Текст книги "КУНЦЕЛЬманн & КунцельМАНН"

Автор книги: Карл-Йоганн Вальгрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Они начали торговать и произведениями искусства – опять же благодаря неутомимому коллекционеру констеблю Янсену. Беспредельно счастливый, что ему удалось приобрести рисунки самого Гитлера (на что он истратил последние сбережения), он через пару недель опять появился в лавке – посмотреть, нет ли чего нового. По чистой случайности им было чем порадовать неутомимого Янсена. Только что прибыли ещё несколько рисунков Гитлера – два венских мотива, сделанных, по-видимому, для открыток. Виктор утверждал, что они купили их у того же продавца, что и предыдущие рисунки. Янсен купил оба – в кредит и с огромной скидкой. Подлинность рисунков подтверждалась ещё и посвящением – на обоих была дарственная надпись, адресованная племяннице Гитлера Анжелике Раубаль. Янсен воспользовался случаем, чтобы расспросить их от имени своего могущественного приятеля, нет ли у них на примете того, что он назвал «нетрадиционным искусством».

– Если господа понимают, что я имею в виду, – слегка замялся он. – Я говорю о живописи… не санкционированной официально… ну, той, что в интересах поднятия духа и укрепления гражданской обороны… чтобы создать нового человека во всём, в том числе и в области эстетики… короче, я говорю о произведениях, изъятых из наших галерей и именно поэтому, в силу своей труднодоступности, привлекающих внимание истинных коллекционеров…

Выяснилось, что все эти витиеватые эвфемизмы предназначены для обозначения «вырожденческого искусства». Они пообещали навести справки, и через месяц! Янсен приобрёл для своего друга обнажённую модель Оскара Кокошки за две тысячи марок. Редкостное и полузапрещенное полотно потребовало целую ночь лихорадочного труда и было изготовлено в подпольной мастерской на Горманнштрассе, 3, бывшим студентом Академии, искусств Виктором Кунцельманном.

Даже Георг Хаман со своим идеальным чутьём на тёмные дела не мог предполагать, насколько велик спрос на их продукцию у берлинских коллекционеров, среди которых были и высокие партийные чиновники. Он не мог также предугадать, какие суммы они готовы выкладывать за предметы своей страсти. Их деятельность имела и то преимущество, что опровергнуть подлинность было почти невозможно. Золотое правило экспертов – найти последнего хозяина картины, то самое правило, что всегда становилось камнем преткновения для фальсификаторов, было практически неприменимо. Хозяева либо высланы, либо имущество их конфисковано.

Слава молодых специалистов росла с каждым днём. Виктор целыми днями писал картины в духе запрещённых художников, а Георг посвящал почти всё своё время созданию правдоподобного провинанса каждой из них. Удивительно, но, не имея никакого специального образования он стал истинным специалистом по подделке документов подтверждающих историю той или иной картины. Он раздобыл копии коллекционных штампов, принадлежавших когда-то еврейским коллекционерам. Английские и американские коллекционные клейма в такие времена было почти невозможно проверить. К тому же на рынке искусства циркулировало огромное число произведений, награбленных в оккупированных странах, и об их происхождении никто лишних вопросов не задавал. Установление подлинности стало скорее вопросом доверия, чем точной науки.

Все знания и умения, приобретённые Виктором за годы учения, весь его талант – всё преломлялось теперь сквозь призму фальсификации. «Вырожденческое искусство в музеях не выставлялось, но во внутренней своей картотеке он сохранил точную память о сотнях полотен модернистов. Их стиль и любимые мотивы он мог варьировать до бесконечности – в результате получались как известные, так и доселе неизвестные полотна. Он до такой степени наслаждался возможностью писать, что не чувствовал за собой никакой вины. Он даже не рассматривал свои полотна как подделки. Он просто возвращал миру испорченные или утраченные оригиналы. Например, за эти месяцы в ателье Виктора появился портрет Макса Бекманна работы Эрика Марка, а также штук двадцать полотен Поповой, Гроша, Нольде, Эрнста и Швиттерса. Эти модернистские шедевры, ушедшие на продажу, как только высохла краска, Георг снабдил внушающими доверие справками и родословными линиями. Он обнаглел до того, что подделал знаменитое коллекционное клеймо индустриальных магнатов Тиссенов, зная, что те официально объявили, что не хотят иметь с «вырожденческим искусством» ничего общего.

Сандра и Клара Ковальски, с которыми Виктор и Георг были официально помолвлены после того решающего борцовского матча, часто навещали Виктора в его подвальном ателье, пока он выдавал на-гора целые партии «вырожденческого искусства», и даже позировали для этюда, подписанного Эгоном Шиле. Изображение Морица Шмитцера в борцовском трико ушло к миллионеру, известному фабриканту одежды, под славным именем Отто Дикса.

На их счёт поступали внушительные суммы. К началу 1942 года денег стало так много, что они вынуждены были немного притормозить, чтобы не вызывать подозрений. К тому же появилось новое поле деятельности: продуктовые карточки.

Всё произошло случайно, как и многое в жизни Виктора за эти годы. На Рождество Сандра Ковальски приютила попавшего в беду знакомого. Рейхарт, как звали этого уже немолодого человека, находился в розыске. Он был членом подпольной коммунистической ячейки, и ему единственному удалось вырваться из лап гестапо при облаве в Дрездене. Квартира подруг должна была стать всего лишь местом короткой передышки; далее он собирался бежать в Советский Союз, но вот уже полгода страны находились в состоянии войны, и границы были наглухо запечатаны.

Рейхарт обладал незаурядным аппетитом, и совершенно неясно было, сколько ещё ему придётся прожить у «сестёр» Ковальски. Война уже ощущалась в берлинских буднях – по ночам город бомбили английские воздушные эскадры, были введены продуктовые карточки. Как бы то ни было, беглеца надо было кормить, а карточек ему, естественно, не выдавали.

Не так много дней потребовалось Виктору, чтобы изготовить фальшивое удостоверение личности и справку о временной прописке «по вынужденной необходимости», а также целую пачку продуктовых карточек на базовые продукты. Виктор понимал, что удостоверение личности детальной экспертизы не пройдёт, но, чтобы успокоить начавшую нервничать квартирную хозяйку и для уличных проверок, оно вполне годилось. Карточки же были комар носа не подточит, особенно учитывая, что они старались отоваривать их в разных магазинах.

Зимой 1942 года, когда война вступила в решающую фазу, ввели новые карточки; считалось, что их труднее подделать (власти боялись не столько местных мошенников, сколько попыток американцев и англичан дестабилизировать снабжение рейха продуктами питания). Мориц, работая в конторе пневматической почты, имел доступ практически к любому документу. Он помог Виктору решить проблему с красками для печати, а прочитав переписку двух министров, точно выяснил, какой вид бумаги решено применить для карточек. Это был ключ к широкомасштабному производству, неотразимый соблазн для некоего Георга Хамана. Как-то в марте, в один из первых по-весеннему тёплых и солнечных дней, он со стуком поставил недопитую чашку чаю на стол и объявил, что они будут расширять свою деятельность и начнут продавать карточки на чёрном рынке.

– Там и крутятся деньги, – сказал он. – Людям надо есть. Особенно легко подделать карточки для отпускников.

– А риск? Думаю, это подпадает под законы военного времени.

– Для таких профессионалов, как мы? Ничтожно мал.

– Тогда мы должны создать сеть распространителей, – Предложил Мориц Шмитцер. – Несколько уровней, и желательно, чтобы они друг друга не знали.

Так и порешили.

Они изготовили рельефную модель герба на резиновой пластинке. Отпечаток, сделанный со слабым раствором азотной кислоты, оказался настолько совершенен, что подделка не выявлялась даже на просвет. Необходимые штемпели они раздобыли ещё заранее, и коллекция их пополнялась – теперь они владели печатями большинства крупных регионов и городов. И пока Георг через разного рода сомнительных посредников искал нужную бумагу, Виктор изготовил печатные матрицы. Наконец, после нескольких месяцев подготовительных работ, типограф на Августштрассе получил добро и запустил станок.

За несколько месяцев они продали тысячи фальшивых продуктовых карточек в Северной Германии. Берлин решили оставить в покое – Георг посчитал слишком рискованным продавать подделки в собственном дворе, Да, фальсификаты – само совершенство, признавал он, их почти невозможно разоблачить, но он боялся стукачей. Для надёжности, как и посоветовал Мориц, они создали многоступенчатую сеть посредников. Распространяли карточки акулы чёрной биржи – за соответствующее вознаграждение, разумеется. Всю прибыль после продажи первой партии – а это было немало – братья Броннен с помощью Рейхарта переправили в стокгольмский банк.

Пребывание Рейхарта в квартире подружек Ковальски становилось всё опаснее. В конце концов Сандра упросила Виктора сделать путевые документы. Он выбрал шведскую визу – во-первых, её сравнительно легко подделать, а во-вторых, деловые поездки в эту страну для немецких граждан были разрешены. Он рассматривал эту задачу как своего рода вызов его мастерству. Украденный паспорт они нашли довольно легко, а вот заменить фотографию и шведские визовые печати потребовало немало работы, не говоря уже о выездной визе – её он нарисовал от руки чернильным карандашом и зафиксировал водоотталкивающим раствором парафина.

Рейхарт должен был ехать под именем Карл фон Борриес, цель поездки – приобретение подшипников для производителей лодочных моторов. Виктор проводил его на Лертер Банхоф. Паровоз уже пыхтел на путях, окружённый облаками пара и робких надежд. Высоченный Рейхарт был одет в двубортный костюм с партийным значком в петлице. У ног его стоял чемодан с двойным дном, где лежали двести тысяч рейхсмарок в ассигнациях. Он получил подробнейшие указания, как положить деньги на счёт в Шведском Отдельном банке. Под подкладкой костюма была зашита доверенность, выданная фирмой «Марки и автографы» братьев Броннен.

По перрону слонялись солдаты на побывке. Группку детей отправляли в деревню, чтобы дать передохнуть от тяжких военных будней. Военный врач осматривал направляющийся на Восточный фронт санитарный поезд.

– Может быть, ещё увидимся, – сказал Рейхарт. Они стояли в стороне, за газетным киоском. – Если они не остановят меня на таможне за вывоз валюты.

– Ничего страшного. Тебе же нужны деньги на подшипники. Разрешение на вывоз вложено в паспорт. Если начнут шерстить чемодан, предъяви.

– Спасибо тебе за всё!

Рейхарт со своими чуть экзотичными южноевропейскими чертами лица был очень красив. Он пожал Виктору Руку, и Виктор ощутил в этом рукопожатии искреннюю нежность.

– Не о чем говорить, – сказал Виктор, – надеюсь, мы и в самом деле скоро увидимся. Может быть, в Стокгольме? Кто знает, а вдруг мы все туда удерём в один прекрасный день?

– Ты же знаешь, мне надо продолжать… – Рейхарт понизил голос, хотя вряд ли кто мог их услышать в таком шуме. – Надеюсь, знакомые в Стокгольме мне помогут. На фронте есть мёртвые зоны. Шведские корабли по-прежнему ходят в Англию, прямо через заграждение в Скагерраке. А вот из Англии будет труднее… Может быть, удастся попасть на североморский конвой в Мурманск, Если повезёт, через полгода буду в Москве.

Он внезапно, без всякого предупреждения, наклонился к Виктору, сжал его лицо в ладонях и крепко поцеловал. Виктору показалось, что поцелуй этот длится вечно. Он резко отстранился и в ужасе оглянулся. Слава богу, похоже, никто не заметил.

– Ты с ума сошёл, – сказал он. – Хочешь, чтобы нами занялось гестапо?

Рейхарт улыбнулся:

– Только не тобой, Виктор. Ты родился под счастливой звездой. С тобой никогда ничего не случится…

– Тебе пора. Я нервничаю…

– Надеюсь, мы и в самом деле увидимся. Одна ночь любви – и я счастлив.

Рейхарт легко дотронулся до его груди. Виктор никогда даже и не предполагал, что Рейхарт может оказаться одним из них; такие уж времена, все вынуждены носить маску… Рейхарт вошёл в вагон, даже не оглянувшись.

Через неделю они получили из Стокгольма невинную открытку. После общих слов о погоде и красоте местных жителей записка заканчивалась фразой «Bis bald ill Berlin» [51]51
  До скорой встречи в Берлине! (нем.).


[Закрыть], что означало: путешествие прошло благополучно, деньги положены в банк.

К лету 1942 года братья Броннен. беженцы из Судетов, стали весьма состоятельными людьми. Беда была только в том, что они не знали, как воспользоваться своим богатством. Они даже не знали, как, не вызывая подозрений, легализовать накопившиеся у них деньги. Приходилось в самом буквальном смысле зашивать их в матрас. Никаких роскошеств они себе позволить не могли, в эти нелёгкие времена они сразу обратили бы на себя внимание, а вывезти валюту можно было только контрабандой. Они подумывали, не уехать ли из Германии по фальшивым документам, но в июне Морица призвали в армию, и Георг отказался что-либо обсуждать.

– Я не могу оставить его в беде, – сказал он. – Пока он не будет в безопасности, я останусь здесь.

Работа с продуктовыми карточками шла сама по себе. Почтовыми марками никто не интересовался, а Георг, не спавший ночи напролёт из-за беспокойства о своём любовнике, перестал заниматься автографами. Чтобы как-то разорвать этот порочный круг, они решили временно закрыть лавку…

Виктор всё лето шатался по открытым кафе и пил суррогатный кофе. Иногда ездил с Сандрой Ковальски купаться на Ванзее. Настроение в городе резко изменилось. Союзники завоевали воздушное пространство в Европе, и британские бомбардировщики, специально сконструированные для дальних полётов, совершали регулярные налёты на Берлин. В центре то и дело встречались разрушенные дома, напоминавшие Помпеи после извержения Везувия, всё чаще слышался вой пожарных сирен.

В июле бомба угодила в дом в соседнем квартале. В пожаре погибло тридцать человек. Виктора больше всего испугала даже не непосредственная близость катастрофы, а то, что налёт был среди бела дня, словно бы союзникам нечего было бояться.

Война подкрадывалась всё ближе. Ползли упорные слухи о массовых уничтожениях евреев в польском генерал-губернаторстве. Многие не верили, но Виктор не сомневался ни секунды – он уже знал, на что способен режим. Многие годы спустя он упрекал себя только в одном – что он не понимал масштабов происходящего, не сообразил, что слухи были только бледной тенью невероятной правды. Но ведь среди его знакомых, кроме эмигрировавшего Майера, евреев не было. В его круг общения входили другие люди, чьё существование тоже было под угрозой.

Именно в это лето Виктор вдруг сообразил, что все гомосексуальные мужчины, с которыми он был знаком, куда-то исчезли. Они просто перестали появляться на улицах и в кафе, и он не мог точно сказать, когда это произошло. Этот особый взгляд, который в одно мгновение без всяких слов давал ему знать, что перед ним такой же, как он, – этот взгляд просто исчез из чувственного мира. Виктор, как и все ему подобные, жил в постоянном страхе быть схваченным. Арестованы были уже тысячи, но остались миллионы, думал он. Они просто стали невидимками. Кто-то вступил в фиктивный брак, кто-то предпочёл жизнь в полной изоляции. Многих забрали на фронт.

Если верить запискам, неведомыми путями доставлявшимся из лагерей и тюрем, гомосексуалов заставляли носить на одежде розовый треугольник. Упорно перешёптывались о массовых убийствах, жутких экспериментах с кастрацией, о нечеловеческих условиях, непосильной работе.

Летом Виктора дважды останавливали полицейские в штатском, требовали предъявить документы и белый билет – освобождение от воинской повинности. Всё обошлось, они ничего не заподозрили. За это время Виктор очень изменился. Он научился сдерживать страх: ему было всего двадцать два, а он уже стал опытным профессиональным фальсификатором. Но теперь ему было страшно – он не столько боялся, что его уличат в мошенничестве, сколько того, что каким-то образом станет известно о его гомосексуальности.

Может быть, подумал он, стоит уехать и начать новую жизнь в другом месте. У него не было семьи, не было близких друзей, если не считать Георга… Он мечтал найти Рейхарта, влюбиться… всё равно в кого, лишь бы любовь была взаимной, мечтал забыть время… Его мучило, что у него никогда не было постоянных отношений, что за всю жизнь ему удалось испытать всего лишь два поцелуя. В его мечтах появлялись мужчины, безликие, юные и постарше… кто угодно, кто мог бы стать его спасением и оправданием его жизни. Но время не особенно способствовало реализации этой мечты, и он смутно догадывался, что куда бы он ни уехал – там будет не лучше.

В конце августа, в разгар этого душевного кризиса, он вдруг осознал, насколько рискованно то, что они делают. Весь их мир, с фальшивыми удостоверениями личности, фальшивыми белыми билетами, с запрещёнными картинами и сомнительными контрактами, поддельными автографами, марками и документами, – всё это не могло продолжаться вечно.

– Надо с этим кончать, – сказал он Георгу как-то вечером. Они сидели в подвале – объявили воздушную тревогу. – По крайней мере, с продовольственными карточками. Риск слишком велик.

– Я – против. Наши карточки выше всяких похвал. Мало того, невозможно доказать, что они фальшивые. И ещё более невозможно, если так бывает, вывести их на нас.

– Почему ты так уверен?

– Потому что в этой системе правая рука не знает, что делает левая. И у нас сотни посредников.

– Любую цепочку можно проследить. Ты думаешь, если, кого-то возьмут, полиция станет угощать их конфетами, чтобы заставить заговорить? Они будут бить их, пока те сами не взмолятся, чтобы им разрешили признаться. Достаточно взять одного, и он тут же настучит.

– На кого? Он же нас не знает!

– Не будь наивным, Георг. Вся эта история уже живёт своей жизнью, речь идёт о больших деньгах, и мы даже на догадываемся, что у каждой из этих акул чёрной биржи на уме. А типограф… ты уверен, что он часть тиража не продаёт на сторону?

– Он был бы круглый идиот, если бы это делал…

– Я предлагаю завязать. И немедленно. Замести следы, насколько это возможно, и молиться, чтобы никто не вывел полицию на наш след.

С улицы донёсся глухой взрыв. Потом с воем заработали зенитки в бункере на Мариенштрассе. Георг даже на пошевелился. Мы уже привыкли, подумал Виктор, человек может привыкнуть даже к этому.

– Нам надо уехать из Берлина, – сказал он. – Здесь стало небезопасно.

– А переезжать ещё опаснее. Местные власти будут особо придирчиво проверять документы. Здесь к нам уже; привыкли. Управление гестапо в двух кварталах. А у них отдел по борьбе с гомосексуализмом – дверь в дверь с отделом по борьбе с подделкой документов. В центре шторма всегда безопасней.

– А если вообще уехать из страны?

– Я никуда не уеду, пока не вернётся Мориц. И кстати, ты поздно спохватился. Все лазейки перекрыты. Швейцария не пускает даже бизнесменов. То же самое в Швеции. Они же видят, куда всё клонится.

– Предлагаю приостановить работу. Хотя бы временно. Деньги у нас есть, не пропадём.

Сказано – сделано. Производство и распространение продуктовых карточек свернули в одну ночь. Все следы, которые могли бы навести следствие на братьев Броннен, были тщательно подчищены. Пожилой типограф на Августштрассе, немало заработавший с их помощью, согласился продать своё предприятие. Они возобновили торговлю марками, но на этот раз исключительно подлинными. Решено было временно прекратить изготовление автографов и картин.

* * *

В середине октября в лавке неожиданно появился констебль Янсен.

– Необходимо экспертное заключение, – сказал он с порога. – Очень деликатное дело, требует исключительного такта. Могут ли господа заверить меня, что наш разговор не выйдет за пределы этой комнаты?

Они дали ему честное партийное слово.

– Вот так… Знаком ли господам голландский золотой век? Мне нужны специалисты в этом вопросе.

– Есть музейные специалисты, профессора искусствоведения… констебль мог бы обратиться к ним.

Янсен выглядел одновременно напуганным и возбуждённым – довольно редкое сочетание эмоций.

– Это невозможно, – объяснил он. – Дело слишком щепетильное. Заключение нужно не мне. Речь идёт об одной из самых высокопоставленных фигур в рейхе… Нет-нет, это не мой тайный коллега-коллекционер, это человек из круга его знакомых. И картина попала к нему… скажем так, не совсем обычным путём. Он хочет удостовериться, что это не подделка, а господа Броннен, я уверен, могут отличить фальшивку от подлинника…

Янсен прокашлялся.

– Идёт война, господа, мир перевёрнут, нормальные правила не действуют. Приходится импровизировать…

Он опустился на стул рядом со стендом шведских марок, которыми теперь уже никто не интересовался.

– Человек, о котором я говорю, крайне заинтересован внести ясность в вопрос о подлинности… Из соображений безопасности вам не следует знать имя заказчика, если вы не возьмётесь за это дело… и то только в последнюю минуту… если вы считаете себя достаточно компетентными… Я обращаюсь к вам, потому что об официальных каналах и речи быть не может.

– Картина украдена? – спросил Виктор.

– Я бы так не сказал… нет, не украдена. Картина куплена в Голландии через посредников, но у нас с голландскими властями договор. Предметы классического искусства не должны вывозиться из страны. Это касается и вновь обнаруженных работ. В нашем случае речь идёт о сенсации: полотно не известно историкам живописи.

– А что мешает нанять официальных экспертов?

– Они начнут спрашивать, какими путями картина вообще оказалась в Германии, и пойдут слухи. Заказчик… ну, тот человек, о котором я говорю, предпочёл бы обратиться к вам – по рекомендации моего высокопоставленного коллеги. Речь идёт о том, чтобы не подрывать мораль населения… Вы же знаете, господа, что чувствует настоящий коллекционер… и особый характер вашей деятельности, я имею в виду предметы искусства… и автографы… характер вашей деятельности свидетельствует… в общем, ваша экспертиза могла бы стать незаменимой для заказчика.

– А почему он думает, что картина подделана?

– Сама сенсационность находки рождает вопросы.

– Можете ли вы хотя бы сказать, о каком художнике идёт речь?

– К сожалению, не могу сказать ни слова. Узнаете всё на месте. Ваше заключение будет очень хорошо оплачено. Мало этого, вы получите гарантию, что ни полиция, ни другие ведомства никогда не станут придираться к вашей деятельности.

– И кто же даст нам такую гарантию?

– Заказчик. Его слово – закон в этой стране…

Вот так и вышло, что Георг и Виктор в хмурый октябрьский день 1942 года сидели в бронированном «мерседесе», медленно пробиравшемся по объездным дорогам в Бранденбург. Они понятия не имели, куда их везут и с кем они должны встретиться. Шофёр был в форме, а по обеим сторонам машины ехали два эсэсовца на мотоциклах. В салоне, отделённом от водителя звуконепроницаемой стеклянной перегородкой, никого, кроме них, не было.

– Приятель высокопоставленного приятеля Янсена, – сказал Виктор, на всякий случай понизив голос до шёпота, – ещё более высокопоставленный… звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. Уж не к самому ли Адше мы направляемся?

– Не вижу повода для шуток. Может быть, и к нему.

– Во всяком случае, крупный зверь. Но мне очень понравились эти намёки насчёт гарантий.Весьма кстати.

– Потише… я не особенно доверяю этой перегородке.

– А я не особенно доверяю Янсену. Что он там темнил насчёт нашей деятельности?

Пейзаж вокруг был вызывающе мирным. Сонные деревни, ухоженные сады и огороды. Дети махали им вслед…

– Не думаю, чтобы он что-то знал о продуктовых карточках, если ты на это намекаешь, – продолжил Георг. – Он имел в виду только запрещённые картины… ну и так далее, а он, как заказчик, только выиграет, если нас оставят в покое.

– Надеюсь, ты прав. Но влезать в политические интриги у меня нет никакого желания.

Примерно через час машина свернула на узкую, посыпанную гравием аллею. Они проехали ещё с километр, прежде чем в просветах деревьев замаячила группа домов. Виктор понял, что перед ним своего рода охотничий замок, свежая постройка в пасторально-романтическом стиле. К главному зданию на спуске к озеру были пристроены два флигеля поменьше. На газоне стояли два чёрных лимузина.

Машина остановилась у ворот. Два охранника, заглянув в кабину, махнули рукой – проезжайте. – Я видел это на фотографии, – сказал Виктор.

– Где?

– В какой-то бульварной газетёнке… Это дача Геринга…

Виктор был прав. Они приехали в Каринхалль. Охотничий замок, выстроенный Герингом в память о своей первой жене, шведской аристократке Карин фон Канцов.

После тщательного обыска их провели в зал для приёмов. На полу лежали раскрытые медвежьи капканы с оскаленными пастями, словно эти железяки испустили дух от внезапного приступа страха. Стены был украшены старинными гобеленами и картинами, на первый взгляд подлинниками Кранаха. Головы оленей и кабанов щурились из альковов. В камине потрескивали дрова – Виктор в жизни не видел каминов таких размеров. К ним вышла секретарша в форме стюардессы.

– Пожалуйста, присядьте, – вежливо сказала она. – Рейхсмаршал примет вас, как только освободится. Не угодно ли чаю, пока вы ждёте?

Они налили себе чай из самовара на сервировочном столике и уселись в кресла, предназначенные, по-видимому, для титанов из греческой мифологии.

– Надо бы воспользоваться случаем и взять несколько автографов, – шепнул Георг, когда секретарша вышла, – Если бы я знал, к кому едем, захватил бы пачку фотографий…

Фотографии Геринга теперь не так легко раздобыть, подумал Виктор. Популярность шефа Люфтваффе с началом бомбардировок резко упала.

– Кстати, что ты знаешь о голландском золотом веке?

– Не больше, чем видел в музеях и учил на курсе истории живописи в академии. Ну, ещё Майер иногда получал заказы на копии.

– Не так уж мало! И нам вовсе не надо притворяться, что мы профессиональные эксперты.

Их тихая беседа была прервана вновь возникшей на пороге секретаршей.

– Рейхсмаршал ждёт вас, – сказала она. – Прошу следовать за мной.

Они прошли мрачным коридором, освещённым голыми лампами. Бесчисленные чучела зверей презрительно глядели на них со стен. Кранах, ещё Кранах… даже несколько Рубенсов. Совершенно невероятно – они идут по этому замку. Словно на съёмках фильма, подумал Виктор, случайно проходили мимо и попали в статисты… Дверь в кухню была открыта, служанки возились с кастрюлями. Ноздри дразнил запах изысканных блюд, ингредиенты для которых невозможно было раздобыть даже с подделанными продуктовыми карточками. Они свернули за угол и оказались в кабинете. За письменным столом тёмного дерева сидел невероятно толстый человек, в котором любой бы опознал знаменитого рейхсмаршала. На нём был белый фрак, на груди сверкало множество орденов.

– Фрейлейн Шиллер может оставить нас одних, – сухо произнёс он. – И попросите повара, чтобы не опаздывал с десертом. Гости прибудут через два часа, а потом мне сразу нужно будет отбыть в Ставку. – Он повернулся к посетителям: – Ну что вы там стоите! Подойдите поближе. Картина на столе.

Это был Вермеер, вернее, как Виктор сразу догадался, искусная подделка Вермеера. По словам говорившего без остановки рейхсмаршала, картина называлась «Христос и неверная жена». Он купил её у голландского галериста. Полотно было обнаружено совсем недавно в собрании одного амстердамского коллекционера, который даже не понимал масштаба сенсации. Неизвестный Вермеер – это никак не меньше, чем неизвестный Леонардо или Рембрандт, – такое открытие сразу попадает в золотые анналы истории искусств. Лично он не сомневается в подлинности полотна, но его советник высказывает некоторые сомнения, не идёт ли речь о современном Вермееру плагиаторе.

– Господа считаются экспертами, – сказал Геринг, – мне вас очень рекомендовали. Что скажете? Я не ошибаюсь? Не правда ли, мастерская работа?

Геринг злоупотребляет одеколоном, подумал Виктор, стоя рядом с толстяком и разглядывая лежащий на столе холст; запах лаванды и мускуса был настолько силён, что он начал дышать ртом… На полотне были изображены Иисус и молодая женщина. Христос, неожиданно светловолосый, жестом утешения положил руку на спину изменницы; она пристыжено уставилась в землю.

– Неизвестный Вермеер, господа! О чём ещё может мечтать коллекционер?

Толстяк побарабанил по столу. Его пальцы, украшенные многочисленными кольцами, напоминали перевязанные сосиски.

– Могу я перевернуть полотно? – спросил Виктор.

– Конечно! А зачем же вы здесь?

Виктор поставил картину на ребро и посмотрел на заднюю сторону. Рама была из сосны, а не из красного дерева или другого колониального материала, обычно используемого голландскими художниками… С другой стороны, Вермеер мог быть и исключением. Он помнил лекции в Академии художеств, помнил посещение художественной галереи с Майером и ещё одним известным реставратором: в гильдии Луки во время золотого века голландской живописи существовал совершенно особый способ изготовления рам. Здесь техника отличалась, хотя он не мог бы сказать чем именно. Интуиция подсказывала ему, что картина не подлинная, что она изготовлена сравнительно недавно, хотя и с использованием старинных рецептов красок. На одном багете виднелся след стального рубанка – само по себе ещё не доказательство, но явный знак: что-то тут не так.

Он опять положил картину и начал её рассматривать. Полотно выглядело старым, хотя краски чуточку ярковаты. Тонкая сеть кракелюр на поверхности… такие могут возникнуть, если использовать слишком быстро сохнущий лак: это он знал из своей собственной ошибки, сделанной им когда-то в ателье Майера. Никаких пузырьков в краске, ни следа плесени или бактерий… состояние слишком уж хорошее.

– Это настоящий бриллиант в моей коллекции! – сказал Герман Геринг, гордо выпятив верхнюю губу. – Не правда ли, господа, никаких сомнений? Я жду ответа, чтобы покончить со всей этой историей.

– Как ты считаешь? – Георг повернулся к Виктору и устроил на лице такую мину истинного знатока, что Виктор чуть не расхохотался.

– У меня нет слов, – ответил он.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что у меня нет слов. Мы стоим перед совершенно неизвестным Вермеером. Такое увидишь на каждый день. Остаётся только поздравить господина рейхсмаршала! Картина безусловно подлинная, к тому же в великолепном состоянии. Мазок несомненно Вермеера, и мотив весьма типичен.

Геринг широко улыбнулся, продемонстрировав как минимум полдюжины подбородков. Он повернулся к Георгу:

– А вы что скажете?

– Я полностью присоединяюсь к мнению брата. Мы должны вас поздравить!