимал: в том, что происходило с ним, не было ровным счетом ничего сверхъестественного. Просто он так хорошо знал Агнес, что мог легко представить, как она отнеслась бы к той или иной ситуации.

Сам того не желая, он то и дело думал о ней. Очищая ножом грушу для маленькой Марты, Том вспоминал, как Агнес всегда смеялась над его стараниями срезать шкурку одной неразрывной полоской. Когда ему надо было что-нибудь написать, мысли его обязательно возвращались к ней, ибо она научила его всему тому, что сама узнала от своего отца, священника, и в голове Тома оживали воспоминания о том, как Агнес учила его зачищать гусиное перо или писать слово caementarius, что по-латыни означает «каменщик». А когда, умываясь по воскресеньям, он намыливал бороду, то вновь вспоминал, как в молодости она заставляла его тщательно мыться с мылом, говоря, что это убережет его от вшей и чирьев. Дня не проходило без того, чтобы в его памяти не оживала Агнес.

Том знал, что и с Эллен ему повезло, и по достоинству ценил ее. Она была неповторима: в ней сидела какая-то чертовщинка, которая делала ее чрезвычайно привлекательной. Он чувствовал бесконечную благодарность к этой женщине за то, что в то страшное утро после смерти Агнес она утешила его горе, но порой ему казалось, что было бы лучше, если бы он встретил ее не через несколько часов, а через несколько дней после того, как он похоронил жену, ибо тогда у него было бы какое-то время, чтобы побыть в одиночестве и скорби. Конечно, он не стал бы соблюдать траур – это для лордов и монахов, простым людям не до того, – но зато, прежде чем вступить в сожительство с Эллен, он успел бы свыкнуться с мыслью, что Агнес покинула его навсегда. По правде говоря, сначала он не больно-то задумывался над всем этим, ибо в те дни угроза голодной смерти, смешанная со страстью к Эллен, приводила его в состояние, близкое к истерии. Но с тех пор как он обрел работу и уверенность в завтрашнем дне. Тома начали мучить приступы раскаяния. Порой казалось, что, вспоминая жену, он не просто тосковал по ней, но еще и оплакивал свою собственную молодость. Никогда уже больше не быть ему таким наивным, энергичным, ненасытным и сильным, каким он был тогда, когда впервые влюбился.

Он доел хлеб и, не дожидаясь других, вышел из трапезной и отправился в галерею. Проделанной здесь работой Том был доволен: трудно было представить, что всего три недели назад все это было завалено грудой камней. О катастрофе напоминали только треснутые плиты настила, которым он так и не сумел найти замены.

Правда, кругом было очень много пыли. Пожалуй, надо будет еще раз все подмести и сбрызнуть водой. Он прошел через развалины церкви и увидел лежавшую там почерневшую балку, на которой были написаны какие-то слова. Том медленно прочитал: «Альфред – свинья». Так вот что взбесило Альфреда! Вокруг валялось множество не сгоревших дотла бревен. Том решил отрядить несколько работников, чтобы они собрали весь этот уцелевший лес и распилили его на дрова. «Строительная площадка должна выглядеть опрятно, – говаривала Агнес, когда собирался приехать кто-то важный, – ведь ты хочешь, чтобы они были рады, что поставили тебя за главного». «Да, дорогая», – подумал Том и, улыбнувшись, пошел дальше.

* * *

Приблизительно в миле от Кингсбриджа показалась скакавшая полем группа всадников. Она состояла из трех человек. Впереди на черном коне мчался сам Уолеран в развевающейся черной мантии. Вышедшие, чтобы приветствовать их, Филип и старшие монастырские чины ждали возле конюшни.

Филип пока не решил, как ему следовало поступить с Уолераном. Бесспорно, скрыв, что старый епископ умер, Уолеран обманул его, а когда правда обнаружилась, на лице архидиакона не было и тени смущения, и теперь Филип просто не знал, что сказать, однако он догадывался, что своими жалобами все равно ничего не добьется. Как бы там ни было, после катастрофы все это уже отошло на второй план. Просто в будущем Филипу следует быть крайне осторожным с Уолераном.

Под новым епископом был норовистый и все еще резвый, несмотря на то что пробежал уже много миль, жеребец. Подъезжая к конюшне, Уолеран перевел его на шаг, с силой натянув поводья. Филип это не одобрил: не к лицу священнику нестись сломя голову на коне, именно поэтому люди Божий, как правило, предпочитали более спокойных животных.

Плавным движением Уолеран соскочил со своего жеребца и передал конюху поводья. Филип по всей форме приветствовал его. Уолеран повернулся и внимательно посмотрел на развалины церкви. Взгляд его стал суровым.

– Дорого же нам обойдется этот пожар, Филип, – проговорил он.

Прежде чем Филип успел ответить, раздался голос Ремигиуса:

– Дело рук дьявола, милорд.

– Да? – усмехнулся Уолеран. – Мой опыт подсказывает, что в таких делах дьяволу обычно помогают монахи, которые разводят в церкви огонь, чтобы не так холодно было служить заутреню, или оставляют на колокольне зажженные свечи.

Филип был доволен, что епископ одернул Ремигиуса, однако его намеки нельзя было оставить без ответа.

– Я постарался выяснить возможные причины возгорания, – сказал он. – В ту ночь в церкви никто не зажигал огня – в этом я уверен, ибо сам присутствовал на заутрене. И уж многие месяцы никто не поднимался под крышу.

– Тогда каково твое объяснение? Молния? – скептически спросил Уолеран.

Филип покачал головой.

– Грозы не было. Похоже, что пожар начался вблизи алтаря. После службы мы действительно оставили на алтаре горящую свечу. Мы всегда так делали. Возможно, загорелось алтарное покрывало и полетевшие вверх искры попали на потолок, а он у нас был очень старый и сухой. – Филип пожал плечами. – Может быть, это не слишком хорошее объяснение, но лучшего у меня нет.

Уолеран кивнул.

– Пойдем посмотрим на разрушения поближе.

Спутниками епископа были стражник и молодой священник. Стражник остался присматривать за конями, а священник, который был представлен Филипу как Дин Болдуин, пошел вместе с Уолераном. Когда они проходили через лужайку, Ремигиус, придержав епископа за руку, сказал:

– Как видишь, дом для приезжих не пострадал.

Все остановились и оглянулись. «О чем это он?» – раздраженно подумал Филип. Если дом для приезжих не пострадал, зачем же тогда на него смотреть? Как раз в это время из кухни возвращалась жена Тома. Филип украдкой взглянул на Уолерана. Тот выглядел слегка взволнованным. Филип вспомнил, как испугался Уолеран, увидев ее возле дворца епископа. Что же за тайна была связана с этой женщиной?

Уолеран быстро посмотрел на Ремигиуса и чуть заметно кивнул, затем он повернулся к Филипу и спросил:

– А кто там живет?

Филип был абсолютно уверен, что епископ узнал ее.

– Мастер-строитель с семьей, – сказал он.

Уолеран вновь кивнул, и они пошли дальше. Теперь Филип знал, почему Ремигиус привлек внимание к дому для приезжих: он хотел убедиться, что Уолеран видел эту женщину. Филип решил при первой же возможности сам расспросить ее обо всем.

Они подошли к лежавшей в руинах церкви. Семь или восемь монахов и монастырских служек под руководством Тома поднимали полусгоревшую башню. Кругом была рабочая суета, но относительный порядок. Филип чувствовал, что эта атмосфера всеобщей занятости создавала о нем благоприятное впечатление, хотя главная заслуга принадлежала Тому.

Возвышавшийся над всеми остальными Том пошел им навстречу.

– Вот наш мастер-строитель Том, – сказал Уолерану Филип. – Благодаря ему уже можно снова пользоваться галереей и криптой.

– А я тебя помню, – взглянул на Тома Уолеран. – Ты приходил ко мне сразу после Рождества, но у меня не было для тебя работы.

– Это так, – проговорил Том глухим, хриплым от пыли голосом. – Может быть, Господь приберег меня, чтобы в трудную минуту я смог помочь приору Филипу.

– А ты философ, строитель, – усмехнулся епископ.

Покрытое пылью лицо Тома слегка покраснело. Филип подумал, что у Уолерана, должно быть, крепкие нервы, коли он осмеливается подшучивать над таким верзилой, даже несмотря на то, что он епископ, а Том всего лишь каменщик.

– Что ты намерен делать дальше? – спросил Уолеран.

– Мы должны сделать так, чтобы здесь было безопасно, – смиренно ответил Том. – Для этого нужно разломать оставшиеся стены, прежде чем они на кого-нибудь упадут. Затем мы расчистим площадку для строительства новой церкви. Как можно быстрее нам надо найти высокие деревья для балок новой крыши – чем дольше они будут сушиться, тем лучше будет крыша.

– Прежде чем мы начнем валить деревья, мы должны найти деньги, чтобы заплатить за них, – поспешил сказать Филип.

– Об этом мы поговорим позже, – таинственно проговорил Уолеран.

Замечание епископа заинтриговало Филипа. Он надеялся, что у Уолерана был какой-то план, где раздобыть деньги для новой церкви. Если бы монастырь был вынужден положиться только на собственные средства, он не смог бы начать строительство еще много лет. Последние три недели Филип лихорадочно ломал голову над этой проблемой, но так ничего и не придумал.

Он повел гостей по расчищенной в развалинах дорожке к галерее. Уолерану было достаточно беглого взгляда, чтобы понять, что здесь все уже было приведено в порядок. Отсюда через лужайку они направились к дому приора, что стоял в юго-восточном углу территории монастыря.

Зайдя в помещение, Уолеран снял мантию и, протянув к огню свои бледные руки, сел. Брат Милиус принес горячее ароматное вино в небольших деревянных чашах. Отпив глоток, Уолеран сказал Филипу:

– Не приходило ли тебе в голову, что Том Строитель мог сам и устроить этот пожар, чтобы получить работу?

– Да, приходило, – признался Филип. – Но я не думаю, что он это сделал. Ему бы пришлось проникнуть в церковь, которая была надежно заперта.

– Но он мог войти в нее днем и спрятаться.

– Тогда он не смог бы оттуда выбраться после начала пожара, – покачал головой Филип. Однако не это было истинной причиной, по которой он был уверен, что Том невиновен. – Как бы там ни было, я не верю, что Том способен на такое. Он очень разумный человек – гораздо более разумный, чем тебе могло показаться с первого взгляда, – но вовсе не хитрый. Думаю, если бы он был виноват, я бы по его лицу смог догадаться об этом, когда, глядя ему в глаза, спрашивал, что он думает по поводу возможной причины пожара. К удивлению Филипа, Уолеран тут же с ним согласился.

– Сдается мне, ты прав, – сказал он. – Пожалуй, он действительно не смог бы поджечь церковь. Он не тот человек.

– Возможно, мы никогда так наверняка и не узнаем, как начался пожар, – проговорил Филип. – Но сейчас нам надо серьезно подумать о том, где достать денег для новой церкви. Я не знаю...

– Да-да, – прервал его Уолеран, делая знак рукой помолчать. Он повернулся к остальным присутствовавшим. – Мне надо поговорить с приором Филипом наедине. Прошу всех оставить нас.

Филип был заинтригован. Он понятия не имел, почему Уолеран хотел поговорить с ним с глазу на глаз.

– Прежде чем мы уйдем, милорд, – произнес Ремигиус, – дозволь поведать об одной проблеме, о которой братья просили меня доложить тебе.

«Что еще?» – подумал Филип.

Уолеран скептически поднял бровь.

– А почему они просят тебя, а не вашего приора поговорить со мной?

– Потому что приор Филип глух к их жалобам.

Филип был рассержен и озадачен. Никаких жалоб ему не поступало. Ремигиус просто пытался очернить Филипа, устроив сцену на глазах у нового епископа. Филип поймал на себе вопросительный взгляд Уолерана и, стараясь выглядеть как можно невиннее, пожал плечами.

– Мне не терпится услышать, в чем же состоит эта жалоба, – сказал он. – Пожалуйста, начинай, брат Ремигиус, если ты уверен, что вопрос настолько серьезный, что требует внимания епископа.

– В монастыре живет женщина, – начал Ремигиус.

– Опять об этом! – гневно воскликнул Филип. – Да она жена строителя и живет в доме для приезжих.

– Она ведьма, – прошипел Ремигиус.

Филип не мог понять, зачем Ремигиус делает это, ведь он уже пытался запрячь эту лошадку – не повезла. Вопрос был спорный, но главным здесь был приор, и Уолеран склонялся к тому, чтобы поддержать Филипа, поскольку вовсе не хотел, чтобы его звали каждый раз, когда Ремигиус будет не согласен со своим начальством.

– Никакая она не ведьма, – утомленным голосом сказал Филип.

– А ты допросил эту женщину? – спросил Уолеран.

Филип вспомнил, что обещал братьям поговорить с ней, но так и не сделал этого: он только беседовал с ее мужем и просил его, чтобы он велел ей держаться в тени. А жаль, ибо тем самым он давал Ремигиусу возможность критиковать себя, но все это было не так важно, и Филип чувствовал уверенность, что Уолеран все равно не примет сторону Ремигиуса.

– Я не допрашивал ее, – признался он. – Но никаких свидетельств колдовства нет, да и вся их семья вполне добропорядочная и весьма набожная.

– Она ведьма, живущая во грехе с мужчиной без благословения церкви! – вскричал Ремигиус, пылая праведным гневом.

– Что? – взорвался Филип. – Это с кем же она живет во грехе?

– Со строителем.

– Глупец! Он ее муж!

– Не муж он ей, – торжествующе проговорил Ремигиус. – Они не венчаны и только месяц как знакомы друг с другом.

Филип совсем растерялся. Этого он даже не подозревал. Ремигиус захватил его врасплох.

Если сказанное Ремигиусом было правдой, формально эта женщина действительно совершала грех. Обычно на такое сожительство смотрели сквозь пальцы, ибо очень многие пары не спешили освящать в церкви свой союз до тех пор, пока не проживут вместе какое-то время либо не зачнут первого ребенка. На самом деле в беднейших или наиболее отдаленных частях страны некоторые пары жили как муж с женой десятилетиями, растили детей, и, только когда уже нарождались внуки, они решались прийти к священнику с просьбой благословить их брак. Однако одно дело, когда приходский священник проявляет снисходительность к бедным крестьянам где-нибудь на окраинах христианского мира, и совсем другое, когда подобный грех совершается важным служащим монастыря прямо в стенах святой обители.

– Что заставляет тебя думать, что они не женаты? – скептически спросил Филип, хотя был уверен, что, прежде чем заговорить об этом перед Уолераном, Ремигиус все проверил.

– Я наткнулся на дравшихся мальчишек из этой семьи, которые сказали мне, что они не братья. А потом всплыло и все остальное.

Филип был очень разочарован в Томе. Хоть внебрачное сожительство и было весьма распространенным грехом, но монахи, которые покинули мир плотских страстей, относились к нему с особым неприятием. Как мог Том так поступить? Ему следовало бы знать, что это будет неприемлемо для приора. Филип почувствовал, что злится на Тома даже больше, чем на Ремигиуса, подлость которого была очевидна.

– Почему же ты ничего не сказал мне, твоему приору? – спросил он его.

– Я узнал об этом только сегодня утром.

Разбитый, Филип откинулся на спинку своего стула. Ремигиусу удалось-таки подловить его, и теперь он выглядел весьма глупо. Это была месть Ремигиуса за свое поражение на выборах. Филип посмотрел на Уолерана: жалоба была обращена к нему – ему и выносить приговор.

– Все ясно, – без колебании сказал епископ. – Женщина должна признаться в совершенных ею грехах и принести публичное покаяние. Затем она должна покинуть монастырь и в течение года жить в строгости и целомудрии отдельно от строителя. После этого они могут пожениться.

Год в разлуке – это суровое наказание. Филип считал, что, осквернив монастырь, она заслужила его. Однако Филипа очень беспокоило, какова будет ее реакция.

– Она может и не подчиниться твоему решению, – неуверенно сказал он.

Уолеран пожал плечами.

– Тогда гореть ей в аду.

– Я боюсь, если она покинет Кингсбридж, Том может уйти вместе с ней.

– Другие строители найдутся.

– Конечно. – Филипу было бы жаль потерять Тома. Но по выражению лица Уолерана он видел, что епископ был бы не против, если бы Том и его женщина навсегда убрались из Кингсбриджа; и снова он спрашивал себя, почему она так волновала их.

– А теперь уходите все и дайте мне побеседовать с вашим приором, – приказал Уолеран.

– Минуту, – резко заговорил Филип. В конце концов, это был его дом, а они были его монахами, и он, а не Уолеран, должен был собирать и отпускать их. – Об этом деле я сам поговорю со строителем. Никто из вас не смеет никому рассказывать об этом, слышите? Того, кто ослушается меня, ждет суровое наказание. Понятно, Ремигиус?

– Да, – процедил тот.

Филип, ничего не говоря, вопросительно взглянул на него. Наступило тягостное молчание.

– Да, отче, – выдавил наконец Ремигиус.

– Ладно, а теперь ступайте.

Ремигиус, Эндрю, Милиус, Катберт и Дин Болдуин – все удалились. Уолеран налил себе еще немного горячего вина и вытянул к огню ноги.

– От этих женщин всегда одни только неприятности, – проговорил он. – Когда в конюшне кобыла, жеребцы начинают кусать конюхов, лягаться и творить прочие безобразия. Даже мерины перестают слушаться. Вот и монахи, как мерины: плотская любовь им недоступна, но бабий дух они чуют издалека.

Филип смутился. Ни к чему были столь откровенные слова. Он уставился на свои руки и сказал:

– Как насчет постройки церкви?

– Ах да. Должно быть, ты слышал, что то дело, с которым ты приходил ко мне – по поводу графа Бартоломео и заговора против короля Стефана, – обернулось для нас наилучшим образом.

– Да. – Казалось, прошла уйма времени с тех пор, как, дрожа от страха, Филип ездил в епископский дворец, чтобы рассказать о готовившемся против избранного церковью короля заговоре. – Я слышал, что Перси Хамлей напал на Ерлскастл и захватил графа в плен.

– Так и есть. Сейчас Бартоломео в темнице в Винчестере ожидает решения своей участи, – удовлетворенно сказал Уолеран.

– А граф Роберт Глостер? Он был более могущественным заговорщиком.

– А потому и наказание его будет более легким. По сути дела, он вообще не понесет никакого наказания. Он поклялся в верности королю Стефану, и его участие в заговоре было... прощено.

– Но какая во всем этом связь с нашим собором?

Уолеран встал и подошел к окну. Когда он посмотрел на развалины церкви, его глаза наполнились неподдельной тоской, и Филип понял, что, несмотря на всю его светскость, в нем дремало подлинное благочестие.

– Наше участие в разгроме Бартоломео делает короля Стефана нашим должником. И пока еще свежа память, ты и я должны поехать к нему.

– К королю?! – опешил Филип. Это предложение его несколько напугало.

– Он спросит нас, какую мы желаем награду.

Филип понял, к чему клонит Уолеран, и весь затрепетал.

– И мы скажем ему...

Уолеран отвернулся от окна и посмотрел на Филипа; его глаза стали похожими на черные драгоценные камни, в которых блестела жажда власти.

– Мы скажем ему, что желаем иметь в Кингсбридже новый собор, – договорил он начатую Филипом фразу.

* * *

Том знал, что Эллен поднимет шум.

Она и так уж злилась за то, что случилось с Джеком, и Тому надо было как-то успокоить ее. Но известие о «покаянии», которое должна была принести Эллен, теперь могло лишь подлить масла в огонь. Тому очень хотелось отложить объяснение с ней на день-два, чтобы дать ей время немного остыть, но приор Филип сказал, что она должна покинуть монастырь до наступления ночи; и так как Филип сообщил ему об этом требовании в полдень, его разговор с Эллен состоялся во время обеда.

В трапезную они направились вместе с остальными монастырскими работниками после того, как монахи закончили свой обед и ушли. За столом было тесно, но Том подумал, что, возможно, это и неплохо, ибо присутствие посторонних должно было несколько сдержать Эллен.

Но Том ошибался, и очень скоро он это понял.

Он попытался сообщить ей эту неприятную весть осторожно, маленькими порциями.

– Они знают, что мы не женаты, – начал он.

– Кто им наболтал? – зло спросила Эллен. – Какой-нибудь скандалист?

– Альфред. Не вини его – хитрый монах Ремигиус вытянул из него все как есть. Как бы там ни было, мы ведь не просили детей держать это в тайне.

– Я не виню мальчишку, – сказала она уже более спокойным голосом. – Ну и что же они говорят?

Том, наклонившись над столом, подался вперед и прошептал:

– Они говорят, что ты вступила во внебрачную связь. – Он молил Бога, чтобы их никто не услышал.

– Я вступила во внебрачную связь? – громко переспросила она. – А как насчет тебя? Разве этим монахам неизвестно, что для того, чтобы вступить в связь, нужны двое?

Сидевшие поблизости люди засмеялись.

– Тише! – поморщился Том. – Они говорят, что мы должны пожениться.

Она в упор посмотрела на него.

– Если бы это было все, ты не выглядел бы таким жалким, Том Строитель. Выкладывай остальное.

– Они хотят, чтобы ты исповедалась в своем грехе.

– Притворные извращенцы! – с омерзением воскликнула она. – Каждую ночь проводят друг у друга в задницах, а потом у них хватает наглости называть то, что мы делаем, грехом.

Смех в трапезной усилился. Работники прекратили свои разговоры и принялись слушать Эллен.

– Не так громко, – взмолился Том.

– Как я понимаю, они хотят, чтобы я еще и принесла публичное покаяние. Им бы только унизить меня. Что им еще нужно? Давай, говори правду! Ведьме лгать нельзя.

– Перестань! – зашипел Том. – Этим ты только делаешь хуже.

– Тогда говори.

– Нам придется год прожить порознь, и ты должна будешь соблюдать целомудрие...

– Да нассать мне на это! – закричала Эллен.

Теперь на них уже смотрели все.

– И на тебя мне нассать, Том Строитель, – не унималась она. Только сейчас до нее дошло, что она была в центре всеобщего внимания. – И на всех вас тоже! – крикнула она сидевшим за столом работникам. Большинство из них весело улыбались. На нее было трудно обижаться, возможно, потому, что раскрасневшееся лицо и золотистые глаза делали ее такой очаровательной. Эллен встала. – Нассать мне на Кингсбриджский монастырь! – Под гром аплодисментов она вскочила на стол и пошла вдоль него. Обедавшие работяги с хохотом убирали с ее дороги свои миски с супом и кружки с пивом и, когда она проходила, ставили их обратно. – Нассать мне на приора! – продолжала Эллен. – И на его помощника нассать, и на ризничего, и на регента хора, и на казначея, и на все их дела и указы, и на их сундуки, полные серебряных монет! – Она дошла до конца стола. Рядом стоял другой стол, поменьше, на котором лежала раскрытая книга и за которым во время монашеской трапезы обычно сидел один из братьев и читал вслух. На него-то Эллен и перепрыгнула с обеденного стола.

Том вдруг понял, что должно было произойти дальше.

– Эллен! – заорал он. – Не надо! Пожалуйста...

– Нассать мне на Завет Святого Бенедикта! – визжала она изо всех сил. Затем, задрав юбку, она подогнула колени и стала мочиться прямо на раскрытую книгу.

Находившиеся в трапезной мужчины ревели от хохота, стучали кулаками по столу, топали ногами, выли, свистели и улюлюкали. Том не был уверен, разделяют ли они презрение Эллен к священному Завету или просто им доставляет удовольствие смотреть на красивую женщину, выставившую себя на всеобщее обозрение таким образом. В ее бесстыдной вульгарности было что-то эротическое, но в то же время невозможно было удержаться от волнения, глядя, как кто-то открыто оскверняет книгу, которую монахи считали своей святыней. Но какая бы на самом деле причина ни была, а зрелище им нравилось.

Эллен спрыгнула со стола и под бурю оваций выбежала в дверь.

Все разом заговорили. Никто в жизни не видел ничего подобного. Том был шокирован и смущен: он знал, что последствия будут ужасными. Хотя в то же время не мог отделаться от восхищения: «Какая женщина!»

Мгновение спустя Джек вскочил и с чуть заметной усмешкой на своем распухшем лице помчался за матерью.

Том посмотрел на Альфреда и Марту. Вид у Альфреда был озадаченный, а Марта хихикала.

– Вы тоже ступайте, – сказал Том и вместе с детьми вышел из трапезной.

На улице Эллен нигде не было видно. Они нашли ее в доме для приезжих. Она сидела на стуле и ждала его. На ней был надет плащ, в руке она держала свою большую кожаную сумку. Она была спокойна и собранна. Когда Том увидел приготовленную сумку, сердце его похолодело, но он сделал вид, что ничего не заметил.

– За такие вещи прямая дорога в ад, – сказал он.

– А я в ад не верю.

– Я все же надеюсь, они позволят тебе исповедаться и принести покаяние.

– Я не собираюсь исповедоваться.

Он вдруг почувствовал, что больше не в силах сдерживать себя.

– О Эллен, не уходи!

Ее глаза были полны печали.

– Послушай, Том. До того как я повстречала тебя, у меня была пища, чтобы есть, и жилье, чтобы жить. Я ни от кого не зависела и была уверена в завтрашнем дне. И никто мне не был нужен. Но с тех пор, как мы вместе, я узнала такой голод, какого не испытывала за всю свою жизнь. Сейчас у тебя есть работа, но нет никакой уверенности в том, что это надолго: ведь у монастыря нет денег на строительство новой церкви, а значит, следующей зимой ты снова можешь оказаться на дороге.

– Филип как-нибудь достанет деньги, – проговорил Том. – Я просто уверен.

– Ты не можешь быть уверен в этом.

– Не веришь! – с горечью сказал Том и, сам того не желая, добавил: – Ты, как Агнес, не хочешь поверить в мой собор.

– О Том, если бы дело было только во мне, я бы осталась. – Голос ее был грустным. – Но посмотри на моего сына.

Том взглянул на Джека. Лицо мальчика было пурпурное от ушибов, его ухо так распухло, что было вдвое больше обычного, в ноздрях запеклась кровь, а передний зуб был сломан.

– Я боялась, – продолжала Эллен, – что, если мы останемся в лесу, из него вырастет зверь. Но если это та цена, которую надо заплатить, чтобы научить его жить среди людей, то она мне не подходит. Я возвращаюсь в лес.

– Прошу тебя, не говори так, – в отчаянии взмолился Том. – Давай все обсудим. Не стоит принимать поспешное решение...

– Оно не поспешное, совсем не поспешное, Том, – тоскливо сказала Эллен. – Мне так грустно, что я даже не могу больше злиться: Я действительно хотела быть твоей женой. Но не любой ценой...

«Если бы Альфред не преследовал Джека, ничего этого бы не случилось», – подумал Том. Но ведь это были всего лишь мальчишеские стычки, разве не так? Или все же Эллен права, говоря, что, когда дело касается Альфреда, Том просто слепец? Том начал чувствовать, что был не прав. Возможно, ему следовало проявить больше твердости по отношению к Альфреду. Ребячьи потасовки – это одно дело, но ведь Джек и Марта гораздо меньше Альфреда. Наверное, он и правда хулиган.

Но теперь уже ничего нельзя было изменить.

– Поживи в деревне, – растерянно проговорил Том. – Подожди немного и увидишь, что будет.

– Не думаю, что теперь монахи мне это позволят.

Он понимал, она была права. Деревня принадлежала монастырю, и все ее жители платили монахам ренту – как правило, в виде нескольких дней работы на них, – так что, если монахам кто-либо был неугоден, они вполне могли отказать ему в жилье. И едва ли можно будет их осуждать, коли они откажут Эллен. Она сделала свой выбор и в буквальном смысле помочилась на свои шансы изменить его.

– Тогда я пойду с тобой, – сказал Том. – Монастырь должен мне уже семьдесят два пенса. Мы снова двинемся в путь. Нам же удавалось выжить до...

– А как же дети? – мягко прервала его Эллен.

Том вспомнил, как плакала от голода Марта. Он знал, что не может заставить ее снова пройти через все это. И кроме того, здесь, в монастыре, жил его маленький сынишка Джонатан. «Я не хочу больше бросать его, – сказал себе Том, – однажды я уже поступил так и возненавидел себя за это».

Но мысль о том, что ему придется потерять Эллен, была невыносима.

– Не рви себя на части, – успокоила его Эллен. – Все равно я больше не пойду бродить с тобой по дорогам. Это не выход, и с каждым днем нам будет только хуже. Я возвращаюсь в лес, а ты остаешься.

Он уставился на нее. Ему не хотелось верить, что все это она говорила серьезно, но, взглянув на ее лицо, он понял: надеяться было не на что. Том не знал, что еще сказать. Он раскрыл было рот, но так и не нашел подходящих слов. Он ощутил себя беспомощным. Эллен взволнованно дышала, ее грудь поднималась и опускалась. Том хотел прикоснуться к ней, но почувствовал, что она будет против этого. «Может быть, мне уже никогда не придется снова обнять ее», – подумал он. В это было трудно поверить. В течение нескольких недель он каждую ночь ложился рядом с ней и касался ее такого знакомого тела так же привычно, как касался своего собственного, и теперь оно вдруг стало недоступно, и Эллен сделалась будто чужая.