Текст книги "Спи, мой мальчик"

Автор книги: Каролин Валантини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Каролин Валантини
СПИ, МОЙ МАЛЬЧИК

NoAge

polyandria

2021

Caroline Valentiny

Il fait bleu sous les tombes

Перевела с французского Екатерина Даровская

Дизайн обложки Татьяны Перминовой

Издательство выражает благодарность Литературному агентству Анастасии Лестер (SAS Lester Literary Agency) за содействие в приобретении прав

Издание осуществлено в рамках программы содействия издательскому делу «Пушкин» при поддержке Французского института в России

© Editions Albin Michel – Paris 2020

© Даровская E. Ф., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2021

* * *

Посвящается Ноэ

Через щели в вечности

Мы будем говорить одновременно

Улавливая дыхание друг друга

Понемногу позволяя нашим голосам

Вновь зазвучать в лад

Ты небо я земля

Мы будем говорить долго-долго

До тех пор пока лето

Не опутает нас садовым вьюнком.

Анна Перье. «Потерянные письма»

Спи, мой мальчик

В детстве, когда еще был жив, по вечерам он ложился на траву, чтобы смотреть на небо. Сегодня, вытянувшись под прямоугольником травы, непроницаемой для света, он силится щурить глаза, но проку в этом нет: он больше не может ничего увидеть. Мысли перекатываются под камнями, ни одна не задерживается в голове. Он наблюдает за их ходом. Лежа в могиле, он пытается размышлять. Что еще остается делать, когда все застыло в неподвижности? Он сосредоточивается на легких шажках птиц по земле. На крашеной ограде, которая словно бы очерчивает контуры неба. Он слышит шорох гравия над головой, отдаленные голоса припозднившихся посетителей, покидающих аллеи, скрип калитки и железный лязг петель. Настал вечер, говорит он себе. Настал час, когда все озаряется последней золотистой вспышкой и гаснет. Вскоре остаются одни только птицы. Потом засыпают и они. Весенний воздух наполняется тишиной, и на душе у молодого человека становится немного тоскливо. Сон не приходит в его тело, не знающее отдыха. Листья деревьев тускнеют. Темнота сгущается. Матери закрывают ставни на окнах в детских. А он продолжает ждать. Ангел, который должен был прийти за ним, кажется, заблудился.

В нескольких метрах от него вдруг раздается негромкий шум, и он настораживает уши – если, конечно, считать, что у него все еще есть уши. Глухая волна распространяется по доскам гроба, достигает затвердевших барабанных перепонок. Топот ног. Шаги раздаются ближе – настоящий «Галоп барабанов»[1]1
  «Галоп барабанов» (фр. Galop des tambours) – музыкальное произведение композитора и виолончелиста Ж.-Б.-Ж. Тольбека, созданное в 1839 г. Во время дебютных выступлений на Парижском карнавале 1839 и 1840 гг. автор исполнял его с оркестром, насчитывающим сорок барабанов. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть] над его головой.

Голоса. Шушукаются. Переговариваются. Сдерживают смех.

– Дай-ка закурить!

Чирканье спички. Захлебывающийся кашель. Их пятеро, может быть, шестеро.

– Травка где?

– Здесь. Доставай пакет.

Молодой человек под землей узнает голос Клемана Мэе, брата Жюльет.

– Забористая штука, гарантирую. Ну, налетай. Будучи живым, он никогда не курил травку. Эх, такой шанс пропадает. Забота о здоровье свинтила за компанию с его жизнью. В кои-то веки можно было бы расслабиться.

– Вот блин!

Да, это точно его голос. Это точно Клеман.

– Что?

– Уходим. Поживее, раз-два-три. Валим отсюда. Бегом.

– Ты чего?

– Уходим, кому говорят. Шевелитесь.

Наверху никто не двигается с места.

– Эге, да ты никак струхнул?

– Знаешь, что под твоими ногами? Под сиреневым цветком, на который ты чуть не наступил? Там лежит Алексис Виньо. Ну же, идем отсюда.

Сразу сбавившие тон голоса. Какое-то шарканье. Потрескивание сигарет. Похрустывание коленных суставов. Он напрягает слух. Пожалуйста, останьтесь еще ненадолго. Хоть на несколько минут.

Одна из девушек теряет терпение:

– Народ, ну пойдемте уже. Я дрейфлю.

Снова шуршание гравия под ногами. Снова скрип калитки и железный лязг петель. Он слушает, как его знакомые покидают кладбище. Мысленно тянется за ними, проникает в их дома, видит светлые шторы на их окнах, входит в их комнаты со свежевыстиранным постельным бельем, слышит похрапывание их спящих родителей. Он хотел бы последовать за ними. Хотел бы нырнуть в кровать, вдохнуть запах чистого белья, ощутить тепло одеяла. Нежные розовые нити вечера уступили место скуке. Он хотел бы забыться, но сон все запаздывает.

1

Весенний день выдался погожим. Листва деревьев легко шелестела на ветру, а солнце развешивало свои лучи на надгробных камнях так старательно, словно все будет длиться вечно. Мадлен недоумевала, как подобное место может таить в себе столько красоты. Она перестала слушать священника, чьи слова казались ей неподобающими, и вознеслась душой к вершинам деревьев. Там можно было верить, что ее сын не умер. Она чуть сильнее оперлась на руку мужа. Тот приобнял ее, выражая поддержку. Но вот уже несколько дней больше ничто не поддерживало Мадлен.

Она рассеянно смотрела, как первая лопата земли рассыпается по деревянной крышке гроба, и думала о том, что готова улечься возле Алексиса и позволить земле засыпать и ее саму. Бог знает, почему она этого не сделала. Без сомнения, она мыслила не очень-то здраво. Да и о каком здравомыслии может идти речь, если мать продолжает разгуливать по поверхности земли, тогда как ее сын спит внизу?

Мадлен украдкой поглядывала на людей, гадая, считают ли они ее плохой, ведь она не плачет.

В любом случае, матерью сына, который сводит счеты с жизнью, может быть только плохая женщина. Она пыталась плакать, но слезы оставались где-то на далеком и недосягаемом континенте. В голове мелькнуло: я не успеваю к обеду, нужно предупредить сыночка. Почти в ту же секунду она вспомнила, что сыночек спит таким глубоким сном, что обед ему больше не понадобится. Почти в ту же секунду. Промежуток времени в этом «почти» напугал ее не меньше, чем мысль, что сын может простудиться под этой толщей сырой земли.

Маленькая ручка обвилась вокруг ее руки, потянула за край рукава.

– Мама, – позвал детский голос.

Она не отвечала.

– Мама! – повторил голосок.

Она перевела взгляд на свою дочь. Ноэми пять лет, у нее голубые глаза, ямочки на щеках и россыпь каштановых локонов вокруг лица.

– А куда ты смотришь?

Мадлен вгляделась в лицо ребенка. Лоб у дочки большой и выпуклый, как лоб Алексиса. Волевой подбородок напоминает подбородок брата. Мне нужно почаще смотреть на нее, подумала она.

Когда все было позади и земля наконец поглотила ее большого мальчика, Мадлен позволила мужу отвести себя на несколько метров в сторону, чтобы выслушать соболезнования. Все казалось ей таким холодным. Ей хотелось бы музыки, но единственным музыкантом в семье был Алексис, а он умер. Ей хотелось сесть на землю и быть рядом с сыном. Люди подходили, обнимали ее за плечи или брали за руку, бормоча какие-то слова, напоминающие извинения. Их сочувственные речи доходили до нее словно издалека, их удрученные взгляды казались гримасами любопытства. Мадлен поймала себя на мысли: если прежде она не была плохой, то теперь станет такой наверняка. Мадлен резко затошнило, она отбежала за куст, и там ее вырвало. Рука, легшая на ее лоб, помогла ей подняться, развернула, чтобы обнять. Мадлен не обрела в этом объятии ни капли утешения.

Директриса поселковой начальной школы, когда-то учившая Алексиса, разрешила провести поминки в школьной столовой. Школа располагалась совсем рядом с кладбищем. Все отправились туда длинной процессией, на которую лились солнечные лучи. Работники похоронной службы приготовили бутерброды с маслом и ветчиной и наварили много кофе. Запах внушил Мадлен отвращение уже на пороге, и она покинула столовую, шепнув что-то на ухо Пьеру, который посмотрел на нее с тревогой и укором. Она вышла на поле и размеренно прошагала два километра до своего дома, вернее, это расстояние преодолело ее тело, потому что голова не оставляла заваленного цветами нагромождения рыхлой земли, под которым отныне покоился Алексис.

Когда ваш ребенок умирает – сколько бы лет ему ни было, даже если он стал почти взрослым мужчиной, чья сила восхищала вас, когда он крепко прижимал вас к себе, – он опять становится младенцем, за которым нужно постоянно присматривать, и вы вдруг осознаете, что потерпели поражение, что вы должны были защищать его, что защищать его было единственным делом, которого требовала жизнь от вас, от вас – от матери этого ребенка.

В первые недели после похорон друзья и близкие приходили проведать семейство Виньо, затапливая их несчастный дом своим сочувствием, и Мадлен хотела задраить все двери и окна. Как Пьеру удавалось абстрагироваться от этих назойливых визитов, было для нее загадкой. Мадлен думала только об одном: запереть входную дверь на ключ, наглухо закрыть окна, сделать так, чтобы ее никто не трогал. Люди наконец взяли в толк, что их посещения нежелательны, и уже не приносили пирожных, не предлагали приглядеть за Ноэми и не смотрели глазами побитой собаки. Проходя мимо дома Виньо, они растягивали губы в мимолетной печальной улыбке. Они перестали звонить, и Мадлен обрела долгожданный покой.

Почти все время она проводила сидя на диване и смотрела куда-то вдаль. Стороннему взгляду могло показаться, что она отрешилась от мира и теперь скрывается в некоем месте, где нет ни звуков, ни запахов, ни жизни, ни смерти. Однако это впечатление было обманчивым. Мадлен не погружалась в пустоту, не витала в облаках и не отключалась от реальности. Она все слышала и воспринимала отчетливо, но у нее не было сил вернуться к прежней жизни. Она размышляла. Размышляла денно и нощно. Она крутила и вертела в голове эту загадку, крутила и вертела на внутреннем экране выражения глаз своего сына, звук его голоса, манеру его поведения. Она спрашивала себя, как такое могло случиться. Как, ну как такое могло случиться? То, что он покончил с собой. Матери должны чувствовать подобные вещи. Она пересматривала фильм последних месяцев. Останавливалась на каждой детали, на каждом обрывке разговора, который возвращала ей память. Неужели он так ловко запудривал ей мозги? Неужели она была настолько глупа? О чем мечтал ее сын, каким он видел свое будущее? В последнее время она и вправду замечала, что он очень поглощен чем-то. Он стал молчаливым, уклончивым. Мадлен полагала, что сын выдерживает некую дистанцию, что ее птенчик готовится вылететь из родного гнезда. Она так долго ждала, когда он наконец перестанет быть робким и чувствительным юношей. Неужели он просто морочил ей голову? И почему он решился на подобное? Мадлен считала, что всегда слушала его, подбадривала, не желала ему ничего кроме счастья; если бы в жизни сына и впрямь что-то настолько разладилось, неужели он не сказал бы ей об этом? Но что она вообще знала о нем? В чем именно могла быть уверена? Она должна докопаться до истины. Она должна сделать это, иначе потеряет рассудок.

* * *

Лежа на кладбище своего родного поселка, на глубине шести футов под землей, как полагается, тело Алексиса продолжало медленное разложение, которое должно было превратить его обратно в ничто. Мы начинаемся в тишине, на земле, за занавесью материнских кулис; мы заканчиваемся в тишине, под занавесями земли, наша душа рассеивается и исчезает. Будь у Алексиса выбор, он предпочел бы, чтобы его оставили на каком-нибудь маленьком пляже, уединенном и спокойном, где его никто не потревожил бы, где его тело могло бы медленно расплываться, на воздухе, среди приливов, птиц и соленых ветров. Но, кажется, человек обрел душу тогда, когда начал хоронить своих усопших; что ж, пусть будет так. По крайней мере, здесь у него есть окружение. Сосед слева – покойный отец его одноклассника. Алексис хорошо знал его, это была настоящая глыба, важный человек в жизни их поселка. Он умер двумя месяцами ранее, прямо во время заседания администрации. Причина смерти – тромбоз, возраст – пятьдесят лет. Работа – это здоровье[2]2
  Первая строчка одноименной песни Анри Сальвадора на стихи Мориса Пона (фр. Le Travail C’Est la Santé), очень популярной во Франции в 1960-е гг.


[Закрыть]. Справа лежит одна очень-очень пожилая дама. Сколько ее помнил Алексис, она всегда была старой. В те годы, когда она держала забегаловку на центральной площади, дама славилась тем, что тайком угощала детей сладостями. Алексис не представлял ее себе иначе, как стоящей за прилавком в окружении газет и сигаретных пачек либо повернувшейся к клиенту спиной в тот момент, когда она включала кофеварку. Только теперь, когда они оба оказались в одинаковых условиях, до него дошло, что и она была настоящим живым человеком. Что какие-то люди произвели ее на свет, что когда-то и она была молодой. Ее похоронили в тот же день, что и его. Несколько старых подруг этой дамы отважно дошагали до кладбища. Алексис слышал их кашель. Дама умерла три дня назад, и причина ее смерти не вызвала сомнений ни у кого: пустая катушка, нить жизни размотана до конца, ее никто не перерезал, она просто закончилась. Никогда в жизни (теперь он мог с полным правом так говорить) Алексис не думал, что однажды позавидует мадам Карамель.

Он не боялся. Это было удивительно и даже немного жутко, но он не слишком волновался из-за того, что оказался тут, в этом крохотном пространстве, став пленником своего мертвого тела. Впрочем, он помнил страшилки, которые рассказывали в летнем лагере по ночам, в палатке при свете карманного фонарика; помнил он и то, как волоски на его руках вздыбились от ужаса, когда он впервые услышал от старших ребят о выкопанных из земли гробах с исцарапанными ногтями крышками. История о заживо погребенных людях, которые, придя в себя, начинали задыхаться и агонизировать, стоила Алексису не одного ночного кошмара. Но теперь он не засыпал и не просыпался. Он обнаружил, что просто оказался под землей, примерно так, как человек, ни о чем особенном не думая, усаживается за письменный или кухонный стол. Волновало его то, что он не помнит ничего об обстоятельствах своей смерти и не понимает, что ему делать дальше. Ждать здесь, не шевелясь? А долго?.. Может, вечность? Разве не должен ангел или кто-то в этом роде явиться узнать, как у Алексиса дела, и пролить хоть немного света на его будущее? Когда-то в школе его одноклассница выступала на уроке с докладом «Жизнь после жизни». Слушая ее, они все переглядывались и пересмеивались, но теперь Алексис припоминал, что она говорила о некоем туннеле, о свете, который неотвратимо зовет к себе… Ничего подобного здесь не наблюдалось. Одно бесконечное ожидание.

* * *

– Мама!

Ноэми стоит в дверном проеме.

– Мама!

Что ей нужно…

– Я есть хочу!

– Иди сюда, малышка моя, обними маму.

Ноэми подбегает к матери. Прижимается к ней.

– Пойдем гулять!

– Нет. Нет, красавица моя. Не сейчас.

– А когда?!

– Когда со смерти твоего брата пройдет побольше времени.

– А сколько времени уже прошло с его смерти?

– Две недели, сердечко мое.

– А две недели это сколько?

– Это мало для того, чтобы начать гулять.

– А когда будет не мало?

– Не знаю, Ноэми. Спроси папу. Он ходит на улицу каждый день.

Пьер возвращается с работы и помогает Ноэми надеть пальтишко. Мямлит очередную глупость в духе: «Надо двигаться, Мэдди, надо выходить из дома, нельзя целыми днями сидеть сиднем». Затем удаляется вместе с дочерью, хлопая дверью. Мадлен потихоньку встает. Она похудела, однако чувствует себя так, словно прибавила в весе. Ребенок, которого больше нет, стал бесконечно тяжелее, чем был в самом конце ее беременности; на то, чтобы свыкнуться с потерей, она тратит во много раз больше энергии, чем тратила на то, чтобы готовить еду, намазывать бутерброды маслом, непрерывно мотаться туда-сюда между школой, бассейном и уроками виолончели; часы жизни без него пачкаются и замарываются несравненно сильнее, чем детские пеленки. Мадлен не ложится спать даже с наступлением того времени, когда сын обычно приезжал домой, а она дожидалась звяканья ключа в замке и только потом засыпала. Правда, на протяжении почти двух лет своего студенчества он приезжал лишь на выходные. Но тогда пустота его комнаты в будние дни была полна обещаний. Теперь же она засасывала, словно воздушная яма.

Мадлен начинает медленно взбираться по ступеням, цепляясь за перила, как двадцать лет назад, когда она поднимала Алексиса за пуповину на второй этаж и ее кожа натягивалась, как барабан. Она представляет себе сегодняшнюю пуповину, изливая в свой живот всю материнскую любовь, которой теперь некуда течь и которая точит ее внутренности капля за каплей. Взойдя наверх, Мадлен направляется в комнату Ноэми. Ей требуется физически напоминать себе о существовании дочери. После смерти Алексиса некая завеса отделяет ее от Ноэми. Нет-нет, она не стала любить дочь меньше, но почему-то теперь то и дело забывает о ней. Вечером Мадлен приходит подоткнуть ей одеяло, затем спускается и присаживается перед телевизором рядом с Пьером, и Ноэми пропадает из поля ее сознания до следующего утра. Будто бы дочка, живая и здоровая, нуждается в матери не так сильно, как ее покойный брат. Видя Ноэми утром за столом перед тарелкой каши, Мадлен возвращается к ней: боже мой, моя дочь. Это длится недолго. Мадлен торопится ускользнуть обратно в то пространство-время, когда в пузыре, который она разделяет с Алексисом, еще не было никакой Ноэми. Странным образом Пьеру тоже не находится места в этом пузыре. Притяжение внутри него так велико, а усилий, чтобы втиснуть себя в мир, требуется так много, что бо́льшую часть времени Мадлен вообще ничего не делает. Тем не менее она начинает задаваться вопросом: где та точка, за которой уже нет возврата? Мадлен придумала ритуал: каждый день она на несколько минут заходит одна в комнату дочери и заставляет себя думать только о ней. Еще она разложила дочкины вещи и игрушки в стратегических местах по разным углам дома. Но это мало что меняет. Алексис зовет ее, зовет ее, безостановочно, зовет обратно во внутренний пузырь.

Когда она носила его, маленького-малюсенького, в самом начале всего, Мадлен нашептывала ему колыбельные песни, которые мать пела ей в детстве, ревностно укутывала его своими округлостями, ее сердце было очаровано этой невероятной весной. Как же оно стучит теперь в складках земли, думает она. Что есть чрево, что есть могила, куда ускользнули часы и минуты, проведенные одним человеком вместе с другим, кто тот, кто прокладывает эту бесплодную и, значит, заранее бесполезную борозду? У Мадлен нет слов, из ее жизни вырвали кусок, и вот уже тело ее сына лежит в земле. Жил ли он вообще, или все это было лишь сновидением, возвышенной надеждой, падающей звездой?

Он спит. Она бодрствует. Она шепчет колыбельные песни, чтобы он нашел дорогу. Какую дорогу? Может быть, он свободно парит в воздухе, подобно зародышу, который беспрепятственно плавает в полости матки, прежде чем прикрепится к своей матери? Есть ли на небе матери, некие матери ангелы, за которых умершие хватаются, чтобы отыскать дорогу? Она ревнует, она не хочет, чтобы у него появилась другая мать. Пусть он не слышит, пусть он не слышит больше ни слова, она все равно будет петь, и эта песнь любви к ее усопшему сыну не умолкнет никогда, даже потом, когда она состарится, она продолжит петь, она навсегда останется матерью ребенка, молодого человека, она застрянет на этом старте, потому что ни одна морщина на лице Алексиса не скажет ей: ну вот, мама, можешь и отдохнуть, видишь, все нормально, ты хорошо сделала свое дело.

* * *

Нельзя сказать, что Алексис на самом деле переворачивался в гробу, однако именно это выражение наиболее точно передавало то, что он ощущал. Он пытался шевелиться, он начинал подозревать, что все его усилия напрасны. Он не находился ни в своем теле, ни вне его. Свое нынешнее самоощущение он сравнил бы с состоянием невесомости, в котором оказываются космонавты вне поля земного притяжения. Алексис очень отчетливо представлял себе, что они чувствуют. Он безуспешно тянулся то в одну, то в другую сторону, не находя ни малейшей опоры. Действие, противодействие. Никакой точки опоры, никакого действия, никакого противодействия. Ч. Т. Д. Ему оставалось признать очевидное: он покинул мир осязаемого. Именно опыт этого не-опыта позволил ему понять состояние невесомости (сразу заметно, что на протяжении двух с лишним недель ему было нечем заняться, кроме размышлений). Однако, раз он до сих пор узнает новое и делает открытия, возможно, еще не все потеряно. Раз он по-прежнему способен воспринимать мир, должно быть, он еще не слишком мертв.

* * *

Алексиса обнаружили в реке, протекающей вдоль его университетского городка. Смерть могли бы счесть несчастным случаем, однако кто-то видел, как он прыгал с моста, который перешагивает через воду примерно в пятнадцати километрах к югу от города. Отчет о вскрытии получился немногословным. Судебная экспертиза выявила всего одну рану на голове: несомненно, он ударился ею о камень, потерял сознание и утонул.

В комнате Алексиса на втором этаже дома было тихо, все вещи находились на своих местах. Против окна стоял письменный стол, на котором громоздились книги, партитуры и журналы. Слева, рядом со стулом, темнела виолончель красного дерева на подставке, смычок висел на настенном крючке сбоку от пюпитра. Справа белела наспех заправленная постель. Можно было бы подумать, что хозяин спал здесь минувшей ночью.

Мадлен беспокоилась. Через две-три недели дни начнут укорачиваться, потом придет зима. Хрустящая листва, заиндевелые окна. Время, когда человек забивается в уголок у огня, прячась от кусачего холода на улице. Как же она станет засыпать в тепле рядом с Пьером, когда могила Алексиса вся покроется снегом? На какую глубину промерзнет отверделая земля? Что будет твориться там, под пластами этого абсолютного молчания? Мадлен не могла думать ни о чем другом, кроме бесконечной смены времен года, кроме вечного возвращения одного и того же, но уже без Алексиса. Циклы больше не уводили в будущее, а лишь вертелись по кругу в безлунном небе.

Двадцать с лишним лет назад, когда Мадлен ожидала Алексиса, ей пришлось пролежать в кровати несколько недель. Новой жизни, на которую они надеялись, было трудно закрепиться. Мадлен подмечала каждое мимолетное ощущение, прислушивалась ко всему своему телу. Подергивания внизу живота, покалывания в боку – это и есть новый человек, который цепляется за жизнь? Или это всего лишь перистальтика в кишках и судороги в мышцах? Грань между жизнью и не-жизнью представлялась тогда такой тонкой. Могло произойти что угодно. Никто был не в состоянии предсказать, что одержит победу в чреве Мадлен – жизнь или небытие. А теперь? Она вслушивалась. Удастся ли ей заметить какой-нибудь знак? Вибрацию? Узнает ли она следы сына в бесконечности? Есть ли в ней вообще какие-нибудь следы? Есть ли вообще какая-нибудь бесконечность? Или нет вообще ничего, кроме ровной линии безжалостной остановки?

В тот раз, чтобы обрести относительную уверенность, Мадлен прождала три месяца. Теперь же ей предстояло ждать целую жизнь.

* * *

Алексис играл в прятки с облаками. Блуждал по капелькам воды. Задремывал на краю луны. Ворошил землю. Шарил в небе. Заглядывал под росинки, под кору веточек, под кожу девушек. В расщелины вдоль равнин. Всматривался в маховые перья птиц. Ничего. Ничего под земной корой, ничего под эхом обрывистых скал. Ничего под млечным сводом. Ни крика, ни пения, ни шепота. Только небытие, которое раздражает даже самых невозмутимых покойников.

В конце концов ему это надоело. Лучше умереть, чем жить полумертвым. Ха-ха-ха. Алексис находил свой каламбур довольно забавным. Однако поделиться им было не с кем. Его соседи свинтили. Ни справа, ни слева больше не раздавалось ни отзвука дыхания. Больше не было ни малейшего признака чьего-либо присутствия. Ровная линия. Они отбыли. Куда – неизвестно. В раздражающее небытие. В страну мертвецов. В белый рай. А он остался заживо под землей. Забытый богами. Горемыка.

* * *

Пьер и Ноэми шли через поля по тропе в сторону кладбища. Отец иногда водил туда дочь, если та просила. Было ли это хорошей идеей? Он не знал. Он не знал, что еще делать. Мадлен целыми днями слонялась по дому. Возвращаясь из больницы, где он работал, Пьер начинал метаться, как волк в клетке. Ноэми хотела на улицу, он помогал ей одеться, и они уходили вдвоем по сельской тропе. Он мог бы водить ее в другие места, но дочь хотела только туда, ну что ж, он следовал за нею, да и какая, в сущности, разница, куда идти. Ноэми хорошо помнила дорогу, кладбище располагалось совсем рядом со школой и детским садом, добраться туда от дома можно было и пешком, и на машине. По пути высокая сутуловатая фигура отца склонялась над маленькой фигуркой дочери, которая то подбирала камень, то разглядывала божью коровку, то останавливалась перед улиткой. В это время суток на улице еще было тепло. Они распахивали калитку, и эхо их шагов разносилось по нагретому воздуху. Тени от прутьев калитки бежали по аллее, Ноэми неслась впереди отца.

Очутившись возле Алексиса, она принималась болтать, хлопотать, обихаживать цветы. Пьер не знал, куда смотреть, как себя вести. В его памяти оживали картинки прошлого. Его сын, полный жизни. Его сын, у которого было все необходимое для успеха, его сын, ради которого он стольким пожертвовал. Алексис-ребенок, восторженный, смешливый. Растрепанный Алексис за столом перед тарелкой каши. Алексис, гордый, как павлин, за рулем своего двухколесного велосипеда. Алексис за виолончелью. Алексис на каникулах. Затем – Алексис, обрастающий шерстью своего взросления. Алексис, который понемногу стал замыкаться в себе. Алексис в пятнадцать, в шестнадцать лет, который начинал ожидать, когда с ним что-то произойдет. Он ждал на школьной скамье, ждал на автобусной остановке, ждал под душем, ждал у телевизора. Выходя из детства, он словно нырнул солдатиком в толщу жидкой ваты, и после этого ничто не могло вытянуть его из апатии. Он незаметно перешел в спящий режим, максимально сберегая энергию, в его комнате скапливалось грязное белье, Алексису надо было делать над собой неимоверное усилие, чтобы просто помочь матери накрыть на стол, подъем рано утром и обязанность куда-то тащиться буквально ужасали его. Если не считать нескольких безрассудных проделок на пару с Жюльет и долгих послеполуденных походов (в шортах и туристских ботинках он сразу начинал выглядеть десятилетним мальчиком), Алексис погрузился в состояние физической летаргии, в котором Пьер не ожидал увидеть своего сына, несмотря на многочисленные рассказы друзей и знакомых о ко всему равнодушных подростках, повернувшихся умом на своих компьютерах. Возможно, телесная сила Алексиса была обратно пропорциональна взвинченному ритму турбин его ума. Но этот мотор, как бы шустро он ни работал, крутился бесшумно, и когда отец, приходя вечером домой, видел сына лежащим на диване, он не говорил: «Как ты здорово думаешь, сынок», а ворчал: «И почему ты опять тут валяешься?» Разумеется, это приводило к размолвкам. К размолвкам, которые сейчас, стоя у могилы Алексиса и переминаясь с ноги на ногу, Пьер пытался выгнать из своих мыслей.

Настал день, когда Алексис вышел из этой спячки. В университете он открыл для себя увлекательный мир, на его лицо вернулся свет детства, он фонтанировал идеями и планами. Пьер снова видел перед собой своего мальчика. А потом… а потом – вот, его мальчик уснул. Уснул. Спи, мой мальчик. Пьер отвел глаза от могилы, расстегнул рюкзак и вытащил термос кофе, который теперь носил с собой повсюду. Отвинтил крышку, заляпанную черными пятнами, и плеснул в нее кофе. Отхлебнул глоток теплой горечи. Глоток черного кофе, чтобы взбодрить отца, чей сын покончил жизнь самоубийством.

* * *

Была заря, всюду пели птицы, но Алексис больше не видел солнца, дарящего желание петь. Он хотел сдаться, но сдаваться было некому. Размышляя, что может означать его ожидание, он пришел к очень простому выводу. Физиологическое, идиотское, естественное объяснение: все дело в этой прослойке воздуха между ним и деревянным ящиком, между ним и землей и тем копошащимся, шелестящим, живым, что она содержала в себе. Все дело в этом расстоянии между ним и землей. Он хотел бы позволить тайному движению под травой и камнями поглотить себя, и это желание манило его, точно воспоминание. Это был не страх, не нетерпение, а лишь глубокое стремление, ностальгическое и смутное. Он хотел, чтобы земля плотно сомкнулась вокруг него. Хотел кататься по перегною, ощутить себя живым существом, которому не терпится приласкаться, поваляться в траве весенним вечером, позволить снегу или любви запорошить себя. Но он не двигался с места и все ждал царапающего прикосновения. Он ждал черных и влажных рук, глинистых тисков, которые рас плющат его тело, а еще он думал о своей матери. Думал о том, как славно было бы свернуться калачиком рядом с нею, кормилицей, матерью или же землей, теперь он и не знал, но поблизости не было никого, рядом с кем он мог бы свернуться калачиком, и все из-за этого воздуха, который вынуждал его оставаться таким застывшим и неподвижным. Ему больше не нужно было воздуха, прежние правила здесь не действовали, и Алексис гадал, какой смысл желать дальнейшего существования того, что, по всей очевидности, должно истлеть. Те, кто укладывал других в гробы, ни в чем не провинились, ведь сами они никогда не бывали мертвы. Они понятия не имели, как сильно усопшему хочется почувствовать под своей разлагающейся плотью влажную траву, увязнуть в земле и ощутить, как сдавливается сердце.

* * *

Мадлен вздрогнула от звука дверного звонка. Она посмотрела в окно второго этажа, откуда ей было видно незваного гостя, а сам он заметить ее не мог. На крыльце, с сумкой через плечо и с длинными гладкими волосами, стояла Жюльет, подруга детства, а затем и девушка Алексиса, почти что дочь Мадлен. Та подавила вздох. Жюльет была единственным человеком в мире, которого она сейчас могла впустить в дом. Мадлен сошла вниз по лестнице, непричесанная и без макияжа, одетая кое-как, тем самым открыто заявляя о своем безразличии к миру. Она шагнула навстречу Жюльет, не распахивая объятий. Мадлен не видела девушку со дня похорон; впрочем, она вообще никого не видела. Жюльет припала к ее плечу и разрыдалась, а Мадлен, поражаясь собственной бесчувственности, отстранила ее от себя и пригласила в дом.

Жюльет не хотела ни пить, ни есть. Между нею и Мадлен установилось смущенное молчание, тень, изнанка, мрачная оборотная сторона непринужденных и теплых отношений, в которых они находились всю предыдущую жизнь.

– У тебя новый пирсинг, – попыталась завязать разговор Мадлен и тотчас ощутила себя лицемеркой: ей не было никакого дела до пирсинга Жюльет.

– Нет, это старый, – ответила та, наматывая прядь волос на указательный палец; голубой оттенок лака на ее ногтях контрастировал с темным цветом шевелюры.

Вот, значит, как все ощущается отныне: жизнь разделилась на то, что было раньше, и то, что стало потом, и сила этого разделения оказалась сокрушительной.

Они долго сидели молча. Жюльет продолжала теребить волосы, уставившись в пол. Мадлен смотрела на Жюльет. Сама того не замечая, она не сводила с нее немигающего взгляда. Присутствие девушки дарило ей некоторое утешение. Ее знакомый запах в доме успокаивал.