Текст книги "Дамам нравится черное (сборник)"
Автор книги: Кармен Ковито
Соавторы: Даниела Лозини,Диана Лама,Николетта Валлорани,Барбара Гарласкелли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Annotation
Рассказы современных итальянских писательниц под общим заголовком “Дамам нравится черное” выбраны из одноименной антологии, вышедшей в Италии в 2009 году. “Черный” (“нуар”), как пишет переводчица и автор вступления Анна Ямпольская, в данном случае, означает “жанр, отпочковавшийся от детектива лет сто назад и завоевавший в последние годы невероятную популярность”. И впрямь, героини пяти рассказов современных итальянских писательниц – женщины с характером, умеющие постоять за себя и более того…
Кармен Ковито, Барбара Гарласкелли, Николетта Валлорани, Диана Лама, Даниела Лозини
Кармен Ковито
Барбара Гарласкелли
Николетта Валлорани
Диана Лама
Даниела Лозини
Кармен Ковито, Барбара Гарласкелли, Николетта Валлорани, Диана Лама, Даниела Лозини
Дамам нравится черное
рассказы современных итальянских писательниц
Перевод и вступление Анны Ямпольской
Заклятие страхом
Многие критики полагают, что сегодня итальянскую литературу спасают две краски: желтая и черная. «Желтыми» (по традиционному цвету обложек) принято называть детективы, «черный» обозначает жанр, отпочковавшийся от детектива лет сто назад и завоевавший в последние годы невероятную популярность. Честь его изобретения принадлежит не итальянцам: игрушка эта импортная, американская. Впрочем, в данном случае у нас есть повод потешить национальную гордость и вспомнить, что одним из отцов-основателей итальянского «нуара» был уроженец Киева Джорджо Щербаненко.
Традиционно «нуар» с его жесткой и циничной манерой повествования считается мужским жанром: читателя здесь пугают не понарошку, никаких всезнаек-сыщиков и утешительных хэппи-эндов не предусмотрено. Однако когда в 2009 году в итальянском издательстве «Шперлинг Куп-фер» вышла антология «Дамам нравится черное», она мгновенно стала бестселлером и доказала, что слабому полу этот цвет очень даже к лицу. Под обложкой – четырнадцать рассказов современных писательниц, позволяющих увидеть «темную сторону мира женщин». В одном из интервью составители признались, что книга – «наш ответ Чемберлену»: ее замысел родился у Барбары Гарласкелли, после того как два крупнейших издательства, «Мондадори» и «Эйнауди», выпустили свои антологии «нуара» – «Черные души», где женщины оказались в абсолютном меньшинстве, и «Преступления», куда они и вовсе допущены не были. Насколько женская команда способна сражаться на этом поле против мужской, за которую играют такие асы, как Никколо Амманити, Андреа Камиллери, Джорджо Фал-летти, Марчелло Фойе и Карло Лукарелли, – решать читателю; мы же постараемся ответить на другой вопрос: почему сегодня дамы так охотно принимают приглашение «написать что-нибудь злое»?
Сто лет назад и даже меньше итальянки писали совсем о другом и совсем иначе. Женский мир, встающий со страниц Марии Мессины, Катерины Перкото, Матильды Серао, Паолы Мазино, Анны Марии Ортезе, Анны Банти, Грации Деледды и Амалии Гульельминетти, не похож на сегодняшний: в провинциальной Италии он нередко ограничивался домашними стенами и кругом ближайших знакомств. Италия была «страной мужчин»: мужчина – возлюбленный, муж, отец, сын, брат, – по сути, оставался чужим и непонятным, волком, которого, как известно, сколько ни корми – он все в лес смотрит. Наверное поэтому женская проза тех лет нередко пронизана безысходностью: женщине оставалось только смириться, осознать свое бессилие, научиться равнодушию, а если уж было совсем невмоготу – поставить точку в истории собственной жизни.
Сегодня итальянки вышли на тропу войны. Они громко кричат о том, о чем их бабушки стыдливо молчали: о домашнем насилии, о цене, которую приходится платить женщине, чтобы выбраться из низов и завоевать достойное положение в обществе, о том, каково это – иметь неполноценных детей… Они проговаривают свои страхи, как заклинания, чтобы отвести беду: не дай бог получить соседку-психопатку, чокнутую мамашу или сестру, которую родители любят больше, потерять ребенка или, будучи одинокой, сгорать от зависти к чужому семейному счастью. Мужчина, как и прежде, – одна из центральных фигур женского мира, как и прежде, он часто несет с собой опасность, но теперь женщина изменилась: она научилась реагировать и защищаться – она знает, что надеяться ей, кроме как на себя, не на кого, а уж надеяться на мужчину и вовсе глупо… Потеряв дочь, героиня рассказа Даниелы Лозини «Тихое лето» продолжает, как умеет, бороться за справедливость, в то время как ее муж покорно принимает судьбу. Для проститутки Беллы, героини рассказа «На два голоса», изучившей в силу профессии мужчин как никто другой, один из главных жизненных уроков – не влюбляться; и даже сын, возникший как призрак прошлого, – лишь угроза трудом заработанному счастью. Как живется женщине в большом городе, где на каждом шагу ее поджидает опасность, откровенно рассказывает героиня «Соседских яблочек». Ей-то хорошо известно, что в наше время лучшие друзья девушек – отнюдь не бриллианты. Лучший друг одинокой синьоры – острый кухонный нож…
1. Мария Мессина (1887-1944) – автор романов, новелл, детских книг; Катерина Перкото (1812-1887) – автор рассказов и новелл, переводчик с немецкого; Матильда Серао (1856-1927) – прозаик и журналист, автор романов и рассказов; Паола Мазино (1908-1989) – автор романов и оперных либретто; Анна Мария Ортезе (1914-1998)– прозаик, лауреат премии Стрега; Анна Банти (1895-1985) – прозаик, журналист, историк искусства, лауреат премии Багутта и премии Фельтринелли; Грация Деледда (1871– 1936) – поэт и прозаик, лауреат Нобелевской премии; Амалия Гульельминетти (1881-1941) – поэт и прозаик.
Кармен Ковито
Соседские яблочки
МОЖЕТ, ничего бы и не случилось, не зазевайся я и не открой дверь, держа нож в руке. Отличный кухонный нож… японский, острый. Режешь овощи – следи за пальцами, а то не ровен час… Ладно. В общем, эта длинная полоска блестящей стали просто ввела в транс тетку, которая постучала в мою дверь, а теперь, выпятив грудь, застыла столбом на лестничной клетке.
"Вам чего?" – буркнула я ей в лицо. Мне не терпелось вернуться на кухню – продолжить очередной кулинарный эксперимент. Вообще-то готовлю я не очень – нет, я стараюсь, делаю, как написано в рецепте, но все равно… Но тут у меня на сковородке жарился ужин, который я намеревалась съесть, сидя перед телевизором и смотря какой-нибудь слезодавиль-ный фильм, и на то, что тетке с третьего этажа от меня что-то срочно нужно, мне было наплевать. Сама я живу на четвертом. Вообще-то я здесь живу не очень давно, когда эта тетка заявилась ко мне, со дня переезда и месяца не прошло. Что она моя соседка, я знала, потому что сталкивалась с ней у лифта (она часто тащила сумки из супермаркета), но вообще мне некогда трепаться с соседями, а она – простите меня за откровенность – не из тех, с кем тянет постоять и поболтать.
Волосы крашеные, рыжие – вырви глаз, стрижется, похоже, сама, одевается черт знает как, вернее, не одевается, а ныряет в безразмерные свитера, из-под которых торчат ноги в лосинах… В ее-то годы носить лосины с блестками, как у девчонки, в придачу засаленные! В общем, мне казалась, у нее с мозгами что-то не то… А еще – так и быть, рассказать вам все как есть? – от нее воняло. Заходишь после нее в лифт, а там такое амбре! Словно полную пепельницу окурков опрокинули в ведро с дешевым одеколоном. Вроде того… В общем, когда я увидела, что она стоит перед дверью, уставилась на меня, выпучив глаза, и не говорит ни слова, просто стоит, и все, стоит, молчит, глядит на меня и воняет, я собрала всю злобу и буркнула: "Вам чего?" Я-то надеялась, что она развернется и уйдет. Думала, она наверняка уберется. А добилась только того, что она вышла из идиотского ступора.
"Красота– то какая! И как заточен, синьора, у вас что, знакомый точильщик? Здесь их у нас днем с огнем не сыщешь! Раньше один сидел на углу с виа Индженьоли -знаете, где это? Там сейчас ремонт велосипедов – знаете, нет? Ну, там еще поломанные велосипеды выставляют на тротуар, хотя это запрещено, где это видано, чтобы всякий занимал тротуар, когда ему вздумается, а нам где ходить? Ох, синьора, вот сидел там точильщик – совсем другое дело… Когда это было? То ли двенадцать, то ли тринадцать лет назад, а где теперь точить ножи – неизвестно".
"Это точно, – кивнула я, как дура, – хорошего мастера теперь поискать". И поняв, что все это время стояла, наставив на нее нож, опустила руку. Мне стало неудобно – все-таки встретила я ее не слишком гостеприимно – и, выгнув руку, я показала ей лезвие, чтобы она увидела, что оно острое и при этом слегка неровное: вот. Потом, словно прося извинения, принялась объяснять: "На самом деле теперь точильщик не нужен. У меня есть специальное приспособление для таких ножей – керамическая точилка, продается в китайском универмаге. Правда, нож не всегда затачивается, как надо, зато она простая в использовании…"
А соседке только того и надо. Пулей влетела в квартиру: раз уж я ей рассказала про точилку, надо на нее взглянуть, вот мы и потопали на кухню… "А-а, вы тут готовили покушать, как вкусно пахнет, что там у нас на сковородке? А-а, вот почему вы не стучите каблуками, у вас даже на кухне ковролин! Лапушка, а как же брызги? Это что, какой-нибудь особый материал? Ой, сколько у вас всего интересного…" И дальше в том же духе: она все разглядывала и ахала, а я в ответ только мычала или молчала и не знала, как от нее отделаться…
Когда она все-таки решила объяснить, зачем собственно заявилась, стало и того хуже. Выдала целую речь против управляющего кондоминиумом: дескать, давно пора его выгнать, за домом совсем не следят, а этот прохиндей, пока все телефоны не оборвешь, ремонтников не присылает, представляете, синьора, и вообще, кто-нибудь объяснит мне, с какого потолка этот транжира берет цифры, заложенные в бюджет, ведь консьержки у нас нет, за вывоз мусора – то, что мы раньше платили через кондоминиум, – теперь каждый платит городу напрямую, так откуда все эти расходы? Сухой остаток: она хочет меня попросить поддержать ее на следующем собрании, потому что если мы, жильцы, честные люди, не объединимся, то от этой прорвы, от этого нахлебника-управляющего, мы избавимся, когда рак на горе свистнет. И еще много чего наговорила, я точно не помню.
Зато я прекрасно помню, как у нее вытянулось лицо, когда мне, наконец, удалось вставить словечко, прервав ее словесный понос. А сказала я ей очень простую и понятную вещь: поскольку я переехала недавно, нужно сначала взглянуть на бумаги, а уж потом решать, поддерживать управляющего или голосовать против него. Так что тыкать мне в нос петицией, которую я должна якобы подписать, не надо, я из принципа ничего не подписываю просто так, не подумав, и вообще, вы бы лучше убрали эту бумажку, которую кто только ни трогал, с кухонного стола, а то я его только что вытерла, на собрании обо всем и поговорим, хорошо? А сейчас извините меня… И проводила ее к дверям – решительно, но очень вежливо. Я ведь все-таки воспитанный человек. Мне казалось, она не почувствовала, как меня раздражают ее пустые разговоры, как я сердита из-за того, что она отняла у меня кучу времени и испортила мне весь ужин, и какое отвращение вызывает у меня ее округлая приземистая фигура – ни дать ни взять жаба, источающая яд и готовая оплевать всех вокруг.
А она, наоборот, – видимо, все поняла. Иначе почему в последующие дни она не только больше не приходила и не стучала в мою дверь, но даже не разговаривала со мной, когда мы сталкивались у лифта? Словно это не она заходила ко мне в дом, сидела у меня на кухне. Здороваясь, кивала мне для приличия – и все. Да какое там здоровалась… Опускала на секунду голову – показать, что заметила, дескать, чужое присутствие в пространстве, по которому она проплывает. А в мою сторону даже не глядела.
Поначалу я обижалась. Нет, поймите меня правильно, стану я делать из этого трагедию… Вредная тетка, что еще о ней скажешь. Впрочем, разве в законе сказано, что я обязана устанавливать добрые отношения с соседями, а? У меня своя жизнь, у них – своя, и жили они долго и счастливо, а? Каждое утро в восемь я ухожу на работу, домой возвращаюсь к шести и обычно так устаю, что ни о чем другом, кроме как влезть в тапки, и не мечтаю. В результате вечер я провожу, уставившись в телевизор, смотрю все подряд: показывают кино – смотрю кино, идет журналистское расследование – ладно, смотрю журналистов, а сама думаю, что оторвусь по полной в субботу, но это самообман, я ведь знаю, что в выходные после похода в спортзал – единственное занятие, которое я никогда и ни при каких обстоятельствах не отменяю, – надо сходить за продуктами, убрать квартиру, погладить белье, в общем, переделать мелкие дела, на которые у одинокой женщины, живущей в большом городе, уходит все свободное время. Жить одной – это здорово при условии, что можешь себе позволить нанять прислугу. А еще – водителя. Кухарку – нет, кухарка мне не нужна, мне самой нравится возиться на кухне, а поскольку гостей у меня не бывает, вкусно получилось или не очень – не важно. Мой тренер по боевым искусствам тоже всегда говорит: главное – путь, а не конечная цель. Вот почему у меня так много японских ножей. Один – для овощей, один – для мяса, один – для рыбы, и все разной формы: резать, разделывать, пилить, шинковать, крошить. После употребления их полагается вымыть и аккуратно вытереть мягкой тканью. Эти ножи – просто чудо, их делают из той же стали, что и мечи, лучшие в мире мечи. А я, насколько могу, стараюсь, чтобы в доме у меня было все лучшее.
Потом я начала замечать за ней всякие странности. Иду я однажды через двор: поднимаю глаза и вижу, что она стоит у окна и следит за мной. Она быстро задернула занавеску, но я успела ее заметить, вернее, заметила тень старой ведьмы с малиновыми волосами, как у нее, в окне третьего этажа – это ее окна, а чьи же еще, так что я ни секунды не сомневалась, что шпионит за мной она. Как-то мне стало не по себе. Но ведь это нормально – нет? – начать волноваться, когда обнаруживаешь, что за каждым твоим шагом следит тетка, у которой поехала крыша? Слушайте, что еще произошло: на собрании жильцов ее не было, она не пришла и доверенности никому не оставила, не пришла, и все, и это после разглагольствований о том, что она собирает подписи за отставку управляющего, разве нормальные люди себя так ведут, а? А потом как-то утром открываю я дверь и вижу, что у меня на коврике лежат две собачьи какашки. Коврик у меня из кокоса – не коврик, а загляденье, новенький, ни единого пятнышка! Я так разозлилась, что в глазах потемнело, и стала прикидывать, кто бы это мог быть. У нас в подъезде живет только одна собака – карликовый пинчер синьора Т. с пятого этажа; я с синьором Т. познакомилась на собрании: человек он приличный, за шестьдесят, но выглядит хорошо, одевается неброско, но дорого, вдовец, по всем пунктам повестки дня его мнение совпало с моим. Чтобы он отпустил поводок хоть на секунду – такого быть не могло, и потом, они с собакой ездят в лифте. Получается, что эту мерзость, сложившуюся в восклицательный знак после "Добро пожаловать", нарочно положил тот, у кого на меня зуб. Подумай, кто бы это мог быть! – сказала я про себя. Стоя в дверях и глядя на коврик – в одной руке совок, в другой полиэтиленовый пакет, – я вспомнила об убийстве в Эрбе и похолодела. Тогда все начиналось похоже. Пожилая, мучающаяся своей никчемностью обычная женщина, каждый день, сталкиваясь с соседкой (моложе ее, удачливее, богаче и, наверное, счастливее), начала делать ей всякие пакости, – глупые, мерзкие, вроде моих собачьих какашек, – а однажды вечером, совсем слетев с тормозов, взяла нож, поднялась этажом выше и устроила резню… Да, я знаю. Все правильно, там были замешаны мужчины, мужья этих женщин, – муж убийцы, настоящая тряпка, и муж жертвы, которого не было дома, – конечно, но я об этом не думала, наверное, для меня это было неважно, потому что, знаете ли, с мужчинами я завязала: раз обжегся, два обжегся, а потом ставишь на них крест и больше не паришься, раз на роду написано быть одной, значит, буду одна… А может, дело в другом: просто из всех репортажей по телевизору мне запомнилась только она, убийца. Жуть в том, что она казалась совершенно нормальной, такая соседка может попасться каждому – ну вот и мне попалась такая.
Тогда я стала тоже следить за ней, чтобы проверить, продолжает ли она слежку за мной. Выходя из дома и возвращаясь, я нервно поглядывала на окна третьего этажа, у меня это превратилось в ритуал – знаете, как у детей: если я не наступлю на этот квадратик плитки, учительница меня не спросит… Если я не увижу в окне эту женщину, она меня не убьет. Но я все время ее видела – всполох рыжего пламени и безумные глаза за секунду до того, как она скроется за занавеской. А сегодня она не сразу ее задернула. Стояла у окна, словно на этот раз ей было наплевать, что ее могут заметить, стояла и вдруг подняла руку – я было подумала, что сейчас она со мной поздоровается, ан нет, вижу, блеснуло что-то металлическое, оконная ручка, что ли? Точно, она открывает окно, а я стою, как вкопанная, колени дрожат, не знаю, что произойдет, но такое чувство, будто вот-вот случится что-то ужасное, – и тут я увидела, как она улыбнулась. Вы меня слушаете, господин следователь?… Госпожа следователь? Как положено к вам обращаться? Извините, если я что не так говорю, но ведь вы тоже женщина, вы же знаете, как это бывает: некоторые вещи просто чувствуешь, и все… Это была не улыбка, а звериный оскал, от которого по спине мурашки бегут, по крайней мере, у меня побежали, это все равно что, ну, не знаю… Так бывает, когда проснешься ночью, и кажется, что чудовище из кошмара рядом с тобой, в комнате, под кроватью, сердце колотится, сейчас описаешься, надо срочно бежать в туалет, а ты боишься шелохнуться, потому что в голове прокручиваются все сцены из всех виденных в жизни фильмов ужасов, а ты в квартире одна… Ну вот только мне все это не снилось. Женщина в окне и правда держала в руке нож. Здоровый кухонный нож – такие были в ходу раньше, у мамы был точно такой, со стертым от старости лезвием, слишком узким для такого длинного ножа. Я вам уже говорила, что в ножах разбираюсь. Она махала им в мою сторону и что-то кричала, но тут ноги у меня ожили, и я помчалась в подъезд. Запрыгнула в лифт, нажала на кнопку четвертого этажа с такой силой, что пальцы побелели, ключ из сумки вылезать не хотел, но я все-таки вытащила его, влетела в дом, захлопнула дверь – и только тогда перевела дух. Согласна, у меня неадекватная реакция. Мой тренер меня тоже за это ругает, говорит, чтобы стать победителем, надо научиться самоконтролю. А вы попробуйте просидеть весь день на работе, где ты самая мелкая сошка и все вешают на тебя свои проблемы, вроде как у тебя проблем вообще нет, приходится закрывать глаза на хамство и глотать обиды, притворяясь, что все нормально, а при этом пашешь как лошадь, работаешь за себя и за того парня, а когда возвращаешься домой, чувствуешь, что кругом поджидает опасность. Мне было страшно. Страшно! Понимаете? Поэтому я не стала долго раздумывать – признаю, да, я с этим согласна. Согласна, что надо было остановиться и подумать, но, вы простите меня, она сама виновата! Разве можно так пугать людей, а потом, услышав, как хлопнула дверь, мчаться наверх, будто ничего не произошло. Нет, из лифта я ее не видела, как мне увидеть, если стекла в дверях лифта непрозрачные, как? Стекла матовые, ничего через них не видно, но я-то знаю, я совершенно уверена, что она вышла на площадку и смотрела, как поднимается лифт, а едва моя дверь хлопнула, поднялась сама – даже не дала мне времени отдышаться! – и тут я слышу стук в дверь. Она сама виновата, что я отреагировала неадекватно, виновата она, а не я, это у меня от страха, когда я посмотрела в глазок, от страха, когда я увидела, что она держит два ножа, в каждой руке по ножу, и улыбается через глазок, мне улыбается раздутая ядовитая жаба… Да, я знаю, знаю, нельзя терять самообладание, надо было сосредоточиться, очистить сознание, вспомнить приемы, которые помогают расслабиться, вспомнить, что можно одолеть врага, не пошевелив пальцем, но страх ждать не мог, страх зашевелился и рывком распахнул дверь… И я знаю, знаю, что у нее, бедняжки, в руках были не ножи, теперь-то я это знаю и, наверное, знала тогда, но, клянусь вам, я этого не заметила, и в любом случае один-то нож у нее был, она сжимала его в левой руке, старый кухонный нож со стертым лезвием, старушечий нож, я его увидала, этот старушечий нож, и мне захотелось вырвать его у нее из рук. Я вам уже говорила, это все от страха. Я в ножах разбираюсь, я знаю, на что они способны, и вообще, кто просил эту дуру являться и докладывать, что она тоже купила себе в китайском супермаркете керамическую точилку, иногда я просто не понимаю людей, что она хотела мне этим доказать? Что она не хуже, чем соседка сверху? Ладно, а зачем она встала на лестничной клетке перед моей дверью, держа в руках точилку и острый нож, разве так делают? Разве в наше время можно так делать? Господин… Госпожа следователь, женщины должны как-то себя защищать или нет? Вот я и защищалась: распахнула дверь и защитила себя – раз-два, удар ногой с лету, потом кулаком в челюсть, очень простой прием, на тренировке у меня почти не бывает осечек, и знаете, обычно никто не умирает.
Барбара Гарласкелли
Нина
Франке, Ренцо, Анджелике и Джампаоло с любовью
Идите и потчуйте вашим безумием других…
Джек Николсон
Что-то изменилось
ОДНАЖДЫ, когда мне было восемь лет, мама взяла и выкрасила меня в блондинку. Сказала, что мой естественный цвет – никакой, а так мне будет лучше. Я посмотрелась в зеркало и не узнала себя. Волосы цвета соломы (как шляпа, которую мама надевала, когда ездила на море, – с широкими полями и шелковой лентой) были не мои.
– Вот теперь ты красавица, – одобрила мама и пошла загорать на террасу.
А я сидела на бортике ванны, уставившись в зеркало, и все не решалась потрогать эти свои волосы: боялась, что, проведи я по ним рукой, краска пристанет к коже и мама меня накажет.
Острое лезвие Языком лизнуло, Рана открылась, Холодом дохнуло.
Жить одной с сумасшедшей мамашей непросто: никогда не угадаешь, чего от нее ожидать. А то, что мамаша у меня сумасшедшая, я знала всегда. Она разговаривала сама с собой, периодически принималась бить тарелки, стаканы и вазы, резала одежду в шкафу – свою и мою, а потом хватала меня за руку и с широкой улыбкой волокла на улицу, говоря: "А сейчас мы прошвырнемся по магазинам и накупим себе новых шмоток". Что, разве не сумасшедшая? Другие мамы так себя не вели. Когда я приходила в гости к подружкам на обед или полдник, я видела, что мамы у них ходят спокойно, плавно, улыбаются своим дочкам и мне – воспитанные, сдержанные.
Руки крепко сжать, Мысли утаить. Во глубинах моря Мечты схоронить.
Так вот, все дело в том, что мама себя не сдерживала. Когда ей было хорошо, она меня тискала, целовала, ласкала, сажала в машину и везла на аттракционы, или в зоосад, или в кино, или прогуляться по парку Семпьоне и вдоль каналов Навильи: праздник не кончался целый день, а то и дня два или три. Но когда настроение у нее было плохое, когда, как она выражалась, на нее нападала хандра, она могла проваляться в постели три дня – при этом ни сама не ела, ни меня не кормила.
Когда это случилось в первый раз, я чуть не умерла от страха (и от голода). Я все звала ее: "Мама! Мама!", – а она не отвечала. Лежала, свернувшись клубочком под одеялом, закрыв глаза, и не шевелилась. Я подошла и прижалась ухом к ее груди – послушать, бьется ли сердце. Сердце билось. Когда я поднялась, она лежала с широко распахнутыми глазами и глядела на меня, словно не узнавая.
– Мама, что с тобой?
– Убирайся.
– Да что с тобой такое? Ты заболела?
– Да, я умираю. Оставь меня в покое.
Конечно, она не умерла, но в шесть лет пережить подобный испуг – не шутка. Ничего, я не пропала: жевала печенье, пила воду и сок. Через два дня она встала, пришла на кухню, нарядная и накрашенная, и спросила меня с улыбкой: "Солнышко, хочешь мороженого?" И повела на Соборную площадь.
Когда это случилось во второй раз, я не растерялась и не стала ни о чем ее спрашивать. Я оставила маму лежать в постели, а сама пошла к нашей соседке, синьоре Анне, приветливой и милой пожилой даме, которая жила одна и у которой было три кота. Позвонила в дверь, а когда соседка открыла, попросила: "Можно мне побыть у вас? Мама себя плохо чувствует". Наверное, синьора Анна догадывалась, что мама сумасшедшая (а вдруг сама она тоже была сумасшедшая?), потому что не стала меня ни о чем расспрашивать, сварила мне макароны, а потом положила спать на диване в гостиной вместе с котами.
Небо осеннее От дыма почернело. Всеми позабытая, Листва облетела.
Иногда я замечала: мама пристально смотрит на меня, словно ей не нравится, что стоящая перед нею девочка – ее дочь.
– С соломенными волосами ты похожа на пугало, – заявила она однажды. Я обалдела. Можно подумать, не она мне их красила! Забыла, что ли? – Иди сюда, мы сейчас кое-что сделаем с твоей головой!
– Нет! – завопила я в ужасе: я не сомневалась, что сейчас она мне ее отрежет. От этой женщины можно ожидать чего угодно.
– Я кому сказала, иди сюда!
Я решительно замотала головой, которую вовсе не собиралась терять.
– Нина, делай, что тебе говорят!
Я спряталась в спальне: в щель между стеной и шкафом. Стояла там, расплющенная, и почти не дышала, пока она с ворчанием обходила квартиру: "Все равно рано или поздно вылезешь".
Мама все– таки недооценила мои силы. Я уже привыкла жить на воде и печенье, пока она валялась в постели.
Стемнело, а я так и не выходила. Было такое чувство, что по телу снуют, кусаясь, тысячи муравьев, глаза закрывались, в голове гудело. Маму мне было не видно, и уже с полчаса я не слышала ее шагов и ворчания. Я осмелилась чуть высунуть ногу, потом колено, а потом голову. Мама лежала на кровати, под одеялом, – одетая. Стараясь как можно меньше шуметь, я выбралась из убежища. Сделав первый шаг, я испугалась, что сейчас свалюсь. Ноги ничего не чувствовали. Второй шаг – и резкая боль пронзила правую икру. Третий шаг – стало легче. Четвертый – мама резко повернулась в постели, сердце у меня ушло в пятки. Она что-то пробормотала во сне и снова размеренно задышала. Я выскользнула из ее комнаты и пробралась в свою – измученная, но спасенная. Что произойдет утром, я не знала, но сил думать об этом не было. Я провалилась в сон.
Разбудил меня странный запах. Я открыла глаза и увидела прямо над собой маму, вооруженную кистью и миской. От ужаса я вздрогнула. Кисть была испачкана красным. Моя кровь! Я быстро поднесла руку к шее, не сомневаясь, что нащупаю рану. Как она могла меня обезглавить кисточкой – об этом я не думала, но с большим облегчением потрогала шею – целую и невредимую.
– Ну вот, так тебе лучше. Теперь поверни голову влево!
Я послушалась, до конца так и не поняв, жива я или мертва. Увидела, как она обмакнула кисточку в миску и почувствовала на голове что-то мокрое.
– Сейчас мы повяжем тебе шерстяной платок, а через час посмотрим, как подействует хна.
Сил сопротивляться у меня не было, и я сдалась. Когда я встала, подушка, одеяло, простыня и даже часть стены были рыжие. Я ходила по комнате с тюрбаном на голове, и уши у меня горели, будто жарились на углях. Что она со мной сделала? Я не понимала. Я же не знала, что такое хна. Колдовское заклинание? Час спустя мама повела меня в ванную и вымыла мне голову.
– Вот так-то! – сказала она довольным голосом. У меня не хватало духу поднять глаза.
– Ну что? Давай, взгляни на себя!
Я медленно распрямилась и посмотрелась в зеркало. Вместо волос у меня на голове красовалась оранжевая тыква.
Ноет мое сердце: Лобзанья хороши, А песок могильный Ты не вороши.
Случались дни такого затишья, что слышно было дыхание дома. Мама ходила спокойно, готовила обед, ужин и полдник старательно и сосредоточенно. Отвозила меня на машине в школу и приезжала забрать. С тихой радостью мы сосуществовали
в пространстве квартиры: я много времени проводила у себя в комнате, а она сидела в гостиной и шила. Она была очень хорошей портнихой. В руках у нее рождались причудливые цветные платья с безупречной строчкой и отделкой, потом мама их продавала.
Пуговички яркие висят на нитке черной, Иголка мои мысли строчкой шьет проворной. Прикроет сердечко пестрая тряпица, Свяжет алая косынка часов вереницу.
Иногда наш дом походил на поле боя. Если на маму нападала хандра, она могла открыть буфет на кухне и побросать на пол все, что там стояло: тарелки, стаканы, чашки, горшки и плошки. Когда я видела, к чему идет дело, когда в ее черных глазах внезапно вспыхивал огонь и она начинала странно улыбаться, я старалась увести ее в спальню: приходилось даже нарочно делать так, чтобы она рассердилась и начала за мной гоняться.
– Иди сюда, маленькая ведьма! – орала мама. – Иди, я тебя сейчас так по щекам отхлестаю, что кожа слезет!
Когда на маму нападала хандра, ее выводила из себя всякая мелочь. Достаточно было что-нибудь уронить или, не знаю, швырнуть посудное полотенце на бортик раковины, вместо того чтобы повесить его на крючок. Для остальных – пустяк, но мама воспринимала это как бунт. Бунт против нее. Зато если мне удавалось добиться, чтобы она, гоняясь за мной, убежала в свою комнату, большого ущерба имуществу она не наносила. Постельному белью, подушкам, одеялам и одежде от падения на пол ничего не было, и, когда мамина хандра проходила, я могла их поднять и убрать на место. Пока она переворачивала все вверх дном, я, понятное дело, отсиживалась в убежище между стеной и шкафом.
Однажды я замешкалась, и она схватила меня за секунду до того, как я успела выскочить в коридор. Отвесила мне такую оплеуху, что я рухнула прямо на постель. Я была настолько ошарашена силой удара, от которого взлетела в воздух, что даже не почувствовала боли. Боль накатила потом. Взорвалась и обожгла распухшую щеку. На следующее утро мама взглянула на меня, взяла пальцами за подбородок и осторожно повернула мне голову вправо.
– Где это ты так? – поинтересовалась она. А я, не раздумывая, выпалила: "Упала".
Она отпустила мой подбородок и удрученно покачала головой. "Надо быть осторожнее", – сказала мама. И вернулась к тому, чем занималась, прежде чем я вошла в кухню. Я знала, что она не притворяется. Знала, что я в опасности. Я всегда это знала.
Тает сердечко Сладкое как мед. Кому кушать нечего, С голоду умрет.
