Текст книги "Вилла Пратьяхара"

Автор книги: Катерина Кириченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Я откидываюсь на спину, и перед глазами пятнами света проплывает невероятная, слепящая голубизна неба, кое-где тронутая мелкой рябью облаков.

– А что ты здесь делаешь? – спрашиваю я.

– Тебя жду. Ну и купаюсь. – Рука обводит море неопределенным взмахом, словно говоря: «Какие тебе еще нужны объяснения?»

– Да нет. Вообще. Что ты на острове делаешь?

– Ну, вероятно, то же, что и все остальные.

– А что тут делают все остальные?

– Живут.

– Просто живут?

– Ну да. Раз уж пока есть такая возможность. Ты сама только что сказала, что в любой момент ее могут отнять. А что, ты что-то имеешь против такого выбора? Просто жить. Ну или можно выбрать не жить. Но обычно мы выбираем первое, второе само наступает, когда приходит время.

– Ну да, когда решает Бог… Мне уже недавно это говорили…

– А ты, никак, верующая?

– Нет вообще-то. Полная атеистка.

– А откуда такие странные вопросы?

На миг какое-то самое толстое облачко наплывает на огненный диск солнца и мир вокруг сереет. Камни становятся темнее, а море тут же меняет цвет с травяного на неясно-лиловый.

– Просто так… Я не… Просто я подумала, Ингрид сегодня сказала, почти в таком же контексте, что и ты. Ну про всех. Что мы все на острове по одной и той же причине, только причина у нее вышла другая.

– Надо же! Другая, чем «жить»? Ингрид страшная оригиналка!

– Да. По ее версии мы все тут прячемся.

Французу неожиданно становится скучно. Он зевает, лениво переворачивается на живот и тянется рукой к валяющейся пачке табака.

– Какого бреда люди себе только не напридумывают… И от чего же мы тут прячемся?

– Ну кто от чего. Бедолаге-писателю, вот, не пишется… вернее, не писалось. Ингрид – от старости, говорит, прячется. «Бывшая швейцарка» от одиночества своей Швейцарии, где она давно чужая. Другие – не знаю. Это же сходу не поймешь. На вид у всех все хорошо, а вот внутри? Ну как-то так, короче. Выходит, мы все тут прячемся от «реальной» жизни…

Француз тщательно заворачивает табак в бумажку, облизывает и склеивает ее края, делает глубокую затяжку и любуется на выпущенную в небо струю дыма.

– Дорогая Паола! – говорит он, наконец. – Не забивай себе голову глупыми мыслями и не поддавайся так легко внушению старческого маразма, у тебя морщины от всего этого пойдут! Да-да, не надо так смотреть, морщины будут, прямо поперек этого милого лба! Твоя Ингрид – сумасшедшая старушка. Ты хоть знаешь, что она на допросе вытворяла? Имитировала сердечный приступ, например… Реальность у всех одна – реальная, и от нее не спрячешься. Мы сами ее творим, и она там, где мы есть, и такая, какой мы ее сделали. А прятаться можно только от чего-то чужого, того, что не сделано тобой лично. На мой взгляд, ничего такого в нашей жизни и нет, мы сами всегда виноваты во всех своих бедах, и прятаться от себя… глупость какая-то. Не усложняй. Иди лучше и поцелуй меня вот сюда, – его палец дотрагивается до небритой щеки, указывая, куда именно ожидается поцелуй, глаза прищурены от солнца, губы чуть растянуты в улыбке, – в конце концов, заслужил я благодарность за полчаса потения на пекле, пока вырубал для тебя этот дебильный кустарник?

Туча уже отползла в сторону, и солнце опять сияет во всем своем южном великолепии. Я понимаю, что мне срочно надо бежать, куда угодно, и, не придумав ничего лучше, я отталкиваюсь рукой от камней и легко вскакиваю на ноги, отправляясь купаться. Француз улыбается и продолжает курить на берегу.

Я обрезала пластиковую бутылку и соорудила из нее нечто наподобие корпуса для свечи. Теперь я могу наслаждаться ее мягким ровным светом даже в ветреные вечера. Поджав ноги, я устроилась в своем излюбленном кресле на террасе и, как обычно, уставилась в смоляную темноту, накрывающую море. Свет везде выключен, кормежка ящериц уже закончена. Сегодня обошлось без особых приключений. Появившаяся в прошлый раз полосатая опять пыталась мешать Короткохвостой и Нахальной, но уже менее агрессивно, и ужин у всех прошел удачно. Думаю, раз мои подопечные смирились с ее пришествием, то и мне надо поступить так же: завтра я куплю третий фонарь и буду кормить их по отдельности, освещая каждой свой кружок света.

На небе этой ночью ни облачка, и над головой у меня рассыпаны мельчайшие бусины звезд, из которых одна выделяется необычной яркостью и размером. Я пришла к выводу, что это должно быть Венера. Порой меня ужасает моя серость, с равным успехом я не разбираюсь ни во флоре и фауне, ни в астрономии, ни в физике и химии вещей, ни в божественных кармических законах… Я не верю в Бога. У меня нет никаких знаний об этом мире, никаких ориентиров и нет даже точной и четкой морали. Каждое принятие какого бы то ни было решения для меня сплошная тревога и боль, полная неуверенность, будто я живу с завязанными глазами и вслепую двигаюсь по местности, населенной такими же слепцами, как и я. При этом мы все вооружены до зубов смертельно наточенным оружием и даже не считаем нужным зачехлять его, протискиваясь сквозь себе подобных. Ранения и смерти тут неизбежны. И главное, понять бы, зачем все это надо? Что мы тут все делаем? Почему так вооружены? Чего боимся и куда двигаемся? Какой вообще в этом смысл и почему нам его никто не приоткрывает в момент нашего рождения? Ну или позже? Ну хоть когда-нибудь, хотя бы перед принятием важнейших решений, которые нет-нет, но все-таки принимаются нами. Что это за глупая игра? – Цель неизвестна, выбор оружия за вами, жизнь каждому дается, в отличие от компьютерных игр, одна. Хотя буддисты считают, что не одна. Удобно вообще-то, но опять возникает проблема: если мы и так и так не помним ни своих предыдущих жизней, ни, соответственно, нашего там опыта, то никак не можем использовать приобретенные нами знания и выводы, проживая сейчас эту жизнь.

Индийские йоги полагают, что мы состоим из нескольких тел. Самые внешние из них, а именно, физическое (из костей и мышц) и энергетическое (из настроений и самочувствия) мы еще хоть как-то в состоянии ощущать. Но вот все остальные, более тонкие тела, отвечающие за мысли и чувства, и, что самое главное, за события, нам недоступны. И вся глупость заключается именно в том, что при перерождении именно первые два тела и не переходят в следующую жизнь, умирают, а те, что переходят, никак нами не используются, потому что не осознаются. И что тогда толку от этих перерождений, если весь нажитый опыт ты все равно использовать не сможешь?

Раньше вот был Бог. Потом, говорят, умер. А жаль, собственно, – с ним было бы удобнее. Хоть какие-то ориентиры были прописаны в анналах, хоть чему-то можно было верить. Сейчас, правда, существует уголовный кодекс. Но российские суды настолько продажны, что и статус кодекса померк. Да и что там вообще написано? Не убивай и не воруй? А про не предавай там ничего нет? Не думай плохо? Не прелюбодействуй, наконец? Еще пару веков назад все было по-другому, прелюбодеяние рассматривалось почти как преступление. В гражданском кодексе Франции и по сей день записано, что изменившая жена при разводе не получает никакой материальной компенсации от мужа. Интересно, кстати, почему тогда именно за французами прочно закрепилась репутация ловеласов? Кстати, забавно, но про изменившего мужа в законах ничего не сказано.

Мысли плавно соскальзывают на одну и ту же рельсу: скоро сюда приедет Стас, и общение с французом мне совершенно не нужно. Оно мешает, сбивает с толка и вообще явно нарушает мой покой, в поисках которого я сюда приехала. Весь сегодняшний вечер Арно (я, наконец-то, узнала его имя) не выходит у меня из головы. Какое-то наваждение, недоразумение, навязчивая идея, дурацкая и мучительная болезнь. Влюбленность, по сути, это такая же часть Майи, как и все остальное, созданная тобою параллельная реальность, материализовавшаяся в виде мысли, в свою очередь породившей чувство. Соответственно, раз мысль – продукт нашего мозга, то она обязана подчиняться нашему контролю! Или ты даешь ей волю, и тогда она расцветает, или – не даешь, не пускаешь ее к себе, приказываешь ей уйти, исчезнуть, умереть, и тогда она трется тихонько на пороге, пару раз вздыхает и оставляет тебя в покое. Потому что она не отдельна от тебя, она есть твое порождение, существует с твоего ведома и, главное, по твоему молчаливому, даже порой неосознанному, но все же – согласию. То есть является твоим добровольным выбором. А все остальное – юношеский гормональный бред, натужные оправдания слабых и безвольных.

Я решаю, что с этой минуты добровольно и сознательно выбрасываю Арно из головы. Окончательно и бесповоротно прерываю уже расцветающую от явной безнаказанности мысль. Отныне я холодна, рациональна и полностью владею своими чувствами, более того – они вообще меня не интересуют. Я считаю, что людям в принципе свойственно преувеличивать роль своих чувств и вызванных ими страстей. Это доходит до маразма, до душевной патологии. Даже обычные эмоции уже владеют нами почти бесконтрольно. Элементарные, бытовые – гнев, зависть, раздражение – порой охватывают нас подобно вирусным болезням, будто бы никак не зависящим от нашего решения и выбора, в то время как они порождены самими нами, и простейшее тому доказательство: разные люди испытывают различные реакции на один и тот же факт или событие, что говорит о полной необъективности наших оценок как таковых.Задув свечу, я отправляюсь наверх. В окне спальни, как в раме, нарисовано небо. И в центре картины, будто в издевку принятому мной решению не думать об Арно, нахально усмехается яркий сосок Венеры. Надо бы все-таки у кого-нибудь выяснить, точно ли это она, а то вдруг это окажется какой-нибудь Марс в результате? Это бы сильно меняло дело.

14

Легко решить, да трудно сделать.

С утра, не успеваю я толком проснуться и ощутить еще прохладное присутствие неуверенных, полуспящих солнечных лучей, как меня пронзает жутким счастьем от предвкушения сегодняшнего дня, острым внезапным воспоминанием об Арно! Я чувствую себя, как в детстве, когда, едва открыв глаза, ты первым делом вспоминаешь что-то возбуждающее, например, «Сегодня мой день рождения!» и, лишенный терпения ждать хотя бы секунду, рывком выпрыгиваешь из кровати и бежишь босыми ногами, сам не зная куда, выскакиваешь в большую комнату, на кухню, по пояс высовываешься в окно, словно заявляя миру: «Вот он, я! Я тут! Это мой день!»

Сегодня я проснулась до будильника, стрелки на котором медленно, вяло, будто застывшие или вовсе сломавшиеся, приближаются к семи утра. Я полностью выспалась и готова к жизни. Будильник – вещь для несчастных людей, которых ничего хорошего не ждет. Меня же словно подменили! Я чувствую себя совершенно другим человеком – свежим, обновленным, полным сил – мне словно бы дали новую жизнь, и я, без малейшего сожаления и колебания отбрасываю жалкие обломки неудавшейся первой, и сразу, с головой бросаюсь во вторую, которая теперь (и это совершенно очевидно, просто не может быть по-другому!) точно у меня удастся.

Вчера, на галечном пляже, я, разумеется, его не поцеловала. Он опять, как и в день нашего знакомства у моста, проводил меня до дома, но на этот раз чуть задержался, осмотрелся по сторонам:

– Странный у тебя дом. И почему такое название, «Вилла Пратьяхара»?

– «Пратьяхара» значит покой и независимость от внешнего мира. А «Виллу»… придумал мой бойфрэнд.

Я замечаю, что будто бы поймана за чем-то постыдным и начинаю оправдываться. И еще мне чуть режет слух слово «бойфрэнд», – даже не само слово, а тот факт, что почему-то я не хочу называть Стаса мужем, хотя раньше всем именно так его и представляла.

Что-то неуловимое дрогнуло и изменилось в лице у Арно, но тон голоса остался ровный, как обычно, слегка дистанционный, равнодушный:

– Ах, бойфрэнд… Конечно.

– Что, конечно?

Его брови чуть насмешливо изогнулись вверх, лоб пересекли продольные морщинки, глаза наполнились неясной иронией:

– Нет. Ничего. Это я так… Он русский?

– Да. Но у него отличный английский, – прибавила я поспешно и опять поймала себя на том, что словно оправдываюсь. – Ты с ним познакомишься. Он скоро сюда приедет.

– Да, конечно, – опять кивнул француз. – Хотя не думаю… Кстати, ты знаешь, что неправильно понимаешь слово «пратьяхара»? Твое толкование очень вульгарно, поверхностно. Хотя… это все совершенно неважно… Прости.

Разговор после этого сник и, похвалив карпов в моем прудике, Арно отказался от кофе и засобирался уходить. Возникла слегка неловкая сценка: попрощавшись, он наклонился, подставляя щеку для поцелуя, но одновременно я сделала такое же движение, и наши щеки нелепо столкнулись, отчего меня в секунду кинуло в жар и, кажется, я покраснела. Каждый из нас тут же повернулся так, чтобы быстро чмокнуть в щеку другого, и в результате мы почти соприкоснулись губами. Это смутило обоих до того, что лоб Арно аж наморщился, а и без того изломанная линия губ скривилась как от лимона. Поспешно отодвинувшись, я отвернулась и зачем-то начала приглаживать волосы. Арно шагнул назад, споткнулся о стул, чертыхнулся, поймал его в последний момент за спинку и, водрузив на место, не оглядываясь, ушел. Сердце потом еще долго прыгало в моей груди, а сама я не могла найти себе места, то поднимаясь на второй этаж и зачем-то начиная разбирать валяющиеся в углу вещи, то бросая это занятие и спускаясь на террасу, собирая накопившиеся за день стаканы и чашки, чтобы их вымыть, открывая и снова закрывая кран на кухне, так в результате и оставив посуду грязной в мойке, и постоянно покусывая нижнюю губу до тех пор, пока, наконец, оттуда не выдавилась капля крови. Я люблю вкус крови, порезавшись, обычно я долго облизываю ранку, но вчера я почему-то испугалась. В густой капле, темнеющей на моей губе, мне почудилось какое-то дурное предзнаменование.

Какое ребячество! Не думать об Арно! Не думать вообще, убить мысль на корню, задавить в самом зародыше! – приказываю я себе все утро, но по моему лицу то и дело бесконтрольно размазывается улыбающаяся маска. Сегодня я не иду купаться, вместо этого я брожу кругами по террасе, застываю, положив руки на спинку чуть не опрокинутого им вчера стула, потом долго изучаю затушенный им окурок – потемневший за ночь, отсыревший в ракушке-пепельнице, согнутый его пальцами пополам. Неожиданно я понимаю, сколько здесь предметов, до которых он дотрагивался, останавливал на них свой взгляд; я жалею, что он не зашел в дом, возможно, там бы остался его запах… или воздух, вышедший из его легких, – им бы можно было сейчас дышать. Я отношу пепельницу на кухню, но не выкидываю его окурок в мусорное ведро, а ставлю полную ракушку на подоконник: скоро придут Май и Ну и выбросят его, а пока… пусть полежит, ну просто так, ведь никому не мешает.

Мне кажется, что я заболела. Со мной что-то не в порядке. У меня не мое тело. Мне одновременно и душно, и слишком много кислорода, что-то нарушено в биохимии моего организма, в животе у меня почти режущие спазмы и совершенно не хочется есть. Мне страшно подумать про еду. Наверное, отныне я буду питаться исключительно арбузным соком. А лучше – просто водой. Или воздухом. Воздух в тропиках по утрам влажный, густой, сочный; его хочется зачерпнуть стаканом и пить.

Мне не находится ни одного сносного занятия, при этом сидеть спокойно я не в состоянии, то и дело встаю, куда-то иду, переставляю вещи местами. В надежде отвлечься, прийти в себя, я беру книгу, но немедленно откладываю. Увлечься сейчас какой-либо чужой историей я не могу. Все истории – ненастоящие, выдуманные; даже те, что происходят вроде бы наяву, такие как вчерашнее нелепое убийство писателя. Единственная настоящая здесь история – это про то, как я не могу дышать, как расплывается в глупой улыбке мое лицо, а тело немеет и руки плохо слушаются. Вот я опрокинула стакан. Словно в замедленной съемке, он неспешно откатился к краю столика, замер там, покачнулся, будто бы раздумывая напоследок, и все-таки поддался суицидальному искушению, упал вниз, на плетеную циновку. Я не сделала ни малейшего движения, чтобы его остановить, не шевельнулась, а с любопытством научного исследователя наблюдала, упадет ли он. Он не разбился, но у меня нет ни радости, ни огорчения, я практически не опознаю его как знакомый предмет. Я словно вижу его впервые – стеклянный, граненный сосуд для питья – и меня поражает, насколько он идеален своей формой, размером, фактурой. Какое в нем совершенство и красота!

Мне сложно понять, сколько прошло времени, и лень подниматься в спальню за часами. Я не могу поверить, что все это произошло со мной! Я потрясена этим фактом! Какая странная и сильная болезнь! На минуту мне даже становится страшно, у меня перехватывает дыхание от осознания реальности происходящего! Мне кажется, что впервые в жизни у меня в голове нет ни одной мысли. От этого становится так легко, что я подозреваю, что если покрепче оттолкнусь ногами от земли, (ну ладно, возможно придется еще посильнее взмахнуть руками, движение ладоней вниз, одно, второе…) и я легко взлечу, пропарю над пляжем… Я почти чувствую это, я почти вижу внизу под собой песчаную полоску суши полукруглой формы, узкую линию склоненных пальм, мелких человечков, Лучано в накрахмаленном переднике, бронзовое тело Ингрид на шезлонге…

– Мэм! Вас зовут в полиция. В ресторане.

Я вздрагиваю и медленно, как при головокружении, поворачиваю голову на звук. На ступеньках, ведущих к моей террасе, застыла худенькая фигурка Тхана.

После короткого и совершенно не тронувшего меня допроса я остаюсь завтракать у Лучано. Хоть какое-то занятие. К тому же сегодня неожиданно мне хочется побыть с людьми. Они мне страшно симпатичны. И прогуливающийся вдали лысый немец в своей неизменной оранжевой майке, и, как обычно, грустящая в одиночестве своего уродства американка Барбара (хотя я уже не могу вспомнить, что именно находила в ней раньше уродливым, в данную минуту она кажется мне вполне симпатичной девушкой), и фантазерка и болтушка Ингрид.

– Мэм будет кокосовый сок?

– Нет, спасибо, Тхан, кофе покрепче. Двойной эспрессо, и принеси его на тот шезлонг, что рядом с Ингрид. Я пойду к ней позагораю. Ах да, и что-нибудь для нее тоже принеси. Я угощаю. Что она обычно пьет по утрам?

– Двойной эспрессо.

– С ее-то сердцем? Отчаянная женщина! Смельчага! Всем бы так!

Тхан смотрит на меня с удивлением, но я улыбаюсь ему лучезарнейшей из всех своих улыбок и бегом направляюсь к шведке. Подкравшись сзади, осторожно прикрываю ее глаза руками. Старушка приятно удивлена, даже растрогана вниманием.

– Кто там? – улыбается она.

Я наклоняюсь и неожиданно для самой себя целую ее в лоб. Кожа ее уже давно отстает от кости и висит сама по себе, подчиняясь силе земного притяжения. Когда-нибудь у меня на лбу будет такая же, и это нормально, это даже хорошо, значит мир еще не сошел окончательно с ума, есть какие-то законы, соблюдается заведенный природой порядок. Сегодня я согласна на все: на старость, на жару, на тучи, на тайскую стряпню Май и Ну, на глутамат или как там он правильно называется?..

– Милочка! Ты вся просто светишься! Что с тобой случилось? – Ингрид отстранилась и смотрит на меня в изумлении.

Я таинственно улыбаюсь. Я знаю тайну, которую не знает больше никто на этой планете! Меня распирает от счастья, от желания поделиться с кем-нибудь, мне даже кажется, что еще немного и у меня лопнут внутренности, но я нахожу в себе силы равнодушно пожать плечами.

– Ничего особенного. Просто хорошее утро.

Не снимая сарафана, я забираюсь в шезлонг и вытягиваю ноги – похудевшие на острове, будто бы высохшие от солнца, загорелые дочерна. Я рассматриваю их с удивлением, словно видя впервые, потом с удовольствием шевелю пальцами. Из-за того, что последние месяцы я не ношу закрытой обуви, они распрямились и теперь забавно торчат в стороны. Я давно не пытаюсь делать педикюра, так же как перестала пользоваться и косметикой – на острове все это не имеет никакого значения. Я знаю, что и так выгляжу лучше, чем когда бы то ни было.

Ингрид смотрит с подозрением. Не верит. И правильно делает.

– Ингрид, вы замечали ночами одну самую яркую звезду над нашим пляжем? Не знаете, как она называется?

– Самая яркая и крупная? Разумеется, знаю. Это Венера.

Улыбка опять размазывается у меня по лицу.

– Точно Венера?

– Абсолютно точно. А почему ты спрашиваешь?

– Да так. Ни почему…

Кофе нам приносит Лучано лично. Подкатывается вразвалку, обтянутое идеально белоснежной рубашкой брюхо очень по-итальянски – уютно, с аппетитом – нависает над ресторанным передником, на лбу посверкивают капельки пота.

– Привет, девчонки! Ну и парит сегодня! Опять будет жарища.

Мы послушно поднимаем глаза на небо. Сквозь еще не рассеявшуюся утреннюю дымку заспанным пятном проступает ослепляющий солнечный диск.

– Да уж. На пляже сегодня лучше не находиться, – кивает Ингрид. – Я, пожалуй, поеду на двенадцатичасовой лодке в город, посмотрю себе каких-нибудь сарафанов, сандалий. Паола, не хочешь составить мне компанию?

– Что? – Моя голова отключена полностью, мне кажется, что звуки доходят до меня глухо и с запозданием, как через вату. – Шопинг? Какая тоска! Мне совершенно ничего не надо. Ничего не хочется. У меня все есть, что нужно человеку для счастья!

Мои собеседники недоуменно переглядываются.

– Ингрид, вы не находите, что Паола сегодня необычно хорошо выглядит? – говорит Лучано.

– Да, да. Я тоже заметила. Ладно, пойду собираться.

– Приходите вовремя, двенадцатичасовая сегодня будет переполнена, все туристы съезжают из-за вчерашнего убийства. Отель останется почти пустой. Вы-то хоть вернетесь? – грустно спрашивает итальянец.

– Ну мне-то чего бояться? Вот если кого следующего и ограбят, так это Паолу. У нее полный дом всякой всячины. Ничего ей не нужно в магазинах, видите ли, все у нее уже есть, – подкалывает меня слегка обидевшаяся на мой отказ старушка.

Я возмущаюсь:

– Типун вам всем на язык!– Тьфу-тьфу-тьфу… – морщится Лучано. – Хотя… одной там на скале, девушке, в этом скрипучем доме, ночью… мне было бы не по себе, если честно.

Весь день я не покидаю площадки у дома. Мной овладевает редкая самодостаточность. Утром я не преувеличивала, у меня действительно появилось чувство, что мне абсолютно ничего не надо. Ни купаться, ни есть… мне всего хватает с избытком, и это «все» сосредоточено где-то в середине живота и воспринимается как сгусток приятного тепла, будто бы там что-то поселилось. Интересно, не так ли женщины ощущают беременность? Все самое важное находится внутри тебя, и внешние вещи перестают играть роль в твоей жизни. Я не могу оторваться от наблюдения, прислушивания к своим ощущениям, я тотально поглощена этим занятием, все остальное лишь отвлекает.

Май и Ну сегодня затеяли генеральную уборку дома. В неожиданном порыве я раздарила им половину своего гардероба, и теперь они доказывали свои благодарность и рвение: поднимали шум и грохот, наливали воду в тазы, двигали мебель, энергично шуровали везде швабрами. Готовить я им запретила. К тому же у меня совершенно нет аппетита. Я пододвинула стол к самому краю каменистой площадки, и море плескалось прямо подо мной, нагнись – можно рассмотреть мелких рыбешек, беспокойными стайками снующих у прибрежных скал. Открыв наугад какую-то книгу, я уставилась поверх нее на горизонт и весь день предавалась сладкой эйфории.

Я даже не заметила, когда ушли Май и Ну. Интересно, они подходили прощаться? Могла я этого не запомнить? Сегодняшний день остался у меня в памяти эскизами несвязанных никакой хронологией картинок. Например, я отчетливо помню, как в разгаре уборки встала и аккуратно, на бумажку, подняла с плиток террасы огромного усатого жука: девицы как раз собирались его раздавить, над бедолагой уже занесена была злая, обутая в розовую босоножку нога одной из них. Помню, мне резанули глаза какие-то золотистые звездочки и разноцветные цветочки, нарисованные на ее ногтях (вероятно, на создание такого шедевра уходит не один час?). Помню подумалось, что вот до чего доводит полнейшая пустота в жизни. Но вот подходили ли девчонки прощаться после уборки, напрочь не отложилось в моей голове.

Еще мне сегодня запомнилось потрясшее меня явление: на сероватом, с кристалликами соли камне, что лежит в метре от моего стола, откуда-то вдруг появилась совершенно сказочная птица – васильково-голубая, только черные бусины глаз и клюв желтый. Наклонив голову, она с интересом рассматривала меня: то поклюет что-то невидимое, попрыгает мелкими шажками, то опять замрет и заглядывает, кажется, прямо мне в глаза. Никогда в жизни я не видела ничего подобного. Она явилась мне как ангел, как потустороннее видение, как мистическое воплощение птицы счастья; – встань, возьми ее в руку, загадай желание и оно твое. На миг мне даже померещилось, что сейчас она откроет клюв и скажет что-то важное, и не как-нибудь, а самым обычным человеческим голосом. Но от моего движения она испугалась, скакнула в сторону, нелепо взмахнула крыльями, оглянулась и улетела. Я вспомнила Метерлинка: голубая птица всегда улетает, ее не поймать, и счастье ведет себя так же. Его не ухватить за крылья, не насыпать соли ему на хвост, о нем даже не принято разговаривать, это считается наивным, постыдным и неприличным. Говорить надо о бизнесе, семье, делах, проявляя в беседах положенное нашему времени неверие в чудеса.

Мне стыдно за себя, но теперь я уже не уверена, что видела ее на самом деле. Ведь не бывает же птиц счастья? Если еще когда-нибудь в жизни мне захочется отвести свой взгляд от моря и я доберусь до интернета, надо бы это проверить. Хотя, впрочем, зачем? Даже если голубые птицы не встречаются в природе и все мне померещилось, то зачем лишать себя этой иллюзии?

На обед я выпила стакан арбузного сока.

На полдник – еще один.

К вечеру я сменила стул на гамак и долго наблюдала раскачивающиеся надо мной облака. В какой-то момент мне пришло в голову, что никогда раньше, за всю свою жизнь, я не лежала вот так – часами – и не рассматривала постоянно меняющуюся, нечеловечески глубокую и бездонную пропасть, окружающую нашу крошечную планету. Арно сегодня нигде не было видно, но меня это не расстроило. Чувство, которое жило внутри меня, совершенно ни в ком не нуждалось, казалось, оно питается само от себя.

Мягко, незаметно подкрались лиловые сумерки. Вокруг «Пиратского бара» затрепетали на ветру зажженные факелы. Мне казалось, что, несмотря на разделяющее нас пространство, я чувствовала их прогорклый смоляной запах, видела мягко вьющуюся, ускользающую в небо копоть от промасленных тряпок, намотанных на воткнутые в песок остовы. Прилив незаметно подобрался к берегу и мне мерещился тихий плеск теплой ночной воды, поднимавшейся все выше и выше, лизавшей, почти сексуально ласкавшей факельные древки и постепенно поглощавшей их своей зеркальной массой, магически сверкающей отблесками отражений живого первобытного пламени.

Где-то за домом протяжно надрывались лягушки. Огромные летучие мыши тенями проносились на фоне потемневших скал. Я продолжала лежать в гамаке до самой ночи, отвлекшись лишь на кормежку ящериц. (Разумеется, я так и забыла сегодня купить для Полосатой третий фонарь). Перед тем, как лечь спать, я пересчитала окурки в пепельнице. За весь день их накопилось всего четыре. Забавно, оказывается, я забывала сегодня даже курить.Венера издевалась надо мной весь вечер, назойливо светя чуть розоватым светом. Около полуночи из-за горы вынырнул острый серп молодого месяца. Мне кажется, я живу на острове уже целую вечность и никогда отсюда никуда не уеду. Лучано когда-нибудь все-таки разорится, уедет Ингрид в конце сезона, лысый немец отправится обратно в Германию кормить коров, уродливая американка умрет от одиночества и тоски, и покосившийся крест на ее заброшенной могиле превратится в памятник человечеству, которое живет без любви, а я так и буду вечно лежать в гамаке и наблюдать, как солнце сменяет месяц, новолуние чередуется с полнолунием, а звезды каждый вечер покорно заступают на свою службу.

15

На рассвете я просыпаюсь от сильного чувства голода. Босыми ногами шлепаю вниз и рыщу по кухне. В доме хоть шаром покати, только в углу на полке завалялась засохшая булка, которая и во времена ее молодости была отнюдь не шедевром. Ведомая поиском пищи, я спускаюсь к людям. Ресторан Лучано по поводу отсутствия постояльцев оказывается еще закрытым. Ингрид не завтракает раньше десяти утра, а кроме нее в отеле никого больше не осталось. Недовольное бурчание в пустом желудке гонит меня в продовольственную лавку одноглазого тайца.

– Что мадам хотеть?

– Еды!

– Арбуз?

– Да нет же, господи! Еды какой-нибудь! Мяса, сыра, хлеба, картошки!

Мне кажется, что я будто вышла из долгой комы. Затарившись чипсами, булками, банками с джемом и ореховым маслом, консервированным тунцом, луком, морковкой, майонезом и соевым шоколадом (ничего более нормального на прилавках не находится), я уже в который раз оставляю заказ на свежую рыбу и рысцой прибегаю домой. В консервированный тунец можно натереть морковки и нашинковать лука, перемешать всю эту бурду с майонезом и выйдет довольно сносная намазка на безвкусные тайские булки. Джем я оставляю на обед, а ореховое масло жадно ем само по себе, ни с чем, прямо пальцем из банки.

Более или менее удовлетворенная, я выползаю покурить на террасу. Море застыло, ветра нет совсем и, судя по всему, нас опять ожидает жутчайшая жара. Я, как Наполеон перед битвой, стою на скале и, прикрыв глаза рукой от солнца, обозреваю свои владения. У «Пиратского бара» опять в одиночестве притулилась бедолага-Барбара, на шезлонгах у Лучано нет никого кроме позевывающей Ингрид, пляж абсолютно безлюден, даже куда-то подевались сегодня собаки. Арно нигде не видно. Я закрываю глаза и пытаюсь нащупать мысленным взором вчерашний теплый комок в животе, но что-то уже поменялось и к теплу прибавилось какое-то неприятное жжение. Или это так неспокойно ведут себя бутерброды с тунцом? Но нет, при более пристальном прислушивании выясняется, что вчерашняя эйфория куда-то подевалась тоже.

Искупавшись прямо со своих неудобных скал, я долго кормлю карпов, обрываю засохшие листья на своих растениях, попеременно беру в руки и рассеянно рассматриваю собранные мной и с любовью выложенные на каменной ограде красивые кораллы, разноцветные рифленые ракушки, куски розоватого, в мельчайших прожилках мрамора и отполированный морем плавник, но ни одно из этих милых занятий меня сегодня не радует. Проходит несколько часов, но Арно так нигде и не мелькает. Куда он мог, в конце концов, пропасть так внезапно? Уже второй день не появляется на пляже. Во мне нарастает чисто физическая потребность его присутствия. Жадность овладевает мной, мне уже мало созерцать в себе оставленный им теплый комок, мне хочется видеть его во плоти и крови, жутко хочется послушать, как бьется его сердце, дотронуться до него, узнать, какая у него кожа. Кожа – граница между внешним и внутренним, и если нельзя заглянуть ему в душу и узнать, что он сейчас думает, то ведь можно хотя бы случайно коснуться его руки? Ведь протягивал же он мне ее, когда мы перелезали через большой валун по дороге с пляжа! Почему я тогда не воспользовалась его предложением?!