355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кен Элтон Кизи » Пролетая над гнездом кукушки » Текст книги (страница 14)
Пролетая над гнездом кукушки
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 15:11

Текст книги "Пролетая над гнездом кукушки"


Автор книги: Кен Элтон Кизи



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Как вы думаете, где его родители? – спрашивает Джон. – Там, в доме? Или на водопаде? Мы можем сразу же обсудить все это с ним, когда он выйдет.

– Я не полезу в эту нору, – говорит толстый парень.

– Эта нора Брикенридж, – произносит Джон сквозь усы, – место, где живет вождь, человек, к которому мы приехали, чтобы вести с ним дела, благородный предводитель этих людей.

– Вести с ним дела? Нет, эта работа не по мне. Мне платят за оценку, а не за братание.

Это вызывает у Джона смех.

– Да, это правда. Но кто-то должен проинформировать их о планах правительства.

– Если они еще не знают, то скоро узнают.

– Нет ничего проще – войди и поговори с ним.

– Внутри этого убожества? Ну что ж, готов с тобой поспорить на что угодно – это место кишит ядовитыми пауками. Говорят, глинобитные лачуги всегда предшествуют нормальной цивилизации – уже в стенах, но еще среди «черных вдов». И жара, Господь милосердный, я хочу, чтобы вы меня поняли. Держу пари, что там – настоящая духовка. И посмотрите, как пережарен наш маленький Гайавата. Сожжен вчистую, вот так.

Он смеется и прикладывает платок к голове, женщина смотрит на него, и он перестает смеяться. Откашливается, сплевывает в пыль, а потом проходит вперед и садится на качели, которые папа подвесил для меня на можжевельнике, и сидит там, покачиваясь туда-сюда, и обмахивается стетсоновской шляпой.

Его слова привели меня в ярость – я злюсь сильнее, чем когда-либо. Они с Джоном продолжают обсуждать наш дом и деревню, и наше имущество, и сколько оно может стоить, и я вдруг понимаю, что они обсуждают все это прямо при мне, думая, что я не говорю по-английски. Возможно, они откуда-нибудь с Востока, где люди ничего не знают об индейцах, кроме как из фильмов. Им, наверное, будет стыдно, когда они узнают, что я понял их разговор.

Я даю им возможность еще немного поговорить о жаре и о доме; потом встаю и говорю толстяку на правильном английском, как в школе, что наш глинобитный дом, по моему мнению, прохладнее, чем любой другой дом в городе, намногопрохладнее!

– Я точно знаю, что в нем прохладнее, чем школе, в которую я хожу, и даже прохладнее, чем в кинотеатре в Дэлз, на котором красуется реклама, вроде как из ледяных букв – «Вечная прохлада»!

Уже готов сказать им, что, если они войдут в дом, я сбегаю и приведу папу, когда замечаю, что они, похоже, вообще меня не слышат. Они на меня даже не смотрят. Толстяк все качается туда-сюда, глядя на гребень застывшей лавы, где наши мужчины стоят под водопадом, – с этого расстояния можно различить просто фигурки в клетчатых рубашках, растворяющиеся в тумане. То и дело кто-нибудь выбрасывает вперед руку и делает шаг, словно фехтовальщик, а потом передает пятнадцатифутовое раздвоенное копье тому, кто стоит на лесах над ним, чтобы с него сняли бьющегося лосося. Толстяк смотрит, как мужчины стоят на своих местах вдоль пятифутового покрывала воды, и моргает, и похрюкивает всякий раз, как один из них делает выпад за лососем.

Двое других, Джон и женщина, просто стоят рядом. Ни один из них и виду не подал, что услышал меня; они даже смотрят мимо, как будто меня вообще здесь нет.

Все останавливается и замирает так на минуту.

У меня появляется странное чувство, что солнце стало ярче и обрушило на этих троих свою мощь. Все вокруг выглядит как обычно – куры возятся в траве на крышах глинобитных домов, кузнечики прыгают с куста на куст, мухи собираются в черные облачка вокруг сушилок для рыбы, и их прогоняют дети, размахивая вениками из шалфея, – все как в любой другой летний день. Кроме солнца, освещающего трех чужаков; оно неожиданно стало ярче, и я вижу… швы, которые соединяют их вместе. И еще я вижу, как аппараты у них внутри принимают мои слова и пытаются приспособить их то тут, то там, а когда видят, что нигде нет подходящего места, отбрасывают их в сторону, будто они никогда не были произнесены.

Все трое стоят как каменные, пока все это творится у меня на глазах. Даже качели остановились, пригвожденные солнцем к земле, с толстяком, застывшим на них, словно резиновая кукла. А потом папина гвинейская наседка выходит из можжевеловых ветвей и видит, что у нас во дворе незнакомцы, и принимается лаять на них, словно собака, и приступ проходит.

Толстяк вскрикивает, спрыгивает с качелей и боком-боком движется по двору, вздымая пыль, прикрываясь от палящего солнца шляпой так, чтобы видеть, что там в ветвях можжевелового дерева послужило причиной такого безобразия. Увидев, что там ничего нет, кроме пестрой курицы, он плюет на землю и снова натягивает шляпу.

– Лично я полагаю, – говорит он, – что бы мы им за все это ни предложили… в столице останутся довольны.

– Возможно. И все же мы должны поговорить с вождем…

Пожилая женщина прерывает их беседу, тяжело шагнув вперед.

– Нет. – Это первое слово, которое она произносит. – Нет, – повторяет она снова, и ее тон напоминает мне о Большой Сестре. Она поднимает брови и оглядывается. Ее глаза дергаются, словно цифры в кассовом аппарате, она смотрит на мамины платья, аккуратно развешанные на веревке, и кивает. – Нет. Мы не будем говорить с вождем сегодня. Пока нет. Я думаю… что согласна с Брикенриджем в одном. Но только по другой причине. Вы помните запись, из которой видно, что жена вождя не индианка, а белая? Белая. Женщина из города. Ее фамилия Бромден. Он взял ее фамилию, не свою. О да, я полагаю, что, если мы сейчас уедем, вернемся в город и расскажем его жителям о планах правительства, чтобы они поняли, какие преимущества даст им гидроэлектростанция и озеро вместо кучки лачуг у водопада, а только потомнапечатаем наше предложение и пошлем его жене вождя, как бы по ошибке… это намного упростит нашу задачу. – Она взглядом показывает на древние, зигзагообразные леса, которые вздымаются и нависают над водопадом уже сотни лет. – Если мы сейчас встретимся с мужем и сделаем ему неожиданное предложение, он, вероятно, начнет упорствовать и сопротивляться, как какой-то навахо из-за так называемой любви к родным краям.

Я хочу сказать им, что мой отец ненавахо, но потом понимаю: какой в этом толк, если они все равно не слушают? Им нет дела до того, к какому племени он принадлежит.

Женщина улыбается и кивает обоим мужчинам, каждому в отдельности, и ее взгляд для них словно звонок, и с непреклонным видом идет к машине, говоря бодрым и молодым голосом:

– Как подчеркивал мой профессор социологии, в каждой ситуации имеется одна личность, силу которой не следуетнедооценивать.

И они садятся в машину и уезжают, а я стою и гадаю, видели ли они меня вообще.

Я сильно удивился, что вспомнил это. Слишком долго не мог вспомнить хоть что-то из своего детства. И меня привело в восторг открытие, что я все еще могу это сделать. Я лежал в кровати без сна, вспоминая и другие случаи из моей прошлой жизни, и как раз в то время, когда я уже наполовину задремал, услышал у себя под кроватью звук – словно мышь грызет орех. Я наклонился и увидел блеск металла, откусывающего кусочки моей жевательной резинки. Черный парень по имени Гивер нашел, где я прячу свою жвачку; он откусывал ее по кусочку и складывал в пакет при помощи длинных кривых ножниц, которые открывались словно челюсти.

Я скользнул назад под простыни, пока он не увидел, что я подглядываю. Сердце колотилось, его стук отдавался в ушах – я испугался, что он меня увидел. Мне хотелось сказать, чтобы он убирался, чтобы занимался своим делом и оставил мою жвачку в покое, но я должен был притвориться, что не слышу его. Я ждал, что вот сейчас он поймает меня на том, что я, согнувшись, подсматриваю за ним со своей кровати, но, похоже, он был слишком занят – все, что я слышал, был металлический звук его ножниц и шорох жвачки, падающей в пакет, он напоминал мне о граде, который колотит по толевой крыше. Он щелкал языком и тихонько хихикал сам с собой.

– Гммм. Господи Боже всемогущий. Хи-хи. Хотел бы я знать, сколько раз этот олух жевал их? Такие твердые.

Макмерфи услышал бормотание черного парня, проснулся и приподнялся на локте, чтобы посмотреть, что тот делает у меня под кроватью, да еще так поздно. С минуту он смотрел на черного парня, протирая глаза, как маленький ребенок, чтобы убедиться, что все это ему не чудится, потом сел, наконец осознав, в чем дело.

– Будь я сукин сын, если этот парень не шастает здесь в полдвенадцатого ночи и пердит тут в темноте с парой ножниц и бумажным пакетом.

Черный парень подпрыгнул и направил свой фонарик в глаза Макмерфи.

– А теперь скажи мне, Сэм, какого черта ты тут собираешь всякое дерьмо, да еще ночью? Что, днем это сделать было нельзя?

– Можешь спать дальше, Макмерфи. Это никого не касается.

Макмерфи ухмыльнулся, но от света не заслонился. Черный парень светил на него примерно полминуты, разглядывая блестящий свежий шрам, блестящие зубы и пантеру, вытатуированную у него на плече. В конце концов он смутился и отвел фонарик, вернулся к своей работе, хрюкая и пыхтя, словно высматривать засохшую жвачку требовало невероятных усилий.

– Одна из обязанностей ночной смены, – объяснил он кряхтя, стараясь говорить как можно дружелюбнее, – держать спальни в чистоте.

– Во мраке ночи?

– Макмерфи, все это отпечатано в перечне работ, и там сказано: уборка – круглосуточно!

– Не кажется ли тебе, что свои круглосуточные обязанности ты мог бы исполнять до того, как мы уляжемся, а не пялиться в телик до половины одиннадцатого? Интересно, старая леди Рэтчед знает о том, что большую часть своей смены ты смотришь телевизор? Как ты думаешь, что она сделает, если узнает об этом?

Черный парень поднялся и уселся на край моей кровати. Он приставил фонарик к зубам, ухмыляясь и хихикая. Свет разливался по его лицу, делая его похожим на кувшин со свечкой внутри.

– Так и быть, расскажу тебе про эту жвачку, – сказал он и придвинулся поближе к Макмерфи, словно старый друг. – Понимаешь, не первый год я пытаюсь понять, где Вождь Бромден берет жвачку – у него нет денег, чтобы ходить в буфет, и я никогда не видел, чтобы кто-нибудь дал ему хоть пластинку, и он никогда ничего не просит у леди из Красного Креста – я наблюдали ждал.И вот, посмотри. – Он снова опустился на колени и приподнял край моего покрывала и осветил кровать фонариком. – Как тебе это нравится? Готов поспорить, что эти куски жвачки он жевал тысячураз!

Это развеселило Макмерфи. Он смотрел и хихикал над тем, что видит. Черный парень поднял пакет и потряс его, и они еще немного посмеялись. Пожелав Макмерфи спокойной ночи, он сложил верхушку пакета так, словно это был его ленч, и ушел, чтобы спрятать его.

– Вождь? – прошептал Макмерфи. – Скажи мне кое-что. – И он начал напевать одну песенку, на мотив народной, популярной много лет назад: – «Теряет ли Сперминт свой вкус под кроватью, теряет или нет?»

Первый раз за все время я обозлился по-настоящему. Я думал, что он смеется надо мной, как все другие люди.

– «Когда ты жуешь ее утром, – шепотом напевал он, – не слишком она тверда? Не слишком, не слишком, скажи мне: нет или да?»

Но чем больше я об этом думал, тем смешнее мне становилось. Я сдерживал себя – думал, что вот-вот расхохочусь. Не над тем, что пел Макмерфи, а над собой.

– «Это меня тревожит, кто же мне даст ответ, теряет ли Сперминт свой вкус под кро-о-оватью, так теряет или не-е-е-т?» – Он протянул последнюю ноту, и она закрутилась вокруг меня, словно перышко.

Я не мог удержаться, чтобы не закашляться, и тут же испугался, что сейчас я рассмеюсь и уже не смогу остановиться. Но Макмерфи тут же вскочил с кровати и принялся рыться в своей тумбочке, и я затих. Я стиснул зубы, думая, что же теперь делать. Много-много лет никто не слышал от меня ничего, кроме мычания или хрюканья. Он закрыл тумбочку, и эхо разнеслось по спальне, словно это была дверца парового котла. Потом что-то упало мне на кровать. Маленькое. Размером с ящерицу или змейку.

– «Джуси фрут» – единственное, что я могу предложить тебе в данный момент, Вождь. Эту пачку я выиграл у Скэнлона в сотки. – И он снова лег в кровать.

И прежде чем я успел понять, что я делаю, ответил ему:

– Спасибо.

Сначала он ничего не сказал. Только поднялся на локте, глядя на меня, как смотрел на черного парня, ожидая, когда я скажу что-нибудь еще. Я поднял пачку жвачки с покрывала, взял ее в руку и снова сказал ему:

– Спасибо.

Это прозвучало не особенно выразительно, потому что в горле у меня пересохло, а язык потрескался. Он сказал, что мне не хватает языковой практики, и рассмеялся. Я попробовал смеяться вместе с ним, но у меня получился какой-то птичий клекот, словно курица пытается каркать. Это больше было похоже на плач, чем на смех.

Макмерфи сказал мне, чтобы я не торопился, и если желаю попрактиковаться, то у него полно времени – до шести тридцати утра. Потом добавил, что человек, так долго молчавший, наверняка хочет много чего сказать, а потом улегся на подушку и стал ждать. Минуту я думал, что бы такое сказать ему, но единственное, что приходило в голову, были такие вещи, которые ни один мужчина не может сказать другому, потому что, облаченные в слова, они звучат фальшиво. Увидев, что я ничего не могу из себя выдавить, скрестил руки за головой и начал говорить сам.

– Знаешь, Вождь, мне вспомнилось, как я работал в долине Уилльямлет – собирал бобы недалеко от Эужена и считал, что мне, черт возьми, страшно повезло. Это было в начале тридцатых, так что немногие мальчишки могли себе что-нибудь найти. Я получил эту работу, потому что доказал бобовому начальнику, что могу собирать так же быстро и чисто, как и любой взрослый. Я был единственным ребенком в рядах сборщиков. Вокруг одни взрослые. Раз или два попытался заговорить с ними, но понял, что они меня не слушают – для них я был просто маленький тощий рыжий оборванец. И тогда я заткнулся. Был настолько зол на них, что молчал все четыре недели, пока мы убирали поле, работая наравне, рядом с ними, слушая, как они болтают то о дядюшке, то о кузине. А если видели, что кто-то не справляется с работой, сплетничали про него. Четыре недели, и я ни разу даже не пискнул. Пока не решил, что они забыли о том, что я могговорить, старые ублюдки. Я терпел. А в последний день рассказал им, какие они все жалкие вонючки. Я рассказал каждому из них, как его же приятель стучит на него начальству, когда его рядом нет. Фу-у-х, вот теперь-то они меня слушали! В конце концов они начали ругаться друг с другом и устроили такую потасовку, что я потерял свою премию – четверть цента за фунт, – которую должен был получить за то, что не пропустил ни одного рабочего дня, потому что у меня в городе и так была неважная репутация, а бобовый начальник заявил, что случившиеся беспорядки – полностью моя вина, даже если он и не берется это доказать. Ну я и его тоже послал. Мой длинный язык в тот раз обошелся мне долларов в двадцать. Но оно того стоило. – Он посмеялся еще, вспоминая ту историю, а потом повернул на подушке голову и посмотрел на меня. – Вот что я хотел бы знать, Вождь: ты целый день делаешь все, что тебе говорят, потому что решил стелиться под них?

– Нет, – ответил я. – Я просто не могу.

– Не можешь их послать? Это легче, чем ты думаешь.

– Ты… ты намного больше и сильнее меня, – промямлил я.

– Как это? Я не понимаю тебя, Вождь.

Я попытался сглотнуть немного слюны.

– Ты больше и сильнее, чем я. Ты можешь это сделать.

– Я? Да ты шутишь? Посмотри на себя: ты ведь на голову выше любого мужчины в отделении. Да тут нет ни одного, кто мог бы с тобой совладать, это же факт!

– Нет. Я сейчас слишком мал. Когда-то я был большим, но теперь – нет. Ты в два раза больше меня.

– Эй, парень, да ты что, с ума сошел? Когда я попал сюда, первым делом увидел тебя, огромного, словно гора. Я жил повсюду – в Кламахе, в Техасе, в Оклахоме и под Гэллопом, и, уверяю тебя, ты – самый большой индеец, какого я когда-либо видел.

– Я из Колумбийского ущелья, – сказал я, и он ждал, пока я продолжу. – Мой папа был главный вождь, и его звали Ти А Миллатуна. Это значит Самая Высокая Сосна На Горе, но мы не жили на горе. Когда я был мальчишкой, он был по-настоящему большим. Теперь мать в два раза больше его.

– Твоя мать, должно быть, настоящий лось. Она очень большая?

– О, большая, большая.

– Я хочу сказать, какого она роста?

– Какого роста? Парень тогда на ярмарке посмотрел на нее и сказал: больше пяти футов, а вес – сто тридцать фунтов, но это только на глаз.Она становилась все больше и больше.

– Да? Насколько больше?

– Больше чем папа и я, вместе взятые.

– В один прекрасный день взять и вырасти, а? Ну, это для меня что-то новенькое: никогда не слышал, чтобы с индианками такое бывало.

– Она не была индианкой. Она была городская.

– И как ее звали? Бромден? Ну да, я понял, подожди минутку. – Он немного подумал и сказал: – А когда городская девушка выходит замуж за индейца, это для нее что-то вроде мезальянса, разве не так? Да, думаю, что понял.

– Нет. Это не из-за нее он стал таким маленьким. Все обрабатывали его, потому что он был большой, не сдавался и делал как он считает нужным. Все обрабатывали его, как теперь обрабатывают тебя.

– Кто все, Вождь? – мягко спросил он, сразу став серьезным.

– Комбинат. Они обрабатывали его много лет. Он был достаточно большим, чтобы какое-то время бороться. Они хотели, чтобы мы жили в домах под присмотром. Они хотели забрать водопад. Они даже в племени его обрабатывали. Один раз в городе они напали на него в переулке, избили и обрезали ему волосы. О, Комбинат большой – очень большой. Он боролся с ним долго – пока моя мать не сделала его слишком маленьким, чтобы бороться дальше, и он сдался.

Макмерфи молчал. Потом приподнялся на локте, посмотрел на меня и спросил, зачем они избили его.

– Они сказали, что будет еще хуже, если он не подпишет бумаги и не отдаст все правительству.

– Что он должен был отдать правительству?

– Все. Племя, деревню, водопад…

– Теперь вспоминаю – ты говоришь о водопаде, где индейцы обычно гарпунили рыбу? Но насколько я помню, племени выплатили громадные деньги.

– Они тоже ему это говорили. А он отвечал: чем вы заплатите за то, как живет человек; чем вы заплатите за то, что делает мужчину мужчиной? Они не понимали. И в племени тоже. Все стояли у двери, и у каждого в руках были эти чеки. Спрашивали у него, что им теперь делать. Они просили вложить за них деньги, или сказать, куда им теперь идти, или купить ферму. Но он к тому времени был уже маленьким. И он слишком много пил. Комбинат поймал его на крючок. Он всех побеждает. Он и тебя победит. Они не могут позволить, чтобы кто-нибудь большой, как папа, шатался по округе, если он – не один из них. Ты сам это видишь.

– Да, вижу.

– Именно поэтому ты не должен был выбивать стекло. Теперь они видят, что ты большой. Теперь они за тебя возьмутся.

– Станут объезжать, как мустанга, да?

– Нет. Нет, послушай. Они не будут тебя обламывать подобным образом; они будут бороться с тобой такими методами, что ты ничего не сможешь сделать! Они действуют изнутри. Они в тебя внедряются.Они начинают сразу же, как только понимают, что ты можешь стать большим, и начинают работать над тобой, и внедряют свои мерзкие штуки, когда ты еще маленький, и все продолжают, и продолжают, пока ты не связанпо рукам и ногам!

– Спокойно, приятель, тсс.

– А если ты борешься, они запирают тебя где-нибудь и вынуждают остановиться…

– Спокойно, спокойно, Вождь. Погоди минутку. Остынь. Они тебя услышали.

Он лежал не двигаясь. Моя кровать стала горячей. Я услышал скрип резиновых подошв – это черный парень вошел в спальню с фонариком, чтобы разобраться, что тут за шум. Мы лежали неподвижно, пока он не ушел.

– В конце концов он стал просто пьяницей, – прошептал я. Казалось, я просто не могу остановиться, не могу, пока не расскажу ему все. – Последний раз я его видел бредущим в кедровнике, ослепшим от пьянства. И всякий раз, когда он подносил ко рту бутылку, это не он тянул из нее выпивку, это бутылка тянула из него душу, пока он не усох и не стал таким желтым и сморщенным, что даже собаки его не узнавали. Нам пришлось вывозить его из кедровника на пикапе в Портленд. Там он и умер. Я не говорю, что они его убили. Они его не убивали. Они сделали кое-что похуже.

Мне ужасно хотелось спать, и говорить я больше не мог. Я попытался вспомнить о нашем разговоре и понял, что это все не то.

– Я говорю как ненормальный, правда?

– Да, Вождь, – он повернулся на кровати, – ты говоришь как ненормальный.

– Это не то, что я хотел сказать. Я не могу сказать всего. Это бессмыслица.

– Я не говорил, что это бессмыслица, Вождь, я только сказал, что это звучит как бред.

Он надолго замолчал, и я решил, что он уже спит. Мне хотелось пожелать ему спокойной ночи. Я посмотрел на него сверху, но он отвернулся от меня. Его рука не была укрыта простыней, и я мог разглядеть на ней туз и восьмерку. Большая рука, подумал я, такая же большая, какими были и мои руки, когда я играл в футбол. Мне захотелось протянуть руку и коснуться того места, где были татуировки, чтобы убедиться, что он все еще жив.

Но это была ложь. Я знал, что он жив. Я хотел коснуться его по другой причине.

Мне хотелось прикоснуться к нему, потому что он был мужчиной.

Но это тоже было ложью. Вокруг было полно других мужчин. Я мог прикоснуться к ним.

Я хотел прикоснуться к нему, потому что я – один из этих самых гомиков!

Но это тоже было ложью. Один страх громоздился на другой. Если бы я был одним из них, я бы от него хотел и другого. А мне только хотелось прикоснуться к нему, потому что он был тем, кем он был.

Когда я протянул руки, чтобы тронуть его за плечо, он произнес:

– Скажи, Вождь, – и повернулся в кровати, смяв покрывало, лицом ко мне. – Скажи, Вождь, почему ты завтра не едешь с нами на рыбалку?

Я ничего не ответил.

– Ну же, что скажешь? Черт возьми, такого случая больше не представится. Ты знаешь двух моих тетушек, которые отправятся с нами? Парень, это совсем не тетушки, нет; это две девчонки, которые отплясывают шимми за деньги и все такое прочее – я их знаю по Портленду. Что ты на это скажешь?

В конце концов я ему признался, что я – один из бесплатных.

–  Ктоты?

– У меня нет денег.

– О, – сказал он. – Да, об этом я не подумал.

Он на время затих, почесывая пальцем шрам на носу. Потом перестал, приподнялся на локте и посмотрел на меня.

– Вождь, – медленно сказал он, оглядывая меня с ног до головы, – когда ты был нормального размера, ну, скажем, шесть, семь или даже восемь футов в высоту и весом два раза по восемьдесят или что-то вроде, ты бы смог поднять, например, контрольную панель в ванной?

Я задумался. Вряд ли она весила больше, чем те цистерны с маслом, которые я поднимал в армии. Я сказал ему, что раньше, наверное, бы смог.

– Если ты снова станешь таким большим, ты сможешь ее поднять?

– Думаю, да.

– Меня не интересует, что ты думаешь. Я хочу знать, можешь ли ты пообещать,что поднимешь, если я сделаю тебя таким же большим, как и раньше? Если ты пообещаешь мне это, то не только получишь бесплатно специальный курс по атлетическим упражнениям, но и поедешь бесплатно на рыбалку! – Он облизал губы и снова лег. – Готов поспорить, шансы у меня неплохие.

Он лежал, посмеиваясь своим мыслям. Когда я спросил, как он собирается снова сделать меня большим, приказал мне молчать, прижав палец к губам.

– Парень, мы не можем позволить себе разбрасываться подобными секретами. Я же не обещал, что расскажу тебе как,разве обещал? Ну ты даешь, парень. Вернуть человеку прежний размер – это секретное дело, ты не можешь об этом рассказывать всем и каждому, это – сильное оружие, и оно может быть опасным, если попадет в руки врага. Большую часть времени ты и сам не будешь знать, как это происходит. Но даю тебе честное слово: следуй моей программе тренировок и увидишь, что произойдет.

Он спустил ноги с кровати и сел на край, упершись руками в колени. Его зубы и один глаз, глядевший на меня, блеснули в тусклом свете, проникавшем в спальню с сестринского поста. В спальне мягко зарокотал нахальный голос прожженного аукциониста:

– Представляю вашему вниманию. Большой Вождь Бромден, рассекающий по бульвару, – мужчины, женщины и дети встают на цыпочки, чтобы поглазеть на него: «Смотрите, смотрите, смотрите, что за великан! Каждый шаг – десять футов, только телефонные провода обрываются!» В нашем городе проездом, то есть – проходом, задержится только для девственниц, остальные же могут не выстраиваться в очередь, ну разве что у вас титьки как мускусные дыни и прелестные сильные белые ноги, достаточно длинные, чтобы обвиться вокруг его могучей спины, и хорошенькие штучки там, где положено, – теплые, сочные и сладкие, как масло и мед… – И он продолжал вещать в темноте, сплетая свою сказку о том, как все мужики перепугаются, а все прелестные юные девушки будут по мне сохнуть. А потом сказал, что сию же минуту пойдет и запишет меня на рыбалку.

Он встал, стянул с тумбочки полотенце, обернул его вокруг бедер, натянул на голову кепку и встал у моей кровати.

– О, парень, говорю тебе, женщины будут от тебя тащиться и отдаваться прямо на полу. – И совсем неожиданно развязал на мне простыню, стащил покрывало и оставил лежать обнаженным. – Посмотри сюда, Вождь. Гм. Что я тебе говорил? Ты ужевырос на полфута. – И, смеясь, двинулся вдоль ряда кроватей в коридор.

Две шлюхи едут из Портленда, чтобы отвезти нас на рыбалку, – в лодке, в открытое море! После того как в шесть тридцать в спальне зажегся свет, оставаться в постели было трудно.

Первое, что я сделал, выйдя из спальни, – это посмотрел в список, прилепленный на доске рядом с сестринским постом, чтобы убедиться, что мое имя действительно там записано. «ЖЕЛАЮЩИЕ УЧАСТВОВАТЬ В МОРСКОЙ ПРОГУЛКЕ С РЫБАЛКОЙ» – было напечатано сверху большими буквами. Сначала подписался Макмерфи, а номером первым был Билли Биббит. Номером третьим был Хардинг, а номером четвертым – Фредериксон и так до номера десятого, где еще никто не подписался. Теперь там стояло мое имя, оно было написано последним, залезая на номер девятый. Я действительно покину сегодня больницу и отправлюсь в путешествие с двумя шлюхами; мне приходилось снова и снова повторять себе это, чтобы поверить.

Трое черных ребят проскользнули вперед и стали водить по списку серыми пальцами, нашли мое имя и повернулись, чтобы посмеяться надо мной.

– Эй, ребята, как вы думаете, кто внес Вождя Бромдена в этот дурацкий список? Индейцы не умеют писать.

А кто тебе сказал, что индейцы умеют читать?

Было еще рано, и рукава их накрахмаленных курток похрустывали, словно бумажные крылья. Они смеялись надо мной, но я притворился, что ничего не слышу и не понимаю, но когда они сунули мне швабру, чтобы я убрался за них в коридоре, я повернулся и ушел в спальню. Человек, собирающийся отправиться на рыбалку с двумя цыпочками из Портленда, не обязан заниматься таким дерьмом.

То, что я ослушался черных ребят, меня немного напугало. Я обернулся и увидел, что они идут за мной со шваброй. Они, наверное, вошли бы за мной в спальню и заставили бы меня, если бы не Макмерфи; он там поднял такой шум, так вопил и носился между кроватями и хлестал полотенцем ребят, которые записались на прогулку сегодня утром, что черные парни, вероятно, решили, что спальня сегодня – не самое безопасное место, чтобы рисковать из-за какого-то там маленького кусочка коридора.

Макмерфи натянул мотоциклетную кепку на рыжие кудри и выглядел как заправский капитан, и татуировки, высовывавшиеся из-под рукавов его футболки, были сделаны в Сингапуре. Он с важным видом разгуливал по полу, словно это была палуба корабля, и свистел в руку, подражая боцманскому свистку.

–  Очиститьпалубу, или я протащу всех вас под килем от носа до кормы!

Он затормозил у кровати Хардинга и протрубил в кулак подъем.

–  Шестьсклянок, и все путем.Так держать! Очистить палубу. Отдать концы, свистать всех наверх!

Он заметил, что я стою в дверях, подбежал ко мне и ударил по спине:

– Посмотрите на Большого Вождя; перед вами пример доброго моряка и рыбака: до света на ногах и уже нарыл дождевых червей для наживки. Вы, команда пораженных цингой доходяг, лучшее, что вы можете сделать, – это последовать его примеру. Очиститьпалубу. Сегодня уходим в море!

Острые ворчали и отбивались от него и его полотенца, а Хроники просыпались один за другим и вертели головами, синими от недостатка крови, потому что они были слишком туго перевязаны простынями до шеи, осматривали спальню, пока в конце концов не останавливали свой взгляд на мне, и смотрели на меня слабыми водянистыми старыми глазами, и на их лицах были написаны любопытство и тоска. Они лежали и смотрели, как я натягиваю на себя теплые вещи, чтобы отправиться на прогулку, и я чувствовал себя от этого неловко, я чувствовал себя немного виноватым. Я – единственный из Хроников, кто отправлялся в путешествие. Они смотрели на меня – старые парни, уже много лет приваренные к своим креслам на колесиках, с катетерами, змеящимися у них по ногам, словно вены, словно корни, которые удерживают их на весь остаток жизни там, где они есть, они смотрели на меня и инстинктивно понимали, что я – еду. Они все еще были способны испытывать нечто вроде ревности, что это – не они. В них мало что осталось от прежней жизни, верх взяли старые животные инстинкты (старые Хроники неожиданно просыпались среди ночи, когда еще никто не знает, что кто-то из парней в спальне умер, отворачивали головы и выли), а испытывать ревность могут потому, что в них еще сохранилось что-то человеческое и они это помнят.

Макмерфи вышел взглянуть на список, потом вернулся в спальню и попытался уговорить еще одного Острого записаться, ходил и пинал кровати, где все еще лежали ребята, натянув на головы простыни, и говорил им, как здорово сегодня там, в самой гуще шторма, когда шлюпка трещит от ударов волн и раздается это чертово «йо-хо-хо и бутылка рому».

– Ну давайте же, бездельники, мне нужен еще один помощник, чтобы укомплектовать команду, мне нужен еще один чертов доброволец…

Но он никого не мог уговорить. Большая Сестра так запугала всех своими историями о штормящем море, о потонувших лодках, что, похоже, мы не найдем последнего члена экипажа, пока через полчаса к Макмерфи не подошел Джордж Соренсен, когда мы ожидали, пока откроют двери столовой.

Большой беззубый узловатый старый швед, которого черные парни называли Джордж Барабанный Бой, шаркая ногами, прошел по коридору, наклонившись назад, так что его ноги двигались впереди головы (он наклонялся назад, чтобы держать лицо как можно дальше от того, с кем он разговаривал), остановился перед Макмерфи и пробормотал что-то себе в руку. Джордж был очень застенчивый. Трудно было разглядеть глубоко посаженные глаза, а остальную часть лица он закрывал ладонью. Его голова раскачивалась на длинном теле, похожем на мачту. Макмерфи подошел к нему и отвел руку от лица, чтобы разобрать слова.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю