Текст книги "Животная любовь"

Автор книги: Катя Ланге-Мюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Детектив посмотрел куда-то мимо меня и педантично разгладил пустой мешок.

– Вот так, – сказал он глуховато, чуть понизив голос, – сейчас мы отправимся в ту, следующую дверь, там туалеты для рабочих, которые тут строят. Ты пойдешь в третью кабину и разденешься; все, что на тебе, до последней тряпички, положишь сюда, – он указал на мешок, – потом подашь мне все это из кабины. Я отнесу твои вещи к телефонистке, она их осмотрит, напишет в протоколе, что ничего из товаров нашего универмага среди твоих вещей нет, я вернусь назад, ты оденешься, поставишь свою подпись, запомнишь, что тебе запрещено посещать наш магазин, и можешь уходить. Все ясно?

– Да, – робко сказала я, – но разве вы сами-то не можете точно так же осмотреть мои вещи – я имею в виду, когда они уже будут в мешке…

– Ни в коем случае, – перебил меня детектив, – и вот что я тебе еще скажу: неужели ты, несчастная оборванка, тупая побирушка, вообразила, что я какой-нибудь маньяк и мне доставит удовольствие рассматривать твои грязные трусы? Всё, пошли или оставим эту затею вообще. – Детектив сунул мне в руки мешок и легонько подтолкнул в спину.

– О'кей, – выдавила я из себя через силу. Понимая, что мой плоский юмор не может ни спасти ситуацию, ни восстановить ту доверительность, которая, казалось, временами возникала между нами, я все-таки добавила: – Что ж, вам ведь тоже приходилось снимать с себя мундир и погоны.

Детектив закрыл на замок дверь в свою контору – кто его знает, что это было на самом деле, – чтобы, как он сказал, «в его отсутствие туда не проник никто из посторонних». Дверь, ведущая к туалетам, была не на замке, свободно открывались и двери в три кабинки. Он, видимо для контроля, открыл и закрыл каждую.

Детектив указал мне на последнюю кабинку:

– Это туалет для охранников объекта, – сказал он, – об этом все знают, в двери – дополнительный ригельный замок, поэтому никто не удивится, что он не открывается, хотя с виду внутри никого нет; но сейчас-то и так никто сюда не придет, рабочие уже в четыре, как правило, домой уходят. Но если, пока я не вернусь, кто-нибудь сюда наведается и будет дергать дверь, сиди тихо, ни звука, поняла? Я бы предпочел, конечно, вообще перекрыть доступ в этот отсек, но нельзя, этот туалет – один на весь универмаг, он все время должен быть открыт, на случай, если прорвет трубы. Вот, смотри, тут, рядом с умывальником, два толстых нарезных штифта, из меди, они – чтобы воду перекрывать; это пока у нас кранов нормальных нет, когда мы их еще дождемся…

Я вошла в кабину, закрыла задвижку и, не забыв, как грубо он меня обругал, даже не стала пытаться просить, чтобы он хотя бы на свой специальный ригельный замок меня не защелкивал, потому что упомянутые им рабочие все равно меня обнаружат, если придут, – ведь они, как известно, таскают с собой всякие инструменты, и особый ключ для ригельного замка у них наверняка с собой тоже есть.

Сложив в мешок все, что на мне было: пальто, пуловер, юбку, колготки, трусы, туфли, даже заколку для волос, я вдруг заметила, что оставила дома часы, и тут же мне пришло в голову, что детектив, не пожелав видеть меня раздетой, никогда в жизни не сможет узнать, всё ли я с себя сняла.

– Часов у меня с собой нет, – сказала я тихо. Я надеялась, что человек за дверью сообщит мне, наконец, который час, потому что я уже неизвестно сколько времени не видела часов и, кроме того, при этом мерзком подвальном свете да еще в таком состоянии я полностью потеряла чувство времени.

– Ну что, готова? Давай скорее, она там ждет. И без фокусов, не вздумай меня надуть. Если я сказал: «Всё в мешок», значит – всё, без разговоров, ясно? – прошипел детектив, словно бутылка лимонада, когда ее встряхнули, а потом стали открывать.

Я взобралась на крышку унитаза и перебросила мешок на ту сторону кабинки. Детектив взял мешок, перекинул его через плечо, вынул ключ из ригельного замка, сунул его вместе с другими ключами в левый карман брюк и ушел. У двери в коридор он остановился ненадолго и, не глядя на меня, молча повернул голову в мою сторону. Я помахала ему из кабинки – словно провожающему из вагона отходящего поезда.

И вот детектив исчез – исчез бесследно, я даже не слышала отзвук его шагов по коридору; только железная дверь со скрипом медленно поворачивалась на петлях, а потом, закрывшись наполовину, остановилась и замерла.

Я спустилась с унитаза, села на него, обхватив плечи руками, хотя мне казалось, что я вся горю. На какое-то мгновение я обрадовалась, что осталась одна и теперь мне не надо смотреть на этого человека, который скоро подарит мне свободу и поэтому запер меня голой и без сигарет в загаженном туалете.

Достаточно долго я просто сидела, притаившись, словно сурок, согнув спину и бессмысленно вытаращив глаза, и прислушивалась к бульканью, журчанию и шуму, а порой и к свистящему пронзительному рокоту, который то и дело доносился из труб, протянувшихся над моей головой. Но в конце концов моя задница, практически онемев, окончательно прилипла к черной крышке унитаза и стала нестерпимо чесаться; пришлось встать и руками растереть красные занемевшие места. Находясь в постоянном внутреннем напряжении – поскольку курить хотелось ужасно, – я, стараясь не производить никакого шума, попыталась немного размять ноги и обнаружила, что моя камера, то есть мое убежище, моя маленькая комнатка ожидания – я могла называть ее как угодно, в зависимости от настроения, – не так уж и мала. Я увидела деревянную, цвета слоновой кости дверь, покрытую лаком, с нацарапанными на ней известными изображениями женских половых органов, слева и справа – светлые панели из древесно-стружечных плит, без единого окошечка, заднюю стену, которая от красного кафельного пола и до самых ржавых труб под белым потолком была покрыта этим зеленоватым русским кафелем, а рядом с фарфоровым объектом санитарии, снабженным черной пластмассовой крышкой, – овальное светло-желтое ведро, из тех, что были тогда в ходу по всей стране, на котором наглыми черными латинскими буквами было начертано SERVUS, то есть по-латыни «раб», а по-немецки «служебное ведро».

Оставалось загадкой, зачем в туалете, посещаемом исключительно мужчинами, такое вот приспособление, предназначенное обычно для укрытия от постороннего глаза использованных женских прокладок. Я нажала педальку на ведре до отказа, но, поскольку механизм, как и на всех экземплярах этой модели, изготовленных в братских странах, практически не работал, пришлось открывать крышку вручную. Я засунула пальцы в щель под выпуклую крышку с резиновым краем, которая отличалась свинцовой тяжестью и поддавалась еле-еле, с громким скрежетом, по сантиметру, – словно это был старинный сундук, столетия пролежавший в забвении и не желающий раскрывать свою страшную тайну. Я замерла, совершенно не ожидая таких вот громких звуков, но, прежде чем захлопнуть помойную пасть ведра, все-таки умудрилась заглянуть внутрь, в образовавшуюся широкую щель. Внутри было пусто. Ни полиэтиленовых свертков, ни польских лифчиков, ни мятых пачек из-под сигарет, какие курил магазинный детектив, не было даже ни одного окурка или мотка спутанных волос.

По моим ощущениям – а я могла ориентироваться только по ним, никаких других ориентиров у меня не было – с момента исчезновения детектива прошло не очень много времени, и от скуки я решила попытаться заглянуть под крышку сливного бачка. Но в этот момент послышались шаги, которые быстро, энергично приближались. Я уже хотела было воскликнуть «Ну наконец-то!» или что-нибудь в этом роде, но в последний момент прикусила язык, может быть оттого, что внезапно все стихло. Стало настолько тихо, что я уже подумала, что это была слуховая галлюцинация. Я затаила дыхание и напряженно вслушивалась, словно зверь в засаде. Я ощущала – нет, я отчетливо слышала удары собственного сердца, слышала шум воды в трубах и сквозь эти звуки – все яснее и яснее – дыхание какого-то человека. И хотя за этот длящийся вечность момент я поняла так много и так ясно, как никогда в своей жизни, но он все равно показался мне моментом глубокой тишины. Потом звякнула ручка; дверь моей кабинки задрожала, кто-то тряс ее изо всех сил.

Я опустилась на крышку унитаза, а кто-то снаружи откашлялся, распахнул дверь соседней кабинки и закрыл ее изнутри на задвижку. Тут же я услышала, как кто-то расстегивает молнию на брюках и как крышка унитаза стукнула о бачок. Потом кто-то всем своим довольно увесистым – судя по звуку – телом опустился на унитаз.

Я ожидала самого худшего и, представляя себе, какие звуки я сейчас услышу, отметила, что – как это водится в общественных туалетах всей страны – никакой туалетной бумаги здесь нет, во всяком случае в моей кабинке ее не было; оставалось надеяться, что он из тех, у кого бумага всегда с собой. Я стала думать, что будет, если мой детектив явится прямо сейчас. Но услышала я только звук прерывистой струи, под конец превратившейся в отдельные капли. Похоже на пожилую женщину, подумала я, хотя все равно считала, что за стружечной стенкой мужчина; я где-то читала, что есть мужчины, которые предпочитают мочиться сидя. С немалым удивлением я обнаружила, что это благостное журчание меня подбодрило.

С некоторым облегчением я различила скрип стульчака и шум хлынувшей из бачка воды. Но странно – звука застежки-молнии не последовало, никто не открыл соседнюю кабинку, никто не отправился восвояси тяжелым, энергичным шагом. Вместо этого там что-то зашуршало, но не туалетная бумага. К тем мукам, которые я испытывала из-за своего то ли переполненного, то ли уже застуженного мочевого пузыря, добавилась еще одна, гораздо страшнее: за стенкой зашипела вспыхнувшая спичка, раздался глубокий вдох – эта сволочь еще и курила!

Слезы зависти навернулись мне на глаза, но приходилось сидеть тихо; ничего не оставалось, кроме как изо всех сил вдыхать ноздрями едкий дым.

Мужчина за стенкой вдруг задышал громко, прерывисто, вздохи перешли в стоны и кряхтение. Может, ему сигарета нужна была, чтобы по-большому сходить, иначе ему никак, предположила я, но тут же заподозрила, что он занимается чем-то совсем другим. Не сами звуки, которые, во всяком случае поначалу, похожи были на стоны страдальца, у которого началась почечная колика, не то непрерывное сдавленное, слюнявое повизгивание, а тот постепенно ускоряющийся темп, усиливающаяся ритмичность этих звуков навели меня на мысль, что он наверняка занимается самоудовлетворением.

И только теперь в мою душу закралось подозрение, которое меня почти обрадовало, потому что если бы оно подтвердилось, то события последнего часа утратили бы свою загадочность; весь кошмарный клубок подчиненных разве что логике абсурда противоречий распутался бы, разбился бы на отдельные смысловые элементы, которые я смогла бы сохранить в памяти и затем с холодным интересом рассмотреть их подробно, один за другим, как части одного сложного целого, единого механизма, функции которого ты поймешь только тогда, когда разберешь его весь, до последнего винтика.

Стараясь дышать неслышно, со скоростью кадров замедленной съемки я соскользнула с крышки унитаза, на котором сидела, подобрав под себя ноги, словно лягушка на листе кувшинки, с тех самых пор, как появился этот человек. Я опустилась на пол, согнулась, стараясь по возможности избегать соприкосновения с унитазом, стенами и полом. Наконец, изнемогая от непривычных молчаливых усилий, я умудрилась встать так, чтобы удерживать равновесие, опираясь на пальцы левой ноги и правой руки, каждую минуту рискуя грохнуться. И на долю секунды я пошатнулась – я просто подумала в этот момент, что бы я делала со своими подозрениями, да при таких-то скудных акробатических способностях, если бы в кабинке не было этого десятисантиметрового зазора, – но мне все-таки удалось сохранить равновесие; я прижалась правой щекой к холодному кафельному полу и заглянула в соседнюю кабинку.

У меня нет слов, чтобы передать, насколько я была разочарована. Я увидела две щиколотки со свисающими синими штанинами и башмаки, которые, вопреки моим подозрениям, не имели ничего общего с полуботинками ржаво-рыжего цвета, – нет, это были рабочие башмаки на шнуровке, заляпанные известкой, с толстыми грязными подошвами.

Разумеется, я подумала и о том, что детектив мог применить хитрость, переобуться и переодеться, сменить только штаны и ботинки или всю одежду целиком, наклеить себе усы и превратиться в рабочего-строителя, но вот сами ноги были точно не его. Маленький размер ноги еще можно было замаскировать с помощью больших ботинок, хотя шаги в этом случае не звучали бы так твердо и энергично, как те, что я слышала, но ни при каких обстоятельствах невозможно было спрятать большие ноги в маленькую обувь – ведь в этом, собственно, и заключается вся интрига сказки «Золушка», – а у магазинного детектива нога была, ну, по крайней мере сорок четвертого размера.

Я замерла, с затаенным злорадством ожидая, когда нагрянет детектив. Мужчина, который, как я ни силилась разглядеть хоть что-нибудь еще, оставался для меня невидимкой и которого я, имея в качестве скудных улик синие штаны и грязные рабочие ботинки, стала считать маленьким, толстым электриком, продолжал стонать. Наконец раздался завершающий вопль, принесший облегчение нам обоим.

Мужчина поднялся, в последний раз спустил воду, вероятно, чтобы смыть окурок, относительно которого я питала некоторые надежды, считая, что по своей пролетарской привычке он просто-напросто швырнет его на пол, не загасив. Потом он открыл дверь и вышел.

Я снова осталась одна и радовалась, что могу выпрямиться, размять руки и ноги, спокойно вздохнуть и наконец-то пописать. Но пока я вот так сидела, прислушиваясь к себе самой, готовая в любую минуту замереть, и потом, когда дело было сделано и я решала для себя сложный вопрос, имею ли я право спустить воду из сливного бачка, который, как я уже слышала, исполнял свою работу с долгим шумом и грохотом, в голове у меня стали проноситься мысли одна ужаснее другой: куда подевался этот чертов магазинный детектив? сколько сейчас времени на самом деле? когда этот магазин закрывается?

И вдруг на совершенно пустом месте у меня перед глазами нарисовалась отнюдь не идиллическая призрачная картина: на лестничной площадке между вторым и третьим этажом в луже собственной крови, с неестественно вывернутыми руками, со сломанной шеей и раскроенным черепом лежит он, магазинный детектив. В окоченевшем левом кулаке с побелевшими костяшками он сжимает полупустой пластиковый мешок, а запястье другой руки сжимает врач, молча покачивая головой, не находя у пострадавшего никаких признаков пульса. Шофер «скорой помощи» курит, прислонившись к стене возле носилок, вокруг на положенном расстоянии сгрудились продавщицы с побледневшими лицами.

Я готова была разрыдаться, но глаза у меня оставались сухими и всё смотрели на дверь; призрачная картина бесследно исчезла, и дверь выглядела теперь как пустой экран в квартире у моих знакомых, когда все отпускные слайды уже показаны и включили свет.

Глубокая тишина, нарушаемая лишь шумом, бульканьем и гудением жидкостей и газа по трубам, мерцание непроизвольно подмигивающего неонового света, который окрашивал мое тело в цвет подтаявшего рыбного филе, желание курить, ставшее в какой-то момент неистовым, а потом ослабевшее и непостижимым образом превратившееся в воспоминание, тающие облачка надежды на избавление, на конец этого ожидания – все это погрузило меня в какое-то меланхолическое состояние, исполненное противоречивой гармонии, я была и йогом, и гипнотизером в одном лице.

Стараясь избежать излишнего напряжения от и без того уже до болезненности заостренного слуха, я попыталась опять вызвать к жизни призрачные картины на двери кабинки. Я почти смежила веки, так, чтобы взгляд сквозь ресницы потерял четкость, надавила на глазные яблоки, добилась того, что в глазах заплясали огненные точки, и провела мысленные линии между этими точками. Получались странные воображаемые силуэты, в которых я попыталась угадать реальные образы: вот магазинный детектив, вот телефонистка, вот мои колготки, джемпер, туфли – все это в каком-то сумасшедшем сплетении; но фантазии у меня явно не хватало, особенно на сцены эротики, поэтому мимолетные картины оргий тут же снова превращались в гораздо более понятные мне картины, изображавшие детектива со сломанной шеей.

Какое-то время мне удавалось сконцентрироваться на этих вымученных, малоутешительных галлюцинациях, чтобы убить несколько мгновений вечности, но реальность, не менее абсурдная, моментально уничтожала мои выморочные призраки, словно выводя их какой-то кислотой. Ведь дверь туалета так и оставалась дверью туалета, помойное ведро было по-прежнему пустым, а я так и сидела голышом, совершенно одна.

Хорошо понимая, что я не в состоянии ни точно, ни хотя бы приблизительно определить, сколько я уже здесь сижу, я постаралась восстановить в памяти все события начиная с трех часов, когда я ехала в трамвае, и у меня получилось, что в универмаг я вошла часа три назад. Мне сразу стало не по себе: ведь если сейчас действительно около шести часов, то вот-вот начнется моя смена на комбинате, а универмаг сейчас должен закрыться.

Что же я упустила этого толстого электрика? Может быть, он вовсе не испугался бы, а наоборот, обрадовался и без лишних хлопот наградил бы меня за мое незатейливое появление своей рабочей курткой, которая ему не так уж и нужна, да своими кальсонами. Ведь может случиться, что этот бедняга – последний человек, который сегодня сюда забрел.

Я решила больше не ждать детектива, не рисковать, что меня кто-нибудь обнаружит и устроит грандиозный скандал, и тогда меня официально оформит этот вонючий детектив или кто-нибудь еще и сдаст полиции, и за все мои многочисленные преступления меня уже завтра, не дожидаясь заполнения всех бумаг, уволят с комбината. Но я собиралась вести себя осторожно и хитро и попытаться прямо как есть, голой, выбраться наружу через какой-нибудь черный ход. Под прикрытием темноты я пробегу два километра до родного дома, брошу камушек в бабушкино окно, она быстро откроет дверь, запустит меня в ванную, соберет мне кое-какую одежду на первый случай и сразу ни о чем расспрашивать не станет. А если мне попадется полицейский, я от него убегу; если же убежать не удастся, я скажу, что на меня напали, изнасиловали и ограбили.

Радуясь тому, что стенки кабинок не доставали до потолка, я, зацепившись за верхний край двери, подтянулась, поставила ногу на выпирающую задвижку, оттолкнулась и, напрягаясь изо всех сил, повисла, словно мокрая тряпка, наполовину перекинув тело через верх кабинки и больно упираясь в него животом. Крепко держась, я перевернулась, спустила ногу и стала шарить по двери в поисках ручки. Нога нащупала ручку, я выполнила еще четверть оборота и соскользнула на пол.

Я сразу подошла к умывальнику, включила холодную воду, попила, поискала глазами зеркало и полотенце, чтобы обернуть его вокруг бедер, но ни того, ни другого не было. Сгорбившись, одной рукой прикрывая грудь, а другой стыд, я пошла по темному коридору. Я точно помнила, что детектив, уходя, запер дверь в свою контору, но я все-таки толкнула эту дверь, за которой остался протокол, мои сигареты и куча грязных шмоток каких-то маляров, – она была наглухо закрыта. Пробираясь на ощупь вдоль стены, я добралась теперь до третьей по счету двери, которая оставалась приоткрыта и вела к отдельной, видимо недоступной покупателям, черной лестнице. В скудном свете, который шел сюда от туалета, я узнала забранные решетками перегоревшие лампочки; я притаилась за перилами, вслушиваясь, не идет ли кто, ничего подозрительного не услышала, поднялась на две ступеньки вверх, до первого бумажного мешка с цементом, который я запомнила еще по дороге сюда. Я решила высыпать цемент, проделать с углов дырки для рук и еще одну дырку в дне – для головы; я могла бы напялить его на себя, и мне было уже наплевать, что он будет предательски хрустеть при каждом движении.

Цемент в мешке явно отсырел, он был как камень, и толстая оберточная бумага прилипла к нему намертво, как плакат к афишной тумбе. Я подобралась к следующему мешку – его содержимое тоже полностью слилось с бумагой; такими же оказались и другие три мешка. Маленькая зеленоватая лампочка обнаруживала очертания массивной двустворчатой двери, через которую детектив привел меня сюда; за этой дверью были торговые залы первого этажа. Я приникла ухом к двери и прислушалась – царила абсолютная тишина. И не видно было ни ручки, чтобы открыть эту дверь, ни замочной скважины, чтобы посмотреть, что творится там, с той стороны. Только на левой створке, в углублении, был виден стальной цилиндр секретного замка.

Неужели сейчас уже не шесть часов, а гораздо больше? А вдруг ушли уже не только покупатели, но и весь персонал – все те, кто считает выручку и делает уборку? Почему на этой лестнице нет ни единого окошка, которое можно было бы открыть или разбить, или чего-нибудь, чтобы я могла хотя бы выглянуть наружу? Я поднялась на следующую лестничную площадку, там дверь была пошире, потом на третий этаж и наконец на последний, четвертый.

Глаза у меня постепенно привыкли к выглядывающим кое-где из полутьмы зеленоватым фосфоресцирующим лампочкам, но уши никак не могли смириться с тишиной. Ниоткуда не доносилось ни малейшего звука, не было даже бульканья и шума, к которому я привыкла в туалете. Я не находила ни одной незапертой двери, ни одного окна, ни единой тряпицы, ни кусочка газеты, ни щелей, ни окурков.

Некоторое время я просидела на корточках у двери на самом верху – я не понимала и до сих пор не понимаю почему. Начав замерзать, я поднялась, уставилась неподвижным взглядом в слабую зеленоватую лампочку над головой и, сначала тихо, потом все громче и громче, стала барабанить кулаками в дверь. Я кричала «Эй!», кричала «Пожар!» и очень надеялась, что объявят тревогу или я достучусь-докричусь до сторожа. Вдруг подойдет какой-нибудь старый пердун, и я расскажу ему тогда максимально жалостную историю, пока он не растает и не захочет мне помочь, только чтобы его самого не втянули в эти мои лишь в общих чертах описанные ему неприятности, у которых не было и не будет никаких свидетелей. Или, когда этот старый хрыч придет, я спрячусь, и как только свет его карманного фонарика поползет по двери, прыгну из укрытия, нападу сзади и нокаутирую его ребром ладони; напялю на себя его куртку, схвачу ключи – и сделаю ноги. А что, если этот сторож вовсе не старый хрыч, а молодой, ловкий полицейский гнусняк, или ему вдруг придет на ум включить свет на всей лестнице, или он начнет сначала обшаривать фонариком все темные углы?

Как испуганная мокрица, я побежала обратно вниз по ступенькам, скорее к родному туалету. Там, по крайней мере, горел неоновый свет, была вода, и кто его знает – может быть, там сидит уже в своей каморке детектив, курит, притулившись к верстаку, и беспокоится обо мне, потому что он – боясь риска и вожделея о том моменте, когда его реабилитируют, – решил подождать, когда магазин закроется, но ничего мне об этом не сказал от волнения или, может быть, не желая волновать меня. Он наверняка задает себе вопрос, не случилось ли со мной чего, не обнаружил ли меня какой-нибудь рабочий или не потеряла ли я к нему всякое доверие и теперь совершаю очередную ошибку, причем на этот раз такую, которая и ему дорого обойдется.

Внизу, как выяснилось, ничего не изменилось, никаких следов детектива или сторожа, и похоже было, что, несмотря на горящие повсюду зеленые сигнальные лампочки, никакой аварийной сигнализации здесь тоже не было.

Ничего особенно не ожидая найти, а просто для того чтобы чем-нибудь заняться, я обследовала обе незапертые кабинки – первую и ту, в которой сидел электрик, – но и тут, кроме пустых мусорных ведер, ничего нового не обнаружилось.

Когда мой взгляд случайно упал на те два медных штифта под умывальником, я вспомнила, что говорил детектив про отключение воды и про аварийные ситуации. Но голова у меня пока еще хоть немного соображала, и я понимала, что голыми руками, даже с помощью всех трех мусорных ведер, мне не удастся инсценировать прорыв труб и заманить сюда слесаря.

Я уселась на крышку унитаза в средней кабинке. Спина у меня болела, а грязные ступни ног горели. Я с нетерпением, почти страстным, ожидала следующей жаркой волны паники, которая до сих пор подвигала меня на все мои бессмысленные поступки, вселяя в меня, однако, уверенность, что я не безвольная жертва природной катастрофы, но никакая волна больше не накатывала. Я ощущала слабость и какую-то ватную тошноту, наверное от голода, а может быть, оттого, что я слишком давно не курила.

Я превратилась в бесформенную массу, уносимую безжалостным потоком, безвольную, бессловесную, довольную уже тем, что на твердой пластмассовой крышке унитаза задница не мерзнет. Но на пороге того мгновения, когда я совершенно исчезла, растворилась в потоке искрящихся, ярких, микроскопически маленьких, легких как пух, но пока еще ощутимых волосками и порами моей кожи крапинок или капелек какой-то полуагонии, которая похожа была скорее не на неудачный наркоз, а на состояние полного изнеможения, когда долго плывешь в открытом море, или на пьяное желание прилечь и отдохнуть в белом сугробе, – короче, на пороге всего этого забытья у меня мелькнула последняя мысль, что я, конечно, всё перепробовала, но не проверила, а вдруг на другом конце коридора, там, где вентиляционная шахта, есть одна-единственная, неповторимая, волшебная дверь, которая не заперта. Но сил, чтобы воспрянуть и побежать, у меня уже не было, мне не перенести было нового разочарования, да и ледяной холод ночи там, на улице, меня пугал.

Отдаленное жестяное позвякивание, сопровождавшееся сочными шлепками, словно кто-то шмякал об пол скользкую медузу, заставило меня очнуться от неглубокого сна, от которого осталось лишь воспоминание о том, как я, свернувшись клубком, сижу, втиснутая в какой-то кубик, а глаза у этого кубика – с блюдце величиной, до предела выпученные и потому непроницаемые – не что иное, как остекленелые глаза бульдога, и глаза эти играли с великаном, слоном или с экскаватором, а я, чтобы мне, по крайней мере, было не так больно, или не так темно, или же потому, что в этом и заключалась моя роль, двигалась в такт тем прыжкам, которые этот кубик совершал, и повторяла те пируэты, которые он выделывал, так что к моменту, когда кубик снова замер, все три пары бульдожьих глаз находились прямо у меня над головой.

Я еще не совсем пришла в себя и чувствовала себя совершенно разбитой, словно взобралась на вершину Маттерхорн, но все-таки заставила себя встать и на негнущихся ногах сделала несколько шагов в сторону коридора, откуда доносились звуки. На лестничной площадке горел свет. Я прислонилась к косяку приоткрытой двери, но встала так, чтобы тот – неважно кто, – с шумом приближающийся ко мне, если вообще он идет сюда, увидел бы сначала только мое лицо, а уже потом все остальное.

Это была женщина лет пятидесяти, с седыми завитыми волосами, в ярком нейлоновом халате. Карман на животе был набит тряпками. В руках у нее было оцинкованное ведро, швабра, совок для мусора и метелка. Она шла мне навстречу, но, видимо, не имея возможности ухватиться за перила, поскольку руки у нее были заняты, смотрела только на свои опухшие ноги в стоптанных туфлях, осторожно шагая со ступеньки на ступеньку. Она выглядела как типичная уборщица с какой-нибудь карикатуры, и лицо у нее было отрешенное, самоуглубленное, как у человека, который уверен, что он здесь один.

Я не могу объяснить себе, почему я, прекрасно понимая, что она перепугается до смерти, впилась в нее своими наверняка красными, налитыми кровью глазами вампира и сказала «Алло» – хриплым от долгого молчания, скрипучим, а в такой ситуации особенно жутким и все же похожим на что-то человеческое каркающим голосом, – причем произнесла почему-то именно это телефонное приветствие – алло.

Женщина коротко вскрикнула, тут же замолчала, дико оглянулась вокруг, разглядела в щели между дверью и косяком мое лицо и закричала снова. Теперь это был громкий, протяжный, гортанный крик, с какими-то переливами. Она уронила ведро, враждебно глядя на меня, ухватилась за перила освободившейся рукой и хотела бежать, но нош у нее подкосились, и она уселась прямо на пол. Вода, хлынувшая из опрокинутого ведра, полилась мне под ноги.

Я, конечно, сразу подумала, не напасть ли мне прямо сейчас на эту женщину. Всего три шага, раз ударить, тряпку в рот запихнуть – и у меня хотя бы халат будет.

Остановила меня, скорее всего, моя собственная нагота. Чтобы расправиться с этой женщиной, мне нужно было не просто выйти на свет, но еще и убрать руки, открыв самые интимные части тела, потому что без рук я бы ничего не смогла сделать. К тому же женщина не упала в обморок, не отвернулась, она, наоборот, неотрывно смотрела на меня, и это еще больше осложняло дело.

Где-то наверху снова что-то загремело, словно кто-то поставил на пол точно такое же полное оцинкованное ведро, и женский голос закричал: «Tea, там что, крыса?» Потом раздался топот, несколько пар ног. Я подумала, не вернуться ли в туалетную кабинку, но все же осталась на месте. Я понимала, что они все равно меня так или иначе найдут. Это были одни только женщины, уборщицы, и все примерно возраста моей бабушки; может быть, мне удастся их как-то уговорить и они смилостивятся, дадут мне какую-нибудь одежду и отпустят меня восвояси, особенно если им еще и денег пообещать…

Шесть или семь уборщиц, все никак не старше пятидесяти, встали полукругом возле двери, за которой по-прежнему пряталась я, прикрываясь руками. Все они уставились на меня и поначалу ничего не говорили. Потом та, которая обнаружила меня первой и которую назвали Tea, поднялась со ступенек и сказала:

– Я позову Хельмута.

– Пожалуйста, – прошептала я, – дайте мне хоть какой-нибудь фартук. Ведь я же…

– Хельмута? – перебила меня одна из женщин и, когда взгляды остальных обратились на нее, добавила: – Нет, вы что, нельзя.

Седовласая Tea уже вернулась назад, с нею был приземистый человек лет сорока, не больше, с заспанным лицом – видимо, тот самый ночной сторож, до которого мне не удалось достучаться. Женщина, которая сказала «Вы что, нельзя», высокого роста, повернулась и спрятала меня за своей спиной. Мужчина пробился сквозь толпу женщин, взгляд его устремился мимо той женщины, которая меня собой заслоняла и преграждала ему путь, словно внезапно выросшее на пути дерево; чем-то, кажется кончиками пальцев, он постучал по моей опущенной голове – словно мог поверить в реальность происходящего, только притронувшись ко мне, – и спросил возле самого моего уха: