Текст книги "Этика и материалистическое понимание истории"

Автор книги: Карл Каутский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Достоинство личности человека выводится при этом из того, что он является частью сверхчувственного мира, что, как моральное существо, он стоить вне природы и над природой. Личность есть «свобода и независимость от механизма всей природы», так что «человек, как нечто, принадлежащее к чувственному миру, подчинён своей собственной личности, поскольку он принадлежит вместе с тем и к интеллигибельному миру». В таком случае нечего удивляться, «если человек, как нечто, принадлежащее к обоим мирам, должен рассматривать своё собственное существо в связи с его вторым и высшим определением, не иначе, как с почтением, законы же этого определения – с величайшим уважением» (цитированное сочинение, 104, 105).

Но таким образом мы подошли снова к старому христианскому обоснованию равенства всех людей, которое должно исходить из того, что мы все дети Божьи.

3. Свобода и необходимость

Тем не менее, как бы мы не старались уклониться от принятия обоих миров, к которым по Платону и Канту принадлежит человек, остаётся всё же справедливым, что человек одновременно живёт в двух различных мирах, нравственный же закон обитает в одном из них, в том, который не является миром опыта. Но, несмотря на то, и этот другой мир – вовсе не сверхчувственный мир.

Два мира, в которых живёт человек, суть – мир прошедшего и мир будущего. Настоящее образует границу между обоими. Весь опыт человека лежит в прошедшем, он всецело прошлый. И все связи, которые обнаруживает для человека опыт, лежат с неизбежной необходимостью перед ним или, лучше, позади него. В них нельзя ничего, ни самомалейшим образом, переменить, и человек по отношению к ним может признать только одну их необходимость. Таким образом, мир опыта есть вместе и мир познания, мир необходимости.

Иначе дело обстоит с будущим. О нём я не имею никакого опыта. Мнимо свободным лежит оно передо мною, как мир, который я не могу исследовать, в качестве познающего, но в котором я могу осуществить себя, как действующее лицо. Конечно, я могу опыты прошлого продолжить в будущее; конечно, я могу умозаключить, что они так же необходимо обусловлены, как и те; но если я могу познавать мир, только предполагая необходимость, то действовать в нём я буду в состоянии, только предположив известную свободу. Даже и тогда, когда мои поступки вызываются принуждением, мне остаётся выбор, подчиниться ли ему, или не подчиняться; мне остаётся в виде крайнего средства освободить себя от принуждения добровольной смертью. Поступать значит всегда выбирать между различными возможностями, и, раз таковыми должны быть возможности поступка или не поступка, это значит соглашаться или отказываться, защищаться или наступать. Но выбирание предполагает возможность выбора равно, как и различение между согласием и отказом, добром и злом. Нравственное суждение, являющееся нелепостью в мире прошедшего, мире опыта, в котором нечего выбирать и где господствует вечная необходимость, неизбежно в мире будущего, лишённого опытности, в мире свободы.

Но поведение предполагает не только чувство свободы, а также и определённые цели. Если в мире прошлого господствует последовательность причин и действий (причинность), то в мире поведения, в будущем, царит идея цели (телеология).

Для поведения чувство свободы становится необходимой психологической предпосылкой, которая не может быть уничтожена никаким познанием. Даже самый строгий фатализм, самое глубокое убеждение в том, что человек есть необходимый продукт условий его жизни, не может заставить нас перестать любить и ненавидеть, защищаться и наступать.

Всё это не является монополией только человека, но относится и к животному. И оно обладает свободой хотения в том же смысле, в каком и человек, именно, в форме субъективного неизбежного чувства свободы, которое возникает из незнания будущего и необходимости оказывать на него влияние действием. Животное тоже располагает определённым проникновением в связь причины и действия. Наконец, ему не чужда и идея цели. По отношению к проникновению в прошедшее и в необходимость, с одной стороны, и по отношению к предведению будущего и к положению целей для поведения – с другой, дикарь, стоящий на самой низкой ступени развития, отличается гораздо менее от животного, чем от культурного человека.

Целеположение, однако, не является чем-либо, находящимся за пределами царства необходимости, царства причины и действия. Если я полагаю себе цель даже только для будущего, в царстве мнимой свободы, то самое целеположение зависит, всё же, от момента, в который я ставлю себе цель, как и всякая мысль о прошлом, появляющаяся в моём сознании; поэтому, и целеположение может быть признано в его необходимости, как продукт определённых причин. Это ни самомалейшим образом не меняет того обстоятельства, что достижение цели лежит ещё в будущем, в царстве неизвестного, следовательно, в этом смысле – в царстве свободы. Как бы далеко при этом не отодвигалось достижение поставленной цели в будущем, самое целеположение представляет продукт прошедшего. В царстве же свободы находятся только те цели, которые ещё не поставлены, о которых мы ещё ничего не знаем.

Мир поставленных целей не является, следовательно, миром свободы в противоположность миру необходимости. Для каждой цели, которую мы себе ставим, как и для каждого средства, которое мы применяем для её достижения, причины, необходимо вызывающие это положение и применение, уже даны и при известных обстоятельствах доступны познанию.

Но можно различать царство необходимости и царство свободы не только, как прошедшее и будущее; их различие совпадает часто также и с различием между природой и обществом или, желая выразиться точнее, между обществом и остальной природой, особенную своеобразную часть которой общество составляет.

Если мы рассмотрим природу в узком смысле, как отличную от общества, и их обоих в отношении к будущему, мы тотчас же найдём значительное различие. Естественные условия меняются гораздо медленнее, чем общественные. И эти последние отличаются чрезвычайно запутанным характером в то время, когда люди начинают философствовать, когда начинается производство товаров; в природе же существует много простых явлений, закономерность которых относительно легко может быть установлена.

Отсюда следует, что, несмотря на нашу мнимую свободу поведения в будущем, это поведение рассматривается нами заблаговременно по отношению к природе, всё же как необходимое. Сколь бы темно ни было для меня будущее, я определённо знаю, что завтра солнце встанет, что завтра я буду голоден и захочу пить, что зимой я почувствую потребность в тепле и т. д., и моё поведение никогда не будет направлено на то, чтобы отвернуться от этих естественных необходимостей, а на то, чтобы удовлетворить их. Таким образом, при всей мнимой свободе в противоположность природе я признаю моё поведение необходимо обусловленным. Свойства внешней природы и свойства моего собственного тела порождают необходимости, которые обнаруживаются для меня, как определённое, в опыте данное, следовательно, долженствующее быть предпознанным, хотение и поведение.

Совсем иначе отношусь я к моим ближним, совсем иным является моё общественное поведение. Здесь я тоже не наталкиваюсь на сверхмогущественные естественные силы, которым я должен подчиниться; я наталкиваюсь на равные по происхождению факторы, – людей, как я сам, которые по своей природе имеют столько же власти, сколько и я. По отношению к ним я чувствую себя свободным, но они кажутся мне свободными также и в их отношениях к ближним. По отношению к ним я чувствую любовь или ненависть; о них и своих к ним отношениях я произношу нравственные суждения.

Мир свободы и нравственного закона, таким образом, совсем другой, чем мир познанной необходимости; но он не представляет собою внепространственного и вневременного мира, ни мира сверхчувственного, а только особую частицу чувственного мира, рассматриваемую с особой точки зрения. Это – мир, рассматриваемый в его будущем, мир, на который мы должны воздействовать, который мы должны преобразовывать, прежде всего – мир общественных отношений.

Но то, что сегодня – будущее, завтра станет прошедшим; таким образом, и то, что сегодня ощущается, как свободное поведение, завтра будет признано необходимым поведением. Нравственный закон в нас, который управлял этим поведением, перестаёт тогда казаться беспричинной причиной; он попадает в царство опыта, может быть признан необходимым действием какой-либо причины и только как таковой может быть вообще познан, может стать предметом науки. Тем, что Кант перенёс нравственный закон из посюстороннего чувственного мира в потусторонний сверхчувственный, он не содействовал его научному познанию, а только закрыл для него все дороги. Если хотят подойти к разрешению загадки нравственного закона, нужно прежде всего устранить это препятствие и перешагнуть через Канта.

4. Философия примирения

Этика образует слабую сторону кантовской философии. И, тем не менее, благодаря ей именно, она получила своё великое историческое значение, так как эта этика соответствовала в высшей степени потребностям времени.

Французский материализм был философией борьбы против всех прежних форм мышления, следовательно, и против учреждений, которые скрывались за ними. Его непримиримая враждебность к христианству сделала его лозунгом борьбы не только против церкви, но и против всех связанных с нею социальных и политических сил.

Кантовская критика чистого разума тоже вытолкнула из храма всё христианство; открытие же происхождения нравственного закона, сделанное критикой практического разума, снова отворило ему с почтением врата. Таким образом, благодаря Канту философия стала из орудия борьбы против существующих форм мышления и общества средством примирения противоречий.

Но средством развития является борьба. Примирение противоречий означает затишье в развитии. Поэтому кантовская философия стала консервативным фактором.

Великие выгоды извлекла из неё себе первым делом теология. Философия Канта освободила её из затруднительного положения, в которое была поставлена прежняя вера развитием науки, сделав возможным примирение науки и религии.

«Никакая другая наука», – говорить Целлер, – «не испытала влияния кантовской философии в такой степени, как теология. Здесь Кант нашёл наиболее подготовленную почву для своих основоположений; при этом он углубил и улучшил прежний образ мышления, в чём последний очень нуждался». (Geschichte der deutschen Philosophie seit Leibniz. 1873, стр. 519).

Как раз после взрыва французской революции возникла особенно сильная потребность в теологии, которая была бы в состоянии помериться с материализмом силами и вытеснить его в среде образованных людей. Целлер пишет далее:

«Религиозное воззрение Канта отвечало именно нравственным и интеллектуальным запросам времени, оно было подходящим для просвещённых людей благодаря своей разумности, своей независимости от позитивизма, своему чисто практическому направлению; оно было подходящим для религиозных людей благодаря своей нравственной строгости и своим достойным представлениям о христианстве и его основателе». Немецкая теология оперлась с этих пор на основания кантовского воззрения; «его моральная теология сделалась, несколько лет спустя, тем основоположением, на котором оперировала в Германии почти вся без исключения протестантская теология, а по большей части и католическая также… Кантовская философия благодаря тому, что большинство немецких теологов почти полстолетия исходило из неё, оказала чрезвычайно продолжительное и глубокое влияние на общее образование».

Форлендер цитирует в своей истории философии (Leipzig, 1903) слова одного новейшего теолога, Ритшля, который говорит:

«Поэтому, развитие познавательного метода этики Кантом имеет вместе и значение практического восстановления протестантизма». (II, стр. 476).

Великая революция создала почву для влияния Канта, которое сильнее всего было два десятилетия спустя после этой грозной эпохи. Затем это влияние постепенно стало слабеть. Буржуазия и в Германии накопила к 30-м годам XIX столетия силы и мужество для решительной борьбы против существующих государственных и духовных форм и для безусловного признания чувственного мира единственным действительным миром. Потому, после гегелевской диалектики появились новые формы материализма – и именно главным образом в Германии, так как немецкая буржуазия сильно отстала от французской и английской, так как она ещё не осилила существовавшей государственной власти, так как она ещё должна была её низвергнуть и нуждалась, потому, в философии борьбы, а не в философии примирения.

Но в последние десятилетия потребность буржуазии в такой борьбе была широко удовлетворена. Если буржуазия и не достигла всего, чего хотела, то получила однако всё то, что ей было необходимо для своего развития. Дальнейшая великая борьба, дальнейшие энергичные нападения на существующее устройство гораздо менее полезны для неё, чем для её великого врага, пролетариата, который грозно подымается и, со своей стороны, нуждается в философии борьбы. Он тем легче удовольствуется материализмом, чем скорее развитие чувственного мира приведёт к ненужности существующего порядка и создаст необходимость его победы.

Буржуазия, наоборот, становится всё более и более чувствительной к философии примирения, и, таким образом, пробуждает кантианство в новой жизни. Это оживление началось в период реакции после 1848 года, благодаря распространявшемуся тогда влиянию Шопенгауэра.

В последние десятилетия кантовская этика проникла также в экономию и социализм. В виду того, что законы буржуазного общества, открытые классической экономией, обнаруживались всё яснее и яснее, как законы, делающие необходимыми классовую борьбу и гибель капиталистического порядка, буржуазная экономия обратилась к кантовскому нравственному закону за спасением; закон этот, находясь вне времени и пространства, должен быть в состоянии примирить классовые противоречия и воспрепятствовать революциям, которые начинаются в пространстве и времени.

Рядом с этической школой в политической экономии появился также и этический социализм, когда в наших собственных рядах возникли стремления смягчить классовые противоречия и пойти навстречу, по крайней мере, одной части буржуазии. И эта политика примирения началась призывом: «назад к Канту»! и отречением от материализма, который отрицает свободу воли.

Несмотря на категорический императив, к которому кантовский нравственный закон призывает отдельного человека, его историческая общественная тенденция с самого начала и по сие время остаётся тенденцией смягчения, примирения противоречий, а не преодоления их путём борьбы.

IV. Этика дарвинизма

1. Борьба за существование

Кант, как и Платон, разделил человека на две части: естественную и сверхъестественную, животную и ангельскую. Но стремление понять весь мир, вместе с нашими душевными функциями, как нечто действительное и единое, и исключить из него все внеприродные факторы, или иными словами, материалистический образ мышления коренился слишком глубоко в действительных отношениях, чтобы Кант мог парализовать его надолго. И грандиозное развитие естественных наук, двинувшееся вперёд особенно быстрым темпом ко времени смерти Канта, принесло с собой целую массу новых открытий, которые всё более заполняли пропасть между человеком и остальной природой и, между прочим, давали возможность доказать, что мнимо ангельские свойства человека могут быть обнаружены также и в животном мире и, следовательно, имеют животное происхождение.

Между тем, этика материализма XIX столетия – поскольку последний в значительной степени отличался естественнонаучным характером – как в той открытой и смелой форме, которую он имел у немцев, так и в той скрытой и робкой, которую он имел у англичан и имеет теперь у французов, не выходила сначала за пределы того, чему учил уже XVIII век. Так, Фейербах основывал мораль на стремлении к счастью. Основатель позитивизма, Огюст Конт, напротив, заимствовал от англичан различение эгоистических и моральных или «альтруистических» чувств, которые оба одинаково заложены в человеческой природе.

Огромный и решительный прогресс совершился лишь благодаря Дарвину, который в своей книге о происхождении человека доказал, что альтруистические чувства не являются какой-либо особенностью человеческой натуры, что мы их находим также и в мире животных и что тут, как и там, они происходят от одинаковых причин, тождественных в корне с причинами, порождающими и развивающими все способности одарённых самостоятельным движением существ. Этим была почти что уничтожена последняя грань между животным и человеком. Дарвин не исследовал далее этих своих открытий; и всё же они принадлежат к величайшим и плодотворнейшим открытиям человеческого духа, которые сделали возможным развитие новой познавательной критики.

Рассматривая органический мир, мы, в отличие от мира неорганического, замечаем прежде всего одну особенность: именно, мы находим в нём целесообразность. Все органические существа построены и одарены более или менее целесообразно. Не то, чтобы цель, которой они служат, лежала вне их. Мир, как целое, цели не имеет. Цель лежит всегда в самом индивидууме: все его органы имеют такой вид и устройство, что они служат целому, индивидууму.

Цель и разделение труда вытекают друг из друга. Сущность организма заключается столько же в разделении труда, сколько и в целесообразности. Одно обусловливает другое. Разделение труда отличает организм от неорганических индивидов, например, кристаллов. Кристаллы сами по себе также являются индивидами с определённой формой; они растут, если среди необходимых условий находят нужные для своего образования вещества, но они совершенно однообразны. Напротив, даже самый низший организм, какой-нибудь пузырёк, гораздо менее заметный и проще устроенный, чем кристалл, является организмом, внешняя сторона которого имеет другой характер и иные функции, чем его внутренняя сторона.

Кажется удивительным, что разделение труда целесообразно, т. е. полезно индивиду, делает возможным или облегчает его существование. Но ещё удивительней было бы противоположное явление, т. е. если бы индивиды сохранялись и размножались при нецелесообразном разделении труда, которое отягощало бы или делало невозможным их существование.

Но какова же работа, которую должны совершать отдельные части организма? Эта работа есть борьба за существование, т. е. не борьба с другими организмами того же вида, как понимают иногда это выражение, но борьба со всей природой. Природа находится в постоянном движении, в постоянном изменении своих форм, и только такие индивиды в состоянии удержаться на некоторое время при этой вечной смене её форм, которые могут развить в себе особенные органы как для защиты против внешних влияний, угрожающих существованию индивида, так и для замены составных частей, необходимо отдаваемых постоянно внешнему миру. Прежде и лучше всего могут утвердиться индивиды и группы их, обладающие наиболее целесообразным оружием для защиты и орудиями для приобретения пропитания, т. е. лучше других приспособившиеся к внешнему миру, опасности которого они должны отвращать, и средства пропитания в котором должны отыскивать. Беспрерывный процесс приспособления и подбора наиболее целесообразного путём борьбы за существование создаёт всё возрастающее разделение труда при таких условиях, которые стали на земле правилом с тех пор, как на ней появились органические существа. Чем дальше пошло разделение труда в организме, тем более совершенным он нам представляется. Итак, постоянное усовершенствование органического мира до сих пор является результатом борьбы за существование – да, вероятно, долго ещё и в будущем будет являться последствием её, пока условия на нашей планете не сделаются значительно иными. Конечно, у нас нет никакого основания видеть в таком усовершенствовании необходимый закон на вечные времена. Это значило бы указывать цель мирового существования, цель, которой вовсе не может быть.

Развитие не может также совершаться постоянно с одинаковой скоростью. Могут временно наступать периоды, когда различные организмы, каждый по-своему, достигают высшей степени целесообразности при данных условиях, лучше всего приспособляются к этим условиям. Пока такие условия продолжают существовать, эти организмы не будут развиваться далее, но образуют прочный тип, который размножается, не изменяясь. Дальнейшее развитие наступит лишь с того момента, когда изменится в значительной степени среда, когда в неорганической природе произойдут перемены, нарушающие состояние равновесия в органической. Но такие изменения постоянно происходят время от времени или как единичные внезапные грандиозные явления, или же как явления многочисленные и незаметные, создающие, в конце концов, благодаря своему накоплению, также совершенно новые положения, как например: изменения морских течений, поднятия почвы, может быть, также изменения положения планеты в мировом пространстве, вследствие чего изменяется климат, густые леса превращаются в сухие песчаные пустыни, покрываются ледниками тропические ландшафты и наоборот. Эти изменения в свою очередь приводят к необходимости нового приспособления к изменившимся условиям; они вызывают переселения, которые также переносят организмы в новые условия и создают усиленную борьбу за существование между прежними обитателями и новыми пришельцами, причём плохо приспособленные и неспособные к приспособлению индивиды и типы истребляются, и возникают новые или изменяются старые формы разделения труда, функции и органы. Но организмы, лучше всего утвердившиеся при этом новом приспособлении, не всегда являются наиболее развитыми. Всякое разделение труда обусловливает известную односторонность. Весьма развитые органы, наиболее приспособленные к какому-нибудь особенному образу жизни, окажутся при других условиях гораздо менее годными, чем органы менее развитые, менее сильные, но более многосторонние и легче допускающие приспособление. Так, мы неоднократно замечаем, как вымирают более развитые виды животных и растений, и дальнейшее развитие новых высших организмов совершается благодаря видам, стоящим ниже тех. Вероятно и человек происходит не от высших типов обезьян, так называемых человекоподобных обезьян, которые теперь вымирают, но от ниже стоящего вида четвероруких.