Текст книги "Акцентуированные личности"

Автор книги: Карл Леонгард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)

Как мной уже отмечалось («Детские неврозы и детские личности»), акцентуированные черты характера легко распознаются уже в детском возрасте. Правда, вследствие особенностей детской психики, они получают особою окраску, но в принципе это те же черты, что и у взрослых. Почему у ребенка черты демонстративного типа, пожалуй, более заметны, чем у взрослого? Потому, что дети вообще быстрее все забывают, не способны заранее наметить линию поведения и реагируют, не обдумывая последствий. Правда, ряд физиологических симптомов взрослых истериков детям чужд в силу их возрастных особенностей, зато они чаще хитрят, обманывают, занимаются мелким воровством. Приведу пример демонстративного ребенка, описанного Richter в нашем совместном труде.

Мануэла Ст.поступила на лечение в нашу клинику, когда ей было 8 лет. Отец девочки, нервный, импульсивный человек, любит ее, защищает от своей второй жены. Мать ребенка была легкомысленным, эгоистичным существом. Вскоре после рождения М. она отдала ее на попечение тетки. Отец, между тем, повторно женился на женщине молодой и энергичной, однако общего языка с девочкой она так и не нашла.

От тетки девочка перешла жить к отцу и мачехе в возрасте 2,5 года. Отец упрекал жену, считая, что она относится к М. необъективно, во всем предпочитая ей своего собственного сына, брата М. В школе М. всегда была неаккуратной девочкой, грязнулей. Она не следила ни за собой, ни за вещами, постоянно, например, теряла авторучки. Но хуже всего было то, что она постоянно лгала и тайком забирала у соучениц вещи. Так, она стащила чужой завтрак, хотя у нее был принесенный из дому бутерброд. При этом она вместе со всеми старательно разыскивала ею же украденный завтрак, упорно отрицая то, что это она его взяла. У другого ребенка она забрала деньги и пенал. В магазине похитила пакетик жевательной резинки. Кражи она совершала незаметно и так ловко, что ее никто и никогда в этом не заподозрил. В дальнейшем М. с совершенно спокойным и невинным выражением лица все начисто отрицала. Несколько раз она убегала из школы, но для учительницы и родителей у нее всегда было наготове вполне приемлемое объяснение. Дома она забрала копилку у младшего брата, вынула деньги и накупила себе лакомств. Если, бывало, М. сломает хорошую игрушку, то спрячет ее так искусно, что родителям никогда ее не найти. При этом она сама с готовностью включалась в поиски игрушки. Однажды отец, возвращаясь домой, видел, как девочка выбрасывала за окно две булочки. Придя домой, отец спросил, вкусные ли были купленные утром булочки. «Да, очень вкусные, – ответила М. – Я съела свои и еще булочки братика в придачу». Пищу, не нравившуюся ей, М. попросту засовывала под диван. Вообще же ее все считали ребенком послушным, ласковым, никто бы и не подумал обвинить ее в воровстве, хитрости, скрытности. На наказания она почти не реагировала. С братом М. ладила, но бросалось в глаза отсутствие контакта с другими детьми в школе.

В нашем отделении М. быстро освоилась и без труда приспособилась к детскому коллективу. Она старалась быть приветливой, произвести впечатление спокойной, честной, внимательной девочки. Это не мешало ей дразнить детей из других отделений, задираться с ними. Когда ее спрашивали о причинах этих ссор со сверстниками, она недоумевала, кричала и отрицала свою вину. Вскоре после таких объяснений она снова искала общения, была приветлива и настроена весьма дружелюбно. Сначала за обследуемой в клинике замечали незначительные кражи. Но под конец пребывания они прекратились, девочка стала более аккуратной и подтянутой. До самого конца лечения приходилось регулярно контролировать выполнение ею школьных заданий, однако с самими заданиями М. справлялась без труда.

Через 4 года состояние М. опять было прежним. Среди ее вещей родители все еще обнаруживали украденные предметы, «а если спросишь, откуда они, все равно соврет». Учителя постоянно жаловались на ее неопрятность, родители предпринимали попытки сдать ее в интернат.

В случае Мануэлы мы сталкиваемся с резко выраженной способностью к вытеснению. Ее ничуть не смущали обвинения в нечестности. Если прямых улик совершения кражи не было, она с невинным взором отрицала факты. Если учесть, что детей в общем легко смутить, то можно полагать, что невинное выражение лица Мануэлы было непритворным, что девочка внутренне не чувствовала себя ни лгуньей, ни воровкой. Четко проявляется у обследуемой и типичная для истериков способность разыгрывать «примерную девочку» и клеветать на других детей. Хотя в поведении Мануэлы социальные нормы резко нарушены, однако нельзя на этом основании прогнозировать, что в дальнейшем она превратится в истерическую психопатку. Прежде всего следует учесть отрицательное влияние воспитания. Взрослые вели себя по отношению к ребенку без нужной твердости, часто непоследовательно. Надо полагать, что неискренностью в словах и поступках она могла добиваться известных «выгод». В дальнейшем Мануэла может развиться в акцентуированную личность с хорошим умением приспосабливаться. Но в принципе она навсегда сохранит характерные черты демонстративного типа, так как они заложены в структуре ее личности.

Приведем еще один пример, причем заранее укажем, что у описываемой обследуемой отнюдь не обязательно должны были появиться асоциальные поступки. Ее сотрудники и начальство обнаружили, как увидим, незнание человеческой психики, слишком ей доверяли, и это оказало на Б. вредное воздействие. Не исключено и то, что она была «удобна» коллективу: она предлагала услуги, ими охотно и бездумно пользовались.

Гертруду Б. я впервые увидел, когда ей было 33 года. Благодаря хорошо развитому умению приспосабливаться она пользовалась популярностью в тех учреждениях, где работала. Ее приветливостью и готовностью услужить все могли воспользоваться, не замечая самодовольства Б., ее стремления выдвинуться, постоянно быть в центре внимания, скрывавшихся за обаятельной улыбкой. Она – до момента разоблачения – присваивала, являясь доверенным лицом, деньги всевозможного назначения, например деньги, выделенные на прием гостей предприятия, приехавших знакомиться с его работой; деньги, полученные из касс для выплаты сотрудникам; деньги на устройство небольших персональных празднеств в конторе или цехах и, наконец, даже суммы, сданные на приобретение траурных венков для похорон. Чтобы не отвечать за хищения, она подделывала подписи на документах, подтирала и изменяла суммы на денежных переводах и чеках. Кончилось тем, что она утаила и присвоила 1200 марок, собранных ею для уплаты профсоюзных взносов. Она систематически присваивала деньги мужа, тратя их по своему усмотрению. 1500 марок она «потеряла», 300 марок у нее «украли». Она занимала солидные суммы для ремонта своей квартиры, для приобретения вещей в дом, жалуясь, что «муж денег не дает». Одолженные деньги она тратила на личные расходы.

Я беседовал с обследуемой несколько раз. Во время первой беседы ее поведение было весьма демонстративным, она недоумевала, что слышит такие упреки, плакала, сваливала вину на других, в особенности на мужа. Позднее умение приспосабливаться одержало верх, она уже не отрицала своей вины, а изображала раскаявшуюся грешницу, заверяя, что такое никогда в жизни не повторится. Характерно следующее: она признавалась только в том, что удавалось установить следователю, за этими пределами для нее все было «покрыто мраком». На глазах у следователя она изображала крайнее удивление, когда розыск обнаруживал новые хищения.

Можно сказать с уверенностью, что человек, так долго, а главное, безнаказанно совершающий преступления, может быть только демонстративной личностью. Ведь Б. могла ежечасно ожидать, что стеклянный дворец, который она себе соорудила, рухнет; убедилась она и в том, что мужу все яснее становятся ее проделки, и все же держит себя с вызывающей самоуверенностью, невозмутимо продолжая обманывать и присваивать чужое. Б. постоянно жила лишь тем, в чем сама хотела себя убедить, а те моменты, которые могли бы ее изобличить, вытесняла. Так она и продолжала существовать, ничего не боясь, не зная угрызений совести. И все же я не отнес бы данную обследуемую к истерическим психопатам, перед нами явно выраженный случай демонстративной личности. Ее умение приспосабливаться несло в себе положительное начало, несомненно, она была бы способна и на хорошие поступки, если бы условия жизни благоприятствовали этому.

Моя оценка станет яснее после того, как мы сравним Б. с другим обследуемым. Склонность к асоциальному поведению была у него выражена куда более ярко, а медицинское обследование позволило установить типичную картину тяжелой истерической психопатии.

Альфред Ц.,1906 г. рожд., в школе учился хорошо. По окончании школы постоянно менял работу. Был санитаром, рабочим-строителем, железнодорожником, разнорабочим, но последнее время жил только на деньги, приобретенные нечестным путем.

В 1959 г., только что выйдя на свободу после очередного тюремного заключения, он украл велосипед и тут же его продал, украл одежду, получил пенсию за пожилую женщину, доверявшую ему, и присвоил эту сумму. Выклянчивая деньги «взаймы» у разных людей, он затем исчезал. Знакомой старушке он пообещал оказать помощь при переезде на другую квартиру, получил от нее доверенность и 100 марок, после чего исчез. Несколько раз Ц., разыгрывая экскурсовода, собирал у туристов деньги на «культпоход» в театр, но билетов ни разу не купил. Вероятнее всего, многие его обманы и правонарушения до суда так и не доходили, так как постоянного места жительства у Ц. не было. Большей частью он находил пристанище у одиноких женщин, но брачным аферистом не являлся.

Во время моих бесед с Ц. я не слышал от него признания в своей виновности. Когда я перечислил все известные мне наказуемые действия, совершенные им, Ц. воскликнул в патетическом тоне: «Устроили бы меня на приличную работу, тогда я до такого ни за что в жизни не дошел бы!». Когда ему возразили, что все началось с его проступков, что после них-то и появились трудности с приисканием работы, он снова патетически выкрикивал, впав в состояние длительного возбуждения: «Дайте мне трудиться, я молю вас об этом, вы увидите результат!». Он жестикулировал, вставал, снова садился, кулаками стучал по бедрам, бил себя по голове. После этой вспышки он продемонстрировал отчаяние, стал всхлипывать. Ц. до такой степени взвинтил себя жалостью к самому себе, что начал рыдать. Весь в слезах, он выкрикивал: «Ну, да, ну, совершал я проступки, все знаю, но надо ведь и спросить человека, как он дошел до жизни такой». Этот взрыв аффекта неожиданно был прерван смирным: «Разрешите закурить». Внезапный спад возбуждения, переход к спокойному «бытовому» разговору произвел поистине комическое впечатление. Впрочем, возбуждение Ц. почти тут же вернулось снова: теперь он требовал дать ему какое-либо поручение в клинике и при этом все всхлипывал. Ему указали, что перед ним, собственно говоря, была вся жизнь, но систематически он почему-то никогда не работал. Тут он вдруг как бы осознал свои проступки и заблуждения: «Все так! А ведь прежде я работал! Если бы мои бедные мать и отец знали, до чего я дошел, они бы в гробу перевернулись!». На это Ц. возразили, что большинство проступков он совершил еще при жизни родителей.

Своей самоуверенностью и пафосом Ц. убедительно показал, что в его лице мы столкнулись с истерическим психопатом и что, следовательно, он подлежит судебной ответственности. Точно так же, как на приеме у меня он проливал слезы над своей горемычной долей, он мог и красть, и обманывать, и утаивать, и растрачивать, не осознавая полностью порочности своего поведения.

Пафос истериков вообще типичен как форма поведения.

Патетические слова, мимика, жесты кажутся им заслуживающими особого доверия. У неспециалистов они нередко добиваются успеха, но даже и эти «непосвященные» интуитивно чувствуют, что за столь назойливой и даже бесцеремонной формой не могут скрываться искренние чувства, подлинность содержания. На приеме у врача демонстративные личности еще усугубляют аффектированную манеру поведения, чтобы взвинтить себя, лучше войти в роль. Патетически описывая, например, свою боль, они лишний раз убеждаются в тяжести собственных страданий. Если же дать понять истерику, что ему не верят, то аффектация доводится им до крайности. Некоторые больные полагают, видимо, что чем больше они эмоционально возбуждены, тем легче убедить врача в своем тяжелом состоянии. Другие пытаются убедить в своих страданиях себя самих. В жалости к себе они находят удовлетворение, а мысль о том, что врач не верит им, подстегивает их, заставляет чувствовать себя истинными мучениками.

Если истерик в своих реакциях теряет контроль над тем, приведут ли эти реакции к цели, то это свидетельствует об аномальных психических явлениях. Получается следующая картина: истерик добивается того или иного результата, для чего искусно пускает в ход различные приемы, способствующие его достижению, однако он настолько входит в роль, что приемы превращаются в самоцель, а ведущее намерение, которое стоит за ними, бледнеет и теряет четкие очертания.

Я склонен усматривать в этом критерий, с помощью которого можно определить, относится ли данная личность к истерическому типу или же у нее отмечается патология психики. Некоторые больные настолько хорошо владеют собой, что их умение приспосабливаться к ситуации сохраняется, а демонстративное поведение не носит грубо гипертрофированного характера в случае, если для их же пользы совершенно очевидно преимущество спокойной манеры поведения. В таком обследуемом следует усматривать демонстративную личность, а не истерического психопата.

Обследуемую В., в отличие от Ц., не покидало умение приспосабливаться. Лишь во время первой беседы она проявила некоторую назойливость, в дальнейшем же полностью отказалась от нее: очевидно, осознала нецелесообразность такого поведения в данной ситуации.

Отсюда можно сделать вывод, что большинство патологических мошенников, в частности авантюристы, – лишь демонстративные личности, а не истерические психопаты. Редко столкнешься у них с грубо-назойливым поведением, напротив, они обычно спокойны и деловиты. Да так оно и должно быть у преуспевающих мошенников, иначе никто не считал бы их людьми, заслуживающими полного доверия. Нужно добавить, что не только поведение, но и прочие элементы структуры личности, в первую очередь ум, играют в таких случаях важную роль. Слабость интеллекта, отсутствие привычки мыслить ухудшают положение. Все же, пока контроль над истерической готовностью сохраняется, обследуемые, как правило, не утрачивают умения приспосабливаться, а отсюда наличие у них социальных контактов. Правда, патологические мошенники – это тип асоциальный. Нередко они идут по скользкой дорожке лишь потому, что слишком хорошо осознают свои возможности и замечают, как легко им ввести в заблуждение людей. При правильном общественном воздействии, разумном направлении их сил большинство патологических мошенников могли бы стать социально полноценными гражданами. Что же касается истерических психопатов, то их возврат к социальной норме может быть обеспечен лишь чрезвычайно интенсивной психотерапией.

Приведу пример патологического мошенника, который был описан в нашем коллективном труде.

Хельмут К., 1920 г. рожд., всю жизнь занимался мошенничеством. Систематически никогда не трудился; учился на автослесаря, но экзамена не сдал.

В 1962 г. он, наконец, «определился» как брачный аферист. В ответ на помещенное в газете объявление он получил 200 писем от женщин, создав себе большую возможность выбора. Сначала он писал своим корреспонденткам письма, затем встречался с ними, жил у них сутками, охотно позволяя содержать себя, затем исчезал, а вместе с ним исчезали деньги и вещи. Однажды он оставался у одной женщины до самого дня объявленного вступления в брак и лишь в этот день ушел бесследно. Нередко он на некоторое время оставлял женщину, с которой был помолвлен, чтобы временно соединиться с другой, поскольку, как правило, поддерживал отношения с несколькими женщинами одновременно. Случалось, что К. упускал «денежную особу», за которой охотился, так как перебрасывался на другую «операцию» и попросту не находил времени вернуться к первой. Так получилось, что некоторые его жертвы вовсе не пострадали материально. Некоторых женщин он вообще содержал сам, эти особы вспоминают о нем с искренней симпатией. Вообще те приятельницы К., которые не презирали его за обман, отзывались о нем положительно, хвалили его воспитанность, чуткость. Никогда он не забывал, по их словам, прислать цветы, купить сладости. К. умел произвести выгодное впечатление своими изысканными манерами, со вкусом одевался, к дому «подруги» он обычно подъезжал на такси.

Во время войны К. некоторое время практиковал «бегство в болезнь». В связи с несчастным случаем он на длительное время потерял речь и еще долгое время после этого заикался. В больнице он временами объявлял голодовку и тогда его, по его словам, кормили через зонд. Заикаться он продолжал и в дальнейшем, особенно заметно тогда, когда попадал в неприятные ситуации. Во время обследования у меня в кабинете он тоже говорил отрывисто, запинаясь.

При обследовании К. был неразговорчив, несколько вял. Правда, он свободно и бегло отвечал на вопросы, но по собственной инициативе ничего не рассказывал. Мимика и жесты его были весьма скупы. Лишь когда я вторично завел разговор о его правонарушениях, о безответственности его поступков, К. начал проявлять черты демонстративности. Плачущим голосом, он стал просить прощения, заверять, что не мог найти подходящей работы, что после тюремного заключения никто не шел ему навстречу. И голос его звучал патетически, когда он, наконец, произнес: «Попади только в чуждый тебе круг, и тебя вытолкнут без жалости. Не намерен снимать с себя вину, но это так». На протяжении беседы К. несколько раз начинал заикаться. Мы также отметили в нем склонность напряженно раздумывать над нашими вопросами, изображать неведение и недоумение тогда, когда он несомненно знал, о чем идет речь.

К. при обследовании оказался менее назойливым, чем вышеописанный Ц. Нам пришлось стыдить его и засыпать упреками, прежде чем в его речи зазвучали патетические нотки. Не зная предыстории К., можно было бы лишь с трудом установить, что он вообще принадлежит к истерикам. Поэтому, несмотря на его наказуемые деяния, я определил его как демонстративную личность, а не как истерического психопата. Способность вытеснения проявилась у него в «бегстве в болезнь». В обманах и в мошеннических сделках демонстративный тип можно безошибочно установить по его уверенной манере. К. избрал себе амплуа честного человека, который больше печется о благе окружающих, чем о своем собственном. Это способствовало тому, что он снискал доверие своих партнеров.

Выше я упоминал, что истерические черты личности способствуют развитию артистического дарования. В первую очередь это связано, конечно, со сценическим искусством, с профессией актера. Да это и понятно: патологические мошенники – прирожденные актеры, правда, играют они не для того, чтобы давать людям радость, а для того, чтобы их обманывать. Ясно, что человек, играющий роль в жизни настолько хорошо, что окружающие ему безоговорочно верят и доверяют, хорошо сыграет порученную роль и на сцене. Правда, нередко бывает, что, несмотря на природный дар, актер-истерик не справляется с ролью, так как сценическое искусство требует огромного труда, если актер хочет добиться подлинного успеха. Поэтому наиболее удачный результат получается в тех случаях, когда черты демонстративной личности актера сочетаются с другими акцентуированными чертами, им противодействующими. Например, необдуманности и непостоянству истерика противостоят черты параноической личности, благодаря которым повышается упорство и настойчивость устремлений.

Зайге в нашем коллективном труде описал нескольких актеров, у которых проявлялись демонстративные черты характера. На одном из них я остановлюсь более подробно.

Эрнст С., 1909 г. рожд., уже с юности выступает в театре. Очень способный, убедительно создает на сцене образы различных персонажей. Играет не столько эмоционально, сколько профессионально, берет техникой игры и опытом. По натуре бодр, весел, но яркими проявлениями темперамента не отличается. С молодых лет одержим страстью к наркотикам. Только артистический талант удержал его от окончательного падения. В молодости употреблял морфий, принимал много снотворных средств и без конца курил. В 1938 г. из-за злоупотребления алкоголем перенес белую горячку. В послевоенные годы пил, принимал барбитураты.

В 1959 г. вследствие неумеренного образа жизни и злоупотребления алкоголем попал в больницу. Попытки провести курс лечения воздержанием ни к чему не привели: С. два раза покидал больницу и возвращался туда в состоянии тяжелого опьянения. В 1960 г. он снова изъявил готовность лечиться воздержанием, так как «в театре на него стали косо смотреть». Жена С. рассказала, что удержать его от употребления спиртных напитков невозможно. В состоянии опьянения он пышет злобой, избивает жену; будучи трезв, говорит с нею рассудительно, но бесчувственно. Жена не раз приходила в ужас от его дрожащих рук. С. заявлял, что алкоголь тут ни при чем, и как доказательство приводил тот факт, что и в трезвом состоянии дрожь не проходит.

В отделении он сразу вступил в контакт с больными, шутил, рассказывал анекдоты из театральной жизни, был приветлив со всеми, очень общителен. Больные жаловались: слишком много циничных анекдотов, неприятно слушать. С. был неумеренно хвастлив, расхваливал свой талант, отрицал, что являлся на спектакли в пьяном виде, и вообще отрицал, что страдает запоями. Вскоре было установлено, что в больнице он принимает снотворные средства. В моче его были обнаружены следы алкоголя. Во время очередного контроля он подменил свою мочу мочой другого больного. Больничный контроль все усиливали, и С. все больше впадал в раздражение. Он требовал выписки из больницы, спокойно заявляя, что в больнице не пил и снотворных средств не принимал, хотя был пойман с поличным. Через четыре недели он ушел из клиники самовольно.

В том же 1959 г. С. попадает в терапевтическую больницу по поводу нарушения кровообращения. Врач-психиатр объясняет его головокружения злоупотреблением алкоголем. В 1960 г. мы встречаемся с ним вновь уже в психиатрической больнице. Здесь С. искажает факты истории своей болезни, уклончиво отвечает на неприятные вопросы; в том, что он злоупотребляет алкоголем, обвиняет жену, которая, по его словам, горькая пьяница. Сам же он ни в чем не признает своей вины. Через несколько дней С. заявил, что вообще к алкоголизму не имеет никакого отношения и что он совершенно здоров, а попал сюда по ошибке. Несколько раз С. уходил из больницы и возвращался в нее пьяным. Он был переведен в строго изолированное отделение, но и отсюда ему удалось два раза уйти. В конечном итоге курс лечения все же удалось довести до конца.

В 1962 г. С. снова в нашей клинике: из-за алкогольных эксцессов он не может работать в театре. Сам он вновь не чувствует за собой вины, на 9-й день пребывания в клинике заявляет, что здесь «морально погибает». С. выписывается, так и не признав себя алкоголиком. По слухам, он еще некоторое время выступал в театре, но всерьез рассчитывать на него театральный коллектив не мог, поскольку не всегда можно было предугадать его поведение. Многое дирекция ему прощала, так как играл он превосходно. Однако в конце концов положение стало нестерпимым: С. был постоянно пьян, а выходя на сцену, забывал и слова роли, и мизансцены. Еще несколько раз его безуспешно подвергали лечению воздержанием, но здоровье его было уже окончательно разрушено, и в 1968 г., в возрасте 59 лет, он умер в состоянии полного функционального истощения.

Возмущенные возражения С. и его упорное отрицание своих систематических запоев переходят границы, наблюдаемые обычно у хронических алкоголиков. Несмотря на тяжелейшие эксцессы, он все же считал, что пьет умеренно или даже что вообще не пьет, и приступал к лечению лишь тогда, когда этого категорически требовало начальство или когда он уже буквально не стоял на ногах. Во время лечения больной постоянно жульничал, приносил в палату спиртные напитки и снотворные таблетки, подменял мочу для анализов, а в ответ на справедливые упреки лгал. Можно сказать, что не только на сцене, но и в жизни он был выдающимся актером. Когда С. с открытым взглядом и приветливой улыбкой плел свой лживый вздор, то искушение поверить ему было очень велико. Судя по манере поведения, он действительно не осознавал своего падения, усугубляемого обманом. И если С., несмотря на всю неустойчивость, в основе которой лежала истерическая способность вытеснения, мог десятилетиями успешно выступать на сцене, то это можно объяснить только все той же способностью, поддерживающей и его профессиональную форму.

Не менее эффективно принадлежность к истерическому типу сказывается и на представителях других областей искусства. Во-первых, для любого художника очень важна способность отдаться творческому порыву без остатка, т. е. умение полностью перевоплощаться в своего героя, жить его жизнью. Во-вторых, демонстративная личность обладает повышенной фантазией, чему способствует специфическая раскованность мысли, присущая истерику. Психологически активное поведение вырабатывает строго логическое и при этом отвлеченное мышление; раскованность, легкость поведения, напротив, ведет к свободе, к возникновению конкретных картин, образов, из которых создается воображаемый мир. Свободная игра представлений, «сны наяву» характерны для людей с раскованной психикой. В таких «снах» счастливые, радостные представления преобладают над печальными и неприятными. «Он строит воздушные замки» – так говорят о мечтателях. В этом определении отражен и конкретный характер мечты, и ее мажорная тональность. Демонстративные и истерические личности склонны вытеснять неприятные мысли, которые могли бы побудить их к активным раздумьям, так как они не желают ничем отягощать себя. Свободная игра светлых, приятных представлений дается именно такой раскованностью мысли. Истерик обладает богатейшей фантазией, которая становится одним из доминирующих компонентов в структуре демонстративной личности. Фантазия проявляется даже при самом примитивном надувательстве. В таких случаях истерик действует не по заранее намеченной схеме, а опирается на конкретные слова и ситуации, возникающие в ходе мошеннической операции. Четкие контуры эта операция приобретает лишь в момент «исполнения». Именно конкретность, материальность фактов, которыми обманщик оперирует, придают убедительность действиям истерических аферистов.

Точно так же и у писателя, обладающего чертами демонстративного типа, фантазия работает с особой живостью: конкретные образы, порождаемые раскованностью мысли и необходимые ему в процессе творчества, могут нахлынуть потоком. Художникам и композиторам фантазия приносит новые идеи, без которых и они не могут плодотворно творить.

Можно привести яркий пример сочетания богатой фантазии и истерической структуры личности. Быть может, многие не признают Карла Мея[3]3
  Карл Мей (1842–1912) – немецкий прозаик. Написал свыше 50 томов романов, сюжетами которых являются увлекательные, хотя малоправдоподобные истории из жизни индейцев. Героем многих из них является Винету, вождь индейских племен. – Прим. пер.


[Закрыть] настоящим писателем, но нельзя отрицать, что этот автор обладал огромной фантазией.

До начала писательской деятельности Карл Мей более семи лет отсидел в тюрьме, отбывая наказания за кражи, грабежи со взломом и различные жульнические махинации. В 38 лет он в последний раз был в тюремном заключении. Все, что можно сказать отрицательного о Карле Мее, изложено в некрологе Альфреда Кляйнберга, напечатанном в журнале «Kunstwart». Друзья Карла Мея считают этот некролог злостным пасквилем, хотя и они не могут отрицать объективных фактов. Гурлитт пытается объяснить и смягчить отрицательные моменты некролога, но достоверность фактов вынужден признать и он.

Мей, став уже писателем, продолжал свои авантюристические выходки, правда, теперь в них не было уголовного элемента. Например, к своему литературному псевдониму он присоединял громко звучащие имена с дворянскими титулами. Эти псевдонимы он увенчал званием доктора наук, которое впоследствии даже, так сказать, материализовал, приобретя за деньги диплом доктора в одном из американских университетов. Он выдавал себя за Old Chatterhand (Старого Болтуна), т. е. идентифицировал себя с одним из персонажей своих романов. О Винету он говорил как о своем реально существующем друге. Все описанные в его книгах путешествия Мей квалифицировал как истинные события, между тем большинство из них получили литературное воплощение еще до его первых поездок за границу. В одном из писем он упоминает о персонажах своих произведений: «Хоббль еще жив, Хаукенс, Файрхенд и Хаверфилд уже умерли». На его визитных карточках было напечатано: «Карл Мей, по прозвищу Old Chatterhand». В письма он вкладывал свои фотографии, где был снят на фоне разных экзотических пейзажей. Гурлитт не оспаривает этих фактов, но пишет: «Вопрос о том, совершал ли он в действительности те или иные путешествия, где он приобрел свой знаменитый карабин – в Америке или у старьевщика в Дрездене, каким путем он попал на фотографию в самую гущу индейцев, – все это не затрагивает его порядочности… Тяга к самоутверждению – вот что заставило его купить докторское звание и увиливать, когда потребовались объяснения».

Особенное возмущение у противников Мея вызывает одновременное опубликование им благочестивых рассказов («Рассказы о богоматери») и бульварных романов с непристойным содержанием. Ему предъявили обвинение в том, что он пишет безнравственные произведения. Мей объявил на суде во всеуслышание, что неприличные места написаны не им, а вставлены позднее издателем. Но можно ли верить такому оправданию? Ведь книги такого содержания Мей писал на протяжении почти пяти лет, а между тем уверенно заявлял, что этих «вставок никогда не замечал». К тому же в благочестивых рассказах заметно отсутствие искренности, напротив, в них чувствуется поза, они отдают ханжеством. Это, однако, замечают не все. Многих людей Карл Мей сумел покорить своим ложным благочестием. Так, Штольте, который, как и Гурлитт, поддерживал эту артистическую личность (оба они издавали его книги), пишет о «Географических проповедях» Мея: «Они являются попыткой охватить всю космическую и культурную жизнь в едином молитвенном порыве для восхваления высшей божественной воли». Вот несколько заглавий из «Проповедей»: «Молись и трудись», «Кто честно живет, тот долго проживет» и т. д. Несмотря на лицемерие, заметное в «Проповедях», Карл Мей имел успех, многие годы он пользовался огромным уважением в кругах католического духовенства.