Текст книги "Первое дело Аполлинарии Авиловой"

Автор книги: Катерина Врублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Вот на этом я и заканчиваю свое письмо. Время позднее, голова идет кругом, и я тщательно запру комнату перед тем, как отойти ко сну.

Я напишу тебе, Юля. Просто сейчас нет сил.

Остаюсь,

Твоя расстроенная подруга Полина.

* * *

Штабс-капитан Николай Сомов – Аполлинарии Авиловой.

Милая, дорогая моя Аполлинария Лазаревна!

Вы будете удивлены тем, что я пишу вам, хотя видимся мы почти ежедневно. Но я не могу сказать всего: мне стыдно глядеть вам в глаза. Лучше уж напишу.

Год назад довелось мне быть в отпуске в Санкт-Петербурге. Устроившись в гостиницу, я шел по Невскому и наслаждался картиной, которую не видел лет десять – судьба меня забрасывала далеко и надолго. Мимо проходили барышни в модных нарядах под руку с кавалерами, кареты спешили по Невскому проспекту, горели фонари, и настроение у меня было распрекрасное.

Вдруг я услыхал: «Николай, вот встреча!»

Ко мне направлялся Валентин Даргомыжский, знакомый мне еще по кадетскому корпусу. Он был в форме поручика Лейб-Гвардии Измайловского полка. Мы обнялись и троекратно расцеловались.

– Куда путь держишь?

– Да так, гуляю, – ответил я. – Только что приехал, не знаю куда идти.

– Прекрасно! – хлопнул он меня по плечу. – Пойдем со мной – прекрасное место, клуб, без рекомендации не пускают. Скажу, что ты со мной. Публика там самого что ни на есть разбору. Что скажешь?

– Прекрасно! – решился я, и мы направились в клуб.

Не сказать, что я был так уж близок с моим новоявленным приятелем. Он из петербургской семьи и, помнится, очень гордился своим родственником, композитором. Я, правда, его произведений не слышал, но почему бы и не погордиться, ежели человек хороший.

У входа в старинный особняк стоял чопорный привратник, важный и надутый, словно генерал-аншеф. Он еле-еле поклонился нам и пропустил внутрь. В гардеробной другой лакей, не моложе, принял наши шинели, и мы вошли в залу.

Было несколько сумрачно. Лампы горели на стенах и еще стояли подсвечники на двенадцать свечей на каждом столе. Не за каждым столом шла игра: кто курил, кто вполголоса разговаривал. Дам не было.

– Смотри, там свободные места, – прошептал, наклонившись ко мне, Даргомыжский. – Пошли, сыграем.

Мы подошли, учтиво поклонились и сели. Кроме нас за столом сидели двое – полный мужчина в штатском, с расчесанной надвое бородой, отрекомендовавшийся колежским асессором Аникеевым, и высокий старик с окладистой бородой, в мундире географического общества, граф Кобринский.

– Во что играем, господа? Вист? Бостон?

– В фараона, – сообщил Аникеев. – Желаете понтировать?

– Что ж, – сказал, я, – можно и в фараона. Кто держит банк?

Чувствовал я себя великолепно! В карманах крупная для меня сумма отпускных, нахожусь в прекрасном, солидном месте, куда бы я без помощи Даргомыжского, настоящего петербуржца, и не попал. Почему не сыграть? Люблю игру: и занятие неплохое, многие умные люди увлекались ею. Еще сам Пушкин справедливо говаривал, что страсть к игре есть самая сильная из страстей.

Банкометом был асессор. Я вытащил карту, глянул и положил рубашкой вверх. Мне выпала десятка червей. Счастливая и карта, и масть. Я всегда попадал в десятку, да и масть похожа на любящие сердца. Аникеев принялся раскладывать карты на две кучки. Увидев трефовую десятку, легшую налево от него, я облегченно вздохнул и открыл свою карту.

– Поздравляю, штабс-капитан, вы выиграли, – услышал я скрипучий голос графа, а банкомет, отсчитав, подвинул мне банкноты.

Первый выигрыш подействовал на меня, словно бокал шампанского. Я веселился, острил, увеличивал ставки. Судьба метала свой пестрый фараон. Мне часто везло. Граф и Аникеев перемежали речь «семпелями», «мирандолями» и «семикратными руте».

Несчастье, которое должно было случиться, случилось. На этот раз банкометом играл Кобринский. Я поставил все, что у меня было, вытянул карту и, как Германн, проиграл… Не помню, как добрался до гостиницы – кажется, меня привез Даргомыжский, уже под утро, пьяного и отупевшего от поражения.

Проснулся я в три часа пополудни. Напротив меня сидел Валентин, словно злой демон из стихотворения, правда, не знаю, из которого.

– Это ты… – простонал я, обхватив голову, разламывающуюся от боли. – Скажи мне, что я натворил?

– Ты проигрался, Николай, – ответил он мне с грустью в голосе.

– Много? – спросил я, надеясь, что все каким—то образом уладится.

– Тридцать восемь тысяч ассигнациями.

– Откуда столько? Кому? Тебе? Я не могу сейчас! – я заметался по гостиничному нумеру.

– Графу Кобринскому.

Я остановился. «Боже мой…»

– Валентин, что же мне делать? Почему ты меня не остановил? Как это получилось?

– Тебя остановишь… – усмехнулся он. – Ты рвался в бой: выписывал векселя, клялся усопшей бабушкой, которая оставила тебе деревеньку, уверял, что у тебя еще много денег.

– Какая бабушка? Какая деревенька? – я ничком повалился на кровать и замер, не желая слышать более этот кошмар. Сколько я так пролежал – не знаю. Карточный долг – долг чести. Но мне неоткуда было взять деньги. Не выходить же с кистенем на столбовую дорогу!

– Ну, полно, полно отчаиваться, – Даргомыжский сел на кровать и потрепал меня по плечу. – Вставай, поедем к графу. Может он и не такой черт, каким малюют. Объяснишь ему, что был неправ, попросишь отсрочки.

Пришлось встать, ополоснуть лицо и поменять сорочку. Голова гудела, глаза не раскрывались, и Валентин протянул мне плоскую походную фляжку – откуда он ее достал, уму не постижимо! Я отхлебнул раз, другой, мне полегчало, и на душе уже не было так тошно: а вдруг приятель прав и все образуется?

Императорское географическое общество помещалось в роскошном особняке с беломраморными колоннами у входа. Оробев, я вступил под гулкие своды. Мне не так страшно было под пулями, как здесь, когда я представил, что буду говорить графу.

К нам подошел чиновник:

– Его сиятельство ждут. Пойдемте, господа, я проведу вас.

Понизив голос, я спросил Даргомыжского:

– Откуда граф знал, что мы придем?

– Не волнуйся, я все устроил. С утра заехал сюда и добился аудиенции. Ты же мой друг, а друзей в беде не бросают. Верно? – он подмигнул, и в этот миг, словно лопнул железный обруч, давивший мне на виски.

Чиновник довел нас до высоких, украшенных золоченой резьбой дверей и, приоткрыв их, исчез. Мы вошли в огромный кабинет, где за массивным столом сидел граф Кобринский, действительный член Императорского географического общества.

При виде нас он поднялся со своего места.

– Прошу садиться, господа! – рядом с его столом стояли гнутые стулья, на которые мы и опустились.

Повисла пауза. Насладившись ею (как мне показалось), граф обратился к моему визави:

– Поручик, я премного благодарен вам за то, что вы приложили столько усилий и приняли деятельное участие в судьбе вашего друга, но мне хотелось бы остаться с штабс-капитаном наедине.

Даргомыжский постарался ничем не выразить своего удивления. Он резво вскочил, кивнул, щелкнул каблуками и удалился, печатая шаг.

Кобринский подождал, когда за поручиком закрылась дверь, и повернулся ко мне:

– Ну, сударь, вы уже осведомлены о размерах вашего карточного долга? Увы… Сожалею, но вчера не было никакой возможности втолковать вам о предосудительности вашего поведения. Сидите, сидите… Нам нужно о многом поговорить.

– Я отдам, извольте не сомневаться, ваше сиятельство. Займу, найду, упрошу. Карточный долг – долг чести!

– Не сомневаюсь, не сомневаюсь, – пробормотал он, пытливо глядя на меня. – И когда вы, милостивый государь, собираетесь вернуть мне долг?

Не выдержав его взгляда, я стушевался:

– Дайте мне время, ваше сиятельство. Слово офицера…

– А вот времени у меня и нет, голубчик, – ответствовал граф, устало откинувшись на спинку кресла. – Стар я – отсрочку давать. Не могу, никак не могу. Извольте платить по счетам. Как вы сказали – долг чести?

– Мне нужна неделя, две, и я соберу, отдам… – я понимал, что несу чушь, но мне так хотелось вырваться из-под цепкого взгляда этого старика, что я попросту не отдавал себе отчета в том, что говорю.

– Не сможете вы, Николай Иванович, собрать деньги. Ни за неделю, ни за две. И честь свою порушить тоже не захотите. Что тогда? Пулю в лоб? Нет, мой дорогой, нельзя такими бравыми молодцами бросаться – оскудеет Россия, – он встал, обошел стол и положил мне руку на плечо. – Ну, полно, полно, не расстраивайтесь так. Из каждого положения можно найти выход. Даже из самого безвыходного.

Я уж было, ничтоже сумняшеся, подумал, что граф Кобринский собирается простить мне долг, и воспрянул духом.

– Хочу предложить вам одно дело, дорогой Николай Иванович.

– Всецело к вашим услугам, ваше сиятельство. Только прикажите!

Граф вернулся на свое место и пристально посмотрел мне в глаза:

– Дело, которое я хочу поручить вам, требует особой секретности и деликатности. О нем не должна будет знать ни одна живая душа! Вам понятно, штабс-капитан?

– Да, ваше сиятельство, я понимаю.

– Насколько мне известно, вы сейчас находитесь в отпуске? Так вот: вы его прервете и вернетесь в Москву. Там вы подадите рапорт вашему командованию о переводе вас в N-ск, а я прослежу, чтобы ваш рапорт удовлетворили.

Я не верил собственным ушам. Покинуть Санкт-Петербург, вернуться в Москву и по своей воле перевестись в N-ск?! В это захолустье между Саратовом и Воронежем! Мне даже неизвестно, где находится этот самый N-cк. Но делать было нечего. Несмотря на гнев, обуревавший меня, я понимал, что нахожусь во власти старого графа и вынужден ему покориться.

– А что мне нужно будет сделать в этом городе? – спросил я, скрывая досаду.

– Прекрасно! – граф Кобринский слабо улыбнулся. – Вы сразу поняли, что вам придется чем-то заняться. Но не беспокойтесь, особенно трудного задания вы не получите.

Внезапно дверь приоткрылась и некий чиновник заглянул к нам в кабинет.

– Занят! – громовым голосом рявкнул его сиятельство.

Чиновник испуганно юркнул за дверь, а я удивился – не такой он слабый и старый, каким хочет казаться.

– Итак, вернемся к теме нашего разговора, дорогой Николай Иванович. Вы поняли верно, что в N-ск поедете не просто так. Там живет вдова одного нашего чиновника, члена Императорского географического общества. По некоторым сведениям, этот чиновник утаил секретные документы, принадлежащие обществу, увез их к себе на родину, в N-ск, где и скончался. Задание, возлагаемое на вас, будет следующим: нужно близко познакомиться с вдовой и найти этот документ. Взять, перлюстрировать, словом – поступить по обстоятельствам.

Тут я не смог сдержаться.

– Я офицер и…

– Сядьте, штабс-капитан. Сядьте и успокойтесь. И подумайте о своем карточном долге. Или вы выполняете то, что я вам сказал, или завтра же возвращайте деньги. Я не намерен ждать.

– Но то, что вы предлагаете мне, бесчестно!

– А пользоваться служебным положением не бесчестно? А утаивать и скрывать секретные документы, необходимые для развития науки и прогресса, – не бесчестно? Если бы этот чиновник не скончался столь внезапно, мы бы явились к нему с обыском, и дело с концом. Но тут дама, вдова… Кто знает, что она сделала с документами? Может, сожгла или выбросила? А вы разузнаете и тем самым спасете для России сведения, представляющие огромную научную и историческую ценность.

Полина, представь мое состояние. Я тогда ничего не знал ни о тебе, ни о твоем благородном муже, мне нужно было лишь выплатить карточный долг. И я согласился. Прошу, не презирай меня, не отдаляй от себя, повторяю: я ничего не знал… Граф представил мне твоего мужа вором и бесчестным негодяем.

– Вы поедете в N-ск, штабс-капитан. Устроитесь, обживетесь и через неделю пойдете с визитом к Елизавете Павловне – она устраивает «четверги», на которых присутствует все местное общество. Там будет и вдова, госпожа Авилова Аполлинария Лазаревна. Вы с ней познакомитесь и завоюете ее расположение. Далее действуйте по обстоятельствам.

– Что за документ я должен найти? – спросил я графа, так как до сих пор он ни словом не обмолвился о том, что именно мне придется разыскивать?

– Личный дневник Владимира Гавриловича Авилова, написанный им по возвращении из путешествия по Африке.

– А что, личные дневники также считаются казенным имуществом и подлежат сдаче в архив? – удивился я.

Граф Кобринский строго посмотрел на меня и отчеканил:

– В этом дневнике описаны государственные тайны самого конфиденциального рода. И если он попадет в ненадлежащие руки, то ущерб Российской империи окажется огромен. Теперь понятно, насколько важное задание поручается вам исполнить? – Я кивнул. – И ни в коем случае вы никому не должны рассказывать о нашем с вами разговоре. Ни единой душе. Иначе лучше просто отправляйтесь на поиски денег, – он не преминул напомнить мне еще раз, каким образом я удостоился столь высокого поручения.

– Но почему вы, ваше сиятельство, поручаете это дело мне – до вчерашнего вечера не известному вам человеку? Вы бы могли обратиться в тайную полицию, и профессионалы сделали бы все, как надо. А вдруг я вас обману и в одночасье сбегу с этими документами, которые, впрочем, мне совершенно не нужны, или ещ, е чего доброго, не справлюсь с возложенным на меня заданием?

Он нахмурился:

– Что ж, придется удовлетворить ваше бесцеремонное любопытство. Мне казалось, что вы ухватитесь за мое предложение, дабы избежать выплат по карточному долгу, а вы еще вопросы задаете, – Кобринский покачал головой, и на лице его отразилось недовольство. – Найти подобного вам человека нетрудно, только дело следует решить безотлагательно, а сие весьма проблематично. Обращаться в тайную полицию значило бы привлечь внимание сильных мира сего, чего мне пока не хочется. Вы же человек не известный, оконфузитесь – невелика беда… Это не означает, впрочем, что вам позволено пренебрегать своими обязанностями, – строго добавил он, – о каждом вашем шаге мне станет известно, поверьте.

Выдвинув ящик стола, граф достал и протянул мне конверт:

– Деньги на расходы до Москвы, а потом до N-ска. На первое время вам хватит. Только не вздумайте играть в карты! – Я снова кивнул. – В конверте также лежит почтовый адрес, на который вы будете писать отчеты и, в случае необходимости, перешлете перлюстрированные страницы. Все, можете идти. С Богом, штабс-капитан, и помните, у вас в руках шанс спасти или погубить Россию.

С этим напутствием я откланялся и вышел из кабинета действительного члена Императорского географического общества, графа Викентия Григорьевича Кобринского.

(рука устала писать, но я не оставлю – продолжу завтра)

* * *

Аполлинария Лазаревна, вы можете меня ругать, презирать, ненавидеть, отказать мне от дома. Но я не видел иного выхода из создавшегося положения! Кем для меня, московского жителя, была некая вдова, наверняка, не первой молодости, в чепце и шали, из захолустного N-ска, а ее муж к тому же – государственный преступник, которого только смерть спасла от заслуженного наказания? Я уверил себя, что делаю благое дело. На душе стало покойно и весело – ведь мне удалось выйти из затруднительного положения. В моей душе даже утвердилась благодарность к графу, оказавшемуся человеком новейших, прогрессивных взглядов, несмотря на возраст и положение.

В таком настроении я уже вечером воротился в Москву. В полку очень удивились моему возвращению, а когда я подал рапорт о переводе в N-ск, то даже всерьез принялись отговаривать. Но никаким уговорам я не потворствовал, твердо стоял на своем и, спустя некоторое время, ехал в N-ск, простившись с белокаменной.

Приняли меня в новом полку радушно, полковник Лукин, старый вояка, усач и любитель горячительного, определил мне мои обязанности, надо сказать, весьма несложные, и, я, дождавшись четверга, отправился к Елизавете Павловне с визитом.

Я попал в зеленую гостиную, украшенную шпалерами с растительным орнаментом. По стенам были расставлены глубокие кресла, в некоторых из них посапывали носом древние старички. В освещенном углу сидели две дамы, окруженные выводком девиц на выданье. Увидев меня, дамы, словно по команде, прекратили говорить и уставились во все глаза. Поклонившись им издали, я остался стоять возле зеленой портьеры, а навстречу мне уже спешила хозяйка салона, госпожа Бурчина Елизавета Павловна.

– M-r Somoff! Filez, filez![12]12
  Господин Сомов, проходите, проходите! (франц.).


[Закрыть] – радостно воскликнула она, протягивая мне руку для поцелуя. – Я так рада, что вы посетили меня. Надеюсь, вам здесь понравится, и вы не забудете дорогу в этот дом, всегда радушный к гостям. – Мне ничего не осталось, как щелкнуть каблуками и произнести несколько подобающих случаю слов.

Елизавета Павловна обладала небольшим ростом, приятной полнотой и находилась в том возрасте, когда «мамашей» ее еще рано было называть, а «чарующей нимфой» уже поздно. Глядя на нее, я мысленно уже покорился судьбе, так как представил тебя, Полина, на ее месте и спрашивал себя, сможет ли такая дама, как мадам Бурчина, позволить себе увлечься мною.

Успокоившись, я стал прохаживаться по гостиной, ронять при разговоре несколько слов и вести себя, как усталый столичный бонвиван, волею рока занесенный в глухую провинцию. Старички сели за вист и бостон, предложив мне партию, но я, помня ужасающий разгром в Санкт-Петербурге, учтиво отказался.

Меня обступили дамы и стали наперебой задавать вопросы о том, что нового в Москве и в столице. Я, как мог, отвечал все больше комплиментами и ждал, когда же в гостиную войдет госпожа Авилова, чтобы я, наконец, смог заняться тем делом, ради которого круто изменил свою жизнь. Мне тогда думалось, что если я поскорей добуду сей злосчастный документ, то немедленно вернусь обратно в Москву, в свой родной полк, и забуду, как страшный сон, все, что связано с графом Кобринским.

Вдруг неожиданно все вокруг замолчали, и я обернулся, не успев завершить свой витиеватый комплимент, обращенный к худосочной девице из тех, что окружали меня.

– Аполлинария, дорогая! – раздался голос хозяйки, и она поспешила навстречу тебе. – Как я рада! Наконец, ты решилась выйти из дома после окончания траура! Прекрасно!

Я не мог отвести глаз. Вы были столь изящной в платье цвета спелой вишни, высокой, с царственной осанкой. Мадам Бурчина смотрелась рядом с вами кубышкой в лентах и рюшах. Мне стало не по себе. И эту женщину, красавицу и истинную даму, я должен буду обольстить, чтобы выведать у нее тайну. Нет, не могла она быть женой преступника… Либо являлась жертвой и не ведала истинного лица своего супруга.

Нас представили друг другу. Вы оказались такой живой, мне настолько было приятно говорить с вами, глядеть в ваши удивительные глаза, что я забыл, где я нахожусь и зачем я здесь. Мне хотелось только, чтобы этот вечер не кончался. На следующее утро я нанес вам визит, оставил карточку, и, о чудо, вы оказали мне благосклонность, сделали своим другом и позволили быть рядом с вами столь часто, насколько позволяло вам ваше желание.

После нашего совместного посещения рождественского бала, после того, как вы попросили моей помощи в расследовании убийства попечителя, после того, как я заступался за вас перед полицией, я не могу далее скрывать от вас истинную причину моего появления в вашем городе. Мне стыдно, очень стыдно… я оказался в безвыходной ситуации. С одной стороны, я дал слово чести графу Кобринскому, что добуду ему документ, хранящийся у вас, и тем самым мой карточный долг будет прощен.

С другой стороны, я не могу пойти на низость и не могу сделать ничего, что принесет вам, моя любовь, огорчение и расстройство. Да, да, я люблю вас, Полина, люблю всей душой и не представляю себе жизни без вас. Я понял это сразу, в тот момент, когда увидел вас, входящей в салон Елизаветы Павловны. «Эта женщина – богиня! Она достойна поклонения!» – подумал я, увидев вас впервые. И я не ошибся: мое чувство к вам крепло и усиливалось с каждым мгновением, когда я видел вас, целовал ваши руки и глядел вам в глаза.

Полина, милая моя, дорогая и любимая женщина! Вы читаете это письмо, написанное несчастным человеком. Я не могу выполнить поручение графа Кобринского, потому что считаю бесчестным обманывать любовь к вам, и я признаюсь вам в том, что поначалу в моих намерениях не было ничего, кроме как исступленного желания выполнить поручения графа и развязаться с карточным долгом. Кто мог подумать, что я потеряю голову?

Все, я прекращаю… Аполлинария Лазаревна, я не в силах взглянуть вам в глаза, да и незачем смотреть на конченного человека. Я собираюсь выйти в отставку и уехать далеко. Может быть, за границу, а может, и в Сибирь – все равно мне уже никто руки не подаст, если граф расскажет о моем долге чести.

Вот и все, дорогая госпожа Авилова. Не смею ждать ответа вашего, ибо недостоин. Живите счастливо, и вспоминайте иногда безудержного Николая Сомова.

Прощайте.

Николай.

* * *

Мария Игнатьевна Рамзина – графу Кобринскому, Петербург.

Дорогой Викентий! Все может быть в этой жизни, потому не обессудь, ежели это письмо к тебе окажется последним. Совсем я сдала. Глаза не видят, ноги не ходят, а спина вообще не разгибается. А ведь не намного старше тебя буду. Ну да ты у нас всегда орлом был – и до сих пор трудишься на поприще. Куда мне до тебя.

Доктор велел больше на свежем воздухе бывать, не сидеть сиднем взаперти. Стараюсь следовать советам, выезжаю с визитами. Но после каждого выезда лежу и охаю.

Навестила меня племянница моя, Полинушка. Долго мы с ней говорили: и о будущем ее, и о покойном муже, Владимире Гавриловиче, светлая ему память. Он-то вроде тебя был, такой же живчик – весь в делах беспрестанных, в трудах и заботах, словно пружина какая—то внутри него была. А потом – раз и в одночасье сомлел. Полина рассказывала, что у него секрет был, как свой организм в форме держать. Да и мужчиной, по ее словам, он был таким знатным, что она сейчас ни на кого другого и смотреть не хочет, даже на этого штабс-капитана, возле нее увивающегося. На расстоянии она его держит и не подпускает – себя блюдет. Такая у меня племянница: хоть и не родная, а почитает тетку, да не скрытничает, по душам разговаривает.

Говорили мы и о книге, которую ты любезно взялся выпустить в свет. Помню, что там не хватает дневника, так об этом мы тоже спорили. Дневник тот очень Полине дорог, а почта нынче ненадежная, мало ли что в дороге может случиться. Да и не выдержит он дороги – рассыплется. Страницы там морской водой порчены, многого не видать. Полина его даже не раскрывает, а держит дома, в шкатулке у себя в комнате.

И вот что я тебе предлагаю, Викентий: передохни немного от работы – не мальчик уже. Приезжай ко мне в гости – навестишь старую подругу, погостишь, отдохнешь, сколько тебе заблагорассудится. Полина тебе дневник покажет, да сам оттуда спишешь, что надобно. И волки будут сыты, и овцы целы. Тебя увижу, а потом и помирать не жалко – ведь только тебя одного единственного любила в своей жизни.

Приезжай, уважь меня.

Остаюсь, всем сердцем любящая тебя

Мария Рамзина.

* * *

Аполлинария Авилова, N-ск – Юлие Мироновой, Ливадия, Крым.

Юленька, дорогая, здравствуй!

Ругай меня, совсем я тебя позабыла, позабросила – так много всего происходит, что я не успеваю даже сесть и написать тебе письмо. Но сегодня у меня есть время, Николай занят в казарме, а я заперлась в комнате, чтобы никто не мешал, и пишу тебе.

Меня опять вызвал к себе Кроликов и спросил, что я знаю о Николае Сомове. Оказалось, что полиция теперь подозревает его во всех трех убийствах. На рождественском балу он был вместе со мной, в заведении мадам со шрамом – тоже, да и в цирке мы были вместе.

Кроликов расспрашивал меня с такой дотошностью, что я устала уже через полчаса. Не покидал ли меня Николай, а если и покидал, то на сколько минут? Как он выглядел, когда возвращался? Не был ли взволнованным, запыхавшимся или угрюмым? Не заметила ли я подозрительных пятен на его мундире? Что он говорил, как себя вел? Юля, я выдержала натиск и ни единым словом и жестом не открыла Кроликову тайну Николая. Об этом напишу ниже.

Следователь рассказал мне ужасную вещь: оказывается, сразу после моего ухода из цирка была зарезана Люба! Ножом, которым она рубила печенку для собак. И так как все в цирке видели ревущего от гнева и топающего ногами Николая, то первое подозрение пало на него, а потом и остальное стали ему приписывать.

Мне даже пришлось забыть о женской скромности и рассказать Кроликову, что Николя задерживается у меня заполночь. Он только хмыкнул и процедил, что это обстоятельство совершенно не на пользу штабс-капитану Сомову, так как женщина, состоящая в интимных отношениях с мужчиной, всегда найдет способ выгородить его. Мне было ужасно неприятно, что меня расспрашивают, и я старалась держаться с подобающей скромностью, но и с твердостью, хотя и не знаю, сумела ли отвести подозрения от Николая. Лучше бы в полиции, действительно, искали убийцу, а не подозревали честных людей. Кроликов очень скептически отнесся ко всем моим словам и добавил лишь, что Сомов появился у нас в N-ске на удивление «вовремя», именно тогда, когда и начались эти кровавые убийства, хотя ничего подобного в городе не происходило и за десять лет. Но я не могла рассказать ему того, что знала, так как считала, что это наше личное дело, не имеющее к полиции никакого отношения.

Третьего дня ждала Николая к ужину. Он обещался придти и провести со мной вечер. Но вместо того вдруг получаю толстый конверт с письмом от него. Стала я читать и поразилась. Николай пишет, что прибыл в наш город не по казенной надобности, а по велению графа Кобринского (о нем я тебе писала, ты помнишь). Оказалось, что Николай проиграл графу в фараон крупную сумму и не мог расплатиться. Тогда граф приказал ему поехать в N-ск, познакомиться со мной и выкрасть у меня дневник Владимира! Сомов согласился на это грязное предложение от безысходности. Но, увидев меня, влюбился и понял, как низко пал.

Прочитав письмо, я немедленно послала за Николаем, и через час он уже был у меня в доме. Несчастный не мог поднять на меня глаза.

– Сядьте, Николай Львович, – пригласила я его. – И успокойтесь, я на вас не сержусь. Честно.

Он поднял на меня глаза:

– Аполлинария Лазаревна! Я так рад! Простите меня… – Николай схватил мои руки и принялся осыпать их поцелуями. Потом поцелуи пошли выше, и я незамедлительно высвободилась:

– Николай Львович, прекратите, не стоит сейчас, иначе я подумаю, что и это вы делаете по приказу его сиятельства.

– Как вы можешь так говорить, госпожа Авилова! – воскликнул он с жаром. – Я признался, что испытываю к вам истинные чувства. Зачем вы укоряете меня?!

– Не буду, но знайте, мой дорогой штабс-капитан, пока этот ваш граф от нас не отстанет, нам лучше поставить все точки над «i» и твердо знать о намерениях друг друга. Иначе быть беде.

– Я за вас в огонь и в воду, только прикажите! Я ваш раб навеки.

– Месье Сомов! Что за цыганщина? Поймите же, наконец, вокруг меня и наследства моего покойного мужа плетутся какие—то интриги. Сначала надо будет покончить с этой грязью, а уж потом давать на волю чувств, – при этих словах он дернулся, и начал было что—то говорить, но я остановила его жестом. – Иначе обведет нас с вами граф вокруг пальца, как слепых кутят. Сделаем вот что: надо будет посоветоваться с отцом. Вечером я буду у него, и вы приходите тоже – поразмышляем.

И я нежно, но решительно выпроводила Николая за дверь – мне надо было подумать. А он пусть охладится немного. Не прощать же мне его сразу! Да и кто знает, что он рассказывал обо мне графу. Пусть немного помучается, а там видно будет…

Вечером я рассказала отцу о притязаниях Кобринского. Он захотел самолично расспросить обо всем Николая, и когда штабс-капитан явился, то papa устроил ему форменный допрос. Николай Львович держался хорошо и только время от времени бросал на меня пылкие взгляды.

И тогда Лазарь Петрович предложил план: нужно вытащить графа сюда обещанием показать ему дневник и заставить его подписать бумагу, что Николай ему ничего не должен. Я не хотела отдавать дневник, чтобы отвезти его графу, ведь кто мог бы поручиться, что он не пропадет без вести. А у отца были сомнения в том, что граф, увидев в Санкт-Петербурге вожделенный документ, простит Николаю долг. Поэтому было решено: граф Кобринский должен приехать в N-ск, а дома и стены помогают.

Николай так расчувствовался, видя, как мы с Лазарем Петровичем принимаем участие в его судьбе, что дал зарок никогда более в карты не играть, а в фараона тем более.

Наутро я навестила тетку, Марию Игнатьевну Рамзину, и сказала ей: если она хочет увидеть книгу моего мужа вышедшей в свет, то ей должно убедить графа Кобринского приехать. Иначе не видать ему дневника моего мужа.

Мария Игнатьевна охотно согласилась помочь мне, ведь она сама была не прочь увидеть старую любовь, а я знаю, какие отношения их связывали. Николай рассказывал, что граф Викентий Григорьевич при разговоре с ним вспомнил о тетке и просил непременно передать поклон.

Знаешь, Юленька, у меня такое предчувствие, что с приездом графа раскроется тайна убийства попечителя, да и других бедных женщин. Нет, я ни в коем случае не намекаю, что Кобринский – убийца, но в то, что он связан неким образом с этими преступлениями, я верю безоговорочно и попытаюсь разрешить страшную загадку. А Николай мне поможет.

Вот пока то, что произошло за последние дни. Как только я узнаю что-то новенькое, я обязательно тебе сообщу.

Всех тебе благ и поцелуй от меня малышку.

Твоя подруга Полина.