Текст книги "Саспыга"

Автор книги: Карина Шаинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

2

Самое вкусное для коней – стебли маральего корня. Больше они любят только сочный черно-лиловый репейник, который встречается редко и название которого никто не знает. Алтайский стриптиз – это когда раздеваешься до футболки. Человек, посещая иной мир, не должен смеяться или выказывать удивление, увидев странные вещи.

Караш раздвигает грудью цветочные волны, и Суйла держится носом к его хвосту. Слышен бодрый топот копыт, хруст травы на зубах. Раздавленные копытами корни пахнут душно и сладко. Шкура Караша потемнела, у нагрудника сбилась желтоватая полоска пены, но он не сбавляет шага. В приступе благодарности я шлепаю его по мокрой шее, вытираю руку о штанину. От ладони теперь несет – остро, крепко, вызывающе телесно. Набухшее жаром плоское небо задевает макушку.

Такая жара не может закончиться хорошо.

За моей спиной тихо бормочет Ася. Всякий раз, когда я оглядываюсь, она выглядит все более взъерошенной и озверевшей. Ее внимание полностью поглощено конем. Губа напряженно закушена, глаза скошены к носу от усилий. Глядя на ее раскрасневшееся лицо, я машинально смахиваю со лба пот и прилипшие летучие паутинки.

Орать Ася начинает только через час. В этот момент я как раз оборачиваюсь. Рывок Суйлы за травой такой сильный, что едва не вынимает Асю из седла.

– Да что с тобой, скотина прожорливая! – вопит она, пиная серые бока пятками. Над ее губой блестят мелкие капли.

– Возьми наконец чомбур в руку, покажи ему, – советую я и тут же взмахиваю своим на нырнувшего мордой в траву Караша.

– Как с голодного края сегодня, – жалуется Ася.

– Это как раз нормально, – чтобы было удобнее говорить, я разворачиваюсь к Асе почти всем телом, упираясь рукой в заднюю луку и чуть свешиваясь набок. Тропа хорошая, никуда Караш с нее не денется.

– Ничего себе норма, – возмущается Ася. Она выглядит такой удивленной, что я смеюсь.  – Ох, ведь все в группе жаловались, – вспоминает она.

– В каждой группе, – вставляю я.

– Ну да, я видела, как все маются. Думала, я такой молодец и все контролирую… А у него просто аппетит был плохой. А кстати, почему?

– Может, чемерицы перед походом объелся, только сейчас отошел, – ляпаю первое, что пришло в голову. Ася удивленно приподнимает брови, и я думаю: зачем врать, да еще и так неубедительно? Теперь-то зачем врать… – Ладно… – Я снова поднимаю Карашу голову.  – Слышала, что у нас кони иногда гибнут зимой?

Ася чуть хмурится:

– Ну да, Гена рассказывал.

– Ну и вот.

Не хочу говорить дальше: как ни подай – прозвучит безумно. Казалось бы, мы уже пересекли черту, за которой нет смысла заботиться, насколько сумасшедшей выглядишь, но почему-то меня это до сих пор волнует. А Ася ждет продолжения.

– В общем, Суйла и Караш как раз из таких, – быстро говорю я, чтобы отделаться.  – Их волки зимой съели. Лет пять назад.

Не знаю, какой реакции жду: испуга, недоверия, блуждающей улыбки в попытке понять, в чем соль шутки. Ася не реагирует никак. Она только становится чуть более сосредоточенной.

Может, она не поняла. Или поняла неправильно. На этой горячей и пахучей, как духовка с яблочным пирогом, поляне невозможно поверить в зиму.

А может, она не хочет разговаривать о том, почему теперь они – едят.

– Ветка, – говорит Ася, и я поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы успеть пригнуться.

Звериная тропа, думаю я, пока мы, то и дело ложась коням на шеи, пересекаем очередную полосу кедров. Мелкий древесный мусор липнет к моей потной шее. Кто бы здесь ни ходил – он ниже самого малорослого всадника. Кто-то высотой с марала. Или медведя.

Саспыга примерно такого же роста, думаю я.

На следующей поляне тропа почти пропадает – остаются только изумрудные проплешины там, где выбитая копытами земля смогла прокормить лишь короткую, как жеребячья шерсть, травку. Здесь мягко, ровно, и в какой-то момент Ася оказывается рядом. Мы едем бок о бок, едва не задевая друг друга коленями. Кое-где видны извилистые проходы и круглые пятна примятой травы – то ли косульи, то ли маральи лежки; раздавленные жарки едва увяли: зверь ходил здесь совсем недавно. На всякий случай я посматриваю по сторонам: здорово было бы увидеть марала. Красиво. Радостно.

И не пришлось бы тревожиться, что кто-нибудь захочет убить его и съесть.

– Хочешь, расскажу про Панночку? – вдруг спрашивает Ася, глядя строго перед собой.

– Хочу, – осторожно отвечаю я.

– Только ты зря думаешь, что это была самозащита. Он хороший человек вообще-то. Был хороший. Никак не могу привыкнуть…

– И суток не прошло, – негромко говорю я, и она бросает на меня растерянный взгляд:

– Что? А, ты про это… В общем, он хороший. Так заботился обо мне…

– Какао по утрам приносил, – подсказываю я, понимая, что лучше бы заткнуться. Лицо Аси искажает болезненная гримаса.

– Да хоть бы и какао! – сердито восклицает она и поникает.  – У нас все было хорошо, по-настоящему хорошо. Я не об этом сказать хотела, тут нечего рассказывать, все было обычно и больше не важно… Мы из-за сломанного замка познакомились, – говорит она, помолчав.  – У моей подруги замок сломался, мы сидели под дверью, ждали ее брата и пытались открыть вино пилкой для ногтей. Там пахло котлетами, и в соседней квартире кто-то пилил гаммы на скрипочке, и на половине бутылки мы уже ржали, когда смычок скрипел, – ну, знаешь? Ужасный звук. А он приехал отремонтировать комп ее соседу, другу его папы… – Асино лицо разглаживается. Она улыбается. Случайность, совпадение, чудо, судьба… и сломанный замок приводит ее на дно ущелья, где ходят только звери.

А Панночка лежит мертвый на заброшенной стоянке, и испуганный матерящийся конюх роет ему могилу в полной камней земле.

– Мы хотели съехаться весной, чтобы не перетаскивать шмотки по морозу. Но весна так и не наступила, все стало как-то непонятно, я думала, может, вообще уедем, зачем возиться… В общем, до переезда так и не дошло. А потом… – она вдруг замолкает, закидывает руку за спину и остервенело скребет между лопатками. Под ее ногтями на футболке проступает влажное пятно.  – Никогда не была аллергиком, а здесь прям хочется шкуру с себя содрать, – говорит Ася.  – Наверное, какие-то цветы.

– Запросто, – соглашаюсь я и замолкаю. Я не хочу говорить про аллергию, и Ася понимающе усмехается.

– Знаешь, я никогда не была заметной, – говорит она.  – Если бы он не споткнулся об меня там, на лестничной площадке… Мир не ловил меня, понимаешь? Я Неуловимый Джо. Мне приходилось самой за него цепляться. Я себя в него вговаривала, – она осекается, с подозрением взглядывает на меня.  – Наверное, я кажусь тебе чокнутой.

Ну да, вот только сейчас, мысленно усмехаюсь я. Машу рукой:

– Не больше, чем раньше, – и Ася издает короткий смешок.

– Ладно. В общем, весна все не наступала. Я знала, что это надолго, может, вообще навсегда. А с виду все было как раньше, с виду ничего не менялось, и только слова… Я же корректор, я говорила? Как будто что-то можно исправить! И в какой-то момент я поняла, что слова потеряли смысл. Они просто ничего не стоят и ничего не меняют. Годятся только передавать информацию, и то… Да, нет, не знаю. Дерево – кедр, птица – гамаюн, смерть неизбежна, какая глупость. Я поняла, что с каждым словом либо вру, либо остаюсь непонятой, и все, что я могу сказать, – бессмысленно. И, наверное, я просто устала, но решила, что ускользать не так уж и плохо. Выскользнуть из всего этого вместо того, чтобы цепляться.  – Она отвлекается, чтобы оттащить Суйлу от особенно вкусных побегов маральего корня. Изо всех сил тянет повод, лупит пятками, и ноги смешно отлетают от конских боков, как нелепые крылья. Суйла делает пару крошечных шажков, не вынимая морды из травы, пригибая ее к самому плечу в попытке урвать еще.

– Чомбур, чомбур, – рассеянно подсказываю я, но Суйла уже ухватил все, что хотел, и шагает дальше.

– Газонокосилка несчастная, – бормочет Ася и, закусив губу, снова тянет повод, вытаскивая голову Суйлы из-под его копыт.

– Так что там про выскользнуть? – напоминаю я, когда она наконец справляется.

– А, это… – спохватывается Ася.  – Знаешь, он – Панночка – долго никак не реагировал, и я думала: хорошо, все исчезает, растворяется в тишине, и скоро я просто выскочу из всего, гладко так, как косточка из черешни, и наконец смогу замолчать совсем. Но оказалось, что он ничего не решал, просто не заметил. А когда понял, его прямо заело. Он как будто хотел вынуть из меня все, что я зажала за это время. Никак не мог успокоиться, все говорил, что я отгораживаюсь, что порчу отношения, в общем, все, что обычно и говорят, и это было так бессмысленно. Он все колупал и колупал меня, говорил, что ради отношений мы должны разговаривать, что беспокоится о моем состоянии… Развеселить меня пытался! – выкрикивает она, как выплевывает.  – И в конце концов доколупал. Я сказала, что он идиот, что достал меня, что в гробу я видела его беспокойство вместе с заботой. А он сказал – в гробу так в гробу, после таких слов я для него умерла.

– Да уж, отлично поговорили.

– Я тоже так подумала. И ушла.

– Понятно, – осторожно говорю я. Вот здесь все обычно и начинается.  – И тут он резко передумал, да?

– Ага. Сказал, что простит меня, если я вернусь. Что любит меня, не может без меня…

– Знакомая песня. И ты…

– …сказала, что нет уж. Умерла так умерла.

Я фыркаю, и Ася нехорошо улыбается.

– А он сказал, что так меня любит, что готов отправиться на тот свет, лишь бы вернуть.

– Охренеть Орфеюшка, – вырывается у меня. Ася замирает, глядя на меня огромными почерневшими глазами. Она странно подрагивает, и я успеваю встревожиться, но тут она оседает в седле, как смятое тесто, и заходится таким хохотом, что Суйла нервно крутит ушами. Ася трясется и тоненько всхлипывает. Едва одолевая спазмы, сипит:

– У него… слуха… нет…

Тут я тоже закатываюсь.

– Ну, значит, сюда не пролезет… – выдавливаю я.

Ася, завалившись коню на шею, бессильно машет на меня рукой: перестань, ну перестань. Выпрямляется, делает несколько глубоких вдохов-выдохов. В слезящихся глазах еще прыгают смешинки, нижние веки дрожат, подрагивают губы, но она уже успокоилась.

– В общем, после этого я купила путевку сюда, буквально за пять дней до отъезда, впрыгнула в последний вагон. Из принципа искала такое, что точно понравится только мне.

– Ну и правильно сделала, – я все еще улыбаюсь, но мне больше не смешно. Перед глазами стоит мертвый Панночка, приваленный к дереву в Аккае. Я вспоминаю, что жертвой в итоге оказался он, и это злит. Я не хочу сочувствовать ему.  – Говоришь, он хороший человек, а сама аж в тайге пыталась спрятаться…

Ася резко натягивает повод, и я удивленно оглядываюсь.

– С чего ты взяла, что я пряталась от него? – холодно спрашивает она. Ее глаза сузились, верхняя губа подергивается, едва не приподнимаясь в оскале.  – Думаешь, я не смогла справиться с бывшим и побежала убиваться в лес?

– Но…

– То, что я женщина, еще не значит, что моя жизнь вертится на хую! – рявкает Ася и вдруг яростно визжит: – Да хватит жрать!

Она замахивается чомбуром с такой свирепостью, что Суйла, вздернув морду, выпрыгивает вперед. Асю отбрасывает в седле, на ее искаженное гневом лицо ложится мгновенная тень страха. В эту секунду я вижу ту, которая размозжила камнем голову своего бывшего, и в эту секунду убийство Панночки для меня реальнее, чем когда мы с Санькой тащили под дождем его тело. Такая Ася пугает, но мне нельзя бояться.

Я догоняю ее вихляющей трусцой.

– Все-таки выглядит как побег от навязчивого бывшего, – упираюсь я.  – Только решение хуже проблемы.

Ася яростно косит на меня; когда она отвечает, ее внешне спокойный голос подрагивает.

– Можешь думать что хочешь, но я же не договорила, – она замолкает. Ее глаза теперь – как две темные стекляшки, за которыми ничего нет. Я нетерпеливо передергиваю плечами, и это как будто включает ее – как робота с тусклым, невыразительным голосом.  – Через три дня он умер, – говорит Ася.

– Как… как?! – Бред какой-то, упрямо думаю я. Мне надо, чтобы это был бред.

– Не знаю, – Ася пожимает плечами почти равнодушно.  – Тромб. Ковид. Инфаркт. Самосвал задавил. Да какая разница?! Я его оставила, и он умер – мужик, не кот. Правда не знаю почему, я не спросила, а они не сказали, каждый думал, наверное, что сказал кто-то другой. А я не хотела… вообще не хотела связываться. Ну, его сестра позвонила, плакала, звала прийти…

– А ты? Неужели…

– Я пришла, что ты. Его родители так жалели меня. И мои. И друзья. Оказалось, он никому не сказал. Я была для них почти вдовой… И я молчала – как-то неуместно было бы сказать, что мы разошлись, да? Жестоко. Я молчала, меня жалели, превращали остатки настоящего в словесную труху, выдумывали чего не было и сами верили. И главное, все хотели, чтобы я говорила. Ради меня самой, конечно. Но у слов по-прежнему не было смысла, или они оказывались враньем, или уходили впустую, никем не понятые. И тут я поняла, что он действительно достает меня на том свете – через них. Это от живого я могла уйти, а от мертвого не отбиться, он теперь во всех и во всем. И если я не увернусь, меня ногами затолкают в этот словесный поток. Запихают в него клювами, как насекомое в горло птенца. Меня съедят, понимаешь?

Я коротко, дергано киваю, прижав костяшки пальцев к губам. Боюсь, что, если заговорю, выйдет только сиплое хрипение. Но Ася и не ждет от меня слов. Она вдруг снова ухмыляется:

– Я вышла из их квартиры за хлебушком, забрала из дома собранный рюкзак и поехала сюда.

– Однако… – бормочу я. Нервно откашливаюсь.  – И как ты представляла возвращение?

– Никак не представляла. Наверное, пришлось бы прятаться, сгорать от стыда и отмалчиваться. И я поняла, что не могу продолжать. И решила, что раз уж мне в любом случае придется молчать, то я могу хотя бы выбрать причину. Свалить туда, где выбора молчать или нет вообще не существует, а вопрос о смысле слов не имеет смысла.

Бессмысленные – Ася права – слова поднимаются во мне, как пузыри из глубины болота: каждый заполнен ядовитым газом, и я мысленно мечусь, отлавливая их один за другим. «Ну и заумь…» Нет, я не хочу этого яда. «Вот ты дурью маешься», – стоп. «Да ладно выдумывать, все дело в нем», – стоп. «И что, из-за такой фигни…» – стоп, стоп, стоп… Я молча разеваю и закрываю рот, как рыба на берегу.

– Это не только про Панночку, ты же понимаешь? – Ася коротко взглядывает на меня, и я сглатываю еще одну глупую реплику.  – Это обо всем, о любых разговорах. Просто, когда он умер, все сошлось окончательно, одно к одному, но дело не в нем.  – Ася снова отвлекается на короткую борьбу с Суйлой. Неопределенно шевелит рукой: – Правда, в походе еще… С телефоном всякое, какао это дурацкое по утрам. Но до вчерашнего дня я считала, что это глюки. Стресс, подавленное горе, чувство вины, все такое…

– Чувство вины, – саркастически повторяю я.

– Нда. То есть, видимо, нет.  – Она приглаживает влажные от пота волосы.  – Ты, конечно, можешь думать, что я все сочинила, чтобы отмазаться от убийства. Я бы так подумала.

– Хотела бы, но нет.

– Почему? – с неожиданным любопытством спрашивает Ася.

Я пожимаю плечами. Потому что мы едем на мертвых конях по не существующему в мире людей ущелью? Потому что она вговорила себя в эту историю?

– Зато теперь ты говоришь, – усмехаюсь я.  – И со словами вроде бы все в порядке.

– Да уж, я за полгода столько не наговорила, – хмыкает в ответ Ася и вдруг горячо восклицает: – Но ведь почти получилось! Я не верила, что такое возможно, я почти играла, но ведь получилось! Я ушла. Про меня забыли – ты же знаешь, что забыли. Я знала, что смогла, правда смогла, выскользнула, я была счастлива, когда поднималась к Замкам! Не знала, что будет дальше, но чувствовала… Из-за тебя все пошло наперекос!

– Ну да! А Санька с Панночкой?

– Ты что, не понимаешь? – сердито спрашивает она.  – Они бы меня не догнали! Это ты отпустила Суйлу, и я сидела и ждала как дура, пока ты его найдешь и пока меня найдут, а могла уже вчера… – тут она поникает, и я ядовито усмехаюсь:

– А сегодня сидела и ждала, как умная?

Ася закусывает губу. Буркает:

– Ладно, сегодня тоже как дура.  – Она вздыхает.  – Я как будто стерлась об этот спуск, оболочку какую-то содрала, и теперь меня растворяет, понимаешь? Ух ты, правда понимаешь, – у нее искренне удивленный вид, и это немного обидно.  – Но я-то другого хотела. Я как раз хотела остаться целой. Но, наверное, это только так и работает. Дошло бы раньше… Ладно, я ошиблась, довольна? Глупо и нехорошо ошиблась. И не могу исправить это сама, не знаю как. Если бы не ты, я бы, наверное, уже добилась своего и пожалела бы… Если бы то, что от меня осталось, в принципе могло бы жалеть.  – Она сухо сглатывает, и уголки ее рта подрагивают.  – Только вышло бы не так, как ты меня пугала. Не так… объяснимо.  – Помолчав, она скованно добавляет: – Извини, что тебе пришлось меня ловить.

Я неловко дергаю подбородком: ничего, мол, проехали. Думаю: вытащу ее отсюда. Повторяю как заведенная: вытащу целой. Обещаю себе, обещаю ей, но все же понимаю: может, она еще добьется своего. Я вовсе не уверена, что у меня хватит сил исправить ее ошибку.

С раскаленного неба доносится рычание, такое утробное и низкое, что невозможно определить сторону. Оно похоже на горловое пение кайчи – в нем, кажется, есть слова, но оно еще слишком далекое, чтобы разобрать их. Его отголоски катаются по обеим сторонам ущелья, дробясь и умножаясь. Может, еще пронесет, думаю я.

Но такая жара не может закончиться хорошо.

Тропа медленно забирает вверх. Мы давно выбрались со дна ущелья и теперь едем по полкам – широким уступам на середине склона, просторным полянам, разделенным узкими полосами кедрача. Наверное, так мы выберемся на перевал, не мучая коней резким подъемом, но это будет нескоро. Рычание грома доносится все чаще и отчетливее, но откуда и куда идет далекая гроза, пока непонятно. Вдалеке снова раскатисто гремит, и, будто в ответ, громко урчит мой желудок. Спохватываюсь: я-то могу потерпеть, но Асю давно пора кормить.

Тут же я понимаю, почему вспомнила о еде: в воздухе слабо пахнет дымом. Насторожившись, всматриваюсь в дальний конец поляны, ограниченный полосой кедрача. Прислушиваюсь. Кажется, там есть ручей. Отличное место, чтобы передохнуть, – снова гремит, – а может, и переночевать. Но вовсе не такое безлюдное, как я думала.

А конских следов на тропе нет – только тонкий косулий пунктир и старые, замытые медвежьи (вот еще не стоит забывать) плюхи. Значит, выдуманный мной обход и правда существует, и тот, кто развел костер, приехал с той стороны.

– Вдруг так есть захотелось, – говорит Ася.

Я уже вижу невесомую, тревожную струйку дыма. Он дрожит синеватым маревом и вдруг на глазах густеет, темнеет, превращается в черный пушистый хвост, задранный над кронами. По поляне ползет вонь горелой резины.

Ася резко останавливается.

– Там кто-то есть, да? – тонким голосом спрашивает она. Нервно озирается – похоже, высматривает, как ловчее сойти с тропы. Суйла сопротивляется, пытается идти вперед: он тоже чует дым. Он хочет туда, где костер, где с него снимут седло и отправят пастись.

– Охотники, наверное.

Я стараюсь говорить как можно спокойнее. Ася побледнела, вылиняла в прозелень, под цвет лишайников, и, похоже, готова сорваться в панику. Значит, мне нельзя. Я прогоняю из головы озверевшего от моего кидка Саньку. Еще тщательнее выметаю любые мысли о Панночке, Панночке с детскими обиженными глазами и кровавым потеком на виске. Вдалеке – но уже ближе – гремит и вибрирует горло огромного кайчи. Караш громко всхрапывает и встряхивает головой, навострив уши. «Правое ухо до неба поднял, левое к земле приложил, небо и землю стал слушать» – так, кажется, должно быть? Караш не такой, плевать он хотел на то, что творится в чужом стане. Караш уперто тянет меня за руку, как ребенок: пойдем, ну пойдем скорее.

– Расспросим, как лучше идти, – говорю я Асе.  – Ты же хотела выбраться.

– Давай не будем. Давай обойдем…

Я быстро оглядываю полку и лес, лезущий за ней вверх по склону. Пожалуй, мы могли бы обогнуть стоянку широкой дугой, не попавшись никому на глаза, пробраться выше между деревьями и…

Суйла резко дергает головой, высвобождая повод из Асиных рук.

– Го-го-го, – басом говорит он и размашистой рысью несется к стоянке, подбрасывая Асю в седле, как мешок с апельсинами.

И правда – ручей в двух шагах от костра, то совсем узкий, то расползающийся по мху и камням болотцем, скрытым под пронзительно-желтым ковром калужницы. Пурпурные кисти холодной примулы поднимаются над заводью размером со стол. А сама стоянка – между пятью огромными кедрами, здесь сплошь корни, рыжий ковер хвои и объеденные шишки. И чуть в стороне – одинокая лиственница: кто-то позаботился и о коновязи. Кони встают у нее, как будто знают эту стоянку всю жизнь.

Из костра валит черный жирный дым. Среди прогоревших сучьев корчится невнятная штуковина размером с две ладони. У нее тревожные очертания и неприятно знакомый розово-бежевый цвет. Вокруг обугливаются какие-то мелкие тряпки, скрючиваются в почти невидимом синем пламени тонкие блестящие волокна.

Кто-то бросил эту дрянь в догорающий костер в последний момент перед тем, как сесть в седло. Не хотел нюхать ядовитый дым. Я бы тоже так сделала. Но мне не нравится эта штука в костре. Я не понимаю, что это, но мне от нее тошно.

– Есть кто живой? – окликаю я на всякий случай.  – Эй?

Ася нервно усмехается, и ее плечи лезут к ушам. Она протягивает руку, как будто хочет меня остановить, и тут же бессильно роняет ладонь. Я почти бегом выскакиваю на следующую поляну, щурюсь на ее разноцветные волны. Кажется, вижу взмах конского хвоста у деревьев вдалеке. А может, просто рябит в глазах.

– Ну вот, а ты переживала, – говорю я, вернувшись.  – Никого.  – Ася молча смотрит в костер, и лицо у нее, раскрасневшееся было от пробежки Суйлы, снова зеленое.  – Воняет жутко.  – Я оглядываюсь, высматривая какой-нибудь сук поухватистее.  – Сейчас эту хрень вытащу, потом перед уходом дожжем.

– Это не хрень, – говорит Ася.  – Это кукла.  – Она смотрит на меня так, будто сейчас отключится.  – Моя кукла.