Текст книги "Дамам нравится черное (сборник)"
Автор книги: Кармен Ковито
Соавторы: Даниела Лозини,Диана Лама,Николетта Валлорани,Барбара Гарласкелли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Безо всякой причины я сбавляю ход вслед за едущей впереди машиной. Я бы мог легко ее обогнать: мы одни – я и он, странники в этой ночи. Но я притормаживаю, взглядом окидываю тротуар.
И вижу ее.
Машина впереди останавливается.
Она выходит из темноты. Со странной уверенностью, что город принадлежит ей. Целиком.
Можно представить себе пугающую продажную женщину, тело которой нас успокаивает, помогает распознать в ней знакомую женственность. Можно представить, наоборот, агрессивную проститутку с телом величественным, покоряющим, чрезмерным, выставленным на показ, чувственным, страстным, но таящим в себе опасность – таким, к которому не решаешься подойти. Полные губы, напоминающие о том, о чем стыдно сказать. Острые зубы, поблескивающие в ночи. Опасная женщина. Злая ведьма, колдунья, сирена.
А эта возникла в конусе света под фонарем, словно переодетый Питер Пэн: будто мальчишка, который не хотел взрослеть, вдруг понял, что он голубой, и стал наряжаться девочкой. Волосы светлые, почти белые. Руки легко покачиваются вдоль бедер, сжатых узкой черной кожаной мини-юбкой. Куртка тоже из черной кожи. Ни сумочки, ни выставленной напоказ груди, ни чулок в сеточку.
Ничего, что объясняло бы ее гипнотическое воздействие.
Остановившись в нескольких метрах от ехавшей впереди машины, я сижу и смотрю, что происходит. Пока ничего.
Питер Пэн поворачивается в мою сторону. Разглядеть меня он не может, но мне кажется, что он многозначительно улыбается.
Следуй за мной. Мне надо тебе кое-что сказать.
Волшебство ослабевает, Питер Пэн выходит из конуса света и склоняется к дверце стоящей впереди машины. Недолгие переговоры, и он садится. Поехали.
Следуй за мной.
Резкий поворот налево – и мы едем по дороге, ведущей за город.
* * *
Мне нечем заняться, не к кому возвращаться. Я могу только кататься по кругу, по этому узкому кольцу. Пора попробовать поехать другой дорогой, пора что-то изменить.
Следуй за мной.
Я это сделаю. Где бы мы пи оказались.
Милан, не спеша, уступает место природе, хоть и не до конца. Берега Навильо за чертой города – совсем другое место. Время хранит здесь воспоминания, складывая их кое-как, не пытаясь починить развалившиеся постройки, не трогая полуразрушенные здания, стоящие вдоль шоссе и не мешающие тем, кто по нему едет. Никто не обращает на них внимания, все заняты тем, что въезжают и выезжают из города. В этом месте никто не смотрит по сторонам. Я тоже не смотрю. Я только следую за едущей впереди машиной. Иногда, когда свет становится ярче, я вижу маленькую светлую головку, воображаю себе молчание или пошлые разговоры.
"Она еще девочка, – говорю я себе, – а он – ее убийца. Этот мужчина ее убьет". Что это я вообразил себя спасителем подвергнувшихся насилию женщин… Это я-то. Смешно. В кармане вибрирует телефон. Засовываю руку, чтобы его достать, но не нахожу. Зато нащупываю мягкое перышко.
Странно.
Лара.
Перышко.
Эта бессонная ночь.
И эта дорога, вырвавшая меня из привычного круга и открывающая новые пути.
Ангелы женщин, которых убили, потому что они не были ангелами, следуют за мной, возбужденные желанием, чтобы за них отомстили. Но я-то знаю, что я здесь не за этим. Я знаю, что никого не собираюсь спасать. Знаю, что Питер Пэн вне опасности. А если нет, что я здесь делаю?
То, что умею лучше всего: смотрю.
Я – свидетель отмщения ангелов.
Едущая впереди машина останавливается на обочине – с той стороны, где канал. Питер Пэн выходит первым, встряхивает светлой головкой и начинает шагать в сторону от шоссе. Мы за чертой города, дорога идет вдоль речушки, это Навильо с его грязной водой, кругом кучи мусора. Чуть подальше будет мост.
Я это место знаю.
Мост, а потом заброшенный дом.
Мужчина идет за ней, спотыкаясь. Наверное, он уже не так гордится собой и своей добычей. Прежде чем взойти на мост, колеблется. Но она его окликает, и они исчезают из виду.
Воцаряется тишина.
Я стою неподвижно, волшебство рассеялось, внезапно я начинаю понимать, во что ввязался.
Полная ясность.
Ехать домой. Немедленно. Вернуться на привычный круг. Кружить по кольцу, сжимая петлю на шее города, спрятаться внутри, умереть.
Я – никто.
А вдруг он ее убьет? А вдруг завтра меня вызовут фотографировать ее труп?
Я – никто. Призрак среди теней.
Ехать домой, а потом что? Сглатываю слюну – два, три раза. А вдруг он ее изнасилует и убьет?
Пустота, которую надо заполнить. Тело, прислоненное к степе. Молчание, не умеющее говорить.
А вдруг он ее убьет?
Ангелы кричат. Требуют отмщения. Требуют, чтобы их спасли.
А вдруг он ее убьет? – кричат они.
Я – никто. Призрак среди теней. Пустота, которую надо заполнить. Тело, прислоненное к степе. Молчание, не умеющее говорить. Я выхожу из машины. И иду вдоль Навильо.
Она стоит в дверях. Волосы светятся в темноте, в левой руке что-то поблескивает.
Смотрит на меня, не улыбаясь. Закрывает бритву и говорит: "Отвезешь меня обратно в Милан? Мне в район верфи".
Я еду обратно, рядом со мной сидит мой ангел, а на панели под ветровым стеклом тихо колышется перышко.
Только подъехав к верфи, я спрашиваю себя, кого они позовут фотографировать мою мертвую улыбку?
Наверное, ангелов.
Диана Лама
На два голоса
ОТТУДА, где я стою, открывается великолепный вид. Виден весь Неаполь: город раскинулся перед моими глазами – от мыса Позиллипо до деревушек у подножья Везувия. Если повернуть голову, можно разглядеть там, вдали, Соррентийский полуостров, а рядом – Капри.
Внизу я вижу уходящую вдаль виа Караччоло, пьяцца Вит-ториа, серпантин дорожек парка Гринфео, красную громаду Нунциателлы, блестящий купол над галереей Принчипе Ум-берто, Корсо, лентой сверкающий между домами, и сады. Сады – в самых неожиданных местах, спрятанные на крышах самых красивых домов. А еще – море. Море, сливающееся с небом, – передо мой, вокруг меня. Небо, море и словно рождественский вертеп с красными, коричневыми, охровыми, песочными, каштановыми, желтыми крышами, а еще – лестницы, лесенки, террасы и неожиданные пятна зелени.
Когда я была маленькой, я мечтала жить в доме с видом. В то время из окна моей комнаты (на самом деле – сырой кладовки) видно было только стену дома напротив, стоявшего слишком близко, – чумазую, как, впрочем, и стены моего дома, а еще – уродливые оконца без занавесок, выходившие, как и мое окно, на жилища бедняков.
Я росла, глядя на чужие уродливые дома и чувствуя на себе взгляды людей, живущих напротив. Среди них были мужчины, мальчишки и взрослые, и очень скоро я поняла, что они глядят на меня не просто из любопытства.
Оттуда, где я стою, мне видно тебя, мама.
Ты красивая – такая, какой я всегда тебя представлял. Черные волосы, как у меня, голубые глаза. Мы не похожи: наверное, я больше похож на отца, но заметно, что мы с тобой родственники. Я могу бесконечно долго смотреть на тебя, на твое прекрасное и спокойное лицо, на изящные ступни и лодыжки, на немолодое, но все еще гибкое тело. Тебе почти сорок лет, но выглядишь ты гораздо моложе.
Годам к двенадцати я начала понимать, как действует мое полураздетое или обнаженное тело на мужчин, независимо от их возраста. Я красива, я и теперь красива, если забыть про годы, и была красива в то время – нежна и прелестна, как распускающийся бутон, а в голове у меня рождались грандиозные планы.
У нас в семье все были невысокого роста: отец – худой, мама – полная, как все, кто ест слишком много хлеба, картошки и макарон, потому что не может себе позволить мясо и рыбу. Мои братья и сестры словно скроены по одной мерке: низкий лоб, густые брови и широкая кость, как у всех, чьи предки на протяжении многих поколений занимались тяжелым трудом.
А я – нет. По странному стечению обстоятельств мои гены соединились так, что я получилась высокой и стройной, с длинными руками и ногами, узкими бедрами, пышной и крепкой грудью: мне еще не было и четырнадцати, а я уже носила бюстгальтер четвертого размера. Волосы у меня черные, густые и волнистые, линия бровей тонкая, нос маленький, рот пухлый, а глаза темно-синего цвета, как штормовое море. Я и сегодня очень красива и была красива двадцать пять лет назад, когда только пробовала пускать в ход оружие, которым наградил меня Бог.
Поначалу я позволяла себя целовать, тискать, ну и еще что-нибудь – за мороженое, горсть мелких монет или билетик в кино. Потом поняла, что надо назначать цену повыше, что вовсе нетрудно получить куда больше, потратив куда меньше усилий.
В детстве я закрывал глаза и видел тебя: лицо – всегда смутно; помню только, что ты улыбалась, протягивала руки и звала меня. Я придумывал запутанные истории о твоей жизни и о том, почему тебя нет. Тебя похищали пираты, ты крепко спала в волшебном лесу, ни о чем не подозревая, а еще твой самолет совершал посадку на необитаемом острове, и приехать оттуда ты не могла. Не могла приехать ко мне.
Пару лет я терпела потные руки, слюнявые поцелуи, липкую сперму, неумелые, грубые прикосновения в провонявших насквозь переулках и подъездах, чтобы в конце концов понять. Первый урок: не растрачивай себя зря – и я выбрала первого попавшегося взрослого мужчину, у которого водились деньжата. Это был местный мясник, я стала приносить домой мясо, в основном обрезки, – а потом отец все понял и выдрал меня ремнем.
Прошло много лет, а я до сих пор не забыла ту порку, хотя следов на моей нежной заднице не осталось. Тогда-то я и усвоила второй главный урок: старайся для себя одной, а не для других. Я начала брать деньги – с мясника, а потом и со всех, кто приходил ко мне после него.
Их было много, благодаря им я поняла, что могу выбраться из Испанских кварталов, где жмутся друг к другу низенькие лачуги, соседские окна заглядывают тебе в дом; где ты живешь в грязи, среди крыс, мусора, шпаны и развешенного белья, среди припаркованных автомобилей, рядом с потоком машин, под аккомпанемент орущего радио, голосов, криков и вони переулков… И так день и ночь, ни минуты покоя. Я могла вырваться отсюда, перебраться в другой район Неаполя, где живут приличные люди, где собак выгуливают на поводке, а собачьи какашки собирают (или делают вид, что собирают) совочком.
В Неаполе богатые и бедные кварталы нередко соседствуют, пересекаются друг с другом. Пара шагов – и после виа дей Милле, если пройти вверх по улице мимо кинотеатра "Делле Пальме", вновь попадаешь в грязные улочки; несколько метров – и вместо изящных зданий, стоящих за виа Караччоло, ты видишь переулки Паллонетто в районе Санта-Лючия.
Пара шагов – бывает так, что гуляешь, замечтаешься и вдруг попадаешь в район, где у тебя запросто вырвут сумку, обворуют, изнасилуют и убьют, а ведь еще минуту назад ты стоял и смотрел на шикарную витрину с дорогими товарами. Всего пара шагов, но, чтобы сделать эти шаги и быть уверенной, что обратной дороги нет, понадобилось много лет, много проглоченной спермы, много членов – обмякших или твердых, грязных или чистых, больших или вызывающих смех. Я брала их в руку, засовывала в себя с ненавистью, негодованием, стыдом – и так поступила бы на моем месте всякая женщина, ясно представляющая, какой путь ей предстоит пройти в этом омерзительном городе.
Я это все рассказываю не для того, чтобы себя оправдать, а чтобы было понятно, почему я сделала то, что сделала.
Повторила бы я все снова? Может да, а может и нет. В любом случае за моими поступками скрыта история, которая привела меня сюда, в эту шикарную комнату с самым лучшим видом Неаполя, которым я могу любоваться сколько угодно; поворачиваю голову в одну сторону, потом в другую: вид на город – мой, мой навсегда.
Когда я был совсем маленький, иногда я спрашивал про тебя у мамы и папы, а потом (когда понял, что им это обидно и что они все рае-
но ничего не знают) перестал. Они решили ничего от меня не скрывать, как советуют психологи, но потом, наверное, пожалели об этом. В детстве и отрочестве я чувствовал, как они глядят на меня– с любовью, тревогой и заботой: мы все правильно сделали'? или лучше было как можно дольше молчать?Я не знаю, я сам мучился и мучил их, но благодаря тому, что они всегда говорили мне правду, сейчас я стою здесь и смотрю на тебя – и ты моя навсегда.
На смену мяснику пришел владелец табачной лавки, его сменил хозяин магазина нижнего белья, потом – служащий; потом был еще один, потом – еще один, потом – еще, и так мы добрались до владельца салона автомобилей. Он не жил в нашем районе и не работал здесь, а приезжал спать к любовнице, а потом бросил ее ради меня, потому что я была намного красивее и моложе, и это он первым привел меня в дорогой ресторан на холме Позиллипо.
Ресторан я хорошо помню: белые скатерти, свет, цветы, свернутые конусом салфетки, много бокалов, с которыми непонятно что делать, и много приборов, которые жалко трогать – так они блестят и так красиво лежат на шелковой ткани, – а он глядит на меня из-за бутылок и цветов… Тогда я чуть не влюбилась, тот ресторан я никогда не забуду, хотя потом в каких только ресторанах не бывала – и у нас в городе, и в разных уголках света… После я ела, спала и занималась любовью в самых шикарных местах, но ни одно из них не могло сравниться с тем рестораном, самым прекрасным, потому что в моей жизни он был самым первым.
Истории, которые я сочинял про тебя, когда ребенком лежал в постели, становились все более запутанными. Родители приходили поцеловать меня на ночь, поправляли одеяло и выключали свет. А я лежал в темноте с открытыми глазами и мечтал о тебе. Я представлял тебя знаменитой актрисой – в Америке. Или – путешественницей, странствующей по африканским пустыням. Космонавтом, в корабле, кружившем вокруг Земли и глядевшем на меня сверху. Во всех фантазиях у тебя были голубые глаза и черные волосы – как у меня.
Мне исполнилось семнадцать, а у моих родителей не было денег даже на то, чтобы купить мне пальто.
Отец меня больше не порол, но я-то знала, что он прекрасно понимает, чем я зарабатываю себе на пальто и на туфли, на шампунь и на все, чего он не может мне дать. Я знала, что это дело времени, что он выгонит меня из дома, вернее, не так – он бы меня никогда не выгнал, но у меня больше не было сил глядеть ему в глаза, полные презрения и боли.
Боль причиняла ему я, презирал же он себя самого и свою нищету, но тогда я этого не понимала.
Поэтому, когда продавец автомобилей обратился ко мне с предложением, я согласилась. Он поселил меня в отдельной квартирке – не подумайте, это была просто дыра, зато дом стоял на спуске к виа Кьяйя, напротив в то время располагался кинотеатр "Метрополитан", у меня были две комнаты и ванная – моя личная ванная! Я гляжу на обстановку, которая сегодня окружает меня, и вижу пропасть, отделяющую эту квартиру от той жалкой лачуги, но тогда она казалась мне королевским дворцом.
Потом я начал тебя рисовать. Знаешь, мам, ведь я хорошо рисую! Где-то там, в клубке заложенных во мне генов, спрятан след предка с талантом художника, потому что у меня и правда получается хорошо. Я начал тебя рисовать, когда мне было двенадцать, и рисовал все лучше, меняя стиль, пробуя разные техники – уголь, карандаш, масло, темперу, акриловые краски, акварель, тушь… Единственным героем моих рисунков была ты – во всех обличьях, в которых мне удавалось тебя вообразить. День, когда я понял, что могу нарисовать тебя на бумаге и смотреть на тебя, был в моей жизни самым счастливым.
Это случилось летом 1987 года, я хорошо помню, мне было почти восемнадцать, я была почти влюблена и почти по-настоящему счастлива, но не прошло и месяца, как мой торговец автомобилями объяснил, что квартирку надобно отрабатывать.
"Понимаешь, Белла, – вообще-то меня зовут Изабелла, но меня всегда звали Беллой, – дела у меня идут не очень, я бы и рад, чтобы ты была только моей, но ты должна мне помочь. Это ненадолго".
Говоря так, он нежно меня целовал, он был опытным любовником – я к этому не привыкла, наверное, потому и влюбилась, а не только из-за скатерти в ресторане, квартиры, цветов и шоколадных конфет. Но тогда я поняла еще кое-что и больше никогда не влюблялась. Третий урок: как ты их обманываешь, так и они обманывают тебя. Это взаимно, так что постарайся побольше урвать.
Так я стала его личной шлюхой, скажем так: я помогала ему ублажать покупателей.
И я ублажила их немало – богатеньких говнюков, собиравшихся купить "мерседес" или "ягуар" и просивших о небольшой скидке. Иногда этой скидкой, подарком, конфеткой была я, ждавшая их в квартирке с окнами, выходившими на улочку, спускающуюся к виа Кьяйя.
Это была моя школа, мои университеты. Переулок, в котором я родилась, был детским садом, а квартира, где я ублажала покупателей, – университетом. Я проучилась в нем столько, сколько нужно, потом получила диплом и дала пинок под зад продавцу автомобилей с его красивым красным галстуком и вышитыми на рубашке инициалами. Кстати, его звали Микеле.
Но сначала мне пришлось усвоить четвертый урок, самый трудный: ошибешься – выпутывайся сама. А я ошиблась.
Тем временем, мама, я научился тебя ненавидеть. Я рисовал тебя, ненавидел и любил, а тебя не было рядом. Никогда не было, чем бы я ни занимался. Все мечты, рисунки, молитвы, слезы и вопросы – впустую. Тебя не было, и все тут. В пятнадцать лет я уже люто тебя ненавидел, рисовал и любил. Ты мне снилась. Утром мне бывало стыдно за эти сны, и я бежал засовывать испачканные простыни в стиральную машину, пока не увидела мама.
Он был очаровательным мужчиной, намного старше меня, ему было лет сорок, а мне – восемнадцать. Он собирался купить "ягуар", я служила подарком. Темно-синий "ягуар" с сиденьями из белой кожи, как рассказывал мне потом Микеле. Он ходил ко мне две недели подряд, эти две недели я принадлежала одному ему. Мой торговец надеялся продать ему еще две малолитражки и грузовичок для загородного дома – так и произошло. Поэтому он предоставил ему эксклюзивные права на меня – дней на двадцать, за которые я почти успела снова влюбиться.
Позабыв всякую осторожность, я ждала только его. Он всегда забегал ненадолго, в перерыве между собранием совета директоров и теннисным матчем, приносил мне подарки – не то, что обычно дарят шлюхам: он дарил мне книги, шутил со мной, а потом отправился в путешествие и оставил мне подарок для шлюхи – золотые сережки с подвесками.
Он быстро устал от меня, но все-таки не совсем быстро, и, когда я поняла, что у меня задержка, я усвоила четвертый урок.
Я пыталась спровоцировать выкидыш – пила настойку петрушки, лупила кулаками по округлявшемуся животу, сидела в ледяной ванне. Я не знала, как избавиться от ребенка, и боялась, что мой торговец автомобилями меня выгонит.
Вернуться обратно в свой переулок и снова взглянуть в полные гнева и отчаяния глаза отца я не могла, не могла, и все тут, я уже приблизилась к другой половине Неаполя, где, забеременев, бронируют одноместную палату в клинике с видом на море.
Моя юность была трудной и неприятной, как часто бывает. Родители начинали терять терпение, по крайней мере, мне так казалось. Я скандалил по всякому поводу и часто доводил маму до слез. Она плакала, а отец пытался понять, в чем они ошиблись, но они меня никогда не били. Я-то знал, в чем они ошиблись, но никогда им об этом не говорил. Зато я снова стал задавать вопросы.
Потом мой продавец автомобилей все понял, но делать аборт было уже поздно, и он решил меня не выгонять: иногда попадались клиенты со своеобразными вкусами, и восемнадцатилетняя девчонка с пузом не вызывала у них отвращения. Это были старики – богатенькие, пускавшие слюни старики, – которые, глядя на мой огромный круглый живот, до того возбуждались, что им даже не надо было до меня дотрагиваться.
А я все гадала, куда же он запропастился, в какой он стране, на каком собрании совета директоров, какой шлюхе несет в подарок книги вместо побрякушек. Я даже не была уверена, что отец – он, почти уверена, но не совсем.
Ребенка я оставила прямо в больнице: мальчик, три килограмма двести граммов, родился в три часа сорок минут ночью семнадцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Я оставила его сразу и больше не ходила на него смотреть, вернулась к себе в квартирку, к Микеле и его клиентам, – уверенная в том, что теперь-то я усвоила все главные уроки, но готовая и дальше работать над собой. Моя цель была прежней: перебраться в другую часть города.
В то время я многому научилась. Мужчины, которые приходили ко мне, имели определенные запросы, милой мордашки и тела, которое можно взять, им было мало: теперь я немного говорила по-французски, научилась вести себя за столом, профессионально делать минет и всяким другим пикантным штучкам, умела беседовать, непринужденно смеяться, немножко поупираться, перед тем как уступить, использовать хлыст и наручники, плакать понарошку и, вместо того чтобы рыдать, получать наслаждение.
Вскоре я сама стала платить за квартиру и сама выбирать друзей, которых готова была развлекать. Торговец автомобилями остался в прошлом: такие, как он, в мою постель больше не попадали, я целилась высоко.
Не расскажи они правду, когда я был совсем маленьким, возможно, все бы вышло иначе, но они думали, что лучше сразу все рассказать, и я рос, зная, что меня усыновили, что на самом деле я не их сын, что где-то есть моя мама, моя настоящая мама. Она ищет меня, она снится мне, ты снилась мне, и за эти сны мне бывало стыдно.
Потом я переехала на новую квартиру, жить стала более замкнуто; прошли те времена, когда достаточно было знать мой номер телефона. Я брала уроки, училась красиво говорить и ходить, вступила в клуб кинолюбителей и в несколько обществ по интересам.
Мои друзья были важными, очень богатыми людьми, и, когда один из них дал понять, что хочет, чтобы я принадлежала только ему, я не стала сопротивляться. Наш брак продлился недолго, но благодаря мужу я вошла в неаполитанское высшее общество, состоящее из всякого сброда с большим самомнением, которому все равно, шлюха ты или нет, главное – с кем ты трахаешься и много ли тебе платят.
Наконец, в тридцать три года, цель была достигнута: за плечами – развод, положение в обществе – прочное.
И тут я снова встретила его.
Он всегда забегал ненадолго, в перерыве между собранием совета директоров и тренировкой, только теперь он играл в гольф. Я встречала его в театре, на приемах – повсюду. Я не понимала, узнал он меня или нет: прошло пятнадцать лет, с тех пор как он ходил к молоденькой, невежественной и привязчивой шлюшке, которой можно оставить в подарок сережки с подвесками, поэтому я не показывала виду, что мы знакомы. Иногда я ловила на себе его задумчивую улыбку: он смотрел на меня, улыбаясь, чуть скривив рот, отчего у него на щеке появлялась ямочка – только одна.
Я влюбилась в эту улыбку. Я снова влюбилась.
Мама где– то там, а я не знаю где, и мои родители тоже не знают, но я уверен, что ее вынудили меня бросить, вынудили оставить в больнице, в которой она родила меня ноябрьской ночью в три часа сорок минут. Наверное, она хочет забрать меня, но не знает, где я, не может меня отыскать. Рано или поздно я сам тебя найду. Я непременно тебя найду, мама.
И вот однажды я увидела, что он ждет меня у подъезда, в руке он держал книгу и букет цветов, а на лице было написано: не задавай лишних вопросов.
Я не стала их задавать, вскоре мы поженились, и я прожила четыре счастливых года, самых счастливых в моей жизни. Путешествия, приемы, гостиницы, дом на море, еще один дом – в горах, еще один – в Лондоне, кредитные карточки, наряды, украшения, но главное – эта квартира с видом на город и он. Наверное, я полюбила его по-настоящему, всем сердцем, я даже помирилась с нашим городом.
У меня очень большая терраса, с растениями высокими, словно деревья, с шезлонгами и пляжными зонтами. На это открытое пространство выходят большие стеклянные двери гостиной, в которую врываются сверкающие солнце и море. Винтовая лестница ведет наверх, на маленькую террасу, где я иногда загораю голышом.
Мне нравится стоять здесь и смотреть на город: теперь я высоко, жалкая нищета и унижения моей прошлой жизни далеки от меня, как переулки, которые я различаю внизу, как море, как зелень, внезапно вспыхивающая на широких и узких террасах, на балконах, балкончиках и лоджиях, тянущихся в бесконечность, словно огромный вертеп. Я готова стоять здесь часами.
Иногда, когда идет дождь, я люблю замереть, прижавшись носом к холодному стеклу, и смотреть вдаль – туда, где кончается грязное, кипящее жизнью полотно города и начинается море цвета дымки, с которой оно сливается на горизонте.
А потом мне, наконец, исполнилось восемнадцать. Я уже не ребенок. Я сам могу выбирать, сам принимаю решения. У меня есть право знать. Право пойти туда, куда надо, в соответствующие органы, по закону я имею право знать то, что мне нужно. Найти человека нетрудно, если знаешь, где его искать.
Сегодня как раз такой день: далеко, над морем, идет дождь, город под темно-серым небом окрасился лиловым, а я стою себе, бездельничаю и вспоминаю прошлое.
Наконец передо мной возникают спокойные картины, а не кошмары.
Кошмары не снятся, когда находишься в безопасности, высоко и далеко от всего.
Именно так я себя и чувствую: наконец-то я безопасности. Мне больше не нужно выставлять напоказ богатство, драгоценности, наряды. Теперь у меня есть все, я сыта и хочу только одного: сидеть здесь, наверху, в своем убежище, в своей норе. Муж надо мной подсмеивается, говорит: "Стареешь, вконец обленилась", – но я-то знаю, что он меня любит. У меня есть он, есть мой дом, мой вид на город, наконец-то я в безопасности. Теперь меня никто и никогда даже пальцем не тронет.
Я прошла долгий путь, я выбралась из грязных переулков и поднялась высоко, к самому небу, теперь я живу в другой части города, а прошлое осталось далеко в прошлом, я вспоминаю его спокойно, а скоро, наверное, сумею забыть и напишу себе новое прошлое – выдумаю из головы. Прошлое, в котором я воспитывалась у монашек, папа мой был инженером, а мама – учительницей и у меня был всего один брат… Нет, лучше так: я – единственная дочь, окончила классический лицей, а потом решила учиться на архитектора, я ведь неплохо рисую, но бросила учебу, уехала в Париж, как и всякий, кто мечтает стать настоящим художником, а потом…
А потом постучали в дверь. Прислуги дома нет, мужа тоже. Открываю: передо мной стоит юноша лет двадцати, в джинсах, с растрепанными волосами и пробивающейся бородкой, которая ему очень идет. У него голубые глаза, темные волосы, он высокого роста – красивый парень.
Ты стоишь передо мной, мама, ты такая, какой я тебя представлял, воображал, рисовал и желал. Ты красивая, у тебя черные волосы и голубые глаза, ты молодая, это ты, в черном платье – простом и изящном, как квартира, которую я вижу у тебя за спиной. Свет, мо ре и небо наполняют ее и окутывают меня, я стою на пороге дома, словно незваный гость, и жду приглашения войти.
***
«Мне очень жаль. Кончетты сегодня нет – заболела». Вторая служанка иногда знакомит меня со своими женихами: этот, вроде, получше, чем предыдущие.
– Не знаю, кто такая Кончетта, но я не к ней, – говорит он, чуть скривив рот в улыбке, которая на мгновение кажется мне знакомой.
– Я пришел к тебе, если ты – Изабелла Де Марко.
За долгие годы я научилась говорить ледяным тоном, когда это необходимо, а на сей раз это и впрямь необходимо: "Это моя девичья фамилия, верно. А вы кто?" – говорю я, делая ударение на "вы" и не пуская его дальше порога, этого невоспитанного и незваного гостя, перед которым я через секунду захлопну дверь и снова пойду любоваться открывающимся с террасы видом.
– Ты что, не узнала меня? – говорит молодой человек с улыбкой, на щеке у него появляется ямочка, а потом он повторяет свой вопрос, прибавив к нему слово, которое все меняет: – Ты и вправду меня не узнала, мама?
Я отступаю назад, прислоняюсь к стене, в тишине грохочут пушечные выстрелы, в голове у меня помутнело и одновременно просветлело, во рту я чувствую вкус желчи и крови, сердце глухо стучит, да так, что, кажется, лопнут уши. Ноги подкашиваются, но все-таки крепко держат меня, прислонившуюся к стене, в то время как комната начинает качаться и уплывать. Воспользовавшись этим, он входит и закрывает дверь, с обеспокоенным видом ведет меня к креслу, усаживает и опускается передо мной на колени.
Ты удивлена, растеряна, потрясена. Мне очень жаль, я этого не хо тел, я и сам не знаю, чего хотел, чего ждал. Наверное, чтобы ты меня обняла, крича и плача от радости, чтобы упала без чувств, но только не этого. Я не хотел увидеть в твоих глазах страх. Ненависть. Отвращение. Испуг.
– Не надо было сразу тебе говорить, ты этого не ожидала, прости меня, прости, мне очень жаль.
У него на глазах слезы, он еще совсем молод. С другой стороны, если он действительно тот, за кого себя выдает, ему не может быть больше девятнадцати.
– Кто ты? Чего тебе от меня надо? – спрашиваю я хриплым голосом. В голове постепенно проясняется. Деньги. Все дело в деньгах – как всегда.
Он садится на пол рядом со мной, скрестив ноги и опираясь локтем на хрустальный столик. Ведет он себя раскованно, не стесняется. А я совсем растерялась.
– Я хотел с тобой познакомиться.
– Зачем? – голос у меня звучит резко, резче, чем мне бы хотелось.
– Интересный вопрос, мама, – говорит он с серьезным лицом и отсутствующим взглядом, но я-то знаю, что он надо мной издевается. – Зачем знакомиться с матерью, которая бросила тебя сразу после рождения?
– Откуда ты знаешь, что это я? Откуда ты это знаешь?
– Знаю, потому что таков закон. Дорогая мама, когда исполняется восемнадцать, человек имеет право знать, из какого он вышел чрева. Тебе нравится слово "чрево"? Я учусь в университете, я тебе не мужлан, не Кончеттин жених или кто там еще. Родители меня хорошо воспитали. Мне повезло.
Я злюсь, я чувствую злость, злость закипает, потому что все идет не так, как я себе представлял, как надеялся. Ты глядишь на меня искоса, и я тебе враг.
Сейчас у него злая улыбка. Что он здесь делает? Что ему от меня нужно?
Я снова его об этом спрашиваю. Он встает на колени, его лицо приближается к моему.
– Я хотел взглянуть тебе в лицо. Любопытно было, вот и все. Увидеть, похожи ли мы с тобой. Я столько лет думал об этом. Сначала все не решался: узнавать или не узнавать, стоит ли? А потом, когда мне назвали твое имя: разыскивать ее или не разыскивать, и что я ей скажу, и зачем мне все это надо? В конце концов, я решил, что хочу увидеть тебя и, может, даже причинить тебе боль. Собрал сведения, позвонил кое-кому, особенно мне помог один человек, и вот я здесь. – Он сел на пятки, опустил глаза и тихо повторил: – Хотел причинить тебе боль, сам не знаю зачем.
