Текст книги "Спи, мой мальчик"

Автор книги: Каролин Валантини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

* * *

Потрясенная увиденным и пережитым, Мадлен вышла за ворота фермы, не оборачиваясь, добрела до реки и уселась на берегу. Дождалась, пока сердце угомонится, и долго-долго впитывала в себя отражение воды. Прозрачность потока напоминала ей глаза сына. Некая мозаика из деталей, ничтожно малых и в то же время чрезвычайно важных, начинала складываться в ее голове. Вот тяжелая поступь этой глыбы по имени Марлоу, вот кристальный разум Алексиса. Осознавал ли профессор, с каким студентом он имел дело? Чего он хотел – закалить молодого человека трудностями и тем самым помочь ему созреть или же, напротив, защитить его, предоставить ему укрытие? Понял ли он, насколько сильно Алексис нуждался в доверии, в том, чтобы ему дали время расправить крылья? Не слишком ли он на него давил? Нащупал ли он его слабости? Считался ли он с ними? Воспользовался ли он ими?

Мадлен запуталась в этой сети смыслов. Возможно, она никогда не узнает ответов на свои вопросы. Но она догадывалась, что между профессором и студентом сложились отношения ужасающего неравенства. Отдавали ли они себе в этом отчет? Можно ли за такое наказывать? Может ли человек умереть от восхищения?

Спустя долгое время, когда глаза устали смотреть на бликующие волны и заслезились, Мадлен встала, стряхнула траву со своих джинсов и направилась к мосту: время пришло.

* * *

Алексис стоит на берегу реки и смотрит на дорогу, которая убегает далеко вперед. Руки коченеют, он прячет ладони в карманы куртки. Он чувствует, что замерзает на этом бесконечно зеленом просторе. С некоторых пор он бледнеет и худеет. Теряет в весе из-за книг и размышлений.

Ему следует уйти. Эта ферма – настоящая западня. Неистощимая энергия удерживает его там, и он, кажется, утратил всяческую способность действовать самостоятельно. Что-то снимает с него все защитные слои, оставляя безоружным. Что-то сдирает с него кору, обрывает листву со всех его ветвей, дыхание рассыпается в присутствии Марлоу, под взглядом Марлоу. Алексис больше не ощущает полета собственных мыслей. Что же представляет собой эта сила притяжения, которой не подобрать названия? Хорошая ли она? Плохая ли?

Он мог бы удалиться от прибрежной полосы, углубиться в лес, больше не оборачиваться. Но тропа узка, она зажата между рекой и фермой. Что останется от него, если он уйдет? Он ведь больше не посещает почти никаких занятий. Алексис понимает, что должен, но ноги отказываются нести его туда. Возвращаясь в студенческий городок, он отсиживается в своей комнате. Что он скажет отцу, если дела и дальше пойдут вот так? А ведь отец рано или поздно заметит неладное. Что, если Алексис провалит экзамены, ведь занимается он только одним предметом? Ветер шелестит в верхушках деревьев. Зачарованный Алексис, чьи мечты и надежды окрасились невозможной двойственностью, делает шаг за шагом по дороге, которая вырисовывается перед ним. Ему вдруг хочется поговорить с матерью. Его вдруг охватывает ностальгия по запахам детства, по теплу родного дома. Кто он такой, вне своей мальчишеской кожи, вне своих привычных стен? В это самое мгновение Алексису кажется, что он всю жизнь топчется на месте. Он двигается по нити, по натянутым струнам виолончели, по кромке, по гофрированной бумаге. Запущенный, точно снаряд, в инертность существования, подбитый силой чужой гравитации. Он продолжает свое вращение по орбите, которая уже не является его орбитой. Как освободиться от этих законов тяготения? Сможет ли он дойти до моря?

* * *

Мадлен идет вперед, устремляя напряженный взгляд на горизонт.

Цветы раскрываются навстречу солнцу.

Вокруг тепло.

Очертания дрожат, а ее мышцы напрягаются.

Вкус соли на губе перемешивается с запахом реки.

Мадлен гадает, как сложилась бы жизнь сына, если бы она, мать, не пустила все на самотек. Сумела бы она узнать, что он ходит гулять вдоль берега? Должна ли она была установить за ним слежку? Возможно, если бы она дошла за ним досюда украдкой, он чувствовал бы присутствие матери за своей спиной и не осмелился бы залезть на парапет, а просто перешел бы мост; несмотря на внутренние колебания, шагал бы по зеленым лесам и, кто знает, добрался бы до самой синевы моря. Как бы ей хотелось, чтобы все сложилось именно так. О, как бы ей хотелось этого. Чтобы он позволил себе теряться в километрах, обретать легкость, минуя границу за границей. О да, это было бы так замечательно – время от времени получать имейл или даже почтовую открытку со словами: мам у меня все отлично, я чувствую себя живым, я только что перешел через Атласскую пустыню, я обследовал берега Индийского океана, я взошел на Килиманджаро, я пересек степи, я видел Тадж-Махал, я взобрался на Мачу-Пикчу, мир так красив, он у моих ног, я ищу свое место в жизни, я иду к себе. Думал ли он об этом когда-нибудь? Решился ли бы на такое? Смогли бы вот так сняться с якоря?

Она резко останавливается. Вдалеке показался мост, вздымающаяся конструкция которого четко выделяется на фоне летнего неба. В течение нескольких секунд Мадлен разглядывает его, затаив дыхание. Затем спускается на берег.

* * *

Ноэми толкает кладбищенскую калитку и вскачь несется по аллеям. День в садике только что закончился. Поправив цветы в вазе на одной из соседних могил, девочка подлетает к могиле брата.

Садится подле него.

– Ку-ку, Алессис, это я.

Никакого отклика под ее маленькими ногами.

– Ау, ты где?

Фу, до чего она глупа. Разумеется, он здесь. Хотя… Может быть, однажды он все-таки уйдет?

Душа Алексиса под землей трепещет, насколько можно передать этим словом то неуловимое движение, которое приподнимает его кверху.

– О, ну наконец-то. Какой ты соня.

Но сегодня Алексису трудно удерживаться на поверхности. Что-то утягивает его на глубину. Он отключается.

– Поняла, хорошо-хорошо. Спи.

Ноэми играет с травинкой. Должно быть, смерть – это очень утомительно. Она мысленно ставит себя на место брата. Там, внизу, точно нет ничего интересного, сплошная скука. От одной мысли об этом Ноэми одолевает зевота.

Девочка принимается петь. Эту песенку напевала ей мама, когда Ноэми была маленькой, ну, то есть более маленькой, чем сегодня, и которую она иногда поет ей и сейчас, ну, то есть не считая нескольких последних недель. Возможно, мама напевала ее и Алексису, когда тот был мальчиком. Человечек жил да был на свете, пируэты…[8]8
  Известная детская песенка-считалка (фр. Il était un petit homme).


[Закрыть] Голосок дрожит рядом с сердцем Алексиса. Голосок поет. Доносится до него сквозь деревянный гроб. Человечек жил да был, и у него был дом смешной… Поет дальше. И у него был дом смешной. Девочка раскачивается, баюкает своего мертвого брата. Из картона был тот дом… Веки Ноэми потихоньку смежаются. Ее руки и ноги немеют от жары и пения. Девочка продолжает напевать и укладывается на камень, прохладный, несмотря на знойное четырехчасовое солнце. Ноэми закрывает глаза. Из бумаги лестницы, вот это пируэты… Поднялся хозяин в дом, вот это пируэты… Она засыпает.

* * *

Мадлен стояла на низком берегу у подножия моста. Рассказывали, что тут росли какие-то особенные травы, и в прежние времена женщины приходили сюда собирать их, чтобы с их помощью изгнать ненужную беременность. Берег горьких трав. Мост – изготовитель ангелов. Пожалуй, в этом есть доля правды.

Река сверкала в послеполуденном свете. Интересно, смогли бы прибрежные травы изгнать печаль из нутра Мадлен? Вода здесь закручивалась куда яростнее, чем в других местах. Мадлен медленно зашагала по склону. Он оказался крутым. Арматура моста, крепко заякоренная в земле, кое-где проржавела. Мадлен взобралась на мост. На нем не раздавалось ни малейшего шума, по нему не проезжала ни одна машина. Простираясь вперед прямой линией, он перешагивал через реку. Вдоль одной стороны моста был предусмотрен тротуар для пешеходов. Мадлен двинулась по нему. Необъятный лес окружал реку, которая извивалась вдаль до самого горизонта. Воздух благоухал терпким ароматом хвои. Было там тихо. Мадлен остановилась на середине моста и устремила взгляд на ленту воды, бегущей внизу. Парапет был ей по плечо. Должно быть, Алексис взобрался на этот парапет, поймал равновесие между небом и землей, а затем птицей бросился в полет. Мадлен закрыла глаза. Боже, как здесь тихо. Ее сердце колотилось часто-часто, а мир вокруг хранил непередаваемое спокойствие.

Услышав хлопанье крыльев, Мадлен вздрогнула. На ограждение села галка и уставилась на нее своими круглыми глазами. Несколько секунд птица смотрела на женщину, а затем взлетела. Мадлен протянула руку, чтобы погладить галку, но та уже упорхнула прочь. Река и безмолвие навевали Мадлен некое смутное желание. Она открыла портмоне и вытащила пожелтевший от времени листочек бумаги, сложенный в несколько раз; этот листок уже многие годы дремал в одном из его отделений. На криво начерченных линейках была записана мелодия для виолончели, сочиненная Алексисом для матери. Одно из самых первых его произведений, ноты которого были нерешительными и золотистыми. Мадлен развернула старый листок с истрепавшимися уголками, положила его на парапет, чиркнула спичкой и поднесла ее к бумаге. Огонь тотчас же набросился на партитуру. Тишина затуманилась по краям, и Мадлен почудилось, будто вместе с облачком черноватого дыма, исходящего от листка, в воздух поднимается пение струн.

Вскоре от листочка осталась лишь горстка пепла. Жар угас. Мадлен сделала вдох, дунула на черные пылинки, и те соскользнули в пустоту. На протяжении нескольких мгновений она смотрела, как они разлетаются по воздуху, медленно закручиваются вниз и пропадают из виду.

* * *

Неожиданное предчувствие охватило Алексиса, стиснутого досками своей деревянной тюрьмы. Время от времени перед его внутренним взором мелькали расплывчатые видения реки и ветра, и он догадался, что, возможно, Ноэми сказала правду. Кажется, все произошло не очень давно. Был солнечный день. Был мост. Алексис поднялся на цыпочки, его тело зашаталось, в голове закружился вихрь самых разных мыслей. Может быть, ему хотелось, чтобы все закончилось, или же наоборот, чтобы все началось заново. Ветер растрепывал его волосы, а река была такой синей, что вдалеке почти сливалась с небом. Что-то внутри него всегда жаждало радикальных преобразований, но как можно сменить кожу, когда у тебя столько дел и ты не знаешь, с чего начать? Лазурные вспышки смешивались со вспышками в других глазах, усталость была так велика. Охваченный головокружением и душевными колебаниями, Алексис взобрался на парапет. Он не видел земли, в мире не оставалось ничего, кроме воды и берегов внизу. Деревья казались маленькими; возможно, на самом деле ничто на свете не следует воспринимать слишком серьезно, подумалось Алексису. А затем возник этот порыв, этот импульс, этот толчок в его ногах, вызов, сила, пришедшая из глубины страхов, обуздания своих порывов, вечного поиска себя. Он почувствовал, что должен разорвать пелену, разрушить могильное молчание, пройти через стену и очутиться на другой стороне – целым, невредимым, переродившимся. Он впервые осознал, что грань между жизнью и смертью может быть неплотной и тонкой, словно листок шелковой бумаги. Головокружение усиливалось, импульс в ногах нарастал: Алексису одновременно хотелось и остаться на мосту, и прыгнуть в пустоту, и там, в этом ничтожном движении мышц, в этом едва уловимом импульсе, под ним разверзлась пасть могилы, в которой он теперь лежал и пытался понять, что же с ним произошло. Что ему теперь делать с этим собственным выбором – ведь в конечном счете никто не сталкивал его в воду? Что ему теперь делать с этим выбором, который, казалось, принадлежал ему лишь наполовину? Выбором, подобным шагу в сторону, подобным бегству, засыпанию. И все-таки выбором. Что же теперь с ним делать?

* * *

Мобильный Пьера звонил третий раз подряд в разгар приема. Кто-то очень хотел поговорить с ним. Он коротко извинился и вышел из кабинета, чтобы ответить. Звонили из садика Ноэми. Ее не оказалось на прогулочной площадке, где она должна была ждать отца после окончания занятий. Мадлен на звонки не отвечала. Директриса хотела уточнить: может быть, Пьер уже приехал и забрал дочь? Или она сейчас со своей матерью? У Пьера затряслись руки. Неужели Мадлен куда-то увезла Ноэми? Но почему? Нет-нет, это невозможно, она сейчас в ста пятидесяти километрах от дома. Так куда могла запропаститься Ноэми? Пьер спешно собрал вещи и помчался к машине. Когда он стоял перед перекрестком и почем зря ругал красный сигнал светофора, телефон ожил опять. На этот раз звонила воспитательница.

– Месье Виньо, прошу прощения, но я должна кое-что сообщить вам. Не знаю, насколько это правда, но Эльза, подруга вашей дочки, рассказала мне, что иногда Ноэми ходит повидать брата – это ее буквальные слова.

Светофор загорелся зеленым, но Пьер забыл о том, что нужно ехать дальше. Как она сказала? Ноэми ходит «повидать» Алексиса? Но куда?.. Туда, где теперь находится Алексис? Пьер полагает, что его дочь в безопасности, в детском саду, а она в это время ускользает куда-то незаметно ото всех? Ну и ну… А ведь правда, от школы и садика до кладбища рукой подать. Да еще эти цветы на могиле неизвестно от кого… Он, Пьер, решил, что их принесла Жюльет. Он как наяву увидел перед собой таинственное личико Ноэми в тот миг, когда она опустошала свою копилку. Пьер подумал тогда, что дочка собирается сделать ему сюрприз в честь Дня отца. А она… Кто-то сзади просигналил клаксоном, и Пьер пришел в себя. Он тронулся с места.

– Я перезвоню вам, – буркнул Пьер в трубку.

Он толкнул калитку и очень скоро различил маленькую фигурку, свернувшуюся калачиком на могиле его сына. Пьер подлетел к ней, его сердце колотилось как бешеное. Ноэми размеренно дышала, ее глаза были закрыты, руки под головой. Девочка была такой маленькой и такой красивой. Пряди волос свисали на личико. На губах виднелась полуулыбка. Пьер осторожно поднял дочку с земли и прижал к себе. Она распахнула глаза и испуганно огляделась.

– Ой, – произнесла Ноэми и закрыла лицо руками. – Папа, а ты разве не на работе? Ты на меня сердишься?

– Нет, моя хорошая, не сержусь. Но очень тебя прошу объяснить мне, что ты тут делаешь.

Глаза Ноэми наполнились слезами. Отец прижал дочь к себе, и она заплакала во весь голос. Когда рыдания утихли, Ноэми, то и дело икая, начала рассказывать о своей тревоге за старшего брата, о своем желании побыть еще немного рядом с ним, о своей тоске по маме, о том, как ей надоело каждый день гостить у бабушки или ждать на школьной площадке, когда за ней приедет папа, который только и делает, что работает. Ноэми не скрыла и того, откуда взялся букет на могиле Алексиса. Она подняла глаза и посмотрела на отца, который и вправду не выглядел слишком разгневанным. Девочка испытала облегчение от того, что ей больше не нужно хранить свой секрет. Отец поставил ее на дорожку, гравий скрипнул, и Алексис, лежащий под землей, едва уловимо потянулся. Ноэми послала ему воздушный поцелуй, Пьер взял дочку за руку. Они вдвоем вышли с кладбища, высокая сутуловатая фигура отца возвышалась над маленькой фигуркой дочери, которая, подпрыгивая, шагала рядом.

* * *

Лежа в своей подземной клетушке, Алексис вдруг почувствовал себя так, словно сделал глубокий выдох. Впечатление было реальным. Тайная вибрация под травой даровала ему немного простора. Все дело было в лете? Все дело было в ветре? Он ощущал себя иначе: казалось, что-то вот-вот должно измениться. Что-то снаружи призывало его к кронам деревьев. Смесь голоса Жюльет, легких шажков Ноэми, распустившихся цветов и вечернего спокойствия.

Стиснутый здесь, кому он мог бы рассказать, что его жизнь была хороша? Что, в сущности, то, как он очутился тут, то, какие образы мелькали перед его глазами в последнее время, не имеет особого значения? Кому он рассказал бы об этом? Кому мог бы довериться? Какова была истинная причина его появления на свет? Безусловно, союз его родителей, но… на более глобальном уровне? Был ли причастен к его рождению некий взгляд, лик, разум? Или же не было ничего, кроме большого взрыва материи и случайности, энергии и хаоса? Он не понимал, как относиться к этому потенциальному истоку, расплывчатой и дрожащей гипотезе, которая играла с ним в прятки и напоминала о себе лишь тем, что ангел так и не приходил за ним. А может, не сомнение, а терпение было ангелом?

* * *

Было шесть часов вечера, когда Мадлен сошла с моста и села у подножия большого дерева, корни которого уходили под воду. В двух метрах над землей в стволе зияло отверстие: казалось, в этом месте он раздваивается, чтобы снова стать единым целым чуть выше. Свет проходил через отверстие и подрагивал среди ветвей.

Итак, в тот судьбоносный день ее сын взошел по лестнице на мост, поднялся на берег пустоты. А потом прыгнул. Зачем? Мадлен до изнеможения крутила этот вопрос в голове. Алексис унес свой секрет с собой. Возможно, дело было в свете, синеватой вспышке, которая замерцала на закате дня. Возможно, дело было в любви, возможно, в нехватке любви. Внутренний зов музыки, которую он не мог сыграть. Скука. Или страх. Или шум. Тишина. Спи, мой мальчик. Она должна отпустить его вместе с ответами на эти вопросы. Его утянул за собой горизонт, такова была единственная доступная правда, и Мадлен следовало примириться с этим. Он взошел по ступеням и бросился в пустоту, и отныне Мадлен предстоит жить с этим невозможным знанием, которое, впрочем, не отнимало ни капли благодати того, что он был, бесконечной благодати того, что он был на этом свете и в ее жизни.

Ее мобильный зазвонил.

Это была Ноэми.

Дочь затараторила в трубку, взахлеб рассказывая матери о своих вылазках на кладбище, о куклах в бабушкином доме, о букете, купленном в магазине, о том, как уснула на могиле брата. Мадлен вдруг отчаянно захотелось, чтобы ее маленькая дочка немедленно оказалась рядом с ней и болтала всякую чепуху своим нежным тоненьким голоском. Ей вдруг захотелось ощутить то, как маленькое теплое тело прижимается к ней в поисках ответного тепла. Это было животное, инстинктивное желание, потребность столь примитивная и столь знакомая, что на глаза Мадлен навернулись слезы. Выходит, ее внутренности не ссохлись, выходит, ее материнское тело все еще привязано к своему чаду. Мать скучала по дочери, о, слава богу, она так скучала по ней.

В душе Мадлен что-то зашевелилось. Она-то считала, что только она одна по-настоящему скорбит по Алексису, а Ноэми тем временем навещала его, приносила ему цветы…

Настало время отправляться в обратный путь. Мадлен бросила взгляд на тропинку по ту сторону моста, на ту самую тропинку, по которой шагал бы Алексис, реши он дойти до самого моря. Она представила себе невидимые легкие следы, уходящие на простор. Она заберет с собой воспоминания, о да, все воспоминания она унесет с собой, а вот следы оставит и просто посмотрит, как они уходят в другом направлении, навстречу неведомому океану; да, так будет лучше.

* * *

Ветер молчал в ветвях. Старый ветер, уставший носиться по свету, устроился отдохнуть на кладбищенской аллее. Пришло время тишины. Пришло время тишины, время, когда Алексис должен отпустить вопросы, которые заползали под его ногти, оставить позади стрекотание цикад, которое распиливало его кости. Старый ветер знал это. О, как же это тяжело – уходить. Как тяжело возвращаться к себе, к своей первоначальной тени. Ветер молчал и неумолимо подталкивал ночь к тому, чтобы та забрала Алексиса в свою неподвижность. Даже листва на деревьях держалась настороже. Муравьи не переступали своими крошечными лапками. Кладбище замерло.

Алексис слушал. Он чувствовал. Тишина. Это пришли за ним. Тишина, подобная буре, подобная наждачной бумаге. Молчание ветра, который дожидался его в кронах деревьев. Воздушная яма. Дыра в материи, от которой отскакивали гвозди мира. Ангел терял терпение.

4

Сегодня был последний день этого учебного года, когда Ноэми привели в детский сад. Она знала, что нарывается на неприятности, потому что все – родители, воспитательницы и даже директриса – ласково, но твердо дали понять, что больше не позволят ей убегать из садика. Да, наказание неминуемо, но ей во что бы то ни стало нужно сообщить брату важные новости. Что они все вернулись домой, что она будет теперь навещать его реже, что она будет помнить о нем всю жизнь. Она станет навещать его вместе с их родителями, чуть-чуть позже, ковда они немного привыкнут жить без него.

Девочка пробежала по аллеям до места, куда отныне могла добраться хоть с закрытыми глазами. Она так волновалась и спешила, что забыла нарвать маргариток. Алексис спал. Надо сказать, с недавних пор он спал почти все время. Ну, то есть не то чтобы он спал на самом деле, но его присутствие ощущалось слабее с каждым днем.

– Алессис.

Воцаряется тишина. Ноэми наматывает на палец прядку волос. Затем поднимается, встает на могильную плиту, несколько раз пытается прыгнуть с камня на траву так, чтобы приземлиться именно туда, куда наметила. Дождевая капля, подсвеченная зеленоватым предвечерним светом, падает ей на лицо. Ноэми поднимает глаза, направляет личико к облакам, сквозь которые просачиваются солнечные лучи.

Алексис вздрагивает, узнает эти легкие шажки по камням. Он направляет к сестре взгляд, ощущает ее сердце, тянущееся ему навстречу. Как хорошо. Как бы ему хотелось продолжать эту потаенную игру, ловить эти остатки тепла. Но внутренний голос нашептывает ему другое. Он не вправе удерживать сестру в этой невозможной связи. У нее впереди жизнь, которую надо прожить. Пришло время ей освободиться от него.

Он затаскивает себя обратно в глубь земли, заставляет себя вернуться туда. Он останавливает взгляд, держится неподвижно, как в далеком детстве, когда родители поздно возвращались домой. Считалось, что Алексис давным-давно спит, но на самом деле он тайком читал книги при свете карманного фонарика, коротая время до приезда отца и матери, а тем временем его нянька преспокойно сидела на первом этаже и серфила в интернете. Стоило Алексису услышать звук мотора подъезжающей машины, он мигом гасил фонарик и замирал в полумраке, ожидая, когда родители заглянут к нему; он лежал, сжав кулаки под одеялом, закрыв глаза и сохраняя на лице бесстрастное выражение. Его ресницы слегка подрагивали, и поцелуи родителей, которые считали, что он спит, были величайшей радостью в мире. Они на цыпочках выскальзывали из комнаты сына, и тот уносился в страну сновидений.

Теперь следует точно так же повести себя с Ноэми. Он сосредоточивается, притворяется покойником под землей. Ресницы не дрожат, сердце не дрожит, ничто не дрожит. Он помнит, что нужно делать.

– Ну хорошо, ладно. Это не беда, Алессис. Прости, мне надо бежать, пока в садике никто меня не хватился.

Она ложится на камень, отправляет брату свое ласковое прикосновение. Сердце Алексиса танцует, но он не подает виду.

– Пусть тебе снятся приятные сны.

Она стирает с камня следы своих подошв. Затем уходит.

* * *

И вот его младшая сестра ушла. Она шагала, устремляя взгляд в другую сторону, в сторону детского сада, в сторону жизни, открывавшейся перед нею длинной дорогой, которой он сам никогда не узнает. Он слышал шорох гравия, он представлял себе легкий бриз, раскрывшиеся цветы. Он становился чужаком для настоящего времени. По большому счету, такая же судьба ожидала и те часы, к которым устремлялась Ноэми, и те тысячи секунд, из которых сложилась его собственная судьба. Десять лет, двадцать лет, сто лет, какая разница, ведь вся наша жизнь – это непостижимое присутствие в мире одного мгновения. Сколько генных мутаций, сколько разветвлений рек предшествовало его появлению на свет? Он родился… У него было небо, смех, зимние вечера. Была музыка и ласковые прикосновения. Были книги и спрятанные в них сокровища. Были страхи и сомнения. Было и то, и это. Сознание, тело, сердцебиение – у него было все. Запахи, невзгоды, любовь. Все эти мгновения, собранные ныне глубоко под землей, которые будут храниться в памяти, связанные с солнцем, с его сестрой, с его близкими, с деревянным корпусом виолончели, со страницами книг, со всем остальным миром. Все эти мгновения, которые утратятся только ради того, чтобы стать частью вечного живого прилива. На этот раз ангел все-таки явился к нему.

Ему оставался сжатый ритм стука дождевых капель по камню. Тяжесть облаков на небе, которого он больше не видел. Раскидистые ивы вдоль кладбищенских аллей, размокшие от ливня. Что, кроме пения дождя, могло иметь значение в этот час? Алексис родился тринадцатого марта, и первые месяцы его жизни убаюкивались струйками воды, падающими на черепичную крышу, и улыбкой матери. Он родился под проливным дождем и сегодня заканчивал умирать под таким же плаксивым небом. Он утопал в танце ливня над своей головой. Пока он продолжал слышать дождь, ничто не было потеряно навсегда, из колыбели возле окна открывался вид на светлый горизонт, и Алексис ускользал от горя могилы, которая заключила в себе его двадцатилетнее тело. Лежа на краю сна с закрытыми глазами и неподвижными руками, как в самые первые дни, Алексис возвращался к тому времени и снова становился ребенком, родившимся в марте 1999 года, который еще не отзывался на свое имя. Тогда его разум состоял из первых жизненных впечатлений и барабанной дроби дождя, которая как будто бы проникала под кожу. И вот последние часы стали первыми часами, напитанными бурей и бессилием, нерешительными в этом неприрученном теле. Он тосковал по матери, он тосковал по ангелу и по пению птиц в тот момент, когда буря рассеивается, но в остальном все было точно таким же: он слушал шепот жизни по ту сторону себя, и нить от прошлого к будущему была не мыслью, а перестуком капель по корням души. В самой сокровенной глубине души он сохранял связь с крайними началами, как двадцатью годами ранее, когда его сонная сущность открывалась навстречу вкусам мира.

* * *

По пути назад, натянув на голову капюшон, Ноэми подняла глаза на тень, которая проскользнула над ее головой, но ничего не увидела. Девочка вздохнула, наступила одной ногой в лужу и вприпрыжку помчалась в сторону детского сада.

* * *

А Алексис наконец оставил землю.