Текст книги "Этика и материалистическое понимание истории"

Автор книги: Карл Каутский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

3. Изменения в силе социальных инстинктов

a) Язык

Если человеческое общество в противоположность животному находится в постоянном процессе развития, то и люди в нём должны также постоянно изменяться. Изменение условий жизни должно воздействовать на природу человека, а благодаря разделению труда одни из его естественных органов должны развиваться сильнее, а другие преобразовываться. Так, например, развитие обезьяноподобного человека из существа, живущего плодами, в существо, питающееся животными и растениями, которые приходится отыскивать непосредственно на земле, сопровождалось превращением задних рук в ноги. С другой стороны, со времени изобретения орудия, ни одному животному не приходилось подвергаться столь многочисленным, разнообразным и быстрым изменениям его естественной среды, как человеку, ни одно животное не должно было решать такие великие и постоянно возникающие проблемы приспособления к новой среде, как он, и ни одному из них не нужно было в такой степени пользоваться своим сознанием, как это приходилось человеку. Чтобы уже в начале того пути, который открылся ему с изобретением первого орудия, превзойти всех остальных животных, благодаря способности приспособляться и познавать, он должен был в течение всей своей истории развить оба эти качества до самой высокой степени.

Если изменения общества в состоянии преобразовать организм человека, его руки и ноги, его мозг, то тем скорее и более они могут изменить его сознание и его представления о том, что полезно и вредно, хорошо и дурно, возможно и невозможно.

Хотя человек с изобретением орудия и возвышается над животным миром, но ему всё же нет никакой ещё надобности создавать общественный договор, как предполагали в XVIII столетии, и как некоторые теоретики-юристы думают даже в XX. Своё человеческое развитие он начинает, как социальное животное с сильными общественными инстинктами. Первое этическое влияние человеческого общества должно выразиться в воздействии на силу этих социальных инстинктов. В зависимости от характера общества эти инстинкты или усиливаются или ослабляются. Но в высшей степени ошибочно думать, что социальные инстинкты должны беспрерывно усиливаться в той же степени, в какой развивается общество.

Для первоначальных моментов развития человечества это, конечно, верно. Стремления, которые уже в животном мире развились в социальные инстинкты, человеческое общество сохраняет в полной силе и далее, но благодаря совместной работе, сотрудничеству в работе, оно присоединяет к ним ещё и новые. Это сотрудничество в свою очередь необходимо должно было создать новое орудие общественных отношений, общественного соглашения, а именно – язык. Общественные животные могут удовольствоваться немногими средствами объяснения, например, возгласами призыва, радости, страха, паники, гнева и иными подобными звуками, выражающими ощущения. Из них каждый индивид представляет целое, которое может просуществовать одно само по себе. Но таких выражений чувств уже не достаточно тогда, когда приходится сообща создавать что-нибудь или распределять различные работы или же обменивать различные продукты. Их недостаточно для таких индивидуумов, которые попадают в беспомощное положение без содействия других индивидуумов. Разделение труда невозможно без языка, который даёт обозначения не только ощущений, но и вещей и явлений; оно может развиваться только в той степени, в какой совершенствуется язык, и с своей стороны, оно возбуждает потребность в этом.

В самом языке сначала возникает обозначение действий, а именно человеческих, и только позже обозначение вещей. Глаголы – более древнего происхождения, чем существительные; они являются коренными словами, из которых последние производятся.

Так, Лазарь Гейгер объясняет:

«Если спрашивают, почему на первой ступени развития языка не получили наименования ни свет, ни краски, тогда как употребление красок получило наименование, то ответом может служить то, что человек прежде всего нашёл название только для своих поступков и поступков подобных своим; он принимал во внимание происходившее с ним самим или в непосредственной, затрагивающей его близи уже тогда, когда не имел ещё ни чувств, ни способности понимать такие возвышенные вещи, как свет и темнота, блеск и сверкание. Теперь вникнем в понятия, которые прошли перед нашими глазами (в этой книге) в таком большом количестве: в своих зачатках все они сводятся к чрезвычайно ограниченному кругу человеческих движений. Поэтому-то понятия о предметах в природе образуются удивительным окольным путём из представления о человеческой деятельности, которое каким-нибудь образом вызывает возникновение этих понятий, часто даже создавая что-нибудь лишь отдалённо похожее на них. Так, дерево представляется содранной корой, земля – чем-то растираемым, а хлеб, растущий на ней – чем-то таким, что можно вышелушивать. Поэтому земля и море, а, через понятие облака, часто даже и небо происходит из одного основного представления о чём-то растёртом и размазанном, глинистом и полутекучем». (Der Ursprung der Sprache, стр. 151–153).

Такой путь развития языка не покажется удивительным, если мы поймём, что первой задачей языка было соглашение людей в общих действиях и движениях. Эта роль языка, как помощника в процессе производства, помогает также объяснить, например, то, почему язык в своих первоначальных стадиях развития имеет так мало названий для цветов. Гладстон и другие на основании этого решили, что греки Гомера и другие первобытные народы ещё не достаточно различали цвета. Нет ничего ошибочнее этого. Опыты показали, что варварские народы имеют весьма развитое чувство цвета.

Но цветовая техника развита у них ещё слабо, количество красок, которые они могут производить, ещё незначительно, и поэтому у них ещё очень не велико также число цветовых названий.

«Если человек нашёл возможность применять какое-нибудь цветовое вещество, то наименование этого цветового вещества легко принимает для него характер прилагательного. Именно таким образом возникают первые названия цветов». (Grant Allen: «The colour sense», стр. 254).

Грант Аллен указывает также на то, что и теперь ещё названия цветов становятся многочисленнее в той степени, в какой развивается цветовая техника. Названия цветов служат первым делом целям техники, а не целям описания природы.

Развитие языка совершенно нельзя понять, не понимая развития способа производства. От последнего зависит даже, останется ли язык местным диалектом крошечного племени, или же сделается всемирным, на котором говорит сотни миллионов людей.

Но с развитием языка возникает чрезвычайно могущественное средство для общественного единения и сила социальных инстинктов возрастает в громадной степени, а также проясняется и сознание их. Конечно, наряду с этим он порождает ещё и совершенно другие действия, он становится могучим средством сохранять, распространять и оставлять позднейшим поколениям приобретённые познания; только язык делает возможным образование понятий и научное мышление, только благодаря ему, следовательно, осуществляется развитие знания и завоевание природы посредством знания.

Только теперь человек достигает господства над природой, а также и мнимой независимости от её внешних воздействий, что и порождает в нём идею свободы. По этому поводу здесь необходимо сделать небольшое отступление.

Шопенгауэр делает следующее весьма верное замечание:

«Для животного существуют только наглядные представления, а также только наглядные мотивы: поэтому, зависимость актов его воли от этих мотивов очевидна. У человека происходит то же самое, и не в меньшей степени; к действию его побуждают со строгой необходимостью (допуская у него индивидуальный характер) также мотивы: только это уже по большей части не наглядные, но абстрактные представления, т. е. понятия и идеи, которые всё же являются результатом прежних созерцаний, следовательно, воздействия на него извне. Но это и даёт ему, особенно по сравнению с животным, относительную свободу. Ведь, его определяет не наглядная, данная окружающая среда, определяющая животное, но его представления, выведенные из прежнего опыта или усвоенные посредством обучения. Поэтому мотив, побуждающий и его с такой же необходимостью к действию, не выступает перед глазами наблюдателя одновременно с действием, но остаётся в голове поступающего. Это придаёт не только его действиям и побуждениям вообще, но и всем его движениям, характер, явно отличный от движений животного, он как бы связан более тонкими и невидимыми нитями: поэтому все его движения носят отпечаток предумышленного и намеренного, что придаёт им оттенок независимости, явно отличающий их от движений животного. Но все эти крупные различия зависят всецело от способности абстрактного представления понятий». («Preisschrift über die Grundlage der Moral», 1860, стр. 148).

Но способность абстрактного представления в свою очередь зависит от языка. Вероятно, поводом к образованию первых понятий был недостаток в словах. В природе существуют только отдельные вещи, но язык слишком беден для того, чтобы быть в состоянии дать каждому предмету особое наименование. Человек должен поэтому обозначать все сходные предметы одним и тем же словом, но этим самым он бессознательно совершает уже научную деятельность, а именно, обобщение однородного, разъединение различного. Ведь язык сделался не только органом объяснения различных людей между собою, но также и органом мышления. Если даже не обращаются к другим, но мыслят сами про себя, то и тогда каждую мысль необходимо облечь в определённые слова.

Но если, благодаря всему этому, язык доставляет человеку сравнительно с животным относительную свободу, то эта последняя развивается только на более широкой основе, заложенной уже с образованием мозга.

У низших животных двигательные нервы находятся в прямой связи с чувствительными нервами; тут всякое внешнее раздражение немедленно и непосредственно вызывает движение. Но постепенно главный нервный узел развивается и становится центром всей нервной системы, который воспринимает все возбуждения, но не передаёт всех их тотчас же двигательным нервам, а имеет возможность накоплять их и перерабатывать. Таким образом, высшее животное накопляет опыт, которым оно само может воспользоваться, и инстинкты, которые оно при благоприятных обстоятельствах может даже передавать потомству.

Таким образом, уже здесь благодаря посредничеству мозга затемняется связь между внешним раздражением и движением. Благодаря же языку, который делает возможным передачу другим, как непосредственного опыта, так и абстрактных понятий, научных познаний и убеждений, связь между ощущением и движением во многих случаях совершенно не может быть уловлена.

Нечто подобное происходит и в экономии. Самой первичной формой циркуляции товаров является обмен товарами, такими продуктами, которые служат для личного или производственного потребления. Здесь каждая из двух сторон как даёт, так и получает предмет потребления. Цель обмена, потребление, очевидна здесь для всех.

Но это изменяется, раз появляются деньги в роли элемента, посредничающего при циркуляции товаров. Теперь становится возможным продавать, не покупая в то же время, так же, как и мозг делает возможным то, что раздражения действуют на организм, не вызывая одновременно движения. И как это обстоятельство способствует накоплению целой сокровищницы опытов и инстинктов, которые можно даже передавать потомству, так и из денег, как известно, можно создавать большие сокровища. И как накопление такой сокровищницы опытов и инстинктов, при наступлении необходимых общественных предпосылок, способствует в конечном счёте развитию знания и покорению природы при помощи человеческого ума, так и накопление денежных сокровищ, при наступлении определённых общественных предпосылок, приводит к превращению денег в капитал, который до чрезвычайности возвышает производительность человеческого труда и в течение каких-нибудь немногих столетий преобразовывает мир более, чем прежде это происходило в течение сотен тысяч лет.

И как существуют философы, думающие, что элементы, мозг и язык, познавательная способность и идеи, которые все являются посредниками связи между ощущением и движением, служат не только средством формировать эту связь целесообразнее и плодотворнее для индивидуума и общества, следовательно, как будто бы увеличивать их силы, но что они сами по себе являются самостоятельными творцами сил, а, в конце концов, даже и создателями мира; так существуют и экономисты, воображающие, что деньги, которые посредничают в циркуляции товаров и в форме капитала, дают возможность в чрезвычайной степени развить человеческие производительные силы, являются виновниками этой циркуляции, творцами этих сил и создателями всех ценностей, получаемых сверх дохода от примитивнейшей ручной работы.

Теория о производительной силе капитала основывается на ряде мыслей, совершенно аналогичном соображениям о свободе воли и нравственном законе, который, независимо от времени и пространства, определяет наши поступки во времени и пространстве. Поэтому Маркс совершенно логично оспаривал как тот, так и другой ход мыслей.

b) Война и собственность

Наряду с общей работой и языком дальнейшее усиление социальных инстинктов происходит от социального развития благодаря возникновению войн.

У нас нет основания предполагать, что первобытный человек был воинственным. Племена обезьяноподобных людей могли подраться на ветвях деревьев, изобилующих кормом, и прогнать одно другое. Подтверждения же того, что при этом дело доходило и до смертоубийства, мы не можем найти у живущих теперь обезьян. Правда, о гориллах-самцах сообщают, что они иногда так яростно дерутся друг с другом, что дело доходит до смертельных ударов и убийств, но эти сражения происходят из-за самок, а не из-за мест кормёжки.

Всё это изменяется с того момента, как человек становится охотником, изобретает оружие, приспособленное к убиванию, и привыкает к тому, чтобы проливать кровь и отнимать у других жизнь. К этому присоединяется ещё обстоятельство, указанное уже Энгельсом для объяснения людоедства, встречающегося на этой стадии развития довольно часто: а именно необеспеченность источников пропитания. Растительная пища встречалась в тропическом лесу в изобилии. В травянистых же равнинах, напротив, не всюду можно найти плоды и коренья, а дичь добывается чаще всего случайно. Поэтому хищные животные способны голодать невероятно долгое время. Человеческий же желудок не настолько терпелив. Поэтому нужда часто побуждает одно племя дикарей бороться на жизнь и смерть с другим соседним племенем, которое захватило хорошее место охоты; поэтому ярость сражения и мучительный голод побуждают его не только убивать врага, но и пожирать его.

Таким образом, технический прогресс вызывает борьбу, совершенно неизвестную обезьяноподобным людям, борьбу не с животными другого вида, но с особями того же самого вида, борьбу часто ещё более кровавую, чем с леопардом и пантерой, которых, по крайней мере, более крупные обезьяны умеют хорошо отражать, соединяясь в большие толпы.

Нет ничего ошибочнее того взгляда, будто прогресс культуры и развитие знания необходимо влекут за собою также и бо́льшую гуманность. Скорее можно было бы сказать, что обезьяна гуманнее и, следовательно, человечнее, чем человек. Убийство и уничтожение особей того же вида по экономическим соображениям есть продукт культуры и оружейной техники. И до сих пор усовершенствованию последней посвящена значительная доля умственной работы человечества.

Только при особых обстоятельствах и в особых классах создаётся, с дальнейшим развитием культуры, то, что мы называем смягчением нравов. Прогрессирующее разделение труда предоставляет убивание животных и людей – охоту, бойню, казнь и войну – особым классам, которые в течение развития цивилизации культивируют в себе грубость и жестокость, как профессию или спорт. Другие же классы совершенно избавляются от необходимости, часто даже и от возможности кровопролития, так, например, крестьяне-вегетарианцы речных долин Индии; сама природа лишила их возможности иметь большие стада скота, и быки и коровы, как вьючные животные и источники молока, для них слишком ценны, чтобы они могли решиться их убивать. Также и большинство жителей городов в европейских государствах, со времени падения городских республик и возникновения наёмных армий и мясников по ремеслу, освобождены от необходимости убивать живые существа. Особенно интеллигенция, уже в течение нескольких столетий, была настолько чужда всякому кровопролитию, что последнее в конце концов вызывало в ней ужас, который она относила на счёт своей высшей интеллигентности, будящей в ней более кроткие чувства. Но в последние десятилетия всеобщая воинская повинность снова сделалась институтом, общим для большинства европейских государств, войны стали снова народными войнами, и вследствие этого наступил конец смягчению нравов среди нашей интеллигенции. С этого времени она значительно огрубела; смертные казни, подвергавшиеся всеобщему осуждению ещё в 50-х годах XIX столетия, не находят в ней теперь никакого противодействия, и все зверства колониальных войн, которые полстолетия тому назад, по крайней мере в Германии, вызвали бы всеобщее негодование против их виновников, теперь оправдываются здесь, часто даже превозносятся!

Но всё же война у современных народов уже не играет той роли, как прежде у кочевых охотничьих и пастушеских племён. Если при этом война и обнаруживает по-прежнему жестокость и кровожадность по отношению к врагу, то, с другой стороны, она оказывается могучим средством усилить единение внутри племени или общества. Чем больше опасности, которые угрожают отдельной личности со стороны врага, тем зависимее она чувствует себя от своего общества, племени или рода, которые одни только и могут защитить её своими соединёнными силами. И тем большее общественное уважение вызывают добродетели самопожертвования или храбрости, рискующей своей жизнью для общества. Но чем кровавее войны между племенами, тем более также должна действовать система подбора между ними и тем скорее должны восторжествовать те племена, которые обладают не только самыми сильными, но и самыми умными, храбрыми, готовыми к жертвам и дисциплинированными членами. Так, война в эти первобытные времена самыми разнообразными путями ведёт к усилению социальных инстинктов в людях.

Но и сама война изменяет свои формы в течение общественного развития. Меняются также и причины, вызывающие её.

Первоначальная причина, необеспеченность источников пропитания, теряет силу с того момента, как развиваются земледелие и скотоводство. Но в то же время возникает новая причина войны: обладание богатством – не частная собственность, но собственность племени. Наряду с племенами в плодородных местностях мы видим племена, живущие в неплодородных; наряду с воинственными и бедными кочевыми пастухами мы находим также и оседлых крестьян, отвыкших от употребления оружия, хозяйство которых даёт большие излишки, и т. д. Война становится грабежом или защитой от грабежа, и в основе своей она осталась такою и до сих пор.

Но и этот род войны содействует ещё развитию социальных инстинктов до тех пор, пока собственность племени остаётся по преимуществу общей. Напротив, развитие социальных инстинктов, вследствие войны, прекращается по мере того, как в обществе образуются враждебные классы со своей особой собственностью и война всё более становится делом одних только господствующих классов, которые стремятся к тому, чтобы увеличить район своей эксплуатации или же захватить место другого господствующего класса в соседней стране. В таких войнах для угнетённых классов вопрос часто идёт уже не об их существовании, ни даже о лучшем или худшем образе жизни, но только о том, кто должен быть их господином. С другой стороны, армия становится теперь или аристократической армией, в которой народные массы не принимают участия, или же, если они принимают, то – наёмной или принудительной армией, находящейся в распоряжении господствующих классов; она должна жертвовать своей жизнью не для охраны своей собственности, своих жён и детей, но для защиты чужих интересов, часто даже враждебных собственным. Не социальными уже инстинктами, а страхом перед неумолимо жестокими наказаниями связываются ещё такие армии в одно целое. В них возникают раздоры, благодаря ненависти массы к вождям и благодаря безразличному отношению и даже недоверию этих последних к своим подчинённым.

На этой ступени война перестаёт быть школой социальных чувств для народной массы. Для военных, господствующих классов она становится школой презрительного высокомерия по отношению к угнетённым классам, так как она учит господствующих обращаться с последними так же, как с простыми солдатами в армии, принуждать их к беспрекословной покорности категорическим приказам и беспощадно распоряжаться их силой и даже жизнью.

Такое развитие войны, как мы уже сказали, является следствием развития собственности, которое в свою очередь проистекает из развития техники.

Каждым предметом, который производится в обществе или же при помощи которого в нём производят, кто-нибудь должен распоряжаться или же иметь право распоряжаться, будь то личность, группа или же целое общество. Характер этого распоряжения сначала сам собою вытекал из природы вещей, из природы способа производства и из природы продуктов. Кто сам делал своё оружие, тот пользовался им сам, как и тот, кто делал для себя одежду или украшение; но также естественно следовало и то, что в жилище, которое воздвигалось общими силами рода, этот последний и жил сообща. Таким образом, прежде всего создавались различные виды пользования разными вещами и, повторяясь из рода в род, превращались, наконец, в прочные обычаи.

Так возникло обычное право, которое затем было ещё расширено благодаря тому, что, как только возникали раздоры из-за способа употребления или из-за лиц, которые имели право распоряжаться вещью, вопрос об этом решали собрания членов общества. Право возникло не из какого-нибудь заранее придуманного законодательства или общественного договора, но из обычая, основывающегося на технических условиях и, – где этого одного не было достаточно, – на отдельных приговорах общества, судившего от случая к случаю. Так понемногу возникло разнообразное право собственности на различные средства производства и продукты общества.

Но в начале больше имела перевес всё же общая собственность, а именно, собственность на средства производства, на сообща вспахиваемую землю, на оросительные каналы, дома, конечно также и на стада скота и многое другое. Эта общая собственность также должна была чрезвычайно усиливать социальные инстинкты и интерес к обществу, но также и увеличивать значительно подчинение обществу и зависимость от него.

Частная же собственность отдельных семей или индивидуумов действует, напротив, совершенно иначе, как только она достигает такого распространения, что начинает вытеснять общинную собственность. Наступает это с того момента, как вследствие растущего разделения труда отдельные ремёсла начинают отделяться от земледелия, в котором они представляли собой до сих пор побочные занятия; с того момента, как они стали самостоятельными и всё более разветвлялись.

Это развитие обозначает расширение размеров общества путём разделения труда, увеличение числа тех людей, которые образуют общество тем самым, что они работают друг на друга и, следовательно, в своём существовании взаимно зависят друг от друга. Но это расширение общественного труда совершается не в том смысле, что расширяются размеры общинного труда, но в том смысле, что от общинной работы обособляются отдельные виды её и становятся частными занятиями самостоятельных производителей, которые производят то, что потребляют уже не они сами, и напротив, для своего потребления выменивают продукты других производств.

Таким образом, производство сообща и общие средства производства более крупных, в значительной степени самодовлеющих, обществ, например, марки или, по крайней мере, домашнего товарищества, отступают на задний план по сравнению с частным производством и частной собственностью отдельных индивидуумов или пар с их детьми, которые производят товары, т. е. изготовляют продукты не для собственного потребления, но для продажи, для рынка.

Но тут наряду с частной собственностью, которая, если и не в такой высокой степени, то всё же существовала и раньше, наступает в обществе совершенно новый момент: конкуренция различных отдельных производителей одной и той же отрасли, которые борются друг с другом из-за преобладания на рынке.

Часто рассматривают конкуренцию, наравне с войной, как форму борьбы за существование, которая наполняет всю природу. Фактически же и та и другая возникают из технического прогресса человечества и являются его специальными особенностями. И та и другая отличаются от борьбы за существование в животном мире тем, что эта последняя является борьбой индивидов или целых обществ против окружающей природы, борьбой против одушевлённых или неодушевлённых стихийных сил, в которой скорее всего сохраняются и размножаются те, кто лучше всего вооружён против всяких могущих быть случайностей. Но она ни в коем случае не является борьбой на жизнь и смерть против других индивидов того же вида – за исключением только некоторых хищных животных, у которых однако тоже этот вид борьбы играет в высшей степени подчинённую роль в борьбе за существование, и исключая также борьбу при половом подборе. Только у одного человека, благодаря его усовершенствованным орудиям, выступает на первый план борьба против индивидуумов того же вида, как средство укрепиться в борьбе за существование. Но и в этом случае также существует огромная разница между войной и конкуренцией. Война – это борьба, которая возгорается между двумя обществами, она ведёт к нарушению производства, и вследствие этого нигде не может стать постоянным явлением. Но она вызывает, по крайней мере там, где ещё не развилось резких классовых противоречий, сильную социальную сплочённость, следовательно, чрезвычайно способствует усилению социальных инстинктов. Конкуренция же, напротив, является борьбой между личностями, именно между членами одного и того же общества. Это своего рода регулятор, конечно, очень странный, поддерживающий в действии совместную общественную работу отдельных производителей и приводящий к тому, чтобы эти частные производители в конечном счёте постоянно производили общественно необходимое, т. е. необходимое при данных общественных отношениях. Если война является временным нарушением производства, то конкуренция представляется его постоянным и неизбежным спутником там, где существует товарное производство.

Как война, так и конкуренция представляют огромное расточение силы, но вторая является также и средством, приводящим к чрезвычайному напряжению всех производительных сил и к самому быстрому их усовершенствованно. Поэтому она имеет огромное хозяйственное значение до тех пор, пока не создаст таких гигантских производительных сил, что рамки товарного производства станут для неё настолько же тесными, насколько прежде тесны были рамки общественного или кооперативного первобытного хозяйства для возрастающего разделения труда. Перепроизводство не менее, чем искусственные ограничения производства посредством предпринимательских союзов, свидетельствует, что уже прошло то время, когда конкуренция, как двигатель производства, содействовала общественному развитию.

Но она всегда достигала этого лишь тем, что побуждала к возможно большему расширению производства. Напротив, на социальные инстинкты конкуренция между отдельными членами одного и того же общества действовала при всяких обстоятельствах прямо-таки убийственно. Ведь в такого рода борьбе побеждают тем вернее, чем меньше руководятся социальными соображениями, чем больше имеют в виду исключительно свои собственные интересы. Поэтому весьма естественно, что человек в эпоху развитого товарного производства видит в эгоизме единственный естественный человеческий инстинкт и рассматривает социальные инстинкты или как утончённый эгоизм, или как изобретение попов с целью подчинения людей, или же как сверхъестественные мистерии. Если в современном обществе социальные инстинкты ещё и сохранили некоторую силу, то это объясняется исключительно тем, что всеобщее товарное производство возникло ещё очень недавно, насчитывает едва ли сотню лет, и что по мере того, как исчезает первобытный демократический коммунизм, и в связи с этим война перестаёт быть источником социальных инстинктов, становится всё сильнее и сильнее новый их источник, классовая борьба развивающихся эксплуатируемых классов народа, борьба, которая ведётся не наёмниками, не принудительными армиями, но добровольцами, не за чужие интересы, но за интересы собственного класса.