Текст книги "КУНЦЕЛЬманн & КунцельМАНН"

Автор книги: Карл-Йоганн Вальгрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Ты весь в грязи! – вставил Винсент, обращаясь к Иоакиму. – И ты мне не папа!

Эти проникновенные слова мальчика вызвали у матери улыбку. Она как раз вынимала из духовки очередную партию булочек. Совершенно генетическая улыбка, подумал Иоаким, она передавалась по материнской линии со времён величия австралопитеков в африканской саванне, улыбка неисчерпаемой любви к своему потомству и к своему мужчине.

– А как его папа? – спросил Иоаким, сглотнув комок величиной с яблоко.

– Я о нём мало что знаю. Деньги платит вовремя. Винсент иногда к нему ездит.

– Папа, папа, – заныл Винсент. – Хочу к папе!

Он выглядел очень довольным собой: ему удалось добиться подтверждения, что ни в каком родстве с этим грязным и подозрительным незнакомцем он не состоит. С неестественной скоростью он спрыгнул на пол и начал колотить ногой в дверь кухонного шкафа.

– Хорошие мужики на дереве не растут, – продолжила Луиза. – И это и есть главная трагедия молодых одиноких женщин. В этом городе живут тысячи интересных одиноких женщин, а где же мужчины, Иоаким, я тебя спрашиваю, где же мужчины? Трудоголики в скучных костюмах, спившаяся богема… Орущие футбольные фанаты… а где изящество, элегантность, стиль? Где прячутся честные и романтические мужчины?

Луиза вздохнула и начала прибирать на кухонном столе. Иоаким решил, что сейчас самое время рассказать о смерти Виктора.

Какое-то время его бывшая жена и отец были очень близки… Это стало особенно заметно, когда их брак уже шёл к концу и Луиза в отчаянии искала утешения у Виктора. Они долго и тихо говорили по телефону по вечерам, покуда Иоаким в соседней комнате размышлял, какой бы повод изобрести, чтобы удрать в заповедник секса под названием «Мельница». Они продолжали и продолжали говорить, и в конце концов он просто исчезал, без всяких объяснений, иногда на несколько дней. Заводил пошлые знакомства, ночевал на диванах у собутыльников, тупо ворочался в собственном эмоциональном болоте… Условия жизни ему диктовал член, член был его посохом, картой, компасом и поводырём в джунглях сексуальных возможностей… Он готов был сделать что угодно, пойти на любую ложь, лишь бы избежать гробового молчания за обеденным столом в шесть часов, вздохов по поводу новостей в девять и душещипательных сахарных пилюль вечернего фильма.

– Твой долг – спасти брак, – сказал ему Виктор, когда они в последний год их совместной жизни приехали к нему в Фалькенберг на Рождество. – Поверь мне, ты даже понятия не имеешь, что это такое – одиночество. Настоящее одиночество пробирает до костей.

А что сказал Виктор Луизе, Иоаким даже и не знал. Сам он был отнюдь не в настроении выслушивать чьи-либо советы, и уж во всяком случае не советы Виктора.

Маленький Винсент погрузился в мистические размышления пятилетнего ребёнка. Он с увлечением ковырял указательным пальцем в носу. Точно как я когда-то, подумал Иоаким и почувствовал, как на его лице расползается дурацкая, спровоцированная улетучивающимся хашем улыбка… Если бы он тогда послушал Виктора, никакого Винсента не было бы… хотя, может быть, был бы кто-то другой, наполовину этот же, но всё же другой, с участием и моего генетического кода…

Он заметил, что Винсенту удалось выудить из ноздри величественную козу. Малыш тут же с миной заправского дегустатора отправил её в рот.

– Не надо этого делать, дорогой, – сказала Луиза. От её ястребиного материнского взора не ускользала ни одна мелочь.

Иоаким вдруг почувствовал страстное желание тоже выкопать из носа козу и сунуть её в рот, вернуть то незамысловатое душевное равновесие, когда человек может есть собственные сопли и нимало этого не стесняться. Просто потому, что это ему нравится, потому что ему вкусно, а на мнение остального человечества ему совершенно наплевать. Но подвёрнутая нога опять дала о себе знать резкой болью, и он понял, что ему необходим врач.

– Умер Виктор, – сказал он своей бывшей жене. – Вчера утром. Говорят, от отравления. У меня нет денег даже поехать на похороны, мало того, мне даже не на что пойти к врачу и что-то сделать с ногой. Можешь одолжить мне немного денег?

Несколько часов спустя он сидел в вагоне метро по дороге на Кунгсхольмен с профессионально наложенной повязкой на голеностопном суставе. Оказалось, сломана кубовидная кость, но смещения нет, так что гипса не потребовалось – заживёт и так.

Всё пока складывалось удачно. Простое сочувствие ближнего, как обычно утверждал Эрлинг Момсен, может утешить страждущего. Луиза проявила сострадание в самом напряжённом месте сценария. Даже маленький Винсент, казалось, был тронут его жалким положением и временно прекратил охоту за козами.

Ощущение было такое, что жизнь налаживается. Луиза одолжила ему денег, и жизнь сразу наполнилась смыслом. Странно, что какая-то несчастная тысяча крон плюс банка ситодона, сильных болеутоляющих таблеток с кодеином, выписанных врачом, подняли настроение чуть не до состояния левитации, несмотря на смерть отца. Дополнительную порцию антидепрессанта он получил, когда, хромая, подошёл к дому и обнаружил, что непрошеная охрана исчезла: байкеры, очевидно, закончили рабочий день и поехали отчитываться в свою контору в Сольне.

Намного, намного легче. Очень скоро половина некоей коллекции живописи перейдёт к некоему наследнику, обременённому некими финансовыми проблемами… Собственно, сейчас у этого наследника было ощущение, что единственная его серьёзная проблема – некая женщина, поразившая его в самое сердце своей непростительной неверностью… Нет, конечно, нельзя забывать, что его родителя, человека, занимавшего его чувства и мысли сорок лет, больше не существует. С этой точки зрения предательство Сесилии не такая уж серьёзная проблема. Такие проблемы решаются, подумал он в лифте, с живыми всегда можно договориться. На мёртвых не действуют ни угрозы, ни обещания.

Приятную ноту в ощущение гармонии с внешним миром внёс и тот факт, что на автоответчике он нашёл сообщение от сестры. Он набрал номер, и она тут же взяла трубку. Жанетт была на удивление покладиста, они обсудили практические детали похорон. Сестра полностью соответствовала образу человека долга, умеющего принимать решения в тяжёлые минуты жизни. Она чётко определила, что именно должна сделать она и что должен сделать он.

Внезапная лёгкость существования, поддержанная двойной дозой болеутоляющих таблеток с заметным наркотическим эффектом, подвигла его на героическое решение прибраться в квартире, напоминающей зону военных действий: разобрать завалы одежды, атаковать пагоды грязной посуды, навести порядок на письменном столе. Он даже, к своему удивлению, начал набрасывать план дорогого, но совершенно необходимого ремонта ветхого дома на Готланде. Ремонт уже не казался недостижимым – он теперь богатый наследник.

Но даже и этого ему показалось недостаточно: без четверти час ночи из подземного моря замыслов медленно, как рыба из омута, выплыла идея, подсказанная ему покойным отцом и бывшей женой, хотя сами они об этом понятия не имели. Взяв за исходный пункт несколько собственных пометок на полях книги «Рост сетевого общества», том 1, Мануэля Кастелля (обнаруженной, кстати, под грудой картонок из-под пиццы, пустой бутылкой хереса Люстау Драй Оролозо за 742 кроны и пачкой распечатанных фотографий из «sexxplanet.com»

[Закрыть]), а также основываясь на биографии Виктора Кунцельманна, он начал писать следующее:

«Война уже не является эмпирической данностью европейцев. Отсутствие военного опыта у современных мужчин приводит к глубокому нарушению самосознания. Если не принимать во внимание необходимость для мужчин жертвовать своей жизнью на войне, невозможно понять, как могли женщины смириться с патриархальными структурами. Мужчины с детства знали, что в отпущенный им период жизни непременно разразится война и что они будут обязаны в ней участвовать. Это давало им привилегированное положение и в мирное время. Но сейчас, когда уже несколько поколений живёт без войны, наступает новый этап человеческого развития – отмирание патриархата!»

* * *

«Церковь Святого Лаврентия названа в честь покровителя бедных, святого Лаврентия» – так было написано в кем-то забытой брошюре о достопримечательностях Фалькенберга, лежавшей на скамейке рядом с Иоакимом… – ага, Святого Лаврентия, «римского дьякона, погибшего мученической смертью на костре в 288 году после Рождества Христова». Вполне последовательно, где же ещё прощаться с отцом, как не здесь, – через несколько часов отец тоже превратится в пепел в городском крематории. Интересно, не думает ли его сестра о том же самом? Должно быть, нет. Жанетт вовсе не предавалась философским размышлениям, она была погружена в текст двести сорок девятого псалма: «Только день, только мгновение…»

Всё изменилось. С тех пор как он был здесь в последний раз (по какому случаю, он и сам не помнил), церковь отремонтировали. Да и сам Фалькенберг на себя не похож, хотя, казалось бы, это и есть его главная задача – быть похожим на Фалькенберг. Каждое утро предлагать жителям одну и ту же версию себя самого, чтобы их, не приведи господи, не напугать. Он прогулялся с утра по центру и, к своему удивлению, обнаружил, что в бывшем рыбном магазине разместилась пиццерия «Чарли Чаплин» (собственно, она там и была последние пятнадцать лет, но вывеска появилась недавно), а в бывшем музыкальном магазине Вальдеса, известном всему городу, теперь бойко торгуют турецкими деликатесами. В большой витрине вместо хагстрёмовского усилителя и античных гитар работы Левина теперь лежали оливки, бараньи сосиски и пакетики с разнообразными пряностями. Вокзал по распоряжению железнодорожного начальства собирались перенести в район Тройнберга, а на Этране возле пристани появилось несколько омерзительных скульптур, застрявших в городе после недавней выставки.

За окном было пасмурно. Набухшие дождём облака волочились чуть ли не по земле, выливали содержимое на городские улицы и уходили на восток. Даже и погода на себя не похожа, хотя очень подходит для такого дня.

– С грустью и болью мы собрались здесь сегодня, – монотонно читал пастор. – Но в этом горе есть и крупицы радости – радости, что мы знали Виктора Кунцельманна, любимого отца и прекрасного друга, общественного деятеля и замечательного профессионала…

Виктор, напомнил себе Иоаким, это же вон та неподвижная фигура в деревянном ящике у хоров, под бархатным покрывалом с рельефным изображением римского креста… в гробу модели «Фуга 25», 6995 крон, включая налог на добавленную стоимость.

– Модель вполне бюджетная, но выглядит недёшево, – бодро объяснил брату и сестре Кунцельманн три дня назад владелец похоронного бюро Рутгер Берг, притворяясь, что не узнаёт их, хотя они учились в одной и той же фалькенбергской гимназии. – Есть, конечно, более дорогие модели, – добавил он, бросая тщательно отрепетированный скорбный взгляд на выставочный экземпляр. – Но поскольку вы решили кремировать покойного, не думаю, что вам стоит тратить много денег на гроб. Лучше купить убранство побогаче и достойную плиту.

За окном дождь совершенно неожиданно перешёл в град. Это необычное в июне явление окончательно укрепило Иоакима в мысли, что в мире что-то не так: погода, город, его отец, ни с того ни сего старающийся убедить сына, что он мёртв. Даже Рутгер Берг – он помнил Рутгера как весёлого парня; по слухам, тот соблазнял девочек, предлагая им сеанс экзотической любви между двух гробов в похоронном бюро отца.

– Что вы хотите делать с прахом?

Иоакима, перелистывающего маленькую папку под названием «Советы родственникам», вопрос застал врасплох.

– С прахом?

– Я имею в виду – могила или урна?

– Мы думали об урне.

– И сколько персон вы себе мыслите? Наш колумбарий рассчитан на восемь персон за двадцать пять лет… если вы выберете захоронение праха без урны, то возможностей меньше… не больше четырёх персон… Тесновато в нашем городе покойникам, если позволить себе выразиться неформально…

Все эти подробности, словно позаимствованные из второсортного фильма… и он никак не мог понять, почему шведская церковь не отстегнёт хотя бы сотую долю процента от своего состояния и не поставит в храмах скамейки поудобнее.

Пастор закончил свою надгробную речь вымученным уподоблением искусства живописи божественному просветлению духа. Иоаким опять начал думать о том, о чём старался не думать со дня приезда в Фалькенберг и о чём охотнее бы не думал и сейчас: у Виктора за несколько недель перед смертью развился острый психоз, и цена этого психоза измерялась во вполне реальных деньгах.

– Папа уничтожил картины. – такими словами встретила его потрясённая сестра в квартире на Чёпмансгатан. Сейчас ему казалось, что это было много лет назад. – Посмотри сам… здесь как чёрт разорвался.

Она провела его в салон. Светлые прямоугольные пятна на стенах свидетельствовали, что там когда-то висели картины. Кунцельманн-старший работал методично и тщательно: он снимал картины с крючков, срезал их с рам… а потом – в это трудно было поверить – кромсал ковровыми ножницами. Ножницы и сейчас лежали на полу, словно бы специально для убеждения маловеров. Несколько картин были просто-напросто замазаны дешёвой синей малярной краской. Никакого другого объяснения, кроме внезапного помешательства, они придумать не могли.

– А ты уверена, что квартиру не взломали? – Иоаким никак не мог примириться с увиденным.

– Не думаю… нет, конечно. Всё на месте. И сигнализация была включена… Я сама набирала код. Не понимаю… он словно внезапно возненавидел то, что любил больше всего на свете. И даже страховку не получишь, поскольку все убытки нанесены самим хозяином.

Из четырёх полотен Карла Кильберга [34]34
  Кильберг Карл(собственно, Чильберг. 1878–1952) – известный шведский архитектор и живописец.


[Закрыть]оставались только узкие полоски пёстрого холста. Полпоколения шведских живописцев межвоенного времени исчезло из этого мира. И что ещё хуже, единственное отцовское полотно Дика Бенгтссона, этой знаковой фигуры шведского постмодернизма, полотно, случайно попавшее Виктору в шестидесятые годы… бесценное полотно, которое полагалось бы хранить не в городской квартире, а в банковском хранилище, выглядело как палитра маляра, пробовавшего синюю краску для заборов фирмы «Беккер». Эта работа – обычный сельский сарай, выкрашенный фалунской красной краской с провокационным граффити в виде свастики на окне, обработанная лаком и утюгом, как обычно поступал эксцентричный художник, – была, как говорил Виктор, совершенно не известна знатокам Дика Бенгтссона. Иоаким с удовольствием повесил бы её в своей квартире на почётном месте. Только сознание, что истинные жемчужины отцовской коллекции лежат под надёжной охраной в банке, удержало его от громких проклятий. Целое состояние было замазано дешёвой заборной краской и изрезано на узкие ремни. Сестра, похоже, этого не понимала. Она была напрочь лишена способности ассоциировать происходящее с толстыми пачками денег.

– Бедный, бедный папа, – вот и всё, что она могла из себя выдавить. – Что могло случиться?

Этого не знал никто. Последние недели перед смертью Виктор полностью уединился. Жанетт пыталась дозвониться ему, но безуспешно. И не только она – автоответчик был переполнен и яростно мигал в руинах западно-шведского искусства первой половины двадцатого века.

Многие из звонивших были сейчас здесь, в церкви. Например, Семборн. Адвокат пришёл со своей похожей на мышку-полёвку женой. Иоакиму не хотелось вспоминать оставленное им сообщение, равно как и то, о чём адвокат позже говорил в своей конторе. Согласно законам энтропии, ситуация становится тем беспорядочней, чем больше ты нуждаешься в порядке и стабильности. Он постарался выкинуть из памяти голос адвоката и всю его речь с совершенно обескураживающими намёками… Адвокат заявил, что многие из купленных Виктором за многие годы работ не что иное, как подделки, и что он хочет немедленно получить по этому поводу разъяснения.

Рядом с адвокатом сидел местный галерист Окессон, который сорок лет пользовался энциклопедическими знаниями Виктора, его советами и подсказками. Позади него на скамейке сидел ещё один галерист, кажется из Варберга. Имени его он вспомнить не мог. А чуть подальше – знакомые ещё с отроческих лет фигуры: председатель ABF, трое членов совета по оформлению города, шеф управления культуры, которого Виктор в своё время уговорил открыть в коммуне художественную школу. Были ещё пара рабочих-реставраторов, соседи, несколько шахматных и теннисных энтузиастов, а также двое ушедших на пенсию смотрителей музеев в Стокгольме и Гётеборге.

Они скорбят по моему отцу, растерянно подумал Иоаким, по человеку, с которым я вырос, с которым я совсем не так давно сидел на причале и ловил уклейку. Здесь, в этом городе, отец как-то посадил меня на плечи, чтобы я увидел мир глазами взрослого. Здесь, буквально за углом, на Стургатан, есть кондитерская, куда мы ходили по субботам (в Берлине это традиция, говорил отец, Frühschoppen jeden Samstag [35]35
  Каждое субботнее утро (нем.).


[Закрыть]). По этим булыжным мостовым, пятнистым от помёта чаек, Виктор водил его в школу, на футбол, пинг-понг, гандбол, в кружок скаутов, где бородатый мужик по фамилии Браск командовал четырьмя десятками белобрысых пацанов в голубых рубашках… Это здесь, в Фалькенберге, Виктор, как опытный лоцман, провёл его через коварный архипелаг юношества, со всеми его опасными омутами, подстерегающими подростков вроде Иоакима. Виктор выпустил его во взрослую жизнь с её вечными ветрами и туманами, укрывшими землю от берегов Халланда до Шетландских островов… Это он, Виктор, останавливался на каждом углу поговорить со знакомыми – близких друзей у отца не было, зато знакомых было множество.

Тот, кто лежал в гробу, кого пастор по непонятным причинам всё время называл Виктором Кунцельманном, тот, с кем они сейчас прощались в церемониальном зале похоронного бюро Рутгера Берга, не имел ничего общего с живым любящим отцом, когда-то помогавшим ему с уроками на кухне в квартире на Чёпмансгатан, рассказывавшим ему сказки. Тому не составляло труда справиться с любыми горестями подрастающего без матери мальчика по имени Иоаким. Тот был жив, а этот, в гробу, бесстыдно мёртв.

Но какой из Викторов установил в квартире фальшивую сигнализацию? Он что, собирался обезопасить свою коллекцию, чтобы незадолго до смерти изрезать полотна в куски? Здесь было над чем подумать…

Когда Иоаким, в технических вопросах не особенно доверявший своей сестре с её гуманитарным складом ума, вышел в прихожую проверить, действительно ли была включена, как она утверждает, сигнализация и не взломали ли и в самом деле квартиру, он немедленно обнаружил, что никакой сигнализации нет. Всего лишь макет, так называемая дурилка, прозрачный пластиковый ящичек с мигающей лампочкой, – авось вор испугается и убежит. Странно, что он не обнаружил этого раньше – коробочка с двумя проводками, кнопки, чтобы набирать бессмысленный цифровой код, и красная лампочка, работающая от девятивольтовой батарейки. Снабжённая шильдиком «сигнализация Секуритас», это нехитрое устройство вполне могло годами обманывать как брата и сестру Кунцельманн, так и двух-трёх городских медвежатников.

Открытие подтолкнуло целую лавину версий, в которые он, впрочем, сестру не посвящал – что-то подсказывало ему, что ей лучше пребывать в убеждении, что квартира была поставлена на сигнализацию.

Что, например, если квартиру и в самом деле разгромили взломщики? Но почему они тогда ничего не унесли? А может быть, ценность картин в собрании была не так уж велика и Виктор решил не утруждать себя ненужными хлопотами с сигнализацией?

Это допущение пугало его больше всего… он вполуха слушал отпевание и размышлял о подозрениях Семборна. Пастор перешёл к последней, надгробной молитве. Иоаким всё время возвращался мыслями к встрече с адвокатом два дня назад. Семборн позвонил ему на домашний телефон Виктора и, произнося малопонятные тирады насчёт коллекции, попросил о встрече «с глазу на глаз».

– Я знаю, время выбрано неудачно, – сказал он, не успел Иоаким перешагнуть порог его конторы в обеденный перерыв. – Ты, конечно, очень занят подготовкой похорон и всей этой суетой… Но я ничего не понимаю, и никто не может ответить на мои вопросы. Я наверняка не стал бы этим заниматься, если бы не нашёл твоего отца в ателье перед незаконченной картиной Трульсона. И не просто картиной, а точно такой, какую он продал мне, уверяя, что это единственный экземпляр.

Семборн показал на стену, где между разного рода адвокатскими дипломами висел халландский [36]36
  Халланд– провинция на юго-западе Швеции, известная художественной школой; центральный город – Хальмстад.


[Закрыть]девятнадцатый век. Перед бревенчатым домом стоят двое ребятишек и голодными глазами смотрят, как мать прогоняет через сепаратор молоко для сыра. Низкое солнце, красно-оранжевая листва на деревьях… Порядочный, в общем, китч.

– Я думал, всё уже прояснилось тогда, по телефону. Папа делал копии для собственного удовольствия! Он же был реставратор. А может быть, отрабатывал технику. Набивал руку. Что здесь непонятного?

– А я не понимаю ни бельмеса! – Голос Сембурна звучал почти истерично. – И я говорю не о Трульсоне, хотя и с Трульсоном довольно скверно…

– А о чём вы говорите?

– О редкостях. Два небольших полотна, все эксперты утверждают, что и то, и другое – оригиналы. Я говорил со специалистами и в Копенгагене, и в Гётеборге. Они загорелись, как юнцы, – подумать только, вновь открытые картины… Парный портрет – Хольгер Драхманн и Отто Бенцон на веранде… Никому ранее не известный этюд: Мария Кройер со своей собачкой на берегу у Брондумского пансионата… Но я случайно встретил его правнучку, или что-то в этом роде, в общем, родственницу, и она совершенно уверена: писал картину не её дед. Стиль абсолютно тот же, всё правильно, и мотив вполне мог быть его… но это не картины деда, сказала она, если бы они были его, она бы их знала.

Адвокат остановился, чтобы перевести дыхание.

– О чём вы? – еле успел вставить Иоаким.

– О моих картинах Кройера… Художник из Скагена! И его наследница, внучка сына или дочери… Не помню, чья она внучка… представь себе, она живёт в Гётеборге, и у неё есть свой каталог, она его от кого-то унаследовала… И там описан каждый его этюд, каждый набросок, каждый рисунок, чуть не каждый мазок кисти… Месяц назад я был у неё… Виктор ещё был жив… я положил картины в багажник и поехал в Сконе, пусть, думаю, посмотрит, ей чуть не девяносто…

Семборн, очевидно, понял, насколько маловразумительно звучит его тирада, и остановился на полуслове.

– Значит, отец продал вам две неизвестные работы Кройера… А откуда он их взял?

– Этого я не знаю. И никаких поводов для расспросов у меня не было. Я сорок лет покупаю картины у Виктора. И он с меня дорого не брал… если, конечно, это оригиналы.

– Если вы купили их у Виктора, то можете не сомневаться – это оригиналы.

– Но все были донельзя удивлены, Иоаким, что их нет в каталоге. Хотели сделать более тщательный анализ пигмента и полотна, чтобы ликвидировать все сомнения, но я воспротивился. Вся это история привела меня в полную растерянность. Речь всё же идёт о полотнах гигантской стоимости…

Адвокат достал носовой платок и нервно вытер шею.

– Не пойму, какое отношение к картинам имеет выжившая из ума девяностолетняя старуха в Хельсинборге… В конце концов, это смехотворно. На что вы намекаете?

Не исключено, что Виктор продал мне подделки. Несколько штук, если считать за все годы. Скорее всего, он и сам этого не знал. Я попросил эксперта посмотреть на моего Рагнара Сандберга. Ты знаешь, этот гётеборгский колорист… И в одном полотне он не уверен. На восемьдесят процентов – подлинник, сказал он. Восемьдесят процентов – это не сто! Я заплатил за полотно пятьдесят тысяч крон – и это в семидесятые годы! – и заплатил не за восемьдесят процентов подлинности, а за сто! И вот ещё что… мне очень жаль, что приходится говорить об этом за два дня до похорон, но, если ты помнишь, нашёл его мёртвым я – и нашёл перед копией Нильса Трульсона… и ещё того чище – полузаконченной имитацией Дюрера! Альбрехт Дюрер! Один из величайших гениев за всю историю человечества… Не знаешь, что и думать.

– Не надо валить всё в одну кучу, Семборн. Виктор в свободное время делал пастиши для собственного удовольствия, и никакой связи с вашими работами нет и быть не может. И в конце концов, что вы хотите от меня?

– Я хочу гарантий. Я хочу быть уверенным, что твой отец никогда не занимался ничем противозаконным.

Наступило молчание. Собеседники неприязненно уставились друг на друга.

– Можете быть спокойны, Семборн, – прервал наконец паузу Иоахим. – Отец был сама порядочность. И ваша девяностолетняя сивилла ошибается. Вы же сами сказали, что все эксперты подтвердили подлинность вашего Кройера. Пусть они проведут пигментный анализ, и вам будет спокойнее. И если и в этом случае подлинность картин будет доказана, а я уверен, что так и будет, можете считать их подлинными. В этом же и смысл их работы! Эксперты для этого и существуют! Это они и никто другой определяют подлинность всего, что есть в этом мире. И нам остаётся только положиться на их суждение.

Сейчас, сидя на церковной скамейке, Иоаким попытался поиграть с мыслью, что будет, если адвокат прав. Тогда можно как-то объяснить разгром, учинённый Виктором в квартире. Если додумать эту мысль до конца, получается, что Виктор, допустим, обнаружил, что произведения искусства, которые он собирал долгие десятилетия, могут оказаться фальшивками… и тогда он в припадке гнева, или отчаяния, или и того и другого искромсал не меньше двадцати полотен. А может быть, он просто не хотел, чтобы эти сомнительные работы бросали тень на главную часть коллекции, спрятанную в банковском хранилище Общественного сберегательного банка?

Ну нет. Не может быть. Уж кого-кого, а Виктора в вопросах изобразительного искусства обмануть было практически невозможно – по той простой причине, что оценка подлинности и была его главной специальностью. Он был непререкаемым авторитетом в этой области. Если музейных работников начинали грызть сомнения, они обращались именно к Виктору, и так продолжалось десятилетиями. Он был не просто известен, он был легендой.

И даже если это подделки, думал Иоаким, они настолько совершенны, что само понятие «подделка» теряет смысл. Если подделку невозможно отличить от оригинала, тогда, может быть, удалось бы обмануть и Виктора. И тогда это не подделка.

Единственное, что его смущало: почему отец продал два неизвестных полотна Кройера, этого самого знаменитого датского живописца, какому-то провинциальному адвокату, едва разбирающемуся в живописи? Почему, если ему удалось купить их задёшево, он не оставил эти работы себе? Две совершенно неизвестные работы, какими бы маленькими они не были, – сенсация в истории живописи, это понимал даже Иоаким.

Церемония предания тела усопшего земле приближалась к концу. Органист с чувством доиграл двухсотый псалом «В этот чудесный летний день», и пастор подал знак всем встать. Пришло время прощания.

А может быть, отец испытал припадок sancta simplicitas, святой простоты? – подумал Иоаким, подходя к гробу рука об руку со своей красивой скорбящей сестрой. Что ещё могло подвигнуть отца перед смертью уничтожить бесценные полотна? Приступ гнева, вызванный причинами, которых они никогда не узнают?

Странно, подумал он. Когда дети покидают родителей, они уверены, что оставляют позади некий статический мир, своего рода коагулированное время, в котором продолжают жить родители, завёрнутые, словно в кокон, в бессобытийное настоящее, ничем не отличающееся от прошлого. И когда мы возвращаемся, скажем, на Рождество, эти догадки только подтверждаются: тот же семисвечник, мебель стоит так же, как и годы назад… детская комната, словно выставочный экспонат ушедших времён, знакомые запахи, знакомые традиционные шутки, старомодный синтаксис… и мы приходим к заключению, что с последнего раза ничего не изменилось.

На самом деле измениться могло очень многое.

Скажем, Виктор уничтожил картины в припадке ревности или чтобы произвести на кого-то впечатление? Такая модель поведения была Иоакиму знакома: он как-то шарахнул об пол винный бокал оррефорского стекла за 675 крон, чтобы доказать свою пламенную любовь к Сесилии Хаммар….

Гроб, стоящий перед ним, напомнил, что на все эти вопросы он вряд ли когда-нибудь получит ответы. Смерть – идеальный похититель информации, она совершает бессмысленный взлом и исчезает со своей поживой… искать не стоит труда. Смерть вне времени и пространства.

Жанетт положила на гроб букет цветов. Краем глаза Иоаким заметил на скамейке Эрланда с бородой под Фиделя Кастро – тот закрыл лицо руками. Вот мы стоим, вдруг подумал он, живые, живее некуда. Где-то в этой комнате проходит граница, только мы её не видим. Граница между нами и тем, кто лежит в гробу.

Он дотронулся до драпировки, и на этом закончилось его прощание с покойным Виктором Кунцельманном…