Текст книги "Вилла Пратьяхара"

Автор книги: Катерина Кириченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

12

Море сегодня утром особенно пятнистое. Возможно, это из-за поднявшегося за ночь странного ветра. Разволновавшиеся, потревоженные волны недовольно рокочут и щекочут песок шершавыми языками, оставляя вдоль его кромки кучки пены – буро-желтоватой, неопрятной, будто грязные мыльные следы на стенах ванны. В ветряные дни пляж выглядит неряшливо, выброшенные волной, тут и там щерятся колючие осколки кораллов. Недавно Лучано сказал, что кораллы – это окаменевшие за тысячелетия скелеты мелких морских животных: каких-то желеобразных полипов с большим количеством маленьких щупальцев, которые, прилипая к подводным камням, веками срастаются в единую массу и, в конце концов, образуют рифы.

Мои босые ноги переступают неуверенно, то и дело поджимая пальцы. Такое чувство, будто и правда шагаешь по кладбищенским костям. Прямо из-под ступней гроздьями улепётывают белесые, почти прозрачные и оттого очень трогательные крабы. Пляж по поводу раннего времени еще пуст, только бездомные тайские собаки уже проснулись и лениво обнюхивают выброшенные волной сувениры: нигде ли не попадется что-то съедобное, мертвый моллюск или невезучая, зазевавшаяся рыбешка? Все вокруг окрашено в пастельные розоватые тона. Через два часа немногочисленные наши обитатели вылезут загорать, солнце разгонит тени и зальет берег ровным, сверкающим золотом. Сразу же начнется жарища. Нагретый воздух задрожит, будто жидкий, начнет переливаться и струиться, и пешком уже будет не пройтись – песок к полудню раскалится, словно намекая, что всем пора по добру по здорову убраться в тень.

Дойдя до противоположного от моего дома края пляжа, я салю рукой выступающую скалу и поворачиваю обратно. Обычно по утрам я хожу туда-сюда четыре конца, что составляет около двух километров, и только потом, согревшаяся, окончательно проснувшаяся, разрешаю себе поздороваться с морем: медленно захожу сначала по колено, трогаю его рукой, потом чуть глубже, и, наконец, рывком ныряю, ухожу под воду с головой, плыву, сколько хватает дыхания, руками разрезая тугую толщу воды, не разжимая век, выныриваю, захватываю ртом вторую порцию вкусного воздуха, плыву опять, и так – пока в теле не проснется бешеное счастье от ощущения силы и гармонии движений, гребков, температура тела и воды не смешаются до полного отсутствия разницы, и мне начнет казаться, что я не имею четких физических границ, а полностью растворена в воде, океане, слилась с ним, стала его частью, его жизнью.

Плаваю я не меньше сорока минут, а, выбравшись на берег, с наслаждением растягиваюсь на спине и, закрыв глаза, устраиваю ежеутреннюю перекличку своей коллекции звуков. Мне нравится настраивать ухо по очереди на каждый из звуков, так, чтобы на время другие отступали, выкристаллизовывая лишь один из них. Я словно дирижер, проверяющий инструменты перед ответственным концертом. Тихий шелест листвы? – Здесь! Шуршание волн по песку? – Тут! Птицы, прячущиеся где-то вдали, в окружающих пляж зарослях? – На месте! Мое учащенное сердцебиение? – Да! Перезвон приборов (ресторан Лучано уже сервируют к завтраку)? – Тоже тут! Отдаленный, еле слышный звук рыбацкого баркаса? – В порядке!

Теперь можно перевернуться на живот, положить голову на скрещенные руки, приоткрыть веки и под углом (в этом тоже есть приятная игра – смотреть не прямо, а наклонив голову на бок, как бы заставляя себя не узнавать знакомые вещи) оглядеть пляж. Пока я плавала, он уже слегка ожил. Толстые босоногие тайки подметают кораллы. Дочерна загорелые рыбаки стягиваются к своим лодкам, деловито проверяют снасти, скоро им пора отчаливать на утреннюю проверку закинутых с вечера сетей. Выползают и первые отдыхающие.

Вообще-то «отдыхающих» у нас на пляже почти нет. В отеле у Лучано, состоящем всего из восьми бунгало, постоянно заняты только два: в одном зимует Ингрид, во втором дичится всех какой-то никому не известный, но воображающий себя не иначе как Хемингуэем, американский писатель польско-еврейских кровей. Даже Ингрид не удалось выпытать из него никаких деталей, кроме имени и профессии, о которой тот, впрочем, говорит с гордостью, хотя прозорливая шведка утверждает, что на самом деле он такой же писатель, как она Ума Турман, и ничего он не пишет, а тихо спивается в своем номере. Оставшиеся пять бунгало или пустуют, или занимаются изредка прибывающими на лодках гостями, не задерживающимися в нашей дыре больше чем на пару-тройку дней.

В так называемых «Бамбуковых хижинах» – примитивных и лишенных всяких удобств лачугах, примостившимися в кустах в сотне метров от отеля, более-менее длительно обитают еще несколько персонажей: странноватый лысый немецкий парнишка в оранжевой майке, полудикая уродливая американка и бельгийская семья дикарей с полугодовалым ребенком (эти целые дни проводят за камнями: ходят там в чем мать родила, исключение составляют только поблескивающая на носу главы семейства тонкая металлическая оправа и звенящие при ходьбе браслеты, украшающие щиколотки его коренастой супруги).

В дальнем от меня конце пляжа, в «Кокосовом раю» – хижинах поприличнее, с ванными комнатами и горячей водой – расположились: бородатый фотограф (этот, кажется, скоро уже уедет); пара-тройка пивных алкоголиков непонятной национальности (приехали ли они вместе, или сдружились уже тут – непонятно); влюбленная парочка тинейджеров-наркоманов (весь день спят, ночью ржут и слушают музыку); очень серьезная постная швейцарка преклонного возраста (судя по загару и полной отрешенности в глазах, тусующаяся по Азии уже не первый год, вероятно хиппушка из «бывших», таким потом трудно пристроиться у себя в Швейцарии, и они обречены ошиваться по дешевым пляжам типа Гоа или нашего, я в шутку прозвала ее «бывшая швейцарка»); да и непонятный китаец-японец крайне сурового вида (этот вполне может оказаться как продвинутым йогом-магом-чародеем, так и наркодиллером).

Ну и напоследок, откуда-то с гор к нам почти ежедневно спускается симпатичный одинокий парень, по словам Ингрид оказавшийся французом и получивший от нее кличку «горец». Он и правда напоминает персонажей из одноименного фильма: та же кошачья пластика человека, привыкшего к жизни вдали от асфальтированных дорог, легкие колени и четко прорисованная линия икры, горделивый, по-французски чуть горбоносый профиль, обрамленный спутанными вьющимися волосами, повадки дикаря и матовые переливы мускул (разумеется, натурального происхождения; те, что нажиты непосильным трудом в душных, пропахших потом фитнесс-клубах, никогда не получаются такими изящными). Наблюдательная шведка оказалась вчера права, я поймала себя на том, что действительно не могу оторвать от него взгляда, исподволь наблюдая, как, появившись на пляже, он легкими прыжками горной лани перескакивает с камня на камень. Загорает он где-то на скалах, ни разу не почтив наши шезлонги своим вниманием, а если и ужинает изредка у Лучано, то сидит, как и я, в гордом неприступном одиночестве, блуждая рассеянным взглядом по горизонту. Одежда его не напоминает артистические лохмотья людей, старательно подчеркивающих свое презрение к обществу, но слегка порванные голубые джинсы и выцветшие от солнца майки производят приятное впечатление, будто бы их хозяин органично и без всякой искусственной позы просто давным-давно перестал обращать внимание на свою внешность. Из «продуманных» вещей на нем есть только огромное количество болтающихся на шее и руках кожаных шнурков и каких-то линялых ниточек, с вплетенными в них камушками, но это мелочь, на мой взгляд, вполне простительная. Европейская молодежь украшает себя по-другому, не принятыми у нас тучными очками в стиле «гуччи» или броскими наручниками золотых часов, а свободолюбивыми ниточками и браслетами из ракушек – тоже дань моде, но моде более умеренной, не такой примитивно-раздражающей, по крайней мере, не указывающей на материальное благосостояние. Хотя, кажется, я слишком увлеклась молодым французом. Курортные влюбленности – стезя глупая, устаревшая, давно доказавшая всю свою безнадежность и никчемность, и отвлекаться ради какого-то горделивого красавца от моей пратьяхары у меня нет ни малейшего намерения. К тому же, как я верно заметила вчера Ингрид, сюда действительно со дня на день уже может появиться Стас.

Лежа, я продолжаю рассматривать пробуждающийся после сна пляж. Этим утром француза нигде не видно. Зато неподалеку от меня возник и треплет за ухо большую рыжую собаку уже описанный выше нелепый лысый немец. В своей простоте он слегка похож на дауна. Думаю, он из совсем деревенской местности, и наверняка без малейшего намека на образование, но глаза его мне очень нравятся, и, встречаясь взглядами, мы всегда тепло и очень открыто улыбаемся. Он тоже каждое утро совершает прогулки вдоль моря, только, в отличие от меня, никогда не плавает. Как и обычно, сегодня он одет в свою неизменную оранжевую майку (я подозреваю, что она у него единственная).

– Доброе утро, Сэм! – киваю я ему, хотя мы почти не знакомы. Наверное, всему виной избыток хорошего настроения. Мне хочется поделиться им, оно разрывает меня на части, переливается через край глупой, светящейся улыбкой.

Отливающая на солнце лысая голова несколько раз наклоняется в ответ, при каждом кивке слишком сильно уходя в плечи – парень будто бы кивает вместе с плечами и верхом спины, – потом следуют несколько неуверенных шагов в мою сторону. Мне кажется, Сэм меня слегка боится.

– Утро, – соглашается он.

– Я все время хотела спросить, откуда у тебя такое не немецкое имя?

– От родителей. – На его лице написано искреннее удивление. – Откуда ж еще?

– Ну да, – улыбаюсь я.

Сэм переминается с ноги на ногу и запускает палец в нос. Получается это у него настолько естественно, что даже не вызывает никакого протеста. Слегка повернувшись так и сяк, палец выныривает обратно, и немец чуть щурится, разглядывая ноготь. Я начинаю жалеть, что затеяла этот пустой разговор.

Оставшись удовлетворен изучением ногтя, Сэм поднимает на меня ясные глаза:

– Ты плаваешь хорошо. Я тебя каждое утро вижу. До-о-олго так плаваешь, – с уважением произносит он.

Я опять киваю.

– А я не умею…

– Плавать не умеешь? Совсем?

Он растерянно крутит головой.

– Совсем. Никак. Как топор. Там, откуда я, нет моря.

– А откуда ты?

– Из Веилхэйма. Там ничего нет. Несколько домов и поля. Пешком до Швейцарии.

– И озера нет?

– Есть. На автобусе надо. Но это далеко. Я работать должен.

– А где ты работаешь?

Лицо озаряется приятным воспоминанием.

– За коровами смотрю.

– А как за ними смотрят?

– Утром рано, в пять, иду открывать ворота. Они гулять должны. На траве. Вечером загоняю их и закрываю ворота. И мыть там много надо. Доить. Много работы. Коровы смешные такие. А весной! Трава молодая еще, и у них от нее понос. И так стоишь, а она как даст! Тебе прямо в лицо может! Прямо на четыре метра может струю пульнуть! Ну она ж не виновата. Это у нее от молодой травы. И… – раз! – и ты весь в говне!

Немец смеется как ребенок. К нему подскакивает собака, лижет его большую грубую ладонь, трется о добрую ногу, изо всех сил дружит, виляет ободранным дворняжецким хвостом.

– А ты где работаешь? – спрашивает Сэм отсмеявшись.

«У меня большой салон итальянских дизайнерских светильников», – почти срывается у меня с языка, но мне не хочется обескуражить немца разницей в наших социальных положениях, и я поспешно вру:

– Нигде.

И только когда парень с увивающейся вокруг его ног собакой через несколько минут отходит прочь, я понимаю, что сказала чистую правду. День немедленно меркнет. Отряхнувшись, я вскакиваю на ноги и отправляюсь домой. В голове крутятся разрозненные образы: мой салон на Ленинском проспекте, спящие в зоопарке медведи, немецкие поля и здоровые европейские коровы с поносом от чрезмерно экологической травы…

То ли под воздействием утреннего разговора, то ли из нежелания спускаться на пляж, где придется общаться с Ингрид, зациклившейся на моем интересе к французу, я решаю посвятить сегодняшний день простым незамысловатым занятиям.

Для начала я отправляю незваную делегацию, состоящую из Май, Ну и Боя, обратно по домам.

– Мы надо убивать животное! – протестуют они.

– Что?

– Убивать животное!

Мне под нос суется баночка с отравой для мышей.

– А-а-а. Дошло. Нет, не надо убивать животных. Варварство какое! По домам расходимся, живо, по домам!

Знаю я уже этих тайцев, за пять минут насыплют везде отравы, да так, что будет по дому не пройти, и весь в ней потом перепачкаешься, а сами разлягутся в гамаке изучать «Cosmopolitan». Их быстрый тайский треп полностью вышибает из меня остатки утреннего транквилити.

– Массаж?

– Не надо массаж. У меня от вашего ароматического масла все тело потом чешется.

– Готовить мадам еда?

– Еда? Нет, я яичницу себе на завтрак сделаю.

– Яйца нет. Рис есть.

– Не надо рис! Сколько раз в день человек может есть рис?!

Девицы обескуражены. На их азиатский взгляд, рис можно есть три раза в день.

– Может, Бой покупать арбуз? – предлагают они.

Арбуз – дело вообще-то хорошее. Я немного думаю и уступаю:

– Хорошо. Сейчас уходите, а попозже пусть Бой притащит арбуз. И воды из лавки захватит. И яиц тогда уж тоже. А пока, давайте, давайте, идите. Я хочу побыть одна.

Следующие несколько часов я брожу по дому с тряпкой, делая вид, будто сосредоточенно ищу пыль. На самом деле пыли нигде почти нет, видать девицы все-таки в перерывах между ловлей вшей ее протирают. Спускаться на пляж к Ингрид мне неохота, в лавку я не пойду по той же причине: дорога туда проходит мимо Лучано, и чрезмерно общительная шведка меня непременно заметит. В доме никакой работы для меня не находится. Полуденная жара сгоняет с меня струи пота, солнце светит неимоверно, даже курить не хочется, и тихо плещущееся под моими скалами море притягивает меня как магнитом. Утренний ветер стих так же внезапно, как до этого и появился, и по дому расплывается изматывающий зной. Воздух застыл в неподвижности, даже мои немногочисленные растения замерли в кадках, птицы и те попрятались куда-то, и до меня не доносится ни одного звука кроме призывно ласкающихся о берег волн, сулящих покой и прохладу в этом тропическом аду, да изредка недовольно бурчит в животе нарастающий голод. Выгнав таек, я осталась без завтрака, не называть же пару тостов – нормальной едой?

Напялив резиновые тапочки для дайвинга, я по-паучьи, на всех четырех, пытаюсь спуститься с камней у дома к манящей прохладе залива, но чертовы кораллы и тут испортили всю жизнь: пальцы то и дело колются о костяные наросты – достаточно жесткие, чтобы уколоть до крови, но недостаточно крепкие для того, чтобы служить хорошей опорой. Через пять минут я уже вся поцарапана, руки кровоточат, на колене довольно ощутимо щипит внушительный порез, а пот заливает глаза. Исчертыхавшись, я прихожу к выводу, что дикая природа не для горожан. И вообще не для людей. Купаться с таких скал могут только чертовы крабы, которыми, кстати, тут все просто кишит. Надо б попросить Боя их наловить. Голодный желудок немедленно урчит, предвкушая морепродукты.

В конце концов, я кое-как разворачиваюсь и неуклюже плюхаюсь в море. Ласковое, мягкое со стороны, оно встречает мое рухнувшее с трехметровой высоты тело стальным ударом. Я напоминаю себе Робинзона Крузо в начале романа, еще до того, как он овладел премудростями дикой жизни – голодная, оцарапанная, без всякого удовольствия гребущая подальше от камней, о которые можно ненароком и разбиться.

Как я вылезаю обратно, лучше вообще не рассказывать.

Когда троица моих прислужников появляется через пару часов с громадным арбузом под мышкой, я даже в глубине души рада. Предусмотрительно занятый мной перед их приходом гамак раскачивает меня в тени навеса. Я посылаю тайкам лучезарную улыбку: «Cosmopolitan» я спрятала. К трем часам дня мой желудок уже согласен на любой пад-тай-сой-мэй, но выясняется, что на обед его ждет курица-карри. Какая издевка судьбы! Не от нее ли я убежала из Москвы?

– Мадам хотеть курица-карри?

– Хотеть-хотеть, мадам уже всё хотеть, она голодная как зверь. И давайте побыстрее, я собираюсь еще до заката исследовать те скалы на предмет, нельзя ли там найти, откуда можно нормально купаться, – я показываю рукой в сторону, противоположную от пляжа.

Меня не так-то легко сломить. Одиночество – так одиночество, за чем же еще я сюда приехала? Хотя что-то подсказывает мне, что ужинаю я сегодня все-таки у Лучано.

– Те скалы плохой. Там никто нет.– И очень хорошо. Именно этого мне от них и надо.

Справившись с изжогой, неизменно возникающей у меня после каждого тайского блюда, я выискиваю в кладовке панаму, напяливаю белый сарафан, кроссовки, густо намазываю лицо и плечи солнцезащитным кремом и выдвигаюсь в поход. В рюкзаке, немедленно прилипшем к вспотевшей спине, лежат запасы питьевой воды, лейкопластыри и самая подробная карта острова, которую мне удалось найти.

Если стоять лицом к морю, то моя «Вилла Пратьяхара» прилеплена к скалам слева от песчаной полосы берега, на которой сосредоточена вся наша пляжная жизнь. Если же пройти мимо дома и продолжить путь дальше, то скалы постепенно становятся круче и, говорят, в них даже попадаются небольшие пещеры. Никаких троп на камнях не видно, и я пробираюсь наугад, выискивая оптимальный маршрут. Мои ноги постепенно обретают гибкость и ловкость, и если поначалу я еле перебиралась с камня на камень, присаживаясь на корточки и помогая себе руками, то уже через двадцать минут в коленях появилась достаточная уверенность, и я даже решаюсь на прыжки.

Мой дом уже скрылся за поворотом, и теперь глазам открывается не испорченная цивилизацией картина из сероватых мерцающих камней и абсолютно пустой морской дали, на которой не видно ни лодки, ни другого намека на человеческое присутствие. Небо пугает своей необъятностью и монотонностью, его выцветше-голубой фон не украшен ни единым облачком. От нагретого гранита исходит жар, даже в тени здесь, вероятно, не меньше сорока градусов. Мне уже лень изучать карту, да и что я собираюсь на ней увидеть? Дорог здесь нет, троп (даже если они и прохожены каким-то чудаком) на камнях не рассмотреть, а пещеры на карте не помечены. Пригодных для купания мест мне пока не попалось: скалы почти везде входят в воду отвесно, и если кое-где мне показалось, что глубина позволяет просто нырнуть с камней, то вот выбраться обратно здесь будет ничуть не легче, чем у моего дома.

Время клонится к пяти, осталось не больше полутора-двух часов до заката, который, как обычно это и бывает в тропиках, наступает внезапно, и меня одолевают сомнения, не слишком ли далеко я зашла? Сколько я уже иду? Около получаса? Даже если где-то здесь и отыщется приличное место для купания, я вряд ли буду часто ходить в такую даль.

Но я решаю пройти еще немного. И правильно делаю. Еще минут через десять, преодолев огромный валун, я поднимаюсь на совершенно ровную площадку, и, о чудо, прямо подо мной, внизу открывается пусть не песчаный, а галечный, но вполне сносный пляж. Длиною он не больше десяти метров, и из воды то тут то там угрожающе выглядывают торчащие камни, но если распластаться по воде совсем горизонтально, то в прилив здесь можно будет купаться. Хоть голышом, хоть как, – представить, что сюда придет кто-нибудь кроме меня, невозможно.

Обрадованная и возбужденная находкой, я подбегаю к краю площадки, чтобы тут же впасть в уныние: похоже, своей безлюдностью пляж обязан тем, что к нему никак не подобраться, по крайней мере, с этой стороны. Спуск к пляжу отделен от меня жутким обрывом. В глубокую щель не проникают даже солнечные лучи, из-за чего из нее пахнет холодом, сыростью и чем-то тухлым, скорее всего застоявшейся где-то на дне водой. Похоже, райский пляж достался чертовым крабам, людям же через такую пропасть не пробраться.

Все еще не веря в свою неудачу, я поднимаюсь вдоль обрыва чуть повыше и внезапно замечаю что-то вроде подвесного моста: поперечные доски крепятся к перекинутым через пропасть канатам, а на уровне пояса с двух сторон натянута веревка, служащая вместо перил. Новость можно расценить как плохую и хорошую одновременно: с одной стороны наличие моста говорит о присутствии людей, а значит полное уединение мне здесь не светит, с другой же стороны, путь к моему заветному пляжу все-таки найден!

Взявшись за веревку, я уже заношу ногу над первой из перекладин моста, как вдруг позади меня разносится резкий окрик:

– Стой!

Вздрогнув от неожиданности, я отпускаю веревку и чуть не падаю в обрыв. В последний момент уцепившись за скалу, я в полном раздражении оборачиваюсь. Первый страх от внезапного оклика уже прошел, но сердце все еще колотится в груди, а коленки начинают дрожать.

– Ни шагу дальше! На мост нельзя!

Прямо ко мне приближается красавчик-француз. Длинные волосы растрепаны и слиплись в лохматые пряди, через голую, блестящую от пота грудь крест накрест перекинута черная полотняная котомка, а на лице застыло искренне озабоченное выражение.

– Что ты так смотришь? Я не шучу, – говорит он. – Мост полностью прогнил и только и ждет, чтобы рухнуть под кем-нибудь.

– О господи! Спасибо! Я только хотела… – бормочу я, оглядываясь на свою нереализованную галечную мечту.

Парень перехватывает мой взгляд:

– Если ты на тот пляж, то есть дорога в обход. Чуть выше, где начинаются кусты. Только с голыми ногами ты туда не пройдешь, вся оцарапаешься. Я хожу туда в брезентовых штанах. Это вообще-то мойпляж.

Мой спаситель вблизи оказывается не так уж молод, скорее моложав. Я понимаю, что напрасно, издали очарованная его легкой пластикой, так поспешно записала его в «европейскую молодежь». Ему никак не меньше сорока. Загорелое лицо грубее, чем мне казалось, и над бровью начинается довольно неприятный шрам, по диагонали уходящий под волосы на лбу. Карие глаза блестят без особой ко мне симпатии, и теперь мне мерещится в них типичная для французов надменность.

Ах, это, оказывается, егопляж? Похоже, я не оригинальна в своем желании купаться в одиночестве и вторглась ненароком в чужое прайваси.

– А кто и зачем тогда мост построил? Не ты?

Француз небрежно кидает котомку на камни и присаживается на корточки, выуживая из кармана бумажку и табак для самокрутки.

– Мост здесь уже был до меня. Не знаю, кому и когда он тут понадобился. Может, рыбакам? Я не приспосабливаю мир под себя. Я приспосабливаюсь под него сам. Так проще. Есть только одно «но»: приходится держаться подальше от людей. Если начать еще и под них приспосабливаться – можно сойти с ума.

Его грубоватые пальцы с черными от грязи ногтями ловко скручивают сигарету. Я подхожу и достаю свою, Marlboro light. Не глядя, парень кидает мне коробок спичек, ни капли не озабоченный, смогу ли я его поймать.

– Ты девушка из того белого дома на скале? – скорее утверждает, чем спрашивает он вдруг.

Я киваю. Похоже, не одна я в курсе «who is who» на нашем пляже.

– А ты француз, живущий где-то на горе? – спрашиваю я в тон ему.

– Yes, sweety.

Мне посылается быстрая приторная улыбка и парень опять отворачивается. Несмотря на грубые черты лица и широкую кость на щиколотках, выдающую крестьянскую породу, он отлично говорит по-английски, что для французов значит как минимум высшее образование и карьеру в какой-нибудь приличной международной конторе.

– И как зовут моего спасителя?

– Ну можешь просто называть меня Спаситель. А как зовут любительницу уединенных купаний?

– Полина.

– Как? По-льи-о?

– Полио – это болезнь такая. А я По-ли-на. Окей, Лучано называет меня Паола, так тоже нормально.

Француз поворачивается и впервые смотрит мне в глаза.

– Паола – мне нравится. И ты тоже итальянка?

Я вздыхаю. Сейчас я скажу, откуда я, и два варианта: или я получу излишне заинтересованныйвзгляд, или полное презрение. Хорошая реакция на мою национальность – большая редкость.

– Нет, русская.

Но парень смотрит спокойно, без тени сальности или чувства превосходства, только слегка приподнимает брови:

– У тебя хороший английский для русской.

– А у тебя – для француза.

Докурив, мой спаситель легко поднимается с камней и протягивает мне руку:

– Ну пошли тогда, провожу. Сейчас солнце зайдет, ты в темноте ноги еще чего доброго тут переломаешь. Не для того же, в конце концов, я тебя спасал.

– А для чего? – спрашиваю я довольно глупо.

О боже, я что, уже начинаю с ним заигрывать?! Какая пошлость!

Но француз, казалось бы, ничего не заметил и, потеряв опять ко мне всякий интерес, лениво пожимает плечами:– Да ни для чего…

Сегодня у Лучано необычно широкий выбор рыбы. Мои голодные глаза разбегаются по меню.

– Бери креветки. Тигровые. Без томатного соуса, кстати, и прочей гадости. Просто, в масле, с чесночком, – советует мне Ингрид.

Я решила не устраивать цирк и, обнаружив ее в одиночестве, сама подсела к ней за столик.

– Никто не умеет теперь толком готовить креветки, – продолжает она, обрадованная возможностью потрепать языком. – Томатный соус категорически не идет к морепродуктам! Категорически! Он отбивает весь вкус. К тому же какая глупость их тушить! Креветки созданы лишь для того, чтобы жарить их в кипящем чесночном масле, и больше ни для чего. И именно так их Лучано и делает.

– И что-то подсказывает мне, что тут не обошлось без вашего совета? – спрашиваю я.

Шведка довольно подмигивает мне поверх своих очков для чтения. В ее руке маленький фонарик выхватывает из темноты список салатов в меню. Надо отдать Лучано должное: ни один из них здесь не из этой наевшей оскомину тайской папайи или стеклянной лапши, и в количестве чили итальянец тоже знает толк.

Я с размахом заказываю двойную порцию креветок. Сегодня я пирую. И в конце меня точно ждет тирамису. Жуткие, запавшие в самую глубину души слова гадалки сегодня чуть не сбылись. Нелепо как-то, совсем уж глупо – на прогнившем мосту.

С минуту я серьезно раздумываю, не попросить ли по такому поводу бокал вина, но все-таки отказываюсь от этой затеи. Где один, там и бутылка, а пить мне нельзя. Шаткий баланс, обретенный мной на этом острове, еще не закрепился, и то и дело мои настроения срываются с ровных и умиротворенных на неуправляемые приступы раздражения или даже беспричинной паники.

– Больше не могу питаться ничем тайским, – жалуюсь я Ингрид, рассеянно поглядывая на далекие прожектора рыбацких лодок. – У меня постоянно болит живот после еды. Причем, это абсолютно точно не Зов. Я уверена, я знаю разницу.

– Не что? – не понимает шведка.

– Да, нет. Не важно.

Ингрид с минуту молчит, потом глаза ее зажигаются радостью:

– А ты проверила у своих девчонок, не кладут ли они тебе в пищу глутамат натрия?

– Что не кладут?

– Ну, милочка моя! Не знать таких вещей! Это такая химическая мерзость, аминокислота, которую все азиаты добавляют в еду из бедности: она прекрасно маскирует низкое качество продуктов и вдобавок усиливает любой вкус. Они кладут тебе три кусочка позавчерашнего мяса, сыпят глутамат и у тебя полное ощущение, что ты у бабушки на ужине. Если часто есть пищу с добавлением этой гадости, то наступает привыкание, и вкус нормальной еды уже не улавливается рецепторами. Так дети, кстати, подсаживаются на фаст-фуд. Туда ее тоже кладут, и в совершенно вопиющих количествах. А потом мы недоумеваем, почему это они не желают видеть здоровой домашней стряпни. Так что не удивляюсь, что у тебя болит живот. От нее и язва может быть, и даже крыс ей травить можно. Дохнут, я проверяла.

Я давлюсь арбузным соком.

– Мать моя родная! А какие должны быть симптомы?

Каждый раз, что Ингрид удается вывести меня из себя, она радостно потирает кончик большого бугроватого носа, скрывая довольную улыбку.

– Головные боли, учащенное сердцебиение, слабость в мышцах, распирание в груди, жар… Гормональный баланс нарушается. А в редких случаях наступает слепота, моя милая.

Аппетит полностью пропадает. Я закуриваю и пытаюсь вспомнить, видела ли я на своей кухне что-либо подобное.

– Как он выглядит?

– Как белый порошок, вроде грубой морской соли.

– Видела!

– Что видела?

– Да на кухне моей стоит такой, в баночке! Господи, а я гадаю, откуда у меня изжога после еды!

Шведка сияет. Я давно подозреваю, что ей не дает спокойно спать то, что в отличие от нее я все-таки живу здесь в собственном доме, который хоть и не смахивает на классическую виллу, но в любом случае гораздо уютнее отеля, даже такого милого, как у Лучано. Скандинавская моя подружка, видать, уже исчерпала свой лимит радости за окружающих, и рада поддеть меня при каждом удобном случае. Теперь она радостно хохочет во все горло, очки сняты, пятнистая старческая рука утирает катящиеся из глаз слезы.

Польско-еврейский писатель за соседним столиком начинает прислушиваться к нашему разговору.

– Вот это и называют термином «синдром китайского ресторана», – продолжает старуха сквозь слезы. – Да и в любой другой азиатской кухне пища просто напичкана этой отравой.

Писатель, заказавший что-то тайское, в ужасе ковыряет вилкой в тарелке. Кажется, выискивает там следы порошка.

– Его уже не видно, – подсказывает ему Ингрид. – Растворился.

Писатель икает и встает из-за столика, чуть не столкнувшись с Тханом, несущим мне блюдо с благоухающими на весь ресторан креветками. Хотя, судя по его походке, икает он все же не от страха, а из-за количества выпитого. На его столике громоздятся пустые стаканы.

Ингрид в полном восторге.Я решаю, что с завтрашнего дня начинаю сама себе готовить. Пляж я уже сегодня нашла, так что шведка меня здесь больше не увидит.

Вечером меня ждет еще одна неприятная новость. Усевшись в кресле в предвкушении кормежки своих ящериц, я обнаруживаю, что обе жмутся по углам, а в центре крыши, под самым абажуром гордо восседает новая, незваная полосатая пришелица. При малейшем приближении Короткохвостой и Нахальной, эта дрянь начинает истошно шипеть, цыкать, колотить хвостом по навесу и норовить укусить моих подопечных.

В полном раздражении я отыскиваю в кладовке швабру и злобно тычу ею в крышу. Короткохвостая и Нахальная испуганно убегают, а полосатая, как ни в чем не бывало, продолжает уворачиваться и успевать на ходу хватать ртом чужих мошек. Тогда я просто выключаю весь свет на террасе. Не достанься ты никому!

За ужином я так и не решилась расспросить вредную старуху, что еще она знает про француза. Откуда у него, например, шрам? И где он все-таки живет там в горах? Вездесущая шведка, наверняка, уже что-то про него разнюхала. Хотя, с другой стороны, зачем мне про него знать?А живот после ужина креветками у меня, и впрямь, не болел. Наверное, дело действительно в этом глутамате или как он там правильно называется? Вернувшись из ресторана, я первым делом выбросила баночку с этой отравой в помойное ведро – брезгливо, морщась от омерзения, двумя пальцами – после чего немедленно вымыла руки с мылом.