Текст книги "Спи, мой мальчик"

Автор книги: Каролин Валантини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Он ждал в полумраке. Где-то далеко подрагивал рассвет. Путешествие подходит к концу, ну так неужели никто не объяснит ему, к чему была вся эта долгая дорога? Что оставалось от него за пределами тела? Временами он засыпал в этой тишине; разум начинал мерцать.

* * *

За окном автомобиля проплывает пейзаж. Тени Деревьев, ветки, вспышки света. Мозг Алексиса лихорадочно работает. У него столько вопросов к Марлоу. Тот сидит слева, одна его рука лежит на Руле, верхние пуговицы рубашки небрежно расстегнуты; профессор спокойно ведет машину. По расчетам Алексиса, ферма находится примерно в пятнадцати километрах от университета. Это недалеко, говорит преподаватель. От студенческого городка туда можно дойти пешком по тропе вдоль реки. Они едут по противоположному берегу, где пролегает автотрасса. Добравшись до моста, который перешагивает через реку в нескольких километрах за фермой, необходимо свернуть на грунтовую, почти не проезжую дорогу. Объясняя маршрут, Марлоу кладет ладонь на руку Алексиса, пальцем чертя на ней путь и по-отечески похлопывая молодого человека по колену. Алексис взял с собой кое-какую одежду, десяток книг и спальный мешок, с которым ездил раньше в лагерь. Его учащенно бьющееся сердце то радуется, то тревожится. Он перечитывает план своего выступления. Будет около пятидесяти гостей. Алексис сомневается в том, что ему удастся хорошо прочитать доклад на публике. Он хотел было отказаться, когда профессор попросил его сделать этот доклад, но не сумел увильнуть от пристального взгляда сквозь очки в серебристой оправе. И вот уже сегодня именитые друзья его преподавателя с любопытством ждут знакомства с чудо-студентом. Ну что ж. Отражения деревьев провожают автомобиль, стремительно мчащийся вперед, и обратного хода уже нет. Алексис делает глубокий вдох, размышляя о том, на что похожа жизнь человека, чьи слова воспринимаются другими людьми всерьез.

Лесная дорога заканчивается, и посреди прогалины появляется некое сооружение. Стало быть, это здесь. Их встречает рослый темнокожий человек. Алексис чувствует, как его сердце начинает колотиться отчаяннее прежнего. Вслед за своими спутниками он входит в большой, добротно отремонтированный старый сарай с высокой балочной крышей. Зал уже полон. Напротив нескольких рядов стульев, расставленных полукругом, возвышается небольшой помост. Алексис проходит вдоль книжных шкафов и занимает место на этом помосте.

Усевшись на краешек стула, он дает себе несколько секунд на то, чтобы мысленно прощупать контуры собственного тела. Именно это ему советовал делать преподаватель виолончели перед любым выступлением. Пятьдесят пар глаз устремлены на Алексиса. Его руки слегка подрагивают, соприкасаясь с тканью брюк, но он держится прямо, напоминает себе, что нужно отвести плечи назад, оглядывает собравшихся, которые ждут, когда он начнет. Алексис отмечает про себя, что робеет не так сильно, как предполагал. Марлоу кратко представляет его, после чего отходит и усаживается на стул в последнем ряду, оставляя Алексиса одного на этом помосте; на столе радом с его заметками стоит бутылка минеральной воды, аудитория безмолвствует в предвкушении его доклада. Алексис делает вдох и бросается в воду. Первые слова прокладывают себе дорожку за пределы его рта. Первая робкая фраза слетает с его губ, дрожащая, но вполне внятная. Это дает Алексису смелости произнести следующую фразу. Он видит, как кто-то в первом ряду одобрительно кивает и улыбается, и этот едва уловимый знак поддержки побуждает его продолжать. Идея цепляется за идею, и вот он уже на самом деле разговаривает со своими слушателями: канва, изложенная на бумаге, начинает оживать, аргументы нанизываются на нить рассказа, точно стеклянные бусины.

Он говорит. Он говорит. Он не занимает чужого места. Это время отдано только ему. Звучат только его слова. Он сплетает теории своего преподавателя и собственные суждения, сравнивает их с теориями других авторов, черпает примеры в повседневной жизни. Кто-то из зрителей смотрит на него не мигая. Кто-то конспектирует. Они слушают. Никто не заставлял их присутствовать при том, что его родители и товарищи нередко называли пустопорожней болтовней. Кто-то сидит зажмурив глаза. Алексис ощущает небывалое удовольствие. Внимание аудитории приковано к нему, он увлекает ее за собой по извилистым тропам, которые проложил его разум, и никто не требует, чтобы он прекратил. Застенчивости, которая обычно сковывает его на публике и делает язык деревянным, как не бывало. Он даже отваживается на пару шуток. По аудитории пробегает смех. Волна, похожая на звон колокольчика. Он их развеселил! Алексис чувствует, что его воспринимают именно так, как ему всегда хотелось, что его мысли и тревоги разделяют. Близкие вечно порицали его за излишнюю серьезность. Он слишком молод, уверяли они, чтобы думать о подобных вещах. А здесь люди кивают, люди улыбаются, люди слышат его. Он услышан. В их внимательных взглядах он обнаруживает ту часть себя, которую с таким трудом старался скрыть. В их глазах он видит себя куда более взрослым и уверенным в себе, чем когда смотрит на свое отражение в зеркале. Возможно, он не так уж и плох. Когда Алексис заканчивает доклад, публика отвечает ему громкими аплодисментами.

После выступления Марлоу ведет его в столовую, где заботливые обитатели дома уже накрыли на стол. Скатерти и салфетки ярких расцветок подчеркивают безыскусную простоту стен. В камине, несмотря на жару за окном, весело потрескивает огонь. Человек десять гостей занимают места за столом, и Марлоу усаживает Алексиса рядом с собой. Похоже, люди хорошо знакомы друг с другом. Человек, который встретил их, местный житель по имени Самюэль, подает всем аперитив, затем приносит дымящиеся кастрюли. Вся еда приготовлена дома, овощи выросли на своем огороде, даже мясо с собственного скотного двора. Пекло на улице сменилось ливнем, старые балки скрипят под напором шквалистого ветра. За столом завязывается непринужденная беседа. Марлоу слушает Алексиса так, как никогда не слушал его отец, уважительно интересуется его мнением, и молодой человек, краснея, делится им со всеми присутствующими. Профессор подает ему бокал вина. Алексис, который не сделал ни глотка спиртного в компании однокурсников или соседей, воздает должное этому жидкому теплу, которое растекается по телу. Все поздравляют его. Как же тут хорошо, как приятно тянет дымком, как весело поют капли воды, падающие на старую черепичную крышу…

После кофе Марлоу отводит Алексиса в сторонку и вкрадчиво просит не рассказывать в университетском городке о сегодняшнем приглашении на эту ферму. Некоторые студенты могут позавидовать, некоторые преподаватели могут не понять. Разумеется, без проблем, Алексис никому не проболтается.

Марлоу указывает молодому человеку на винтовую лестницу, которая ведет в комнатку в мансарде, и говорит, что он может там переночевать. Алексис идет по двору, выпитое вино дает о себе знать, у него кружится голова. Он чувствует себя частью мира, его душа открыта, его сердце на своем месте. Он раскладывает в комнатке спальный мешок, ложится и слушает, как ночной ветер те лестит в кронах деревьев. Алексис засыпает, ничего) не читая, его мысли теряются в лесу.

* * *

Ночью к нему приходила Жюльет. Контуры могилы размывались в сумеречной синеве. Жюльет примостилась у его ног, сидела и слушала звуки этого отдыхающего мира. Все было почти как прежде. Алексис не сразу угадал Жюльет, она была более туманной, чем Ноэми: возможно, только детство по-настоящему способно проникать сквозь камни. Вокруг было так безмолвно, так неподвижно. Надгробия сосредоточенно дожидались наступления нового дня. Было пустынно, если не считать мертвецов и ухающей совы.

Было двадцать первое июня, самый длинный день в году, когда солнце выше всего поднимается на небосклоне. Алексис, когда еще был жив, мог определить точное положение небесного светила в каждое мгновение этого дня, мог наизусть называть широты, которые освещаются солнцем в эту короткую ночь. Раньше каждый год по окончании экзаменов они с Жюльет ждали двадцать первого июня, чтобы вытянуться в траве друг рядом с другом под звездами. На этом небесном атласе Алексис показывал ей созвездия и говорил, как они называются. Тела Алексиса и Жюльет, полностью отдавшиеся земному притяжению, отпускали заботы напряженного учебного года, а тем временем солнцестояние дарило обещание вечного лета. Но теперь, когда Алексис перебрался в белую бесконечность молчания, мир звучал так пустотело.

Знала ли Жюльет, что однажды Алексис совершит самоубийство? В детстве она не обращала внимания на то, что он полон ветра, заброшенный на гребень жизни, точно кузнечик. Это был Алексис, и точка; Жюльет не задавалась подобными вопросами. И только став старше, она поняла: он не совсем такой, как другие.

Им четыре года. Им пять лет. Их руки ощупывают кору деревьев. Их голые ноги исследуют лес. Смотри, Жюльет. Она опускает глаза, присаживается на корточки. Детство дрожит в траве, они вместе дышат, вместе задерживают дыхание. Бабочка машет крыльями, садится Алексису на нос. Жюльет смеется, хлопает в ладоши, и бабочка улетает.

Он всегда предпочитал вечера и одиночество. Когда их семьи, издавна дружившие между собой, отправлялись куда-нибудь летним днем, Алексис хватал Жюльет за руку и тянул ее в сторонку. Она не возражала. Мир рядом с ним тотчас становился во сто крат интереснее. Крадучись, они уходили подальше от шумной компании. Опускались на траву, и Жюльет клала голову Алексиса себе на колени. Она ладонью закрывала ему глаза, как делала ее мать, когда у нее поднималась температура; она трогала его лоб, гладила веки. Пели птицы, кожа Алексиса была мягкой. Позже, лет в десять, Жюльет любила перебирать его волосы, любила ощущение его руки на своем лице. Когда они вдвоем возвращались к остальным, вдоволь нагулявшись по лесу, Алексис снимал очки. Очутившись среди громких звуков расплывчатого мира, он какое-то время терпел окружающее веселье, а затем начинал умолять родителей вернуться домой. Домашние задания, виолончель и даже немытая посуда – все шло в ход, все призывало его поскорее покинуть гомонящее сборище. Наконец Виньо уезжали, и спокойствие вечера снова делало Алексиса похожим на полупрозрачную птицу.

Предчувствовала ли Жюльет, что его жизнь закончится раньше ее собственной? Она понимала, что всегда опасалась, даже боялась этого, пусть и почти неосознанно. Эта догадка сопровождала Жюльет с таких давних времен, что она совершенно сжилась с ней. Просто еще в самом раннем их детстве Алексис никогда полностью не завладевал своей жизнью, словно оставался на самом краешке собственного тела. Жюльет относилась к этому как к смене времен года, как к лунному циклу: дело обстояло вот так, больше и добавить-то нечего. Поначалу эта его отрешенность не сильно бросалась в глаза. Ребенок ускользает. Ребенок прячется под стол. Ребенок убегает в лес, к бабочкам, сжимая пальцами теплую ладошку своей подруги. Ребенок снимает очки и не отвечает ни на чьи вопросы, ребенок грезит, ребенок витает в облаках, ребенок утомляется. Молодой человек должен уметь держать лицо. Должен терпеть пронзительно-яркий свет, пожимать руки, внимательно смотреть в глаза, с прямой спиной сидеть в аудитории на лекциях. А однажды он отправляется на прогулку вдоль реки. Преподаватель объясняет ему дорогу. И река поглощает его. Он не казался тебе подавленным или печальным? – спросила мать Алексиса у Жюльет. Не больше и не меньше, чем обычно, мысленно ответила ей девушка. По ее мнению, дело было не в печали. Уже давно, с тех пор как она стала достаточно взрослой, чтобы ощутить непохожесть Алексиса на других, Жюльет говорила себе: он родился таким. Но сейчас из темной влажной земли перед нею вырастало глухое чувство вины. Что ей следовало бы сделать? Могла ли она, должна ли она была защитить Алексиса от этого неназываемого нечто, которое непрерывно отнимало его у него самого? Она полагала, что другие знают. А раз все вокруг знают и никто вроде бы не тревожится из-за этого, значит, положение не такое уж и серьезное. Она не подозревала, что, вероятно, никто кроме нее не разделял этой догадки. Неужели Алексис так искусно маскировался, что его родители совершенно не знали, ну, или разве что смутно чувствовали, что он словно бы наполнен россыпью битого стекла? Неужели никто по-настоящему не понял, что вода его глаз, свет его музыки – это и было оно, это и было отражение бутылочных осколков под его кожей, которое бросало ослепительные переливчатые блики вовне? Неужели и сама Жюльет не догадывалась, к какой трагедии все это может привести в итоге? Она опустила голову и вместе с Алексисом погрузилась в сумеречную синеву тишины. Возможно, он нащупал дно реки в тот роковой день, когда безжалостно яркий свет заставил его зажмуриться крепко-крепко. Вот о чем говорила она себе, бездумно кроша комочки земли на его могиле. Вот что она знала о нем. Но как ей объяснить все это матери Алексиса?

* * *

Здесь, в самом низу, стояла такая неописуемая тишина. Погребенный Алексис слышал только ее. Должно быть, эта тишина и являлась первопричиной чистоты всего, что находилось под земной корой, – камней, ростков, останков. Разделяться на части, не хранить ничего кроме души, хрупкой, как зимнее солнце. Оставаться под светом. Ему было Двадцать лет, у него не было больше возраста, ему была тысяча лет, возраст разума и возраст льда, возраст вековых деревьев, возраст мертворожденных детей. Беспомощно наблюдая за тем, как тлеет его плоть, он выискивал свои корни за пределами физической оболочки. Он молчал, увязая в осознании расширяющейся бесконечности. Находясь на берегу пустоты, готовился разрешить себе рухнуть в пропасть.

Возможно, не так уж это и страшно. Уйти. Возможно, это так же просто, как жить и дышать. Примерно как заблудиться безлунной ночью или раздеться в разгар зимы. Успокоившаяся душа соприкоснется с земной корой, дрожащая кожа утечет с дождевыми реками. Это будет означать смерть, и вто же время это не будет означать ничего. Всего лишь рассеивающееся желание. Всего лишь бесконечный вздох.

3

Наступает лето. Последнее лето, но Алексис пока ничего не знает об этом. Два долгих месяца скуки в компании родителей, Жюльет и Ноэми. Семейная поездка в Швейцарию, ощущение огорчительной банальности от любых разговоров и повседневных забот. Все кажется ему пресным, озеро больше не испускает прежнего свечения, виолончель утратила свою притягательность. То, что прежде составляло маленькие каникулярные радости, теперь как будто бы лишено смысла. Время тянется бесконечно, нет ни тени надежды на то, что летом Алексис встретится с Марлоу или снова побывает на той ферме. Ему не терпится снова подойти к учебным корпусам, снова погрузиться в работу. Изрядную часть своего времени он проводит, конспектируя статьи и читая умные книги. Наконец приходит середина сентября. Университетский городок возвращается к привычной бурной жизни. Пешеходные улицы устелены шелестящей листвой платанов. Низкое вечернее солнце бросает на реку сверкающие всполохи. Алексис счастлив снова видеть продуваемые ветрами площади, Лукаса, библиотеку. А главное – он не может дождаться, когда начнется второй курс.

С первой же недели учебы Алексис по приглашению Марлоу опять начинает проводить время на ферме. Он ходит туда все чаще и чаще, ему нравится катить по этому маршруту на своем небольшом «ситроене» яблочно-зеленого оттенка, проезжать поселки и хвойные леса, забираться в самую чащобу. Размытые тени, танцующие на высоких деревьях, наполняют пейзаж мягкостью. Под фоновую музыку или в тишине, с открытыми окнами, минуя километр за километром, он приближается к нетронутой зоне, зеленому пространству в глубине своей души. Он дышит свободнее. В другие дни он проделывает этот путь пешком: он идет, он идет вдоль реки, лес обступает его, помогая отвлечься и не думать ни о чем, кроме дороги и солнечного света.

Прибыв на ферму, Алексис поднимается в отведенную ему мансардную комнату и берется за работу. Он караулит тяжелые шаги профессора на лестнице, надеясь, что тот заглянет к нему. Марлоу всегда появляется словно из ниоткуда. Стучится в дверь и входит, не дожидаясь ответа. Садится в кресло рядом со слуховым окном, и Алексис протягивает ему то, над чем он в данный момент работает. В комнате повисает тишина. Луч света просачивается сквозь стекло, освещая лист бумаги в руке преподавателя.

Иногда профессор очень приветлив, делится с ним чем-то сокровенным, слегка поддразнивает. Иногда он ужасно холоден. Ограничивается тем, что пробегает глазами работу Алексиса, хлопает рукой по колену, провозглашая, что все отлично, и уходит, оставляя после себя смесь запахов можжевельника, шотландского виски и сигар. Молодой человек озадаченно слушает удаляющиеся шаги. Он никогда не понимает, как себя вести. Порой Марлоу берет его за руку, увлеченно рассказывая о какой-нибудь статье, которую сейчас пишет. Алексису несколько неуютно во время этих разговоров глаза в глаза, но он не осмеливается высвободиться из твердой хватки преподавателя. Берут ли профессора за руки обычных студентов, с которыми их связывают чисто академические отношения? Или же он неправильно понимает степень симпатии, которую временами выражает ему Марлоу?

Звонит его мобильный. Это Лукас.

– Ау, парень, ты где?

– Занимаюсь.

– Что, все еще?! Тащи-ка лучше свою задницу сюда. Здесь скоро будет Манон с другими телочками с психфака.

– Что еще за Манон?

– Что еще за Манон? Манон! Та самая богиня Манон. Она придет к нам в общагу, да-да, ты не ослышался, к нам. С девчонками. Будет пицца на всех. Так что пошевеливайся: соберется офигенная тусовка.

Алексис бросает быстрый взгляд на часы на своем телефоне. Шесть вечера.

– Мне надо обсудить сегодня с Марлоу свои новые идеи.

– Старик, до чего ты нудный. Так совсем в отшельника превратишься. Надо выходить из своей скорлупы, Алекс. Ты вообще не пересекаешься с людьми. Может, с кем-нибудь замутишь, эти девицы с психфака просто огонь. Ну же, приятель, соглашайся. Я пообещал, что позову человек пять-шесть парней.

– Нет, я пас. На сегодня у меня еще куча работы.

– Капец, Алекс. Нуты подумай, раньше ведь он как-то справлялся без тебя, этот твой драгоценный Марлоу? Разве от него убудет, если ты проведешь вечерок с друзьями? Нужно идти своей дорогой, брат. А нынче вечером идти своей дорогой означает что? Правильно, идти на тусняк с девчонками с психфака. Короче, кончай занудствовать и твердо скажи ему, что на вечер у тебя свои планы.

Разумеется, Алексису следовало бы поддаться на уговоры друга. Он думает о своем отце, который вечно ругает его за то, что он не предпринимает никаких «социальных усилий». Ни от кого и вправду не убыло бы, если бы Алексис хоть разок принял приглашение Лукаса. Но на пустяковую трескотню, на необходимость что-то отвечать (желательно острить), чтобы не казаться слишком глупым, на выпивку и наркоту – нет, на все это у него решительно нет времени. Ему искренне жаль. Как-нибудь в другой раз.

– Ну-ну, ври больше.

Лукас нажимает «отбой».

Коротая свои одинокие дни, в свободные часы Алексис ходит гулять вдоль реки. Он удаляется от фермы, движется вперед по тропе в противоположную от студенческого городка сторону. В его голове иногда мелькает мысль: а что, если больше не возвращаться туда? Он мог бы шагать под синим небом вдоль берегов, погружаясь в мерцание реки и игру осенних красок. Стал бы точкой вдалеке, исчез за горизонтом. Навсегда покинул бы учебные корпуса и вечно переполненные террасы кафе. Перестал бы встречать на своем пути других людей, девушек, чужие взгляды. Вот лес, он ничего не требует от Алексиса. Там ему незачем кого-то смешить, незачем держать воображаемую планку. В нескольких километрах от фермы расположен мост. Интересно, на что похож мир оттуда, сверху? Чтобы узнать ответ, нужно просто пойти вот этим маршрутом, следами его собственных шагов по тропе, встать на путь, который расстилается перед ним. Шагать до тех пор, пока мысли не превратятся в зеленый серпантин воды, пока берег реки не отвоюет место у тревог. Алексис мог бы оставить себя на опушке леса; по крайней мере, мог бы оставитьтам свое неловкое и стеснительное социальное «Я». Входить на все более и более пустынную, все более и более свободную территорию. Следовать этой единственной в мире тропой, тропой его шагов вдоль реки в лучах предзакатного солнца.

* * *

Мадлен проснулась на ферме под пение птиц. Утренний свет проникал через слуховое окно мансардной комнаты, где ей предложили устроиться на ночь. Эта комната казалась Мадлен смутно знакомой. Но почему? Она послушала щебетание за окном. Уже в этот ранний час воздух был удушливо-влажным. День обещал быть жарким. Она оделась, спустилась по винтовой лестнице и очутилась во дворе. Дверь библиотеки была приоткрыта. Не раздумывая, Мадлен вошла в безмолвное помещение, обвела взглядом полукруг стульев, помост, доску, журналы на столах. Сегодня тут царила совсем другая атмосфера, чем накануне. Мадлен погрузилась в спокойный полумрак библиотеки. Это место посреди леса было таким умиротворяющим; книги, деревянные балки, безыскусная сельская меблировка – все здесь давало подлинный отдых душе. И только синеватый световой индикатор проектора, стоящего на высоком столике за стульями, напоминал о достижениях современности. Привлеченная этим мерцающим огоньком, Мадлен приблизилась к столу и внимательно посмотрела на компьютер рядом с проектором. Включила компьютер. На мониторе тотчас появилась картинка-приветствие, какую можно увидеть на любом другом компьютере: песчаные барханы, выжженные солнцем, и караван верблюдов. Спустя несколько секунд изображение с монитора автоматически передалось на широкий экран, висящий позади помоста. При всей своей экологичности, эта ферма отнюдь не чуралась высоких технологий. Компьютер гудел спокойно и размеренно, словно в такт неторопливой поступи верблюжьего каравана по пустыне. Правая рука Мадлен легла на компьютерную мышку. Краем глаза она видела свои пальцы, которые двигались, открывая проводник, щелкали по папке «Мои документы»; Мадлен не вполне понимала, что именно ищет. Она подвела курсор к папке «Доклады и лекции». Пальцы начали медленно прокручивать список файлов. Неожиданно глаза Мадлен округлились. Двадцать второе июня прошлого года, доклад Алексиса Виньо на тему «Последствия глобализации для детской рабочей силы в развивающихся странах». Доклад Алексиса… доклад?! Он что, приходил сюда не просто слушателем? Мадлен щелкнула по значку, картинка появилась сначала на мониторе компьютера, а потом и на большом экране. Это был ее сын. Это действительно был он. Мадлен застыла. Его лицо, его родное красивое лицо. Оно занимало почти весь экран. Мадлен без колебаний навела курсор на «Воспроизведение». Изображение ожило. Камера стояла сбоку, чтобы поймать в объектив все помещение. Алексис сидел за столом, на котором были разложены его записи, он держал спину прямо, а его губы были слегка сжаты. За кадром послышался чей-то голос. Серьезный и глуховатый, он представил «самого молодого из всех собравшихся, невероятно многообещающего студента». Мадлен не сомневалась, что голос принадлежал профессору Марлоу. Пошатываясь, она дошла до стула во втором ряду; профессор тем временем закончил вступление, и начал говорить Алексис. Его глаза смотрели в одну точку, плечи чуть опустились. Его голос, поначалу дрожащий, постепенно звучал все увереннее. Его тембр, интонация, ритм наполняли Мадлен бесконечной теплотой. На протяжении нескольких фраз она просто впитывала звуки этого любимого голоса, не пытаясь понять, о чем он рассказывает. Она вперила свои глаза в его. Вопреки собственным опасениям, при взгляде на сына она испытывала не хлесткий шок, а лишь печаль, утопающую в океане тоски и нежности, из которого можно было бы черпать бесконечно. Мадлен принялась внимательно слушать сына, следя за нитью его доклада, обволакиваясь фразами и словами, которых он никогда не произносил при ней, и ей чудилось, будто он произносит их в первый раз и только для нее одной. Изяществу и четкости его формулировок Мадлен не удивлялась: сильнее всего ее поражала исходящая от сына уверенность. Да, едва заметная нотка уязвимости оттеняла эту уверенность, и все же общее впечатление было неописуемым. Алексис держался как человек, который знает, куда он ведет своих слушателей, ни к чему их не принуждая и излучая такое спокойствие, которое вызывало желание не пропускать ни единого его слова. Эти мысли мелькали в голове Мадлен, которая продолжала купаться в ощущении безграничной теплоты. Она слушала. Она смотрела. Алексис рассказывал, обращаясь к своей матери, Алексис, умерший месяц с лишним тому назад, выходил ей навстречу и ободрял; это он возвратился из небытия, чтобы успокоить ее тревоги. Его лицо было везде. Его взгляд заполнял все помещение. На мгновение Мадлен позабыла, что это всего лишь картинка на экране. Алексис разговаривал с ней. В мире не существовало ничего кроме этого видения, этой неизвестной для Мадлен части жизни ее собственного сына. Она хотела бы приблизиться, обнять его крепко-крепко, прижаться губами к его лбу, к его векам, спрятать его, загородить собой. Но она не двигалась с места, зачарованная этим плоским и в то же время таким живым изображением.

Алексис на экране завершил свое выступление, и публика энергично захлопала в ладоши. В кадре появился Марлоу. Это и вправду был он, тот самый человек с тяжелой поступью и массивным телосложением, образ которого в воспоминаниях Мадлен остался таким расплывчатым. Он встал за спиной Алексиса и положил руки ему на плечи. Профессор сердечно поздравил своего студента, говоря тем же глуховатым голосом и глядя многозначительным взором, и аплодисменты публики удвоились. Алексис опустил глаза и наклонил голову. Что-то неуловимое пробежало по лицу и телу сына Мадлен, в то время как основную часть кадра занимала внушительная фигура профессора. Казалось, Алексис то ли нагнулся вперед, то ли отпрянул; было трудно сказать наверняка. Нерешительность и замешательство в его поведении не укрылись от глаз Мадлен. Она не знала, что именно это было. Возможно, тень тревоги в сочетании с радостью. В любом случае, увиденное насторожило Мадлен, и ее мысли уцепились за этот проблеск едва уловимого движения, которое удалось ухватить видеокамере.

Изображение застыло. Запись подошла к концу. Мадлен снова очутилась в библиотеке, на одном из идеально выровненных стульев; она снова двигалась наугад во мраке мира и не находила ни единого ответа. Выступление, которое она только что посмотрела, состоялось за год до того необратимого прыжка, совершенного Алексисом перед самыми летними каникулами. Последними летними каникулами. Примерно тогда сын и начал вести себя как-то отстраненно. Мадлен принимала это за попытку закономерного отделения от семьи, за ожидаемое утверждение себя. Теперь же она засомневалась. Так ли все обстояло в действительности? Только ли в этом было дело? Могло ли это отчуждение быть вызвано чем-то другим, нежели робкой попыткой отъединиться от семьи и пойти собственной дорогой? От таких мыслей Мадлен начало трясти, потому что теперь она с ужасом понимала, что предчувствовала все это. В противовес всем теориям, инстинкт подсказывал ей, что нужно разбить стену, которую Алексис возводил между родителями и собой. Да, он всегда был человеком закрытым, и его обособление только усугубляло эту черту характера. Инстинкт шелестел, нашептывал, кричал, но Мадлен закрывала уши. Она не хотела уподобиться собственной матери, которая тревожилась из-за малейшей ерунды, она не хотела больше слышать упреков, которыми осыпал ее Пьер, называя курицей-наседкой. И вот Алексис умер. Возможно, она ошибалась, теперь она и сама не понимала, да и что можно понять теперь, когда между ней и телом ее сына стоит непреодолимая толща земли, этот безмолвный упрек, во сто крат более горький, чем все упреки живых людей? Холодящий вопрос торил себе дорожку к ее сердцу. Из самых лучших побуждений отпуская Алексиса на свободу, чему и кому она вверила его на самом деле? Каким таинственным теням, которые усилили неуверенность его движений, пугливость взгляда, нежелание разговаривать с отцом и матерью? Чего она не увидела? Что она запретила себе видеть? Мадлен била дрожь. Она встала и быстро вышла из комнаты. Ей нужно было немедленно уйти отсюда.

* * *

Лежа в полумраке мансардной комнаты, Алексис колеблется между сном и бодрствованием. Он угадывает тень Марлоу над своей головой, ощущает присутствие его внушительной фигуры в темноте, понимает, что профессор рассматривает его, полагая, что он уже крепко спит. Алексис не шевелится, дышит как спящий. Каждый вечер руки Марлоу приближаются чуть больше, касаются его волос, его лица. Профессор задевает одеяло, проводит ладонями по плечам, спине, бедрам своего студента. Алексис ждет, завороженный нереальностью происходящего. Это не Марлоу, это не Алексис, это все синеватая вечерняя мгла, это она разрешает пальцам преподавателя вот так исследовать его, вызывая вибрацию в его теле. Прикосновение напоминает помрачение, во рту вдруг ощущается какой-то прогорклый привкус, Алексис думает о коже Жюльет, но это здесь ни при чем. Сам того не желая, он хочет, чтобы эти руки забрались под одеяло, но сон не позволяет такого, он позволяет только ласку, похожую на биение крыльев, почти неощутимую. Дыхание Марлоу учащается. Снаружи стоит абсолютная тишина, изредка нарушаемая вскриками ночных птиц; ветер с реки, проникающий через полуприкрытое слуховое окно, охлаждает комнату, в которой внезапно стало так душно. Алексис заставляет себя сохранять неподвижность, но что-то в нем изменяется, приподнимает его, пробегает под кожей. Захваченный этим сновидением, которое стало тяжелым, как дыхание преподавателя, он вдруг словно бы улетает в беззвездную ночь. Вечер за вечером он караулит гулкие шаги. С приближением Марлоу воздух электризуется. Затем ночь уносит его. На восходе следующего дня в комнате светлеет. Никто ничего не знает, никто ничего не узнает, даже он сам, ну, или почти. Да и на самом деле ничего не происходит, если не считать беззвездной ночи и шороха крыльев. Утром Марлоу приветствует Алексиса так, словно они не встречались со вчерашнего вечера, и это действительно является единственной возможной правдой. Остается лишь одно напоминание, это дыхание профессора, его утренний запах, и Алексис отворачивается, стараясь держаться подальше, чтобы ничего не ощущать.