Текст книги "Модистка королевы"

Автор книги: Катрин Гюннек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Катрин Гюннек
Модистка королевы
Воспоминания Розы Бертен

Посвящается Жан-Жаку Делаттру

У каждого есть своя тайна. Одни скрывают горе, другие – радость. Однако это не имеет значения, поскольку однажды заботливая рука, протянутая с небес, подхватит и унесет их.

Агнес Дезарт

Эпиней-ле-Сен-Дениз

Улица дю Бор де Ло

Сентябрь 1813

Мое настоящее имя Мария-Жанна, но меня так уже давно никто не называл. Я родилась в Аббевиле[1]1
  Аббевиль (Abbeville) – город на севере Франции в департаменте Сомма.


[Закрыть] в июле 1747 года в крошечном убогом номере гостиницы Марешоссе[2]2
  Марешоссе – полицейская стража во Франции до 1789 года.


[Закрыть]. Признаюсь, не слишком завидное место для появления на свет. Сейчас я живу в Эпинее. У меня огромный дом на берегу реки в районе Беату.

Лето заканчивается, а сад еще цветет. Я люблю эти большие деревья, эту реку внизу. Ветви роз ласково тянутся к окнам моей комнаты. Цветы источают дивный аромат. Мне подарил их Антуан Ришар, садовник королевы. Он славный малый, добрый гений Трианона[3]3
  Трианон – один из дворцов в Версальском парке.


[Закрыть] и мастер своего дела.

Смеркается. Все, чего я хочу, – это закрыть глаза, жадно вдохнуть вечерний воздух, здесь, сейчас. Вечер пахнет розами, землей… Это Версаль наполняет меня своими ароматами, душит в объятиях. Версаль похож на свой запах, в котором смешалось божественное и дьявольское. Благоухание роз и затхлый запах увядания, гнилой, тошнотворный, как веяние смерти. Да, таким был Версаль, и он был великолепен. Я никогда не жила в самом дворце, но часто бывала там. Сейчас уже сложно сказать, сколько всего времени я провела в Версале. Но, чувствую, что там остались лучшие годы моей жизни. В самом сердце «ужасного чудовища»… Так называет его корсиканец[4]4
  Наполеон I (1769–1821) – французский император в 1804–1814 гг. и в марте-июне 1815 года. Уроженец Корсики.


[Закрыть]. Конечно, император сожалеет о том, что отвратительные войны, разрушавшие все вокруг, не завершили своего грязного дела. Он мечтал стереть Версаль с лица земли, его статуи, его рощи. Ужасное чудовище – это он сам, корсиканец. Он, стремящийся уничтожить все до последнего камня, до последнего цветка. Он, только что взявший в жены австрийку. Наша эпоха изобилует чудовищами. Но чем больше они преследуют мадам Антуанетту[5]5
  Мария-Антуанетта (1755–1793) – французская королева, жена Людовика XVI. Она была осуждена на смерть во время Великой французской революции через девять месяцев после казни короля.


[Закрыть], чем больше стремятся уничтожить память о ней, тем сильнее ощущается ее присутствие. Иногда по вечерам мне кажется, будто я слышу голос своей королевы.

Я не чувствую страха. Я не боюсь воспоминаний и призраков, воскрешенных в памяти ароматом роз. Пусть поджидают меня под моими окнами, пусть ищут меня – я к этому готова. Нет, я не боюсь, я никогда не боялась. Внешность обманчива. Я вовсе не маленькая тщедушная старушка, безмятежно вдыхающая с балкона аромат цветов. Я осталась прежней. «Торнадо, извержение вулкана», – моя бедная матушка сравнивала меня с силами природы или катастрофами. Во мне, должно быть, было и то, и другое. Но шестьдесят шесть лет не прошли бесследно для моего тела.

Я – старая маленькая девочка, дерзкая и полная воспоминаний.

Те, кто еще помнит меня, не могли поверить, что я найду в себе силы взяться за перо, чтобы рассказать мою историю. Глупцы… Последнее время они часто приглашают меня на свои ужины. Они хотят украсть у меня память, в которой живет моя королева. Сейчас самое время! Люди жаждут красивых историй, ярких воспоминаний. Я рассказываю им все, что приходит в голову, не забывая сделать себя центральной фигурой событий. Ведь я в свое время была ни больше, ни меньше как «министром». Я пичкаю своих слушателей небылицами, незаметно увожу от самого главного, придумываю все новые пикантные подробности. Это сбивает людей с мысли, они уже не помнят, о чем хотели спросить… Преувеличивать и приукрашивать – моя старая привычка, я не изменяю ей и сейчас. Пусть слушают меня, сколько душе угодно, пытаясь уловить волшебный дух того времени. Его уже не вернуть. В некоторой степени – по их вине. Где они были, когда Мадам находилась в Тюильри[6]6
  Тюильри – дворец в Париже, служивший резиденцией французских королей. Был сооружен как часть комплекса Лувра по указанию Марии Медичи. В 1789 году Людовик XVI, вынужденный покинуть Версаль в связи с Революцией, перенес свою резиденцию в Тюильри. Заняв Тюильри 10 августа 1792 года, восставшие парижане низвергли монархию.


[Закрыть], в Тампле, в Консьержери[7]7
  В период Великой французской революции (1789–1794) замок Консьержери (остров Сите, Париж) был превращен в государственную тюрьму. Здесь находилась в заточении королева Мария-Антуанетта. Карцер, в котором королева ожидала казни, был переделан позднее в часовню.


[Закрыть]? Пустота, мрачная тишина окружали властительницу, в то время как ее веселые подданные щеголяли в Кобленце, Лондоне, Маннгейме. И теперь эти господа еще требуют излить им душу.

– Расскажите-ка нам о тех временах, мадам Роза, – просят они меня по вечерам, жадно ловя каждое мое слово. Да, я могла бы рассказать кое-что, да только эти люди мне не поверят. Времена, которые они считают волшебными, и правда были такими, даже в большей степени, чем они могут себе представить.

…Синева ночи сгущается над садом, сладкий аромат цветов становится все более пронзительным. Мои воспоминания похожи на эти цветы. Они нежные и одновременно колючие, как подарок садовника.

Глава 1

Не знаю, с чего начать мою историю. Нужно попытаться ухватить ускользающие от меня годы и воспоминания. Я постараюсь, я должна рассказать правду. Ведь наши портреты обычно выходят такими лживыми.

Я буду описывать события в той последовательности, в которой они происходили. Начну с самого начала, чтобы объяснить все наилучшим образом.

Я родилась второго или седьмого июля 1747 года в отеле города Аббевиль в Пикардии[8]8
  Пикардия – регион на севере Франции, основная промышленность – текстильная (хлопчатобумажные, льняные, бархатные и др. ткани).


[Закрыть]. Эта гостиница предназначалась для коннополицейских стражников. При жизни моего отца Николя, конного лучника, нам полагалась там бесплатная квартира. На самом деле это были прескверные, темные, сырые комнаты, соседствующие с тюрьмой. Подходящее место разве что для ожидания смерти.

Стражники давно покинули это мрачное место, но здание по-прежнему стоит. Отель принадлежит теперь таможне и заведует им месье Буше де Кревекер де Перт.

Я – младший ребенок в большой семье. Моя мать Мария-Маргарита состояла в первом браке с Жаком Дарра, у них было двое детей: девочка, которая умерла совсем маленькой, и Жак-Антуан. От Николя, моего отца, у матери родились еще три сына и четыре дочери. Двое детей умерли, остались два мальчика и три девочки. Среди них была я. Я росла здоровой и подвижной, с аппетитом уплетала картошку с капустой и салом. Лекарство для долгой жизни, считала моя бабушка Пинге. Во всяком случае это была серьезная пища, возможно, благодаря которой у меня – крепкий организм и характер, способный выдержать любые жизненные бури.

Мои родители, набожные католики, крестили меня в церкви Святого Жиля. Обряд совершил приходской священник Лерминье или Фалкомикье… я никогда точно не знала его имени. Все звали его «отец мой». Только Жан-Франсуа де Муши, старший капрал Марешоссе, называл священника «месье Фалкоминье», а наши соседи обращались к нему «месье кюре Лерминье». Зато я отчетливо помню, что приходской священник был высоким и очень худым. Круглые, близко посаженные глаза придавали ему злобный вид. Кривой нос и черное одеяние делали кюре похожим на сварливую ворону. Он на всех нагонял страх. Это качество священника приносило свои плоды. В воскресенье никому и в голову не могло придти пропустить обедню.

Моя мать была очень религиозной и с детства привила мне любовь к Богу. Я не испытывала страха перед Фалкоминье-Лерминье. Интуиция подсказывала мне, что у этого высокого человека-вороны золотое сердце, и я не боялась ни его, ни Господа, которому он служил.

Крестными отцами всех детей были друзья моего отца, солдаты коннополицейской стражи Аббевиля. Только моим крестным был не приятель папы, а мой старший брат Жак-Антуан. А моей крестной матерью была наша соседка, Мария-Жанна Готеро. Ей я обязана своим именем.

Да, я родилась именно там. В скромной семье, в которой не имели образования и не были особенно удачливы. Но в доме царили нежность и любовь.

Один брат – столяр, другой – конный лучник, сестры, кузины, тетки работали на фабрике. Кроме двух моих братьев вся семья имела то или иное отношение к тканям. Такова особенность Пикардии. Мой собственный путь был уже очерчен. Я пошла по следам моих предков.

…Я снова вижу маму. Так бывает каждый раз, когда заново переживаю те годы. Я твердо верю, что и она меня видит и слышит. Я говорю с ней. Должно быть, дети решат, что мне пора в сумасшедший дом.

Как-то раз маленькая Туанетта посмотрела на меня очень внимательно. Думаю, она иногда слышит, как ее бабушка разговаривает сама с собой в своей комнате. Милая Туанетта… Ей очень нравится приезжать ко мне в Эпиней, а мне – принимать ее у себя.

В молодости моя мать слыла красавицей: невысокого роста, брюнетка, свежее лицо, гибкое тело, живые, игривые глаза. Все говорили, что я на нее очень похожа. Мои сестры, Катрин и Марта, напротив, пошли в отца. Они высокого роста, у них удлиненные серьезные лица и белокурые вьющиеся волосы.

Насколько я помню, отец был ко мне очень добр. К сожалению, я не успела узнать его хорошо: папа умер, когда мне исполнилось семь лет.

Земляки говорили, что моя история предначертана, что мне суждено последовать за женщинами моей семьи на фабрику или прислуживать Лерминье или устроиться сиделкой, как мама.

Однако я придумывала совсем другие истории, куда более интересные. Например, что отец не умер, а исчез. Уехал в дальнее странствие! Я мечтала о хорошей работе и красавце-муже. Я прекрасно умела выдумывать. Я твердила, что все будет именно так, и начинала в это верить. Но я была всего лишь сиротой и не могла похвастать благородным происхождением. Даже в самых сумасшедших фантазиях будущее не представлялось мне в розовых тонах. В лучшем случае я могла стать женой славного купца или служащей небольшого магазина. Но разве мог кто-то запретить мне мечтать о великом и прекрасном? И я мечтала дни напролет, что есть силы. Я больше не была букашкой, я представляла себя спящей великаншей, ждущей своего часа…

«Гордыня – это грех, моя Жанетта», – говорила мама, когда ей удавалось проникнуть в мои мысли. Матерям иногда дано улавливать то, что от них всеми силами пытаются скрыть.

Мой земляк, верзила Адриен с красным худым лицом, который заглядывался на каждую юбку, начиная с моей, говорил, что я веду себя как святоша и что такой прекрасный цветок, как я, заслуживает гораздо большего, чем работа на мануфактуре или в доме священника. Этот парень производил впечатление человека низкого и заурядного, в его мыслях и речах царил хаос. Однажды он слишком недвусмысленно приблизился ко мне, заявив, что у него на меня виды. Виды… я ничего не поняла, но догадалась. И хотя знала, что мой городок и мое происхождение не сулят мне молочных рек и кисельных берегов, все же не могла представить себя женой этого сумасброда. На этот раз это он окунулся в сумасшедшие мечты. Адриен ходил за мной долго, несмотря на мои резкие отказы.

Думаю, именно с того времени я стала замечать на себе взгляды мужчин. Не преувеличивая, могу сказать, что многим я приходилась по вкусу. Но их знаки внимания не производили на меня большого впечатления. Я чувствовала скорее изумление, затем стеснение и стыд. В семье Бертен не принято было подшучивать над женским целомудрием.

В то время дела наши оставляли желать лучшего. Со смертью отца нам пришлось покинуть мрачные комнаты в отеле Марешоссе. Мы переехали на улицу Басс, в квартиру еще менее привлекательную и еще более сырую. Стоило пройти даже небольшому дождику, как сквозь потолок и стены начинала сочиться вода. А в Пикардии дожди идут довольно часто.

Трудно сказать, что было более неприятным: непрекращающиеся потоки воды или стойкий запах грязи и гнили.

Два или три года я прожила с матерью, двумя сестрами и младшим братом в квартале, названия которого даже не помню. Спертый воздух там всегда был пронизан резкими запахами. Я вспоминаю лавки ремесленников, теснящиеся в маленьких улочках, откуда не видно даже неба. Поистине беспросветное существование.

Жан-Лоран и я любили играть в этом лабиринте улиц и переулков. Мы часто подворачивали лодыжки на отвратительных мостовых, наши ноги скользили по грязи. Но лечить нас все равно было некому. И мы привыкли обходиться без этого, поскольку были в том возрасте, когда ничего не страшно, пока есть мама и пока желудок более или менее полон.

Конечно, мать мечтала о том, чтобы ее детям повезло больше, чем ей самой и чем всем ее землякам, чьи жизни были отданы мануфактуре Ван Робе. И когда отец Лерминье пришел к маме просить отдать меня в приходскую школу, чтобы я получила по крайней мере начальное образование, она охотно согласилась. Это было вознаграждением за ее работу по хозяйству в доме священника, которую мать выполняла из чистого великодушия.

– Это пойдет тебе на пользу, моя Жанетта…

Мама поздравила меня с заслугой, которая принадлежала вовсе не мне.

– У тебя есть дар нравиться людям. Это хорошо, моя девочка.

Я с гордостью учила алфавит и правила орфографии. Но изумление не покидало меня. «Огромная ворона» была так добра, взяв меня под крыло. Но почему меня, а не моих сестер, не кого-то другого?

Моя мать и Лерминье спасли меня от мануфактуры. Начальное образование, которое я получила, вырвало меня из лап прядильной фабрики.

И вот пришло время, когда в моей голове накопилось достаточно знаний, чтобы помогать мадемуазель Барбье, модистке Аббевиля, в ее ателье. Это место досталось мне тоже не без помощи мамы.

Ни знаменитые сплетницы нашего района, ни наглец Адриен не проронили ни слова, когда я поступила на обучение к мадемуазель Барбье. Но я прекрасно знала, что они при этом думали. Повезло же Марии-Жанне! Конечно, это ведь куда лучше, чем чистить горшки или ухаживать за ворчливыми стариками, распространяющими запах пота, кислого молока, грязной одежды, если не хуже. И это легче, чем вкалывать на фабрике под грозные выкрики младшего начальника.

Когда я впервые переступила порог маленькой лавочки Виктории Барбье, то была не на шутку взволнованна. Я увидела сокровища, ни имени которых не знала, ни даже о существовании которых не догадывалась. Их красота ослепила меня.

У Барбье каждый день создавалось что-то новое. Придумывались платья и чепцы, украшались перьями, цветами, лентами, продавались шейные платки, перчатки, косынки, муфты, даже веера. Ах! Мода, ее формы, ее обычаи! Казалось, мадемуазель Барбье знала все, и она стремилась передать свои знания мне. Для меня это была большая удача. Хозяйка умела объяснять, правда, иногда понять ее было непросто. Мадемуазель Барбье часто упоминала слово «ухищрения», и оно казалось мне самым красивым на свете. Ухищрения… А «безделушка»? Тоже звучит прелестно. Я не уставала повторять эти слова, наслаждаясь ими, как музыкой.

Все, касающееся швейного мастерства, оказалось весьма занимательным. Я хорошо ладила с хозяйкой и девочками-коллегами, осваивая настоящую профессию. Я узнала, что скрывалось под знаменитым словом «ухищрения». Это выбор и ткани, и выкройки, и расцветок! Когда мадемуазель и ее клиентки, которые приятно пахли пудрой и фиалкой, начинали обсуждать наряды, из их уст рекой лились названия диковинных цветов. Немного смешные, конечно, но чудесные. «Бледная потревоженная птичка», «хвост канарейки»[9]9
  «Queue de serin» – таким словосочетанием во французском языке обозначается желтоватый цвет.


[Закрыть], «брюхо самки оленя»[10]10
  Фр. «ventre de biche» – цвет, употребляемый при описании окраски лошади: светло-желтый (в основном такого цвета бывают живот, бока или морда лошадей определенной масти).


[Закрыть], «испанский усопший», «бедро взволнованной нимфы»[11]11
  Фр. «cuisse de nymphe émue» – сорт розы, цвет темно-розовый посеребренный.


[Закрыть], «смех мартышки», «паук, замышляющий преступление»… Вот так карнавал! Вначале другие девочки-швеи потешались надо мной. Я сердилась, будучи не в силах разгадать их веселую трескотню, из которой не понимала ни слова. Моему изумлению не было предела, но такова уж мода! Она играет со словом, как с пером или ленточкой.

По воскресеньям и в праздники я помогала маме. Мы навещали больных и ухаживали за ними. Это была работа не из приятных, но она мне нравилась, потому что я проводила время вместе с мамой. Я любила возвращаться с ней домой рука об руку, напевая песни, тихо разговаривая. Я обожала маму, и она платила мне тем же.

А затем меня постигло второе горе: Жан-Лоран подхватил лихорадку, от которой так и не оправился.

Жан-Лоран, мой маленький, самый младший братишка, я так хотела уйти вместе с ним! Что там, на небе делать маленькому мальчику, одному в его десять лет… Отец Лерминье рассказал мне, что делают малыши на небесах. Но кому нужны слова, даже самые красивые, если не стало маленького мальчика? Тут нечего говорить, нечего объяснять.

Из-за постигшего меня несчастья я отгородилась от мира. Мне было необходимо уединение, и я пряталась в моем горе, отдаваясь ему без остатка. Месье Лерминье сказал, что страдание очищает душу, что человек, испытав его, становится добрее. Это все пустые слова. Я, напротив, стала озлобленной и начала чувствовать ненависть ко всем детишкам десяти лет, живым и полным сил.

После смерти Жана-Лорана младшим ребенком в семье стала я. Дом постепенно пустел. Сестры ушли в Амьен[12]12
  Амьен – главный город Пикардии.


[Закрыть] искать лучшей доли, пытаясь устроиться в парикмахерском деле. На улице Басс не осталось никого, кроме меня и матери. Узы, связывающие нас, стали еще крепче. Кроме того, мы были очень похожи – как внешне, так и по духу. Я превратилась в зеркало молодости, в котором мама снова видела себя ребенком. В семье Бертен было две Марии-Маргариты: большая и маленькая.

С понедельника по субботу все мое время принадлежало мадемуазель Барбье. Магазинчик открывался в десять утра, но уже задолго до этого я вовсю хлопотала в ателье. Девушки украшали салон. Лишь один перерыв в час дня – и мы снова подбирали бархатные цветы, гофрировали кружева, погружались в океаны тканей кремового цвета, гроденапля[13]13
  Гроденапль – плотная гладкокрашеная шелковая ткань, названная в честь первоначального места производства – г. Неаполя в Италии.


[Закрыть], в прозрачность газа и барежа[14]14
  Бареж – сорт шелковой ткани в газовой технике. В первой половине XIX века бареж был одной из самых дорогих тканей.


[Закрыть]. Я восхищалась красотой материй, но еще больше ловкостью хозяйки, превращавшей их в прекрасные туалеты. Я была без ума от безделушек и украшений на тканях, от браслетов и колье, похожих на цветы. Ателье служило садом, где меньше, чем за час, расцветали маки, маргаритки, пионы, розы…

Мадемуазель Барбье была не просто модисткой. Она являлась созидательницей и в свое дело вкладывала душу.

Мало-помалу я стала замечать, что снова мечтаю. Мне хотелось стать королевой, чтобы царствовать над тканями и цветами, как моя хозяйка.

Шли годы. Придя как-то утром в магазин, я увидела, что мадемуазель Барбье печальна как никогда, а девушки плачут. Дела шли не слишком хорошо, хозяйка не могла больше позволить себе держать трех помощниц. Поскольку я пришла последней, то должна была уйти первой, хотя и проработала у Барбье семь лет. Я уже почти освоила профессию, и мои навыки обязательно пригодились бы в каком-нибудь другом ателье. Оставалось только найти его! Однако модистки не росли как грибы на дороге. И в мануфактуру устроиться стало непросто. Можно было последовать примеру сестер и отправиться искать работу в другом месте. Но уйти означало остаться одной вдалеке от дома, вдали от своих…

А верзила Адриен только ухмылялся. Он все повторял, что не стоит беспокоиться, что у него на меня всегда были виды.

Наконец, я решилась. Моя крестная мать Готеро убедила меня, что в Париже довольно работы и жалованье намного выше. Итак, вперед – в Париж!

Мама положила в мой чемодан кружевной платок, карманный кошелек, вышитый в клетку голубым шелком, и гребень, который достался ей от моей бабки, Мекиньон. Не забыла она и про молитвенник, подарок месье Лерминье. Напоследок мать заверила меня, что Божественное Провидение не оставит без внимания такую девушку, как я, и обязательно одарит своей милостью. Нужно верить в это и не бояться грядущего. Я ушла, и на улице Басс в доме семьи Бертен не осталось никого, кроме одной Марии-Маргариты.

Глава 2

Это произошло весной 1762 или 1763 года. Я открыла для себя Париж. Он совсем не был похож на тот город, который я надеялась увидеть.

Мне исполнилось всего пятнадцать лет, я впервые оказалась вдали от дома, совсем одна. Нужно было всему учиться, многое увидеть. Мадемуазель Барбье говорила, что у меня есть способности! Она не сомневалась в том, что я, обладая привлекательной внешностью и вкусом, не пропаду. Но это было только началом, которое оказалось трудным.

В Аббевиле я была помощницей модистки, в Париже – абсолютно никем. Я чувствовала себя крошечной, почти невидимой. В огромном многолюдном городе я была одинока как никогда.

Свою первую ночь в Париже я провела на улице Жювери в доме подруги Виктории Барбье, рыжеволосой красавицы с белоснежной кожей, усыпанной мелкими веснушками.

Но там я оставалась недолго. У рыжеволосой подруги мадемуазель Барбье была большая семья и долги, и я ушла, чтобы не стеснять ее. Мне повезло: я быстро нашла работу и при ней новое жилье.

Сначала меня приняли в магазинчик на набережной Жесевр, потом на службу к Марии-Катерине Пекелер, в дом мод «Модный штрих» на бесконечной улице Сен-Оноре, в центре изящества и красоты. Эта улица изобиловала всевозможными магазинами. Пятнадцать трикотажных лавок, три вышивальных, полдюжины шляпных, три портняжных, пятнадцать суконных, четыре бельевых, около тридцати галантерейных (тех, что «все продают и ничего не делают»), перчаточник, дюжина скорняков, столько же портных, два десятка модисток. И все это только на одной улице!

Я подолгу рассматривала вывески. Они были шикарными, позолоченными: «Золотая лента», «Золотой посох», «Коронованный лебедь», «Стиль века», «Три султана», «Французские женщины», «Два ангела», «Модная шуба», «Великолепный»… Пойди узнай, почему мне больше всех магазинчиков нравился бутик Марии-Катерины Пекелер! Я собиралась остаться в нем на несколько лет. «Не рассчитывайте обрести здесь надежную работу», – предупредила меня Пагелла[15]15
  Пагелла – рыба семейства окуневых.


[Закрыть]. Ее все так называли. Но работа никогда не пугала меня, да и жалованье вполне устраивало. Хозяйка дала ясно понять, что в ее доме трудятся только порядочные девушки.

– Отбой в десять вечера и не вздумай приводить мужчин!

Я кивнула в знак согласия. После этого Пагелла внимательно осмотрела меня с ног до головы, будто разглядывая животное на рынке. Красивое животное, в этом я отдавала себе отчет.

Магазин «Модный штрих» пользовался хорошей репутацией, и Пекелер стремилась сохранить ее. Злые языки говорили, будто дома мод – это приюты для веселых размалеванных шлюх с напудренными волосами, но девушки, служащие у моей хозяйки, не злоупотребляли ни белилами, ни румянами. Почти все они были строгих правил и одевались очень скромно.

– Мы ведь не Лабилли[16]16
  Лабилль: чета Лабилль занималась торговлей женскими нарядами. Мсье Лабилль был братом знаменитой Аделаиды Лабилль-Гиляр, члена Королевской академии художеств и скульптуры.


[Закрыть], – любила повторять Пагелла.

В двух шагах от нашего магазина, на улице Неф-де-Пти-Шам, находился бутик знаменитого Лабилля «Модные наряды с доставкой на дом». Моя хозяйка скептически относилась к этому господину и его торговле из-за истории с одной девицей. Это была девушка необыкновенной красоты, при взгляде на нее захватывало дух. Белокурые от природы волосы, голубые глаза, точеная фигурка. Жанна Бекю была очаровательна и талантлива не только в швейном деле. Мужчины называли ее «ангелом».

– Ангел с дьявольским огоньком, – ухмылялась Мария-Катерина Пекелер.

Спустя какое-то время красавица Жанна стала любовницей Людовика XV[17]17
  Людовик XV родился в Версале в 1710, умер в 1774 году. Сын герцога Бургундского (внук Людовика XIV) и Марии-Аделаиды Савойской.


[Закрыть]! Она ушла из швейного дела тогда, когда я делала на этом поприще свои первые шаги. Вскоре она сменила имя Бекю на куда более изящное и громкое Барри.

Итак, я по воле случая оказалась в «Модном штрихе», процветающем доме мод, известном царящей в нем нравственностью, что так редко встречается в этой области.

В Париж я влюбилась не сразу. Сколько раз я терялась в этом городе, делая свои первые доставки! Из-под горы коробок меня было едва видно, я с трудом протискивалась по улочкам и переулкам. Путала адреса, возвращалась обратно, приходила наконец со стертыми ногами к разгневанной клиентке, которую заставила долго ждать. Но я была молода и расторопна, поэтому быстро свыклась с огромным лабиринтом Парижа. С песней на устах и открытым сердцем я летала по городу, уже не путая адреса и не задерживаясь в пути. Как я могла доставлять коробки этим дамам?! Эта работа нравилась мне куда больше, чем служба в ателье – ведь я весь день была на свежем воздухе!

Париж был изнуряюще многолюден. В любое время, в любом месте спешили, толкались толпы людей. Даже во время обедни! И бесконечное число улочек, тесных, без тротуаров, вечно покрытых грязью, даже в богатых кварталах. Приходилось с боем отстаивать перед всадниками свое право пройти по улице. Почему-то эти люди, восседая на огромных лошадях, чувствовали свое явное превосходство. Небольшие экипажи тоже были настоящим кошмаром. Молодые безмозглые наездники, управляя грязными каретами, гнали коней во всю прыть. У меня был выбор: скончаться, будучи раздавленной на месте, или умереть от стыда, представ перед клиенткой грязной с головы до ног.

Этот город просто плевал на вас. Он кишмя кишел мрачными личностями: обыкновенным прохожим приходилось выбирать одежду и чулки такого цвета, на котором меньше всего заметна грязь, проще говоря, черного, что придавало всем унылый вид.

Но главная опасность таилась не в этом. Париж был беспощаден к слабости и нищете; он неумолимо уничтожал маленьких простофиль, только что приехавших из деревни, таких, как я.

Тем не менее я привыкла к новой жизни и мало-помалу стала наслаждаться большим городом, который каждый день преподносил мне сюрпризы. Париж был спектаклем, таким же прекрасным, как «Ифигения в Тавриде»[18]18
  «Ифигения в Тавриде» – трагедия, написанная в 411 году Еврипидом (древнегреч. поэт-драматург, 480–406 гг. до н. э.).


[Закрыть] или «Деревенский колдун»[19]19
  «Деревенский колдун» – опера Ж.-Ж. Руссо (1712–1778), 1753 год.


[Закрыть]. В один день я заметила мужчину, идущего по воде, в другой – мальчишку, который рыл землю, как крот! На третий я увидела умную собаку, которая играла в карты, и даже змею с двенадцатью лапами и растроенным языком! Разве можно тут умереть от скуки?!

У меня было любимое местечко рядом с Мостом Шанж, которое я обнаружила во время одного из походов к клиентке «Модного штриха». Оно напоминало мне бухту реки Соммы и ее красивые извилистые берега. Я часто ходила туда прогуляться по воскресеньям с моей новой подругой.

Я делила комнату с Аделаидой Ланглад, очаровательной блондинкой с ясными глазами и бледным личиком, которое напоминало мне моих сестер Марту и Катерину. Она тоже недавно поступила на работу в «Модный штрих», с легким сердцем покинув пансион, где добросердечные монахини пытались обучить ее пению, танцам, истории и географии, то есть всем тем прекрасным вещам, которых я не знала и которые с радостью бы изучила. Аделаида же с ненавистью вспоминала годы, проведенные в пансионе. Она говорила, что там запрещали все. Девушкам приходилось вставать ни свет ни заря, рано ложиться, носить мрачную одежду. Их держали на коротком поводке и в ежовых рукавицах.

– Нам запрещали смеяться, петь, бегать и даже смотреть в глаза взрослым, представляешь, какой ужас? – рассказывала мне Аделаида. – Пансион – это тюрьма. Ты даже представить себе этого не можешь!

Я не просто могла себе представить тюрьму, я знала ее, поскольку родилась по соседству с этим мрачным пристанищем узников!

Я познавала Париж и парижан. Я познавала моду, настоящую, столичную. Это было так сложно! Для меня, не имевшей достаточного опыта, даже запомнить названия туалетов стало настоящим подвигом. Утренний наряд, вечерний наряд, наряд для церкви, наряд для приема гостей на обед, наряд для исключительных визитов, для визитов повседневных, наряд для двора, для театра, для бала, для охоты, для верховой езды, обеденный наряд, для приема религиозных гостей, для венчания, крестин, похорон… этот список не имел конца. Да и мог ли быть у него конец? Для элегантных людей предусмотрены туалеты на все случаи жизни. Кроме того, необходимо подстраиваться под модные в каждом сезоне ткани и цвета.

Уже тогда я была уверена в двух или трех вещах. Чтобы стать мастером в области моды, надо обладать зоркими глазами, ловкими пальцами и проворными ногами: чтобы бегать по городу, разнося клиенткам готовые туалеты. Необходима и очень хорошая память, чтобы держать в голове все эти немыслимые названия…

Нужно было многому научиться – и я училась. Моде, швейному мастерству, жизни – всему тому, о чем не пишут в книгах, но о чем перешептываются днем в ателье и вечером, перед тем как заснуть. Я не знала ничего из того, с чем пришлось столкнуться в новой жизни: ни манер, ни нарядов, ни разных историй и скандалов. Я продевала иглу, перепрыгивала потоки грязи на улицах, как ослик, нагруженная многочисленными коробками, не забывая прислушиваться и смотреть во все глаза. Я жаждала всему научиться, все узнать.