Текст книги "Первое дело Аполлинарии Авиловой"

Автор книги: Катерина Врублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– Господин Ефимцев убит тяжелым предметом. У него проломлен череп. Как по-вашему, что это могло быть?

– Протестую, господин агент, – остановила его Полина, не дав терзать меня дальше. – Спрашивайте мадемуазель Губину о том, что она видела и делала. Ее подозрения и догадки не находятся в вашей компетенции.

Кроликов посмотрел на нее с интересом:

– Где вы научились так говорить?

– У моего отца – адвоката Рамзина. Мне часто доводилось присутствовать при его работе.

Начальница снова что-то недовольно проворчала.

– Ну, что ж… – обратился он ко мне: – Не видели ли вы кого-нибудь постороннего в классной комнате или в рекреационном коридоре, мадемуазель?

– Нет, никого. Все были на празднике, в зале.

– А в классе кто-нибудь мог спрятаться, когда вы там присутствовали?

– Не знаю…

– Позвольте мне вмешаться, – попросила Кроликова Полина. – Под кафедрою находится длинный шкаф. Там могут четверо спрятаться. И в задней комнатке, за доской. Там даже дверка есть.

– Я уже осмотрел, – кивнул Кроликов. – К сожалению, никаких следов не оставлено. А вот мадемуазель наследила везде, где могла.

От этих слов я зашлась слезами еще более. А Кроликов поглядел на меня участливо и произнес:

– На сегодня достаточно. Барышню отпускаю, позднее увидимся снова. Езжайте домой да приведите ее в чувство. А пока пригласите ко мне госпожу Радову.

Марабу словно ждала этого часа. Прямая и чопорная, с поджатыми губами, она подошла и заняла мое место.

– Прежде, чем вы начнете допрашивать мадемуазель Радову, – сказала Полина, – не могли бы вы дать указание своим городовым внизу пропустить нас?

– Верно, совсем забыл, – согласился он. – Пойдемте, я провожу вас.

Чем это кончится, не знаю… Но на одно уповаю, только бы не оставили меня Полина и Лазарь Петрович. Я еще буду писать, Ванечка. Молись за меня.

Твоя бедная сестра Анастасия.

* * *

Аполлинария Авилова, N-ск – Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.

Здравствуй, дорогая!

В последнем письме ты просишь, чтобы я больше рассказала тебе о своем новом знакомом, штабс-капитане Сомове. Похоже, мои письма пока не дошли, и после этого ужасного события, постигшего нас, мне уже совершенно не хочется описывать, как он посмотрел на меня, и что сказал, и как у меня забилось сердце. Не тем заняты мои мысли.

Юлия, я вынуждена задать вопрос, который может показаться тебе вульгарным или неуместным. Но я должна знать, а спросить не у кого – ни с кем, кроме тебя, дорогая, я не была особенно дружна и поэтому вряд ли смогу вызвать кого-либо из наших бывших соучениц на откровенность. Они лишь подожмут губы и отвернутся.

Юленька, известно ли тебе, что к нашим институткам обращались с неприглядными намерениями?.. Нет, не так. Были ли у нас соблазненные, лишившиеся девственности? И если да – кто оказывался виновником этого мерзкого действия? Ты общительнее меня, могла кое—что слышать. А я только книжки капитана Майн Рида читала и думала, что стою выше всех этих глупых переглядываний и перешептываний.

Спрашиваю я тебя не из праздного любопытства. Настя рассказала мне наедине такое, что я просто не могла поверить своим ушам. Оказалось, что господин Ефиманов пытался ее соблазнить. Причем не первый раз он докучал ей, а она, по своей неопытности и невинности, не понимала, что от нее хотят.

Он, приходя в институт, часто уединялся в кабинете, отделанном специально для него. Там стояла удобная кушетка, на окнах висели тяжелые драпри, и никто не мог зайти к нему, когда его превосходительство работал.

По словам Насти, он нередко приглашал к себе в кабинет девушек, не успевающих в учебе, и строго им выговаривал. Причем чаще у него оказывались институтки из второго отделения, дочери обедневших дворян и сельских помещиков. Воспитанниц первого отделения, из богатых семей нашего N-ска, он не трогал.

Девушки очень боялись вызова в кабинет к Григорию Сергеевичу. Обычно он начинал их расспрашивать, отчего они неприлежны в учебе и почему классные наставницы на них жалуются. Потом подходил к ним и начинал отечески похлопывать по плечу и спине, не прерывая своих укоризненных увещеваний. Многие плакали у него в кабинете, но в один голос сообщали, что Григорий Сергеевич очень строг, но участлив и справедлив. И только добра желает.

Однажды он пригласил Настю к себе. Я писала тебе, Юленька, что у Насти живой характер, она резва, ей трудно усидеть на месте. К сожалению, она вновь попала в список Марабу, который та еженедельно готовила к приходу попечителя. Настя перекидывалась записками с институткой Людмилой Мазуркевич, и «синявка» перехватила одну из них.

Господин Ефиманов опросил уже всех девушек. Те выходили из его кабинета в слезах, некоторые украдкой крестились. Настю он пригласил последней.

– Ну-с, мадемуазель, чем объяснить ваше поведение? – нахмурившись, спросил он.

Настя опустила голову и не отвечала.

– Я спрашиваю, – в голосе попечителя зазвенела сталь.

– Простите меня, – прошептала пунцовая от стыда и страха девушка, – я больше не буду.

– Вы позорите достойное заведение, мадемуазель. Эти непристойные записки! О чем вы думали, когда их писали? Ну, конечно же, не об уроке словесности.

Он нацепил очки и расправил мятую бумажку.

– Интересно, он мажет усы фиксатуаром или они у него так стоят от природы? – прочитал попечитель вслух злосчастную записку. Его тонкие губы скривились в усмешке.

Настя еще ниже опустила голову.

– И кто же это с нафиктуаренными усами, ради которого две юные особы забыли правила приличия? Отвечайте!

– Нат Пинкертон, – чуть слышно прошептала Анастасия.

Она брала у меня книжки в желтых обложках и читала. Правда, я ее просила ее не носить их в институт, но Настя не послушалась и даже дала почитать их своей подруге Милочке. Я не вижу в этих книжках ничего плохого, но, Юлия, ты же знаешь наших институтских сушеных каракатиц. Они яйца куриными фруктами называют! А уж Нат Пинкертон для них – это верх неприличия и морального падения!

Григорий Сергеевич вышел из-за стола.

– Вы понимаете, мадемуазель Губина, что стоите на грани исключения из института? Первый раз вы громко хихикали на уроке латыни, и вам было сделано внушение. Теперь еще более тяжелый проступок. Что вы скажете на это?

– Простите меня, – не поднимая головы, прошептала Настя.

– Если я вас прощу, кто сможет дать мне уверенность в том, что вы не согрешите и в следующий раз? Ведь однажды вы так же, как сейчас, просили прощения.

Настя молчала.

– Вы не оставляете мне выбора. Придется подписать прошение о вашем исключении, – вздохнул Ефиманов и направился к столу.

– Нет, прошу вас! Только не это! Я не хочу, ваше превосходительство, пожалуйста… – она разрыдалась.

– И я этого не хочу, девочка моя, – скорбно сказал попечитель. – Но я не могу ничего поделать. Читал твое личное дело. Читал…

Наступило тягостное молчание. Настю била крупная дрожь. Она мяла в руках мокрый носовой платок и умоляюще глядела на Ефиманова. А тот наслаждался страхами и терзаниями девушки.

– Простите меня, я больше не буду! – вымолвила она. – Я на все готова, лишь бы остаться в институте.

– На все, говорите, мадемуазель? – попечитель с интересом посмотрел на Настю.

Он снова поднялся с места и, подойдя к девушке, кончиками пальцев поднял ее подбородок.

– Ну, полно, полно… Не надо так расстраиваться. Ты же хорошая девушка. И я надеюсь, что мы поймем друг друга, – проговорил он вкрадчиво.

Григорий Сергеевич вытащил из кармана кружевной батистовый платок и промокнул Насте глаза. Она посмотрела на него с благодарностью.

– Я, я… Я буду стараться. Только не выгоняйте.

– Ну, что ты, что ты, моя хорошая, – прошептал он, склоняясь к ее лицу. – Разве можно такой милой барышне плакать? А если барышня будет еще и умненькой, то вскоре и похвальный лист по прилежанию получит.

И его рука медленно спустилась с ее лица на грудь. Ефиманов тяжело задышал и придвинулся еще ближе к Насте. Девушка отпрянула.

– Успокойся, милая, я не сделаю тебе ничего плохого. Дай мне только немного тебя поласкать. Тебе будет приятно.

– Что вы делаете, Григорий Сергеевич? – наконец, подала голос Настя. – Это… Это нехорошо. Стыдно!

Она попыталась отстраниться, но попечитель не дал ей этого сделать.

– А если будешь строптивой – не видать тебе института, как своих ушей! Выгоню!

Его злой голос привет Настю в чувство. Она резким движением отбросила его руки, повернулась и выбежала за дверь.

Стоявшая у двери Марабу еле отскочила в сторону, иначе бы ее пришибло.

– Мадемуазель Губина, что вы себе позволяете? Остановитесь! – закричала она вслед Насте, то несчастная девушка бежала по коридору, не видя и не слыша ничего.

– Оставьте ее, госпожа Радова, – сурово приказал ей его превосходительство. – Зайдите и притворите дверь.

Вот такие дела происходят в нашем милом институте, дорогая моя подруга. Себя ругаю: ну, как я не обратила внимания на то, что в последнее время Настя замкнута и молчалива? Она могла бы давно рассказать мне об этом вопиющем случае, и может быть, удалось бы избежать этой страшной трагедии. Хотя после того, что я узнала, нет у меня к этому сластолюбцу никакой жалости!

Поэтому я прошу тебя, Юлия, если ты хоть что-то знаешь о подобных случаях, напиши мне срочно. Это очень важно!

Спасибо тебе.

Твоя Полина.

* * *

Мария Игнатьевна Рамзина – графу Кобринскому, Петербург.

Почтенный друг мой, Викентий Григорьевич, получила намедни твое письмо. Спешу ответить сразу же, после будет недосуг, так как все мысли мои заняты тем скандалом, в котором боком оказалась замешанной и наша фамилия.

Ты наверняка уже знаешь о смерти статского советника Ефиманова. Слухами мир полнится, а почта в Петербург и того быстрее доходит. Я заказала молебен за упокой его души, знала Григория Сергеевича немного, хоть и не приятельствовали мы с ним. После молебна мне полегчало.

Не буду докучать сплетнями, расскажу лишь о том, что видела своими глазами.

Третьего дня, в сочельник, поехала с визитами к графине Лужиной, к Сонечке Зарубиной и по пути заглянула к племяннику, Лазарю Петровичу, чьей дочерью ты весьма интересуешься. Вся семья была в сборе. Лазарь, его воспитанница Губина и Полина сидели вокруг стола. При моем появлении все встали, племянник подошел ко мне и проводил к месту рядом с собой.

– Рады видеть вас, тетушка, – Рамзин поцеловал мне руку. – В добром ли вы здравии, как ваша спина?

– Спасибо, милый, – ответила ему, усаживаясь. Все же спина у меня так и ломит, особенно после тряски в карете. И когда наш губернатор всерьез озаботится дорогами?

Полина с воспитанницей молчали.

Только я собралась высказать им все, что думаю о происшествии, как Полина сказала:

– Тетушка Марья Игнатьевна, мы с отцом решили забрать Настю из института. Не место ей там.

– Да что ты говоришь, Аполлинария? – я была возмущена. Сколько трудов стоило моему племяннику пристроить сироту, да и я руку приложила, нажала кое на кого, и теперь все прахом пойдет! – Как это забрать?

– Не учат там ничему хорошему, – ответила она. – Лучше найму Насте учителей, пусть дома обучают ее математике и географии.

Разорение какое – частных учителей нанимать! Откуда деньги? На наследство мое рассчитывает! Я, Викентий Григорьевич, хоть и не родная тетка Полине, но люблю ее, как свою дочь – не дал мне Господь своих детей. А она этим и пользуется.

– Ты, милостивая государыня, большой афронт мне нанесла, – сказала я ей. – Как так учиться дома? Со студентами? А потом экстерном экзамены держать? За что тогда деньги плачены? Шестьсот червонцев!

– Тетушка, – вмешался Лазарь Петрович. – Настенька пережила ужасную трагедию. Ей будет тяжело возвращаться после рождественских каникул в институт.

Хотела я возразить, да тут как раз появилась горничная и сообщила, что пришли из полиции.

– Проси, – коротко бросил ей Рамзин и поднялся навстречу гостю.

Им оказался полицейский чин, отрекомендовавшийся Кроликовым. Росту небольшого, полноват, с залысинами. Беспрестанно теребил обвисшие усы.

Племянник моего мужа всегда отличался непомерной демократичностью. Он тут же пригласил Кроликова за стол. Перед агентом поставили прибор и тот, не чинясь, взялся за куриную ногу.

– Что нового в расследовании? – поинтересовался Лазарь Петрович.

– Идет своим ходом, – ответил агент, занят более едой, а не беседой, – мы арестовали подозреваемую.

– Как? – воскликнула я. – Уже?

– Наша полиция, сударыня, всегда стоит на страже подданных его императорского величества, – торжественность его слов была несколько испорчена тем, что Кроликов продолжал обгладывать ногу с такой жадностью, словно его сроду не кормили.

– И кто же убийца? – в один голос спросили мы с Полиной.

– Подозреваемая, – с нажимом произнес Кроликов это слово, – мадемуазель Егорова, пепиньерка N-ского института.

– Нет, нет! – закричала вдруг Анастасия и громко навзрыд расплакалась.

Рамзин позвонил в колокольчик, и горничная увела плачущую девушку. Очень хорошо. Негоже ей присутствовать среди взрослых бесед. Не спорю, ей досталось, но кто знает, что явилось истинной первопричиной этой трагедии?

Когда все немного успокоились и за столом воцарилась тишина, Рамзин спросил агента:

– Господин Кроликов, почему задержана мадемуазель Егорова?

– Она сама призналась, что убила его превосходительство, – тут он покосился в мою сторону.

– Каким образом? Чем и когда?

– Простите, господин Рамзин, – твердо ответил Кроликов, – но вы не являетесь адвокатом мадемуазель Егоровой, и поэтому я не буду отвечать на ваши вопросы. Я пришел сюда по приглашению госпожи Авиловой…

Полина посмотрела на отца и произнесла:

– Папа, я хочу, чтобы ты стал адвокатом мадемуазель Егоровой. Она ни в чем не виновата, я уверена. Это оговор и трагическое недоразумение!

– Но, Полина, – возразил ей отец, – мадемуазель Егорова не просила меня стать ее адвокатом. Может быть, у нее уже есть адвокат?

– Нет, уважаемый Лазарь Петрович, – Кроликов покачал головой, – у нее нет адвоката.

– Откуда у нее может быть адвокат, папа? Она бедна, как церковная мышь!

Нет, поистине моя внучатая племянница так и не научилась хорошим манерам.

– Однако, господа, давайте перейдем к делу, – полицейский взял в руки бразды правления. – Вы, госпожа Авилова, пригласили меня для того, чтобы…

– Рассказать вам о вопиющем и недостойном поведении статского советника Ефиманова, – договорила за него Полина.

– Очень интересно, мадам, весьма интересно, – с удивлением воззрился на нее Кроликов. – И что вам известно?

Далее, Викентий Григорьевич, я услышала то, во что мой разум отказывается верить, а подагрические пальцы описывать пером. Полина поведала нам о том, что попечитель, этот благородный и уважаемый в свете человек, известный не только у нас, в N-ске, но и в Петербурге, соблазнял Губину, воспитанницу, принятую в дом из жалости и по сердоболию мужниного племянника! Ей бы тише воды, ниже травы быть, а она вот что удумала, такого человека в грязных помыслах обвинять!

Тут я не выдержала, поднялась с места и сказала, что ноги моей в этом доме не будет, раз тут такие разговоры ведутся, да еще в присутствии полицейских чинов! Хоть племянник и уговаривал меня остаться, я была непреклонна. А Полина даже словечка мне не сказала, упрямица! На богадельню капитал отпишу, монашкам-чернорясницам, пусть так и знают!

Вот и все, Викентий. Напиши мне, как отозвались об этом происшествии в свете – а о другом мне и знать не интересно.

Остаюсь твоя старая приятельница,

Мария Игнатьевна Рамзина

Глава третья
Сим присовокупляю…

Полицейскому следователю Ипполиту Кондратьевичу Кроликову.

Предписание.

Вам следует в трехдневный срок представить доклад по делу об убийстве статского советника, председателя попечительского совета института, Григория Сергеевича Ефиманова.

К докладу приложить:

– акт осмотра места убийства г-на Ефиманова,

– материалы об организации охраны института губернского города N-cка вообще и во время пребывания г-на Ефиманова на рождественском балу в частности,

– списки присутствовавших на балу,

– протоколы допросов подозреваемых,

– протоколы осмотра финансовых бумаг, переписка, квитанции N-cкого института,

– послужные списки служащих и учителей института, а также материалы расследования деятельности должностных лиц на занимаемых постах,

– свидетельские показания прислуги, родственников, знакомых и др, имеющих непосредственное отношение к делу,

– справки и отчеты о расходовании средств, отпущенных на агентуру, о выплате суточных и т. п.

Заведующий особым отделом Департамента полиции

П. В. Шелестов.

* * *

Протокол допроса Анны Егоровой.

Следственная тюрьма N-ска.

– Ваше имя?

– Анна Георгиевна Егорова.

– Вероисповедание?

– Православная.

– Сословие?

– Дворянка.

– Ваш адрес?

– Проживаю в институте, по месту службы.

– Чем занимаетесь?

– Пепиньерка младших классов.

– Что вы можете рассказать по делу об убийстве статского советника г-на Ефиманова?

– Это я убила его.

– За что?

– Он сломал мою жизнь.

– Расскажите подробнее.

– Я из семьи обедневших дворян. Отец умер рано, остались у матери моей я и двое младших братьев. Я уже училась в Институте, но после смерти отца у нас не было денег, чтобы платить за мое обучение. Я переживала, отметки мои становились хуже, и меня вызвал к себе господин попечитель. Он был добр ко мне и сказал, что поможет моей семье. И действительно, он внес плату за полгода, чтобы я могла продолжать учебу.

– Он что-либо требовал от вас?

– Поначалу нет, а потом как-то пригласил в кабинет и сказал, что наступил срок оплаты за следующие полгода. И что он попытается перевести меня на казенный кошт. Я была ему так благодарна, что целовала руки. А он меня гладил по голове и спине. Но я тогда считала это проявлением доброты и участия.

– Г-н Ефиманов выполнил свое обещание?

– А он и не обещал. Просто сказал, что поспешествует. А потом снова вызвал меня и сообщил, что в прошении отказано. Я растерялась, ведь была почти уверена, что все уладится. Не знала, как быть, и очень расстроилась. Тогда попечитель подошел ко мне очень близко, взял за руку и сказал, что если я буду умной и хорошей девушкой, то он все уладит.

– Что значит «умной и хорошей»?

– Я поняла, что мне надо будет учиться еще лучше и следить за своим поведением. Я очень старалась, зубрила ночи напролет, но у меня некоторые оценки были невысокие. Г-н Ефиманов мне сказал, что дело не в учебе. Что мы сейчас выйдем из института и по дороге он мне все объяснит. Но я должна буду выйти сама, а через две улицы меня будет ждать его коляска. Я была настолько не в себе, что, как сомнамбула, выполнила все, что он приказал. Г-н Ефиманов привез меня в гостиницу «Провансаль», в двенадцатый нумер, и там совершил надо мной насилие.

– Сколько вам было лет?

– Шестнадцать и три месяца.

– Что было дальше?

– Он действительно заплатил за последний год моего обучения, но в течение всего года я, подчиняясь его приказанию, каждый второй и четвертый вторник приходила сама в гостиницу «Провансаль». Иногда он отменял встречи, но никогда не переносил их. Он говорил, что это плата за мою учебу в институте.

– Вы совершали ваши действия в полном уме и здравии?

– Да, я знала, на что иду ради учебы в институте.

– А господин Ефиманов?

– Думаю, тоже.

– Может, он предлагал вам горячительные напитки?

– Нет, никогда, хотя сам он, прежде чем лечь в постель, принимал какое-то снадобье с резким отвратительным запахом и запивал его стаканом воды. Меня мутило от этого.

– Что это за снадобье?

– Мне это неизвестно, я не спрашивала его. Наверное, что-либо сердечное, для укрепления сил.

– После окончания института вы продолжали встречи с г-ном Ефимановым?

– Нет. По получении аттестации мадам фон Лутц предложила мне остаться в институте пепиньеркой младших классов с проживанием, столом и жалованием.

– Это назначение было по протекции г-на Ефиманова?

– Мне это неизвестно.

– Кто—нибудь из руководства института знал о ваших отношениях с убитым?

– Я не знаю.

– Перейдем непосредственно ко дню совершения преступления. Расскажите, как все произошло.

– В тот день я с шести утра занималась своими подопечными – проверяла чистоту фартуков, туфель, закалывала им волосы. Потом я со своим классом отправилась на молебен, а затем на рождественский обед. Младшие воспитанницы не должны были оставаться до окончания бала. В половине восьмого я забрала свой класс, и мы вернулись в спальные комнаты. Там я проследила за тем, чтобы пансионерки отошли ко сну, а после спустилась вниз по лестнице и прошла через главный рекреационный коридор, чтобы присутствовать на балу. Я находилась в подавленном состоянии, так как вновь увидела господина попечителя, вид которого напомнил мне, как низко я пала… Пройдя до середины, я обратила внимание на то, что открылась дверь и оттуда выбежала, вся в слезах и закрывая руками лицо, Анастасия Губина, институтка. Она пробежала мимо меня, никого не замечая, и скрылась за поворотом. Я вошла в класс и увидела г-на Ефиманова со знакомым выражением похоти и злобы на лице. Поняв, что только что по отношению к этой невинной девушке было совершено то же самое, что и ранее ко мне, меня обуяли гнев и ненависть к этому презренному старцу. Не помня себя, я схватила большой округлый камень из геологической коллекции на полке рядом с дверью и ударила его по голове. Он упал, а я вышла из классной комнаты.

– Где камень, орудие преступления?

– Я выбросила его… Кажется, во дворе.

– Что было дальше?

– Я вышла из комнаты, а через мгновение туда снова забежала Настя и закричала. Потом пришла Марабу, простите, мадемуазель Радова, ну, а дальше уже вы знаете.

– Вы видели еще кого—нибудь, кроме институтки Губиной?

– Нет, никого.

– Вы заходили на место убийства после того, как там появились люди?

– Нет, я ушла к себе в дортуар.

– Почему вы решили признаться?

– Я не хотела, чтобы пострадала невинная душа, Анастасия Губина.

– Вам больше нечего сказать по делу?

– Нет. Я ни на миг не раскаиваюсь в том, что сделала. Г-н Ефиманов был порочным человеком, растлителем, и еще не одна девушка бы могла пострадать от его сластолюбивых намерений. Теперь зло наказано.

Подпись: с моих слов записано верно. Анна Егорова.

Допрашивал: следователь И. К. Кроликов.

* * *

Юлия Миронова, Ливадия, Крым – Аполлинарии Авиловой, N-ск.

Здравствуй, моя дорогая Полинька!

С ужасом прочитала твое последнее письмо. Я не узнаю нашего любимого института! Ты описываешь, как досталось бедной твоей воспитаннице. Поверить не могу, что это случилось у нас. Мы же были все как одна семья, дружная и счастливая! Я вспоминаю наш танцкласс, молебны в институтской часовне и даже вкус черничного пирога, которым нас угощала Гладышева, дочка управляющего поместьем графов Мещерских. Мне так не хватает визитов, встреч с подругами, ведь здесь у меня совсем нет знакомых нашего положения! Разве только приезжие чахоточные. Даже портнихи местные никуда не годятся, не могут отличить эгретки от эспри!

Что же до твоего вопроса, то поначалу я не вспомнила ничего. И лишь потом пришла мне на ум давняя история. Помнишь ли ты Ксению Блох? Она была на год старше нас. Мы ее еще Блохой называли. К пятнадцати годам выросла в такую пышную красавицу, что подружки по сравнению с ней казались серенькими уточками.

Ее мать, графиня Мещерская, восьмая дочь в семье, вышла замуж, почти без всякого приданого, за поручика из обрусевших немцев Карла Блоха. Обрадовались этому мезальянсу все: Мещерские, разорившиеся из-за страсти графа к польскому банчку, – что еще одну доченьку сбыли с рук. Блох – что получил родовитую жену.

Отец Ксении, человек тихий и незаметный, рано полысел, раздобрел, и любимым делом у него было гонять голубей у себя в имении под N-ском. Трудно было назвать их покосившийся домик мелкопоместных дворян имением, но Ксения гордо именовала его именно так, пока одна из институток, Наташа Ругова, не поехала гостевать к родным, жившим по соседству, и не посетила ее «родовое поместье». Она не преминула рассказать всем о том, что видела, и над бедной мадемуазель Блох, гордо именовавшей себя графиней Мещерской, долго смеялись.

Та не растерялась. Подстерегла Ругову в туалетной комнате, накинула ей на голову полотенце и жестоко избила. Родителям Руговой пришлось забрать Наташу из института, дело замяли, виновных не нашли, а Блох долго еще повторяла: «Она получила по заслугам за свой язык. Бог наказал ее».

Уличить преступницу было невозможно. Сделав черное дело, она мигом прибежала в спальную комнату, и так как ее кровать стояла возле двери, никто и не заметил, как она юркнула в постель. А несчастную Ругову спустя несколько часов нашла Дерюга и подняла ужасный крик.

После того случая Ксения очень изменилась. Она стала развязной, грубила «синявкам» и часто ходила в «мовешках», что ее ничуть не смущало. Помнишь, наши глупые прозвища: «парфетка» – хорошая девочка, «мовешка» – плохая. И кисточки нам раздавали: синие – за прилежание, красные – за поведение. А мы их на ушки вешали и так к родителям выходили, чтобы все знали, какие мы хорошие девочки. Как давно это было!

Ксения не играла в наши игры, а только смеялась и называла нас глупыми институтками, которые никогда не узнают, что такое настоящая жизнь. Это она намекала, что уж ей-то все известно о взрослой жизни… И находились глупенькие, которые всерьез ей верили и слушали, затаив дыхание, ее нелепые рассказы.

Полина, милая, а ведь только после твоего письма я задумалась, действительно ли ее рассказы были столь нелепы и фантастичны, как это казалось нам? Помню, краем уха я слышала: она говорила о том, что у настоящей дамы должен быть покровитель, обязательно богатый, в чинах и не скупящийся на подарки.

Вокруг Ксении всегда собирались обожающие подруги, которые сидели рядышком и внимали ее бойким речам. Она ходила по коридору, окруженная свитой, провожающей ее в обеденный зал и в классы.

Вот чего я не могу понять: и «синявкам», да и самой мадам фон Лутц словно глаза затмило. Они не замечали ни ее отвратительного поведения, ни вызывающих манер, словно так и надо было себя вести. Зато другим, особенно пансионеркам, спуску не давали – придирались к каждой мелочи. У Ксении появились дорогие корсеты, шелковое белье под форменным платьем с пелеринкой, а однажды она даже демонстрировала подружкам большую атласную коробку с французскими духами и притираниями.

Институт Ксения закончила посредственно, если не сказать хуже. На выпускных экзаменах она еле-еле бормотала что-то невнятное, и учителя выставляли ей оценки, скорее, из сострадания и смущения.

Потом, когда вы с мужем уехали в Санкт-Петербург, я частенько встречала Ксению в Александровском парке. Пышная, рыжеволосая и белокожая, затянутая в корсет-дудочку, в шляпке с пером попугая, она прохаживалась по аллеям каждый раз с другим кавалером и заливисто смеялась. А когда мы с маменькой посещали «четверги» Елизаветы Павловны, то Ксения Блох была там притчей во языцах. Рассказывали, что барон И*** купил ей дом, а полковник В*** – бриллиантовый гарнитур. Из-за нее стрелялись поручик Дубинин и штабс-капитан Голиков. Обоих выслали из N-ска, полковник Л*** надавил на все пружины, и добился их перевода куда-то в провинцию.

Мне давно уже не приходилось ничего слышать о Ксении. После той истории с дуэлью она перестала показываться в парке, а на «четвергах» наши почтенные матроны поджимали губы, только услышав ее имя. Вскоре я вышла замуж и покинула N-ск вместе с Аркадием.

Не знаю, милая Полина, удалось ли мне помочь тебе своим рассказом, но это единственное, что я знаю.

Аркадий тебе кланяется и спрашивает, когда ты приедешь к нам в Ливадию.

Остаюсь твоя верная подруга,

Юлия.

* * *

Штабс-капитан Николай Сомов – поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.

Алеша, душа моя, совсем тебе не писал, хотя получил целых три твоих ответа, чему премного обрадовался. Жениться я не собираюсь, ежели честно – пока даже не надеюсь поцеловать Полине ручку, хотя она не невинная девушка, а зрелая дама, вдова. Держит себя со всей строгостью, недаром получила институтское воспитание.

Она очень обеспокоена судьбой своей воспитанницы, сопровождает ее всюду. Мы ездим кататься на санках с Еловой горы, покупаем в Александровском саду пончики с заварным кремом и стараемся растормошить Настю всеми доступными способами.

Третьего дня Полина меня очень удивила. Только я зашел в гостиную, она встретила меня вопросом:

– Николай Львович, я могу надеяться на вашу помощь?

– Разумеется, – ответил я, – вы еще сомневаетесь? Вот не ожидал!

– У меня очень щекотливое дело. Мне нужно найти в N-ске одну даму.

– Так в чем же дело? Обязательно найдем.

Полина как-то странно на меня посмотрела, а потом, собравшись с духом, сказала:

– Г-н Сомов, эта дама не нашего круга. То есть она дворянка, выпускница института, в котором я училась, но сейчас она – кокотка. У нее есть собственный дом, но, как вы сами понимаете, я не могу туда пойти. А мне настоятельно необходимо с ней поговорить и кое—что разузнать.

И я отправился на поиски. Дом на Староямской улице я отыскал сразу. Из-за живой изгороди разглядеть его подробно не представлялось возможным. Да и вход был так запрятан, что я еле его нашел. Позвонив в колокольчик у двери, я еще долго топтался у входа, пока, наконец, мне не открыла смазливенькая горничная в кружевной наколке.

– Вам кого? – спросила она меня.

– Прошу простить за беспокойство, здесь ли живет мадемуазель Ксения Блох? Позвольте представиться: штабс-капитан Сомов. Пришел к мадемуазель Блох по неотложному делу.

Она попросила подождать, быстро вернулась, и провела меня внутрь.

Дом, я тебе скажу, Алеша, ничего особенного собой не представлял. Обычный, на шесть комнат, с мезонином и флигельком во дворе.

Навстречу мне вышла очень красивая дама, среднего роста, белокурая, в зеленом шелковом капоте.

– Чем обязана? – спросила она меня настороженно, нервно запахивая на груди капот.

– Прошу простить меня великодушно за незваное вторжение. Штабс-капитан Николай Сомов, – отрекомендовался я. – Я имею честь разговаривать с госпожой Ксенией Блох?

В ее глазах, Алеша, я заметил быстро промелькнувший испуг, но она быстро овладела собой и произнесла:

– Нет, вы ошиблись. Здесь нет такой.

– Может быть, вы поможете мне найти ее? По моим сведениям, когда-то этот дом принадлежал именно ей.

– Ни о какой мадемуазель Ксении Блох я не слышала и считаю ваш визит недоразумением, – резко сказала она.

– Тогда откуда вы знаете, мадам, что Ксения Блох мадемуазель, а не госпожа, мадам или вдова?

– Я прошу вас покинуть мой дом, штабс-капитан. Здесь вы не найдете искомого, – она повернулась и вышла из гостиной.

Появилась горничная и провела меня к выходу.