Текст книги "Столпы Земли"

Автор книги: Кен Фоллетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 77 страниц) [доступный отрывок для чтения: 28 страниц]

Часовня представляла собой небольшую круглую постройку, примыкающую к восточному входу в собор, обстановку ее составляли расставленные концентрическими кругами скамьи. Огня в помещении не было, и после кухни там казалось холодно. Свет проникал через высокие оконца, расположенные выше уровня глаз, так что монахам оставалось только смотреть друг на друга.

Именно этим Филип и занялся. Собрался почти весь монастырь: братья в возрасте от семнадцати до семидесяти, высокие и низкие, темноволосые и блондины – все в грубых домотканых шерстяных одеждах и кожаных сандалиях. Вот стоит смотритель дома для приезжих – живот надул, красный нос свидетельствует о его пороке, который мог бы быть простительным, если бы он хоть когда-нибудь принимал гостей. А вот постельничий, заставлявший монахов менять одежды и бриться на Рождество и Троицу (мытье же рекомендовалось, но было не обязательно). Прислонившись к дальней стене, стоит старейший брат – худой, задумчивый и невозмутимый старик с посеребренными сединой волосами, который говорил редко, но всегда по делу и который, не будь он таким застенчивым, вполне мог бы стать приором. Тут же и брат Симон с бегающими глазками и беспокойными руками, человек, так часто каявшийся в своих непристойных поступках, что (как шепнул Милиус Филипу) казалось, ему доставляет удовольствие не столько грех, сколько само покаяние. Уильям Бови на этот раз серьезен; брат Поль еле передвигает ноги; Белобрысый Катберт выглядит спокойным. Здесь же и Джон Малыш – тщедушный человечек, хранитель монастырской казны; и надзиратель Пьер, что вчера отказал Филипу в обеде. Оглядевшись вокруг, Филип заметил, что все они смотрели на него, и, смущенный, он опустил глаза.

Вошедшие Ремигиус и ризничий Эндрю сели подле Джона и Пьера. Было ясно, что они не собираются скрывать свои намерения.

Служба началась чтением жития Симеона Пустынника, ибо в тот день отмечался праздник этого святого. Большую часть жизни сей отшельник провел на вершине столпа, и если можно было не сомневаться относительно его способности к самоотречению, то, что касается истинной ценности его подвига, на этот счет у Филипа было сложное чувство. Толпы людей стекались, чтобы посмотреть на него, но действительно ли они приходили, дабы возвыситься духовно, или лишь ради того, чтобы поглазеть на чудака?

После молитвы было чтение главы из книги святого Бенедикта. Читать должен был Ремигиус, и, когда он, держа перед собой книгу, встал, Филип впервые взглянул на него глазами соперника. Живая, энергичная манера держаться и говорить придавала облику Ремигиуса уверенный и знающий вид, что не вполне соответствовало истинному положению вещей. При более внимательном рассмотрении можно было увидеть то, что скрывалось за фасадом: его выпученные голубые глазки беспокойно бегали, его безвольный рот дрожал, а его руки то и дело нервно сцеплялись, даже если внешне он оставался спокойным. Вся его власть зиждилась на высокомерии, нетерпимости и грубости по отношению к подчиненным.

Филип пытался понять, почему Ремигиус решил читать главу сам. Через минуту ему стало ясно.

– Первая ступень покорности – это безоговорочное послушание, – произнес помощник приора. Он выбрал для чтения Главу Пятую, посвященную послушанию, дабы напомнить всем о своем превосходстве и их подчиненности. Это была тактика устрашения. Ремигиус хитрил. – Слуги Божьи живут не по своей воле и не идут на поводу у своих желаний и удовольствий, но следуют повелениям других и, пребывая в монастырях, покорно исполняют приказы своего аббата. И надо отбросить сомнения, ибо сказал наш Господь: «Я пришел, чтобы исполнить не свою волю, но волю Того, Кто послал меня». – Как и ожидалось, Ремигиус гнул свою линию: в данной ситуации он является представителем законной власти.

Затем была поминальная молитва, и, конечно, сегодня все монахи молились за спасение души усопшего приора Джеймса. В конце службы обсуждались монастырские заботы.

Ремигиус начал следующими словами:

– Вчера во время торжественной мессы был нарушен порядок.

Филип почувствовал нечто вроде облегчения. Теперь он знал, откуда ждать нападения. Он не был уверен, что его действия были верными, но он знал, почему так поступил, и был готов защитить себя.

– Сам я, – продолжал Ремигиус, – не присутствовал, ибо меня удержали неотложные дела в доме приора, но ризничий поведал мне о случившемся.

Его перебил Белобрысый Катберт.

– Не стоит упрекать себя за это, брат Ремигиус, – сказал он успокаивающим голосом. – Нам известно, что обычно монастырские дела не должны ставиться выше торжественной литургии, но мы понимаем, смерть нашего возлюбленного приора заставила тебя заняться множеством вопросов, которые не входят в твои обязанности. Я уверен, все согласятся, что раскаиваться тут не в чем.

«Старый хитрый лис», – подумал Филип. Разумеется, Ремигиус и не собирался каяться. Однако Катберт дал всем понять, что тот действительно совершил проступок. Теперь, если Филип и будет обвинен, этим они смогут лишь поставить его на одну доску с Ремигиусом. Кроме того, Катберт еще намекал и на то, что Ремигиусу слишком трудно справляться с обязанностями приора. Всего несколькими добрыми с виду словами Катберт полностью подорвал авторитет Ремигиуса. Помощник приора был в бешенстве. Филип затрепетал в предчувствии своей победы.

Ризничий Эндрю метнул на Катберта неодобрительный взгляд.

– Уверен, никто из нас не стал бы упрекать нашего глубокоуважаемого помощника приора, – сказал он. – Проступок, о котором идет речь, совершил брат Филип, прибывший к нам из обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу. В то время как я вел службу, Филип набросился на молодого Уильяма Бови, оттащил его в южный придел и там начал ему выговаривать.

Лицо Ремигиуса выражало сожаление и согласие.

– Все мы должны признать, что Филипу следовало бы подождать окончания службы.

Филип посмотрел на других монахов. Понять, каково их отношение к этим словам, было невозможно – они следил и за происходящим с видом зрителей на поединке, в котором не было ни правых, ни виноватых; их интересовало только, кто победит.

Филип хотел было возразить: «Если бы я стал дожидаться, это безобразие продолжалось бы до конца службы», но вспомнил совет Милиуса и промолчал, а вместо него заговорил сам Милиус:

– Я тоже пропустил торжественную мессу, что, к сожалению, случается часто, ибо ее служат прямо перед обедом. Брат Эндрю, не мог бы ты рассказать, что происходило на хорах перед тем, как брат Филип так поступил. Все ли было чинно и пристойно?

– Молодежь устроила какую-то возню, – угрюмо ответил ризничий. – Я собирался поговорить с ними об этом позже.

– Понятно, что ты смутно помнишь подробности – твои мысли были заняты службой, – снисходительно произнес Милиус. – К счастью, у нас есть надзиратель, чья прямая обязанность – следить за порядком. Скажи нам, брат Пьер, что ты заметил.

Вид у надзирателя был враждебный.

– То же, что и ризничий.

– Тогда, – сказал Милиус, – мне кажется, нам придется спросить самого брата Филипа.

Филип был восхищен умом Милиуса. Ему удалось заставить ризничего и надзирателя сознаться, что они не видели, чем занимались во время мессы молодые монахи. Но хотя Филип и отдавал должное тонкому ходу Милиуса, самому ему претило участие в этой игре. Выборы приора – это не состязание умов, а исполнение воли Божией. Он колебался. Милиус посмотрел на него взором, говорящим: «Ну же, твой шанс!» Но в характере Филипа было упрямство, которое с особой силой проявлялось именно тогда, когда кто-нибудь пытался поставить его в сомнительное с точки зрения нравственности положение. Взглянув Милиусу в глаза, он произнес:

– Все было так, как описали братья.

Лицо Милиуса осунулось. Не веря своим ушам, он уставился на Филипа и открыл рот, но явно не знал, что сказать. Филип сожалел, что так подвел его. «Объяснюсь с ним после, – решил он, – когда успокоится».

Ремигиус уже было собрался с новой силой обрушить свои обвинения, но тут раздался чей-то голос:

– Я бы хотел покаяться.

Все обернулись к говорившему. Это был Уильям Бови, настоящий виновник, который поднялся и, сгорая от стыда, заговорил тихим и чистым голосом:

– Я бросал в наставника комочками грязи и смеялся. Брат Филип пристыдил меня. Я молю Бога о прощении, а братьев прошу наказать меня. – Он резко сел.

Прежде чем Ремигиус успел среагировать, раздался голос другого юноши:

– Я хочу покаяться. Я делал то же самое. Прошу наказать меня.

Эта вспышка признаний вины оказалась заразительной: тут же покаялся третий монах, затем четвертый, за ним пятый.

Правда открылась помимо воли Филипа, и он не мог не чувствовать удовлетворения. Он увидел, что Милиус изо всех сил пытается скрыть победную улыбку. Без сомнения, под самым носом у ризничего и надзирателя произошел маленький бунт.

Крайне раздосадованный Ремигиус постановил наказать виновных неделей полного молчания: это значило, что им запрещалось говорить и никто не имел права к ним обращаться. На самом деле такое наказание было более суровым, чем могло показаться. Филип испытал его, когда был совсем молодым. Даже один день безмолвия было трудно перенести, а целую неделю – просто невыносимо.

Но таким образом Ремигиус дал выход своей злости. Раз уж они сознались, их надо было наказать, хотя этим он признавал, что Филип все-таки был прав. Все его планы провалились, и Филип праздновал победу.

Но поражение Ремигиуса еще не было полным.

– Есть еще один неприятный случай, который мы должны обсудить, – снова заговорил Катберт. – Он произошел сразу после торжественной мессы. – Филип пытался сообразить, к чему это он клонит. – Брат Эндрю обвинил брата Филипа в недостойном поведении. – «Верно, – подумал Филип, – все это знают». – Теперь, – продолжал Катберт, – ясно, что для подобных обвинений есть специальное место и время, как было заведено еще нашими предками. Утро вечера мудренее, обиды надо разбирать на следующее утро в атмосфере спокойствия и сдержанности, когда община своим коллективным разумом может решить проблему. Но, к сожалению, Эндрю пренебрег этим мудрым правилом и устроил сцену в храме, встревожив братьев своими невоздержанными речами. Оставить без внимания такое поведение – значит поступить несправедливо по отношению к наказанным молодым братьям.

«Блестяще придумано», – пронеслось в голове Филипа. Теперь вопрос относительно того, прав или виноват Филип, больше никогда не будет обсуждаться. Любая попытка поднять его немедленно обернулась бы осуждением самих обвинителей. Случилось так, как и должно было случиться, ибо жалобы Эндрю на Филипа были простым лицемерием. И вот теперь Катберт и Милиус дискредитировали Ремигиуса и двух его главных союзников – Эндрю и Пьера.

Обычно красная физиономия Эндрю сделалась пурпурной от бешенства, а Ремигиус казался почти испуганным. Филип был доволен – они заслужили это, – но его беспокоило, что их унижение могло зайти слишком далеко.

– Не подобает молодым братьям обсуждать, какое наказание должны понести старшие, – сказал он. – Пусть помощник приора сам разберется с этим делом. – Взглянув вокруг, он увидел, что монахи одобряют его великодушие, и понял, что невольно заработал еще одно очко.

Казалось, дело сделано. Симпатии собравшихся были на стороне Филипа, и он почувствовал уверенность, что завоевал голоса большинства сомневавшихся. Но тут раздался голос Ремигиуса:

– Не могу не обратить ваше внимание, братья, еще на одно обстоятельство.

Филип вгляделся в лицо помощника приора. Оно выражало отчаяние и решимость. Он взглянул на ризничего и надзирателя и заметил, что они выглядели удивленными. Значит, происходило нечто такое, что не было запланировано. Может быть, Ремигиус намеревался умолять братьев о поддержке?

– Большинство из вас знают, что епископ имеет право предлагать нам своих кандидатов, – сказал он. – Епископ также может отказаться утвердить наш выбор. Такое разделение властей способно привести к спору между монастырем и его преосвященством. Думаю, некоторые наши братья почтенного возраста знают это из собственного опыта. В конце концов, епископ не может заставить нас принять его кандидата, но и мы не можем настаивать на своем, а посему в случае возникновения конфликта он должен решаться путем переговоров. В таком случае исход в значительной мере зависит от вашей, братья, твердой позиции и вашего единства. Особенно единства.

Филип почуял недоброе. Ремигиус, подавив в себе ярость, снова был спокойным и высокомерным. Филип все еще не понимал, что последует за этими словами, но его победное настроение улетучилось.

– Причиной, побудившей меня напомнить вам обо всем этом, послужили два известия, которые я узнал только сегодня, – продолжал Ремигиус. – Первое – от нас, похоже, будет больше одного претендента. – «Это всем известно», – подумал Филип. – И второе – епископ тоже назначит своего кандидата.

Наступило тягостное молчание. Эта новость встревожила обе соперничавшие стороны. Кто-то спросил:

– А знаешь ли ты, кого хочет предложить епископ?

– Знаю, – ответил Ремигиус, и Филип почувствовал, что он лжет. – Ставленником епископа будет брат Осберт из Ньюбери.

От изумления некоторые монахи даже рты раскрыли. Все были потрясены. Они прекрасно знали Осберта, который какое-то время служил в Кингсбридже надзирателем. Он был незаконным сыном епископа и рассматривал Церковь исключительно как источник, дававший ему возможность жить в праздности и достатке. Он и не пытался следовать своим обетам, а лишь притворялся, полностью полагаясь на покровительство отца. Перспектива иметь такого приора, как он, ужасала даже сторонников Ремигиуса. Только смотритель дома для приезжих да парочка его дружков, безнадежно погрязших в грехе, могли приветствовать назначение Осберта в предвкушении дальнейшего ослабления дисциплины и порядка.

– Братья, – напирал Ремигиус, – если мы назовем двух претендентов, епископ может сказать, что у нас нет единства и мы не можем прийти к согласию, а посему он должен решить за нас, и тогда нам придется согласиться с его выбором.

Если же мы не хотим допустить избрания Осберта, нам следует выдвинуть всего одного кандидата, и, следует добавить, это должен быть такой человек, которого трудно будет упрекнуть в том, что он, например, слишком молод или неопытен.

Послышался гул одобрения. Всего минуту назад Филип был уверен в своей победе, но, увы, она ускользнула из его рук. Теперь все монахи были на стороне Ремигиуса, видя в нем наиболее надежного кандидата, человека, способного объединить братьев, дабы противостоять Осберту. Филип не сомневался, что насчет последнего Ремигиус лгал, но это уже не имело значения. Напуганные монахи наверняка поддержат Ремигиуса, вследствие чего Кингсбриджский монастырь ожидали долгие годы дальнейшего упадка.

Не успели братья опомниться, как помощник приора подвел черту:

– А сейчас давайте разойдемся и будем думать и молить Господа Бога, чтобы Он наставил нас на путь истинный. – Он встал и вышел в сопровождении Эндрю, Пьера и Джона, выглядевших хотя и несколько ошарашенными, но все же победителями.

Как только они удалились, все разом заговорили.

– Не думал, что Ремигиус способен выкинуть такой номер, – сказал Милиус.

– Уверен, что он лжет, – с горечью отозвался Филип.

Подошедший к ним Катберт слышал слова Филипа.

– Какая разница, лжет он или нет? Вполне достаточно пригрозить.

– В конечном итоге правда обнаружится, – не унимался Филип.

– Не обязательно, – покачал головой Милиус. – Предположим, епископ не станет двигать Осберта. Ремигиус тут же заявит, что епископ отступил перед единой волей монастыря.

– Я не собираюсь сдаваться, – упрямо сказал Филип.

– Но что еще мы можем сделать? – воскликнул Милиус.

– Мы должны узнать правду.

– Это невозможно.

Филип мучительно искал выход из положения.

– А почему мы не можем просто-напросто спросить? – сказал он.

– Спросить? Что ты имеешь в виду?

– Спросить епископа, что он собирается делать.

– Но как?

– Пошлем в епископский дворец письмо, – вслух размышлял Филип. Он посмотрел на Катберта. Тот пребывал в задумчивости.

– Это можно. Я то и дело посылаю гонцов. Могу и во дворец послать одного.

– И спросишь епископа о его намерениях, – скептически сказал Милиус.

Филип нахмурился.

– Епископ нам ничего не скажет, – согласился с Милиусом Катберт.

Внезапно Филипа осенило, и, найдя решение, он взволнованно ударил кулаком о ладонь.

– Верно! – сказал он. – Епископ не скажет. А архидиакон скажет.

* * *

В ту ночь Филипу снился брошенный младенец, которого они назвали Джонатаном. Ребенок лежал на паперти часовни обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу, а Филип находился внутри, служа заутреню, когда из чащи вынырнул волк и крадучись стал пробираться через поляну по направлению к малышу. Филип боялся пошевельнуться, чтобы не нарушить торжественный ход службы и не вызвать нареканий со стороны присутствовавших там Ремигиуса и Эндрю (хотя на самом деле ни один из них в жизни не был в его обители). Он решил закричать, но, как ни старался, ни звука не вырывалось из его раскрывавшегося рта. Наконец он сделал такую отчаянную попытку, что проснулся. Дрожа всем телом, Филип лежал в темноте и слушал, как вокруг него дышат спящие монахи. Постепенно до него стало доходить, что все увиденное было лишь сном.

С тех пор как Филип прибыл в Кингсбридж, он ни разу не вспомнил о Джонатане. Интересно, что он будет делать с этим малышом, если станет приором? Тогда все будет иначе. Младенец, живущий в маленьком, затерявшемся в лесу монастыре, не привлекает особого внимания. Если же его привезти в Кингсбридж, это вызовет настоящий переполох. С другой стороны, что в этом плохого? А люди пусть поболтают языками. Будь Филип приором, он был бы волен поступать, как ему заблагорассудится: мог бы взять в Кингсбридж Джонни Восемь Пенсов, чтобы тот ухаживал за малюткой. Эта мысль ему чрезвычайно понравилась. «Я непременно так и сделаю», – уже подумал Филип, но тут вспомнил, что, скорее всего, стать приором ему не удастся.

Дрожа как в лихорадке, он до рассвета пролежал с открытыми глазами. Помочь себе он уже ничем не мог. Говорить с монахами было бесполезно, ибо страх перед Осбертом затмил их разум. Некоторые из них даже подходили к Филипу и, как будто выборы уже состоялись, выражали свое сочувствие по поводу его поражения. Ему стоило немалых сил сдержать себя и не назвать их продажными трусами. Он только улыбался в ответ и говорил, что всякое еще может случиться. Но его вера была поколеблена. Может случиться, что архидиакона Уолерана не окажется в епископском дворце, или он будет там, но по каким-либо причинам не захочет раскрывать перед Филипом планов епископа, или – что наиболее вероятно, принимая во внимание характер архидиакона, – у него на этот счет имеются собственные соображения.

Когда забрезжил рассвет, Филип вместе с другими монахами встал и отправился в церковь на заутреню. Затем, зайдя в трапезную, намеревался позавтракать, но Милиус перехватил его и незаметным жестом поманил на кухню. Нервы Филипа были напряжены. Должно быть, гонец уже вернулся. Быстро. Наверное, он сразу же получил ответ и еще вчера вечером пустился в обратный путь. Даже если так, все равно очень быстро. Едва ли в монастырской конюшне была хоть одна лошадь, способная с такой скоростью совершить это путешествие. Но каков же ответ?

Тот, кто ждал его на кухне, был не гонец – это был сам архидиакон Уолеран Бигод.

Изумленный Филип уставился на него. Худой, в черном архидиаконском облачении, он сидел, взгромоздившись на табуретку, словно ворон на старом пне. Кончик длинного носа покраснел от холода. Чаша горячего вина согревала его белые костлявые руки.

– Хорошо, что ты приехал, – выпалил Филип.

– Я рад, что ты написал мне, – невозмутимо сказал Уолеран.

– Это правда? – потеряв терпение, спросил Филип. – Епископ назначит Осберта?

Уолеран поднял руку:

– Я разберусь. Катберт как раз рассказывает мне о вчерашних событиях.

Филип скрыл свое разочарование, что не получил прямого ответа. Он изучал лицо архидиакона, стараясь прочитать его мысли. Определенно у Уолерана были свои планы, но что это за планы, догадаться он не мог.

Катберт, которого Филип сначала не заметил, сидел у огня, макая черствый хлеб в пиво, чтобы размочить его для своих старых зубов, и излагал подробности вчерашней службы. Филип нервно ерзал, пытаясь угадать цель визита Уолерана. Он взял было кусочек хлеба, который оказался слишком черствым, затем, чтобы хоть чем-то занять руки, выпил несколько глотков разбавленного пива.

– Таким образом, – подвел наконец черту Катберт, – единственное, что нам оставалось, – это выяснить действительные намерения епископа. К счастью, Филип решился воспользоваться своим знакомством с тобой, и мы направили тебе письмо.

– Ну, теперь ты можешь ответить на наш вопрос? – нетерпеливо спросил Филип.

– Да, могу. – Уолеран поставил чашу, так и не попробовав вина. – Епископ хотел бы, чтобы его сын стал приором Кингсбриджа.

У Филипа замерло сердце.

– Значит, Ремигиус сказал правду.

– Однако, – продолжал Уолеран, – епископ не хочет ссориться с монахами.

Филип нахмурился. Это было весьма похоже на то, что предсказывал Ремигиус, но что-то здесь все-таки не так.

– Но ведь ты проделал весь этот путь не для того, чтобы сказать нам это.

Уолеран с уважением взглянул на Филипа, и тот понял, что его догадка верна.

– Нет, – произнес архидиакон. – Епископ поручил мне изучить настроение монахов. И он уполномочил меня сделать назначение от его имени. Епископская печать находится при мне, и я вправе написать указ о назначении, который станет официальным, обязательным для выполнения документом.

Филип старался переварить услышанное. Уолеран мог издать указ о назначении и скрепить его епископской печатью. Это значило, что решение вопроса о новом приоре епископ отдал в руки Уолерана, который сейчас выступал от его имени.

Филип глубоко вздохнул и сказал:

– Ты согласен с тем, что только что говорил Катберт: назначение Осберта вызовет ссору, которой епископ хотел бы избежать?

– Да, я это понимаю, – ответил Уолеран.

– Значит, ты не назначишь Осберта?

– Нет.

Этому известию монахи будут так рады, что с готовностью проголосуют за любого, кого только пожелает предложить Уолеран.

– Тогда кого же?

– Тебя... – сказал архидиакон, – или Ремигиуса.

– Способности Ремигиуса управлять монастырем...

– Я знаю его способности, – перебил Филипа Уолеран, снова подняв свою белую руку, – и твои тоже. Я знаю, кто из вас мог бы стать лучшим приором. – Он замолчал на время. – Но дело не в этом.

«Что еще?» – недоумевал Филип. Что еще обсуждать, если не вопрос о том, кто может стать лучшим приором? Он посмотрел на присутствовавших. Милиус также был заинтригован, но по лицу Катберта пробежала легкая улыбка, словно ему было известно, что к чему.

– Как и ты, – сказал Уолеран, – я озабочен тем, чтобы столь важные посты в нашей Церкви занимались энергичными и способными людьми, независимо от их возраста, а не вручались в качестве награды за долгую службу старикам, чья набожность гораздо выше, чем их способности управлять.

– Конечно, – поспешно кивнул Филип, считая эту лекцию не вполне уместной.

– А посему вы трое и я должны действовать сообща.

– Не понимаю, к чему ты клонишь, – заговорил Милиус.

– А я понимаю, – заметил Катберт.

Уолеран улыбнулся ему и вновь повернулся к Филипу.

– Буду откровенным, – сказал он. – Сам епископ уже стар. Наступит день, когда он умрет и нам понадобится новый епископ, так же как сегодня нам нужен новый приор, Монахи Кингсбриджа будут избирать его, ибо епископ Кингсбриджский одновременно является и аббатом монастыря.

Филип насупился. Все это к делу не относилось. Они выбирали приора, а не епископа.

Но Уолеран продолжал:

– Конечно, у монахов не будет полной свободы выбора, так как и у архиепископа, и у самого короля могут быть свои виды, но, в конце концов, именно монахи утверждают такое назначение. И когда придет время, вы трое сможете повлиять на это решение.

Катберт кивал, как будто его догадка подтвердилась, но сейчас и до Филипа начала доходить суть слов архидиакона.

– Ты хочешь, чтобы я сделал тебя приором Кингсбриджа. А я хочу, чтобы ты сделал меня епископом, – закончил Уолеран.

Вот в чем дело!

Не говоря ни слова, Филип смотрел на Уолерана. Все было очень просто. Архидиакон хотел заключить сделку.

Филип был потрясен. Конечно, это не совсем то, что покупка или продажа духовного сана, но и здесь чувствовалось что-то неприятное, торгашеское.

Он постарался трезво взглянуть на предложение Уолерана. Он станет приором! При этой мысли его сердце учащенно забилось. И прочь всякую болтовню, когда можно получить в свои руки целый монастырь.

Возможно, в какой-то момент Уолеран сделается епископом. Какой из него выйдет епископ? Конечно же, весьма авторитетный. Похоже, у него не было серьезных недостатков. Возможно, он слишком по-светски, практично подходил к служению Господу, но тогда это же можно сказать и о Филипе. Однако Филип чувствовал, что, в отличие от него, Уолеран мог быть довольно жестоким, но он также чувствовал, что жестокость эта была вызвана решимостью архидиакона защищать и лелеять интересы Церкви.

Кто еще мог бы стать кандидатом, когда в конце концов епископ умрет? Вполне вероятно, Осберт. Случаи, когда, несмотря на официальное требование к священникам соблюдать обет безбрачия, духовный сан переходил от отца к сыну, были отнюдь не редки. Разумеется, будучи епископом, Осберт сможет принести Церкви гораздо больше вреда, чем в качестве приора. Поэтому стоило поддержать даже и худшего, чем Уолеран, кандидата, лишь бы быть уверенным, что Осберт не станет епископом.

А другие претенденты? Бесполезно гадать. Возможно, пройдут годы, прежде чем старый епископ отойдет в лучший мир.

– Мы не можем гарантировать, что ты будешь избран, – сказал Катберт Уолерану.

– Я знаю, – отозвался тот, – Я только прошу, чтобы вы назвали меня кандидатом. Соответственно то же самое и я предлагаю вам взамен.

Катберт кивнул.

– На это я согласен, – торжественно произнес он.

– И я тоже, – сказал Милиус.

Двое монахов и архидиакон посмотрели на Филипа. Терзаемый сомнениями, он колебался, понимая, что негоже так выбирать епископа, но сейчас в руках Уолерана была судьба монастыря. Может быть, неправильно выменивать одну церковную должность на другую – это тебе не базар, – но если он откажется, Ремигиус сможет стать приором, а Осберт – епископом!

Однако разумные доводы сейчас казались тщетными домыслами. Он не мог устоять перед желанием стать приором, несмотря ни на какие «за» и «против». Он вспомнил, как молился накануне Богу и как поведал ему о своем намерении бороться за это место. Сейчас он снова поднял к небесам глаза и в мыслях своих обратился к Всевышнему: «Но, Господи, если не желаешь ты, чтобы сие случилось, сделай неподвижным мой язык, и сомкни мои уста, и сдержи дыхание мое, и пусть онемею я».

Затем он посмотрел на Уолерана и сказал:

– Я согласен.

* * *

Кровать приора была гигантских размеров, в три раза шире любой из тех, на которых когда-либо приходилось спать Филипу. Деревянное ложе находилось на высоте в половину человеческого роста, а сверху на него был положен пуховый матрац. Чтобы уберечь спящего от сквозняков, со всех сторон кровать была задрапирована занавесями, на которых терпеливыми руками набожных женщин были вышиты сцены из библейской жизни. Филип рассматривал ложе с некоторым опасением. Даже то, что приор имел собственную спальню, казалось ему излишней расточительностью – сам он никогда не имел своей спальни, – и вот сегодня он впервые будет спать один. А такая кровать – это уж слишком. Он бы предпочел матрац, набитый соломой, принесенный из общей опочивальни, а этой кровати место в больнице, где она сможет облегчить страдания старых больных монахов. Хотя, конечно, эта кровать не предназначалась исключительно для Филипа. Когда в монастыре остановится какой-нибудь особо знатный гость – епископ, лорд или даже сам король, – он займет эту спальню, а приор найдет себе местечко где-нибудь еще.

– Сегодня ты выспишься от души, – сказал Уолеран не без некоторой неприязни.

– Надеюсь, что да, – неуверенно промолвил Филип.

Все произошло очень быстро. Прямо там же, на кухне, Уолеран написал послание к монастырю, в котором монахам приказывалось незамедлительно провести выборы и желаемым кандидатом назывался Филип. Это послание он подписал именем епископа и скрепил его епископской печатью. Затем все четверо отправились в часовню.

Как только Ремигиус увидел их, он понял, что битва проиграна. Уолеран зачитал послание, и, когда прозвучало имя Филипа, монахи радостно приветствовали его. У Ремигиуса хватило разума отказаться от голосования и признать свое поражение.

И Филип стал приором.

Конец службы Филип провел словно в бреду, затем он направился через лужайку к дому приора, располагавшемуся в юго-восточной части монастыря, дабы вступить во владение своей резиденцией.

Когда он увидел кровать, то понял, что его жизнь изменилась окончательно и бесповоротно. Теперь он был другим, особенным, стоящим особняком от остальных монахов. У него были власть и привилегии. Но на него легла и ответственность. Он один должен был сделать так, чтобы эта маленькая община из сорока пяти монахов смогла выжить и начала процветать. Если они будут голодать, это будет его вина; если они предадутся пороку, ответственным за это будет он; если они опозорят святую Церковь, Бог спросит с него. Но Филип помнил, что сам же и взвалил на себя это бремя, и теперь он должен был его нести.

Первым делом надо будет собрать монахов в церкви и отслужить торжественную мессу. Был двенадцатый день Рождества, праздник Крещения. На службу придут все жители Кингсбриджа и множество народу из окрестных селений. Хороший кафедральный собор с крепкой монашеской общиной и зрелищными богослужениями мог бы привлечь тысячу людей и даже больше. Даже в мрачный собор Кингсбриджа съедутся большинство местных дворян, так как служба – это еще и возможность встретиться с соседями, поговорить о делах.

Но прежде Филип должен был обсудить с Уолераном кое-что еще, и вот теперь они наконец остались одни.

– Те сведения, которые я тебе передал... – начал он. – О графе Ширинге...

– Я не забыл, – кивнул архидиакон, – они могут быть поважнее, чем вопрос о том, кто станет приором или епископом. Граф Бартоломео уже прибыл в Англию. Завтра его ожидают в Ширинге.

– И что ты собираешься делать? – с тревогой спросил Филип.

– Попробую использовать сэра Перси Хамлея. Честно говоря, я надеюсь, он будет сегодня среди прихожан.