Текст книги "Ницше. Введение в понимание его философствования"

Автор книги: Карл Ясперс

То, как Ницше объясняет свою болезнь и какую роль приписывает ей в своём духовном творчестве в целом, определяется чем-то другим, а не такого рода соображениями целесообразности или исследующим причинно-следственные связи, наблюдающим отдельные факты и эмпирически проверяемым познанием: «Я теперь уже не дух и не тело, но нечто третье. Я всегда страдаю в целом и от целого. Моё самопреодолениеесть в сущности моя самая большая сила» (Овербеку, 31.12.82). Опираясь на это третье, на поддерживающую тело и дух и господствующую над ними экзистенцию, которая проявляется во всё вбирающем в себя движении самопреодоления, Ницше истолковываетсвою болезнь и своё отношение к ней неким сложным и величественным образом. Это экзистенциальное толкование выходит за рамки категории полезности и терминов медицины и терапии. Болезнь и здоровье начинают ощущаться им в некоем новом измерении.

Понятия болезни и здоровья предстают перед Ницше в странной двусмысленности: болезнь, поддерживаемая собственно здоровьем (здоровьем внутреннего мира, или экзистенции) и стоящая у него на службе, сама является признаком этого здоровья. Здоровье в медицинском смысле, свойственное бессубстанциальному существу, становится признаком собственно болезни. Подобная взаимозаменяемость слов «здоровый» и «больной» влечёт за собой кажущееся противоречие в суждениях Ницше, который одинаково решительно высказываются как против удовлетворённости собственным здоровьем в пользу ценности болезни, так и против всего болезненного в пользу ценности здоровья. Вновь и вновь он с презрением выступает против тупости тех, кто, ощущая в себе здоровье, отворачивается от всего им чуждого: «бедные, они и не подозревают, какая мертвецкая бледность почиет на этом их “здоровье”, как призрачно оно выглядит» (Рождение трагедии [далее – РТ], Ф. Ницше, Сочинения в 2-х тт., т. 1, М., 1997, с. 62); он даёт характеристику методам филистеров от образования, которые «изобретают для своих привычек, взглядов, симпатий и антипатий действительную во всех случаях формулу “здоровье” и устраняют всякого неудобного нарушителя спокойствия, подозревая его в болезненности и эксцентричности». В связи с этим Ницше констатирует: «это роковой факт, что “дух” с особенной охотой нисходит обыкновенно на “больных и бесплодных”» (НР, 16; перевод данного фрагмента исправлен – пер.). Эти формулировки не должны вводить в заблуждение относительно того, что вся философия Ницше, как он её мыслит, направлена именно противболезни, за здоровье, и что он сам стремится к преодолению всего болезненного. Возможным это противоречие становится опять-таки благодаря тому, что в слово «здоровье» вкладывается различный смысл.

Смысл этот, как признаёт Ницше, многозначен не случайно. «Здоровья в себе не существует … Чтобы установить, что собственно означает здоровье для твоего тела, надо свести вопрос к твоей цели … должно исчезнуть … понятие нормального здоровья … Конечно, здоровье одного могло бы выглядеть здесь так, как противоположность здоровья у другого» (ВН, 590). «Не стоит даже и думать, что, скажем, здоровье есть некая твёрдая цель …» (11, 221). «Здоровье и болезнь не представляют собой чего-то существенно друг от друга отличающегося … Не нужно делать из них различных принципов или сущностей … Фактически между этими двумя родами бытия существует только разница в степени» (15, 173).

Таким образом, у Ницше в его экзистенциальном толковании определяющей является идея здоровья, имеющая не биологические или медицинские основания, а ориентированная на ценностьчеловека согласно его экзистенциальному рангу в целом. Только в этом смысле обретают содержание эти удивительные рассуждения, в которых Ницше как бы овладевает своей болезнью: он отдаётся ей, он останавливает её, он её преодолевает. Это можно проследить в деталях.

Болезнь как природное событиедаже в таком понимании имеет источник не в себе, но исключительно в природе. Чтобы идти путём такого толкования, нужен совершенно иной уровень мышления, чем уровень отыскания причинно-следственных связей. В чуждых всякому смыслу чисто природных событиях подразумевается экзистенциальный смысл – причём без каких бы то ни было притязаний утверждать значимость некоей всеобщей причинности (таковая была бы в этом случае магической, сопряжённой с суеверием). С этой точки зрения нечто стремящееся проявиться в экзистенции порождает болезнь, чтобы с её помощью иметь экзистенциальный эффект. Ницше благодарен болезни за участиев его духовном развитии, сыгравшее решающую роль в его жизни. Занимаясь филологией, выполняя обязанности профессора, отдавая дано уважения Р. Вагнеру и Шопенгауэру, разделяя все эти идеалистически-романтические взгляды, он, сам того не замечая, хотел уклониться от своей подлинной миссии– оглядываясь назад он так понимает всё с ним произошедшее: «Только болезнь привела меня к разуму» (ЭХ, 712) … «Болезнь – это всегда ответ, который приходит, когда мы хотим усомнится в своём праве на своюзадачу, когда мы так или иначе пытаемся облегчить её для себя … Именно за наше попустительство себе нам приходится платить самым суровым образом!» (8, 202). Но болезнь, призвав Ницше обратно к его задаче, не исчезла. Однако, будучи верен своему толкованию, Ницше до последнего ждал, что победит её: «у меня есть задача… Эта задача сделала меня больным, она же опять сделает меня здоровым …» (Овербеку, 12.11.87).

Болезнь, как бы она ни проявлялась, для Ницше всегда остаётся неопределённой по своему смыслу. Всё зависит от того, что с ней сделает экзистенция: «Болезнь есть неуклюжая попытка выздороветь: мы должны посредством духа прийти на помощь природе» (12, 306). Поэтому Ницше вновь и вновь истолковывает свою непрекращающуюсяболезнь, причём так, как если бы он её преодолевал: он как бы ставит её себе на службу, познаёт её опасности и берёт верх, если не над нею, то над этими опасностями.

Болезнь, поставленная Ницше себе на службу, как он полагает, не только сделала возможным своеобразие его нового мышления: «Болезнь дала мне также право на совершенный переворот во всех моих привычках … она одарила меня принуждениемк бездействию, к праздности, к выжиданию и терпению … Но ведь это и значит думать!» … (ЭХ, 739), но и сама стала средством опыта и наблюдения. Он сообщает своему врачу, что «именно в этом состоянии страдания … произвёл поучительные опыты и поставил эксперименты в духовно-нравственной области: эта радость жажды познания возносит меня на ту высоту, где я побеждаю всякую муку и безнадёжность» (Эйзеру, 1.80), и уже в «Ecce homo» он вспоминает: «Среди пытки трёхдневных непрерывных головных болей, сопровождавшихся мучительной рвотой со слизью, я обладал ясностью диалектика par excellence, очень хладнокровно размышлял о вещах, для которых в более здоровых условиях не нашёл бы в себе достаточно утончённости и спокойствия, не нашёл бы дерзости скалолаза» (ЭХ, 698). В конце концов он стал воспринимать болезнь как толчок, направивший его, освободившегося от всех внешних устоявшихся моментов, от всех ложных идеалистических самоочевидностей, не нуждающегося в религии и искусстве, на путь, где он стал действительно зависеть только от самого себя: «Что касается мук и отречений, то моя жизнь последних лет может сравниться с жизнью любого аскета, который когда-либо жил … только полное одиночество впервые позволило мне открыть мои собственные дополнительные ресурсы» (Мальвиде фон Мейзенбуг, 14.1.80).

Но в то же время болезнь приносит с собой новые экзистенциальные опасности. Она может, как Ницше истолковывает свой опыт, породить отрывающее от всех вещей высокомерие всеразоблачающего познания: когда болезненные состояния учат смотреть «на вещи со страшной холодностью», когда все «маленькие обманчивые чары» жизни исчезают, страдающий человек «с презрением вспоминает … о мире, в котором живёт здоровый человек, мало думая, мало отдавая себе здравого отчёта в том, что совершается вокруг него; с презрением вспоминает он о самых благородных, самых любимых им иллюзиях … В этом ужасающем ясновидении … он взывает: “Будь же своим собственным обвинителем … размышляй о самом себе как судья … Стань … выше своего страдания!”». Тогда гордость того, кто в болезни по крайней мере познаёт, возмущается как никогда, «в настоящем припадке высокомерия». Но когда затем наступает «первый рассвет выздоровления», «первым следствием является то, что мы защищаемся против господства нашего высокомерия … “Долой, долой эту гордость! – кричим мы – Она была болезнью, она была припадком!” … Мы опять смотрим на человека и природу более жаждущими взорами … Мы не сердимся на то, что снова начинают играть чары здоровья» (УЗ, 50–52).

Кроме того, болезнь, как её толкует Ницше, несёт в себе ту экзистенциальную опасность, что может привнести в содержание мысли жизнь, т. е. запечатлеть в ней характер состояний, в которых мыслит больной человек. Вместо того чтобы выталкивать мысль поверх себя, болезнь как бы втягивает её в себя. Поэтому Ницше ставит вопрос обо всемфилософствовании: не были ли эти идеи порождены именно болезнью?

Чтобы освободиться от опасности растворения мысли в служении господствующей болезни, Ницше стремится получить такой опыт болезненных состояний, чтобы на какой-то момент можно было отдаться им, но после этого тем решительней противопоставить себя им как уже познанным. Он позволяет проявиться в себе каждому состоянию, но ни одному не позволяет одержать над собой верх. Он переживает не только упомянутое высокомерие холодной зоркости в болезни, но и упоение выздоровлением, и, таким образом, смотрит с точки зрения болезни на здоровье, с точки зрения здоровья – на болезнь. Один раз он помещает идеи под пресс болезни, чтобы увидеть, что тогда из них получится, другой раз подвергает болезненные идеи критике с позиции здоровья. Так Ницше опять оказывается благодарен не желающей уходить болезни: «мне достаточно хорошо известны преимущества, которыми я при моём шатком здоровье наделён в сравнении со всякими мужланами духа. Философ, прошедший и всё ещё проходящий сквозь множество здоровий, прошёл сквозь столько же философий: он и не можетпоступать иначе, как всякий раз перелагая своё состояние в духовнейшую форму и даль, – это искусство трансфигурации и естьсобственно философия» (ВН, 495). Болезнь открывает «пути ко многим и разнородным мировоззрениям» (Человеческое, слишком человеческое [далее – ЧСЧ], Ф. Ницше, Сочинения в 2-х тт., т. 1, М., 1997, с. 235). Болезнь становится «наставником в великом подозрении» (ВН, 495).

Способ справляться с болезнью путём использования её в любой форме в качестве незаменимого средства познания, равно как и способ преодоления возникающего при болезни нигилистического мышления, предполагают, согласно Ницше, подлинное здоровье, а именно: здоровье, которое вынуждает предаваться «на время телом и душою болезни» (ВН, 493), здоровье, которое «даже не может обойтись без болезни как средства и уловляющего крючка для познания» (ЧСЧ, 235). «Тот, чья душа жаждет пережить во всём объёме прежние ценности и устремления … нуждается для этого в великом здоровье —в таком, которое не только имеют, но и постоянно приобретают и должны приобретать, ибо им вечно поступаются, должны поступаться» (ВН, 707). Это здоровье как бы включает в себя болезнь, оно не способно став болезнью не сделать эту болезнь средством для достижения самого себя. Критерием этого здоровья духа является, «мера болезни, которую он может принять в себя и преодолеть – сделав здоровым» (16, 366). Так как к подлинному здоровью этот путь ведёт только через болезнь, Ницше, как он полагает, обнаруживает, что «именно болезненные писатели (а к ним относятся, к сожалению, почти все великие) выдерживают в своих сочинениях гораздо более уверенный и ровный здоровый тон, потому что лучше физически сильных людей понимают философию душевного здоровья и выздоровления» (СМИ, 260).

Из этих принципов толкования видно, как Ницше понимает свою собственную болезнь: как симптом своего великого всепобеждающего здоровья.

Проявляется это для него в первую очередь в его постоянной воле к здоровью. «Если следует что-нибудь вообще возразить против состояния болезни, против состояния слабости, так это то, что в нём слабеет действительный инстинкт исцеления, а это и есть инстинкт обороны и нападения в человеке» (ЭХ, 704). Ницше же, беря болезнь в свои руки, осознаёт свою «упорную волю к здоровью» (ЧСЧ, 235): «Вперёд! – говорил я себе, – завтра ты будешь здоров; сегодня достаточно притвориться здоровым … сама воля к здоровью, актёрское подражание здоровью были моим целительным средством» (14, 388).

А затем Ницше решительным образом начинает осознавать саму свою натурукак здоровоебытие. Правда, в письмах он постоянно жаловался на болезнь, «на боязнь, беспомощность, отчаяние, которые составляют следствие моего здоровья» (Овербеку, 12.85); уже в конце он назвал свои ранние годы «годами декаданса» (Гасту, 7.4.88). Но вопреки всем болезням его основным убеждением было следующее: «Я сам взял себя в руки, я сам сделал себя наново здоровым: условие для этого … – быть в основе здоровым. Существо типически болезненное не может стать здоровым, и ещё меньше может сделать себя здоровым; для типически здорового, напротив, болезнь может даже быть энергичным стимулом к жизни» (ЭХ, 699–700). «То, как я бываю больным и здоровым, составляет хорошую сторону моего характера» (12, 219). «Во мне нет ни одной болезненной черты; даже в пору тяжёлой болезни я не сделался болезненным» (ЭХ, 720).

Конец

В каждой из трёх частей, описывающих жизнь Ницше, была продемонстрирована та или иная форма гибели. Духовное развитие не смогло достичь в творчестве своей цели; осталась бесформенная груда развалин; жизнь Ницше была «по сотне причин вечной проблемой». Его дружеские привязанности привели к опыту одиночества, в такой степени, быть может, ещё никем не испытанного. Болезнь Ницше не только загубила и оборвала его жизнь, но в своём постепенном становлении некоторым образом оказалась её неотъемлемой частью, так что без этой болезни мы едва ли могли бы себе представить Ницше, его жизнь и творчество.

Кроме того, чрезвычайное, чрезмерное присутствует в жизни Ницше почти во всём: слишком раннее приглашение на должность профессора, доходящее до гротеска отсутствие интереса к нему со стороны издателей, образ жизни fugitivus errans. В условиях полного одиночества в 1888 г. диалектика Ницше усилилась до безграничного отрицания, не противопоставив радикальному Нет ничего, кроме некоего неопределённого Да. Таким образом этот путь не получил продолжения.

Однако до этого в течение последних десяти лет и мистический опыт, раскрывающий достоверность бытия, приходит к завершению: в стихотворении «Солнце садится» из цикла «Дионисовы дифирамбы» Ницше увидел, как окончатся дни его жизни:

 
Недолго тебе ещё жаждать,
сгоревшее сердце!
Обещаньями полнится воздух,
из неизвестных мне уст начинает меня обдувать —
грядёт прохлада …
 
 
Он говорит, обращаясь к себе:
Не утрачивай мощи, отважное сердце!
Не вопрошай: зачем?
 

Его желание: «Веселье, золотое, настань! Ты – смерти наитайнейшее, наисладчайшее предвосхищение!» – сбывается: «А вокруг лишь игра и волна. Всё, что томило своей тяжестью, кануло в голубое забвение». Он находит свой путь в открытое бытие:

 
Серебряный, лёгкий, как рыба,
выплывает теперь мой чёлн.
 

Книга вторая. Основные идеи Ницше

Едва ли в действительности есть хоть что-то, о чём бы Ницше не высказал суждения: из его сочинений можно подобрать высказывания почти о всех великих и малых вещах – о государстве, религии, морали, науке, искусстве, музыке, о природе, жизни, болезни, труде, о мужчине и женщине, о любви, браке, о народах, эпохе, истории, исторических личностях, о последних философских вопросах. По отдельности эти высказывания имеют значение в большей или меньшей степени: правильное их понимание в каждом случае зависит от того, насколько мы овладели основными моментамидвижения мысли Ницше и знаем её основное содержание.

Понимания основных моментовмысли Ницше можно достичь двумя способами: следуя за ним по пути безграничного отрицанияи постигая позитивное. Но уже в отрицании Ницше постоянно присутствует нечто объемлющее, определяемое позитивными истоками, которые в упомянутом нет косвенным образом о себе сообщают; наоборот, в прямом сообщении истины неизменно присутствует противоречие, которое самые на первый взгляд абсолютные позиции вовлекает в движение, проистекающее из этого объемлющего – за исключением разве только тех случаев, когда Ницше на мгновение изменит своей натуре, так или иначе догматически лишив её подвижности, но для него это подобно крушению и никогда не осуществляется полностью.

Переход от негативного к позитивному представлял для собственного сознания Ницше проблему до самого конца. Не то чтобы после какой-то чисто критической фазы жизни он однажды обрёл новую веру. Ницше всегда угрожает опасность Ничто, но в нём всегда присутствует также слияние с бытием. Уже напоследок он причисляет себя наряду с Буркхардтом и Тэном к глубоким нигилистам: «хотя я сам всё ещё не отчаялся найти выход и ту дыру, сквозь которую можно прийти к “нечто”» (к Роде, 23.5.87).

Вплоть до катастрофы отрицательные и положительные суждения находятся друг с другом в остром противоречии: «Я не создаю новых идолов… Моё ремесло скорее – низвергатьидолов – так я называю идеалы» (ЭХ, 694). И наоборот: «Спустя много лет … я продолжаю и для публики делать то, что я делаю и всегда делал для себя: рисовать на стене образы новых идеалов» (14, 351).

Это противоречие оказывается для него выражением единственно необходимого процесса после того как «Бог умер». Идеалы для него зовутся идолами, когда принадлежат прошлому, но означают истину, когда они суть будущее: «Кто не находит великого в Боге, уже не находит его нигде, – он вынужден отрицать его – или созидать» (12, 329). Ницше стремится созидать: «Вы называете это саморазложением Бога – но это лишь его смена кожи … вам предстоит скоро вновь увидеть его – по ту сторону добра и зла» (12, 329).

То, что для сознания Ницше и в его реальной деятельности представляется двояким: отрицательным и утвердительным, разрушительным и созидательным, уничтожающим и порождающим – оказывается ложной проблемой, если утвердительный ответ ожидается на том же уровне, на каком высказывается отрицательное суждение – на уровне рационального понимания и возможности высказать его общепонятным образом. Здесь важную роль играет некое изначальное философское прозрение.

Рационально всеобщее как таковое критично и негативно, т. е. рассудок сам по себе аналитичен, разрушителен; позитивна только историчность незаменимого, не всеобщего, самодовлеющего и связанного со своим основанием бытия, которое, однако, остаётся не только сокрытым, но и иллюзорным, если не проясняется посредством рассудка. Ницше не было присуще глубокое прозрение такого рода (характерное для Шеллинга и приведшее его к разделению его философии на негативную и позитивную), но он бессознательно принимал его следствия. Отрицание как проявление рационального понимания оборачивается утверждением, будучи поставлено на службу историчности. Последняя же, будучи так или иначе выражена, вступает в сферу рационального и, таким образом, исчезает, когда её движение получает определённое выражение. Рациональное бывает только там, где одно дополняет другое, и действует только в рамках тех или иных отношений; историчность живёт сама по себе и вступает в коммуникацию самостановления.

Без широты негативной философии позитивной философии не существует. Только в чистилище рационального человек может по-настоящему понять свою позитивную историчность. Последняя сама обретает голос только благодаря рациональному, с помощью которого она косвенным образом улавливает свою историческую природу. Поэтому позитивное как основа историчности экзистенции движется во всех направлениях рациональности, целиком отдаётся им, однако определяет их и поддерживает их вместе, руководствуясь собственным историческим первоистоком, который не может знать самого себя, но неограниченно проясняется только в универсальности того, что можно знать, и того, что этой возможностью порождается.

Но позитивное в форме непосредственно высказанного само стало бы рационально-всеобщим и оказалось бы на том уровне, на котором его можно было бы неограниченно подвергать анализу. Потому что в рациональности, правда в рациональности ложной, которой не присуще понимание самой себя, оно неизбежно становится словом и предметом знания. В этой форме, будучи теорией всеобщей познаваемости, позитивное, поскольку оно рассматривается с точки зрения одного только рассудка и тем самым становится всеобщим и абстрактным, подрывается в самой своей основе – радикальнее всего это происходит, когда упомянутое учение о разделении негативной и позитивной (или рациональной и исторической) философии используется для того, чтобы отстранить рассудок с последующим отрицанием возможности рациональной проверки фактически рациональных высказываний.

Такого рода взаимосвязи указывают путь к основным для Ницше содержаниям: в той мере, в какой Ницше непосредственно демонстрирует свою позитивность, содержание таковой оказывается сомнительным. В той мере, в какой он, исследуя и экспериментируя, движется вперёд, он предъявляет исключительные требования к возможной экзистенции. Ницше философствует в созданной предшествовавшими столетиями новой философской ситуации:

Наивнаяфилософия, способная описать Бога, мир и человека в нём, не видит разрыва между рациональностью и историчностью: она может сообщать свои содержания с беспечной непосредственностью в виде образов и идей, не впадая при этом неизбежно в экзистенциальное заблуждение; а позднее, после краха наивной установки, однозначностью и цельностью своих трактатов ещё может эстетически удовлетворять того, кто проявляет интерес к прошлому, может быть объектом неких притязаний благодаря истине поддерживающей её экзистенции. Когда после крушения бесспорной целости Бога, души и мира начинает чувствоваться и осознаваться разрыв между рационально всеобщим и экзистенциальной историчностью, на передний план рационального выходят вопросы, содержащие сомнение – в случае Ницше: что есть человек (первая глава), что есть истина (вторая глава), что означают история и современная эпоха (третья глава). Однако в этом случае и бытие начинает представляться в своей историчности, а именно: отыскиваться в воле к будущему (четвёртая глава), как сиюминутное истолкование мира (пятая глава), как мистическое слияние с бытием (шестая глава).

В этих вопросах сомнениядля Ницше уже присутствует позитивный импульс: любовь к благородной сущности человека, при всём разочаровании в человеке в любой из его действительных форм; неумолимая серьёзность правдивости, при всём сомнении в самой истине; удовлетворённость конкретными историческими формами, при всём осознании бессмысленности и бесцельности истории.

К числу позитивных приёмов Ницше относятся воля к будущему как проект большой политики, основывающейся на неопределённом понятии творчества; мировое учение о воле к власти как воззрение, призванное воодушевить носителей движения, направленного против нигилизма – воззрение, которое, двигаясь по кругу, само себя отменяет; опыт бытия в мистических состояниях, выражающийся прежде всего в учении о вечном возвращении, которое запутывается в парадоксах.

Сущность обнаруживаемых у Ницше содержаний такова, что они демонстрирую себя лишь тому, кто сам идёт им навстречу. Поэтому мысль Ницше иногда может показаться пустой, а затем – захватывающей до глубины души. Она пуста, когда мы стремимся получить нечто значимое и существующее в наличности; она наполнена, когда мы начинаем участвовать в движении. Когда собственное волнение оживлено теми изначальными импульсами, которые исходят от Ницше, негативные проявления идей выглядят полнее, чем позитивные высказывания, которые в своей ложной рациональности быстро начинают казаться какими-то оболочками, внутри которых ничего нет. Наоборот, позитивные высказывания, пожалуй, способны вмиг очаровать, если удаётся понять их символически, в качестве знаков; негативные же высказывания, со своей стороны, могут наводить скуку, если не видеть в них некоего образа, некоей творческой идеи, некоего символа.

В отличие от крупнейших философов прошлого для Ницше характерно то, что, отрицая, он добивается большей истинности, нежели выказывая положительные суждения. Конечная цельтого подлинного, изначальнейшего импульса, перед истинным содержанием которого не может устоять ни один серьёзный читатель, видна не сразу: Ницше расчищает пространство, он размыкает замкнутые горизонты, он не осуществляет критики, которая устанавливала бы границы, он учит ставить под сомнение; он открывает возможности, пробуждает силы, поддерживающие внутреннюю устойчивость.