Текст книги "Саспыга"

Автор книги: Карина Шаинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Да ты крутой, – говорю я Карашу.

Выше по тропе хлюпает, и я вспоминаю, зачем здесь оказалась. В серебристом ивняке мелькает серый конский круп, блестящий пуховик, похожий на халат. Русые волосы кое-как собраны в косицу, на спине темнеет небольшой рюкзак. (Весь поход твердили: не надо на коня с рюкзаком, так нет же…) Иногда Суйла оскальзывается, и тогда Ася заваливается вперед, хватаясь за переднюю луку.

– Э-э-эй! – ору я. Никакой реакции, и не удивительно: мокрый хруст под конскими копытами заглушает все, да еще и ветрено.  – Давай догоняй, – говорю я Карашу.

Я ору свое «эй!» в третий или четвертый раз, когда Ася наконец оглядывается – резко, почти зло. Увидев меня, она слегка удивляется – и тут же кривится, как от кислого.

– Не туда едешь! – ору я. В горле уже саднит.  – Не туда! Да стой же!

Ася отворачивается. Суйла ровно поднимается по тропе, и это начинает бесить: как она до сих пор не поняла, что ошиблась? Я сердито толкаю Караша, и тот переходит на рысь. Ася больше не оглядывается, и это уже совсем странно. Не расслышала? Не узнала – может, близорука? Да о чем она думает?!

Мне удается проскочить вперед по параллельной тропке и перегородить путь, так что Асе приходится остановиться.

– Ф-фух, – выдыхаю с сердитым смехом.  – Я тебе кричу-кричу, ты же не туда едешь! И как тебя угораздило! – Меня колотит, и слова превращаются в невнятную скороговорку. Все еще посмеиваясь, я вытаскиваю сигареты. В голове звенит.  – Ну, поехали.  – Сигарета разгорается, и я разворачиваю коня.  – Давай езжай пока передом, здесь не разойтись…

Я глубоко затягиваюсь, выдыхаю – ф-фух-х. Нашла. Догнала. Но Ася молчит, и это начинает действовать на нервы.

– Поехали, и так в темноте уже на базу придем, – нетерпеливо повторяю я и впервые сосредотачиваю взгляд на Асе. Та смотрит на меня без всякого выражения.  – Ну, давай уже, – подталкиваю я.

– Нет, – говорит Ася.

– Что?! – от неожиданности я перехожу на мышиный писк.

– Нет, – повторяет Ася.

3

Лишайник на камнях бывает серый, черный, желтый и оранжевый, смотря какого цвета были глаза птицы, увидевшей это место первой. Чтобы поймать пугливого коня, надо сделать вид, что идешь мимо. Я застала время, когда на Озерах не было никого, кроме Боба, а в единственной избушке в Туре, черной и страшной развалюхе, Таракай рисовал своих барсов, бродяг и чудесных дев.

Вот они мы: две крошечные женщины на краю бесконечного плато. Если смотреть сверху – мы неотличимы друг от друга. Для тех, кто сейчас может смотреть сверху, мы пока даже не слишком отличаемся от редких деревьев. Кони под нами терпеливо ждут. Им все равно.

– В каком смысле – «нет»? – переспрашиваю я. Ася молчит. Ее «нет» – щелчок выключателя, прервавший нормальное течение жизни. В ее молчании слышно, как с тихим шелестом рушатся наши роли. Те, кто может сейчас нас видеть, слегка поворачивают головы. Тень их любопытства отзывается во мне азартной дрожью, которую я не хочу, не имею права замечать. Мне нельзя.

Я хватаюсь за единственную здравую мысль:

– На стоянке что-то забыла? Надо было сказать, нельзя же так…

Ася качает головой и замирает, по-совиному моргая. Я в ступоре смотрю на нее сверху вниз. Надо что-то говорить, спрашивать, убеждать, но в голове ни единой мысли, ни одного слова – одна пустота, зыбкое дымчатое пространство. Я бессмысленно рассматриваю Асю. У нее обычное, чуть мальчишеское лицо. Прямой, слегка обгорелый нос, не большой и не маленький; обычный грязноватый походный загар, обычный походный прыщик на подбородке. Обычные печальные тени у бледного рта. Темные глаза под длинными узкими бровями смотрят куда-то за мое плечо – или даже не смотрят никуда. Неподвижное, застывшее лицо – как маска, как окно в заброшенной избушке.

Да она же просто ждет, пока я отстану, вдруг понимаю я. Как на светофоре.

Я цежу:

– Не валяй дурака. Куда ты с голой жопой в горы намылилась? Хватит дурью маяться, поехали уже, время позднее…

Слова сыпятся сами собой, гладкие и гадкие чужие слова. Я снова открываю рот, еще не зная, что из меня вывалится – что-то безликое, чуждое и злое. Но сказать ничего не успеваю: Ася вдруг подбирается в седле, оскаливает мелкие ровные зубы и изо всех сил пихает Суйлу пятками в бока. Тот послушно суется вперед, протискивается между Карашем и ивняком, цепляется арчимаком за мое седло. Коленка Аси – твердая и неожиданно неприятно теплая – больно утыкается в мою голень. Ох, раздавит сейчас нам обеим ноги, думаю я, осаживая Караша. Лицо Аси сжимается в кулак. Оно вдруг делается живым, злым и упрямым, будто в драку, – да что ж это такое, что с ней делать, не в самом же деле драться, уговаривать, бить морду, сдернуть с коня, связать… блин, Костя, наверное, уже психует, на базе потеряют, будут искать, неловко, подстава… Ася сердито вскрикивает. Суйла снова пытается продраться выше по тропе, и тут я, не успев понять, что делаю, цапаю его за повод.

Несколько секунд мы выдираем друг у друга повод – тяжелое сопение, отдающее утренней овсянкой, табаком и молочной шоколадкой, костлявые лапки, влажные и грязноватые, царапучие обломанные ногти. Грубый ремень обдирает красную от холода кожу. Отпускаем разом, будто обжегшись. Ася, морщась, обтирает ладонь об колено. Выпятив челюсть и стараясь выглядеть спокойной, я снимаю повод с шеи Суйлы. Хорошо, чомбур длинный. Я перекручиваюсь в седле, привязывая его к задней луке. Руки трясутся, и вместо нормального узла получается ненадежная путаница. Зашипев, я начинаю заново. От напряжения ноет спина – я чувствую, как Ася буравит меня ненавидящим взглядом, слышу ее короткое редкое дыхание. Узел наконец ложится как надо, и я дергаю веревку, затягивая последнюю петлю. На буксир. Как ребенка, слишком большого, чтобы умоститься в родительском седле, и слишком маленького, чтобы хоть как-то управлять конем.

– Вот так, – буркаю я, все еще глядя на узел. Все нелепо, неправильно, отвратительно.  – Слушай, я не знаю, что ты… почему ты… но…

Не сумев найти слова, я поднимаю глаза. Ася, поджав губы, медленно сползает с коня на землю.

– Да ты чего?! – вырывается у меня.

Ася, цепляясь за кусты, протискивается мимо коней, поправляет лямки рюкзака и молча уходит по тропе наверх.

Я выбираюсь из ивняка и притормаживаю, чтобы не наступать Асе на пятки. Передо мной лежит плавный подъем плато. Слева за Озерами небо набухает лиловым, там посверкивает, но далеко: наверное, пронесет. Серо-багровые, зубчатые, в оранжевых пятнах лишайников скалы Замков нависают впереди над тропой, облитые желтеющим светом. Черт знает, сколько уже времени. Когда Костя поймет, что мы так и не догнали группу? Может, только на базе, но, скорее всего, перед скачком вниз. А может, уже понял, что все обернулось не так просто.

Воображение подкидывает разъяренного матерящегося Костю, едущего через поляны. Или вконец озверевшего Генчика. Я оглядываюсь, даже выжидаю какое-то время – но поляны пусты. Ну и хорошо. Не хочу, чтобы меня застали такой растерянной. Я понятия не имею, что делать с этой чокнутой, но, кажется, если в эту историю влезет кто-то еще, станет только хуже.

Ася тем временем быстро приближается к Замкам. Тропа мягкая, ласковая – торфяная канавка, пробитая копытами в поросли карликовой березы, совсем коротенькой, не выше щиколотки, еще не обросшей толком листьями. Здесь еще весна. Синие раструбы горечавок торчат прямо из ягеля. Фиалки теснятся кучками, от бледно-желтых до глубоко пурпурных, и мелькают изредка розовые, вывернутые наизнанку колокольца отцветающего кандыка.

(У меня был шок, когда я увидела это впервые, ступор, паралич. Был зеленый, буреющий потихоньку июль, северный склон на высоком перевале, слишком крутой спуск, на котором пришлось спешиться. Я сползла с коня, уже собралась сделать первый шаг, да так и застыла с поднятой ногой: поставить ее было некуда. Под ногами не было травы, не было земли, только – нежные, хрупкие, крошечные, разные цветы. Они были невыносимо, необъяснимо прекрасны. Они – были.

Я вся взмокла, пока спустилась. Я была тогда – туристка, студентка, потому и июль: сразу после сессии. С тех пор много чего произошло, очень много, – я привыкала, грубела, отучалась удивляться, прятала разъедающий под ребрами восторг под циничной усмешкой, я

(ела саспыгу)

узнавала имена и освобождалась от лишнего. Но с тех пор всегда приезжала в июне, чтобы снова это увидеть. И всегда старалась не наступать на цветы, правда, я никогда не наступала на цветы, если только могла. Изо всех сил старалась не наступать. )

…Поравнявшись с Замками, Ася останавливается, задирает голову, вглядываясь в вершину ближайшей из скал, будто спрашивая. Надо же, сообразила, раздраженно думаю я и тут же эту мысль отбрасываю. Есть вещи, которые не обсуждаются и даже не обдумываются, – например, те, что происходят в голове, когда проезжаешь мимо Замков.

За Замками тропа разветвляется. Ася мнется, то ли не зная, какую сторону выбрать, то ли не умея решить наугад. Ну давай, поверни к Озерам, часа за три слезем. Там цивилизация теперь, там толпы и туристов, и местных, найдется кто-нибудь знакомый. Там, если хочешь, упирайся дальше, садись на жопу и цепляйся за камни, я смогу оставить тебя (и коня, между прочим) под присмотром, а сама рвану на базу, там с Аркадьевной решим, ох и круг выйдет, километров в тридцать, останусь я без поясницы…

Это было бы слишком хорошо, чтобы сбыться. Потоптавшись еще немного, Ася плетется прямо, к Аккаинскому перевалу. Да чтоб тебя. Я закатываю глаза и потихоньку трогаюсь следом. Ладно, давай спустимся в Муехту, не собираешься же ты ночевать в березе…

Она забирается все выше, как-то неправильно, не так, и тропа потихоньку становится замытой, без единого следа, если не считать Асиных сапог. Не то чтобы я не понимаю, что происходит. Просто не могу поверить: привычки слишком сильны. Приметная скалка со скрученным в узел маленьким кедром на макушке вдруг оказывается по правую руку вместо левой, и уже ясно, никуда не денешься от этой ясности: мы вышли на верхнюю, старую, сто лет как заброшенную тропу. Мне не надо вспоминать, как и когда я ходила по ней в последний раз.

(…А Илья годами твердил, что надо пробивать тропу понизу, через траву, там точно будет мягче. Говорил – хватит уже лазать по курумнику, как ни переход – так кто-нибудь захромает, говорил, что уже задолбался собирать отвалившиеся подковы. Когда я начала работать в «Кайчи», это уже стало его пунктиком, но все говорили: невозможно, понизу дороги нет, только ноги коню переломаешь. И ходили по гольцу, и я в тот раз пошла по гольцу, а как еще.

Конь шатался от усталости, совсем молодой еще, невтянувшийся, да еще и кованный из экономии только на передок – денег в «Кайчи» тогда не было. Я еще работала не поваром – поваров в «Кайчи» тоже не было, – а стажером, мальчиком-за-все. Я догоняла группу с запасом хлеба, не получилось закупить сразу, тогда в деревне были проблемы с хлебом. Но это меня не волновало, а волновали только эти камни и эти кедры, силуэт Замков позади, и хищная птица впереди, в небе, и слишком усталый конь.

Белые камни, выбитая в пыль скудная земля, слева – уходящая вверх осыпь Кылая, справа – обрывающиеся в никуда скалы и кривые кедры-лилипуты. Черные большеклювые воро́ны толпятся на склоне, воздух распадается на колючие молекулы, близкое небо отдает фиолетовым. И никого, ни одной человечьей души на многие километры вокруг, а может, и во всей моей вселенной, моем герметичном замкнутом мире, границы которого, очерченные неведомой силой, теряются в белесой дымке.

А потом с осыпи побежал шепчущий ручеек камешков. Кто-то ходил там, наверху. Я оторвала взгляд от тропы, но никого не увидела – только серые тени на серой сыпухе. Это мог быть медведь, и это было страшно. Это мог быть сарлык, хуже – сарлычиха, отбившаяся от стада, чтобы отелиться, и это было еще страшнее. Я подобрала повод покороче – сейчас до коня дойдет, и он понесет не разбирая дороги, черт, только не здесь, убьемся… но конь встал и только трясся всем телом, и я знала, что нет – не медведь и не сарлык. Кто-то суетливо перебегал по осыпи на мягких лапках, замирал и снова перебегал с омерзительным шорохом, тошнотворным шепотком, от которого кружилась голова и находило затмение, и казалось, что лежишь в спальнике в своей палатке и надо проснуться, проснуться, иначе – конец…

Лапки зашуршали совсем рядом. Конь попятился и пошатнулся, и тогда я спешилась и потащила его в поводу, матерясь во весь голос, обзывая пропастиной, дохлятиной, истериком и идиотом, а потом пораженно замолчала, вдруг осознав смысл слов «волчья сыть» из детской – ничего себе! – сказки, и снова принялась ругаться. Придурок, орала я, псих несчастный, симулянт, – а лапки шелестели совсем рядом, краем глаза я видела, как перебегает с места на место пухлая серая тень, надо проснуться, проснуться…

Потом, сидя на ледяных камнях тура на перевале, я курила и прикладывалась к фляжке, пока не перестала трястись, и еще немного – пока не перестал трястись конь и не отщипнул наконец пучок коротенькой, уже пожелтелой и сухой травки, проросшей сквозь красноватую щебенку. Курила и думала: а что, если снова придется идти здесь одной? Что, если, например, следующая группа тоже уйдет без хлеба или, мало ли, коней придется менять…

Но тем летом не пришлось, а следующим Илья, не верящий, что новые тропы невозможны, в первом же походе психанул и пробился от Аккаинского перевала к Замкам понизу. С того лета вообще многое изменилось. )

Тот шелест мягких лапок… но все в порядке: Караш крепко ступает по камням. Под его копытами плавно скользит тень птицы. Я сглатываю шершавый комок в горле и вспоминаю про воду. Где-то здесь должен быть ручеек – перед тем как тропа резко повернет кверху и запетляет по гольцу. Ася тащится еле-еле – можно не спешить.

Я приседаю перед говорливым потоком шириной в ладонь, выходящим из-под камней и под камни уходящим. Кое-как отмываю руки от пыли и черпаю воду горстями. От холода ломит зубы, суставы пальцев, даже запястья, и я мельком, досадливо думаю, что раньше такого не было – раньше, в те времена, когда приходилось мотаться по горам в одиночку, с арчимаками, набитыми хлебом, или с заводным конем и чьей-то забытой палаткой… Вода ускользающей сладостью окутывает язык, унимает задубевшее горло, и я все черпаю сквозь боль. Останавливаюсь усилием воли: впереди на час ходу – только камни и кустарники не выше колена. Прятаться вроде как не от кого, но все равно неуютно снимать штаны на ветру.

Я опускаю в воду бутылку. Караш мягко пихает меня лбом в спину, дышит в ухо. Слышно, как за ним топчется Суйла. «Нельзя, ты потный», – бормочу я, машинально растопыривая локти, но Караш и не пытается протиснуться к воде. Журчит ручей, сопят кони, но какого-то очень обычного, просто обязанного быть звука не хватает. Я делаю глоток из переполненной бутылки, чувствую, как вода проливается в пустой желудок. Есть хочется страшно. А, вот чего не хватает: сочного хруста травы на зубах, скрежета удил, болтающихся во рту, утробного звука неторопливого жевания. Я оглядываюсь. Караш и Суйла дремлют развесив уши. Даже сейчас не пытаются перехватить травы. А времени уже столько, что любой конь давно отдергал бы всаднику руки, упрямо ныряя мордой по сторонам тропы за вкусным.

Я снова пытаюсь вспомнить, что слышала об этих меринах. Не обычное «а он меня трепат-трепат», нет, что-то, что меня тогда не касалось, но теперь зудит и тревожит. Но если и вспомню – что толку? Дано: Караш, Суйла, поехавшая крышей туристка, верхняя тропа вдоль Кылая, с которой в ближайший час не соскочить, и, между прочим, нехорошее, цвета зрелого синяка небо за спиной.

Ася тащится вперед, ломко покачиваясь на камнях, то и дело теряет равновесие, взмахивает руками, оскальзываясь и подворачивая ноги. Крошечная фигурка, нелепая и неуклюжая, потерянная среди скал и осыпей. Короткий приступ злорадства: так-то, а чего ты хотела от конской тропы, это с седла кажется, что все просто, а на своих двоих-то… Как бы и правда ногу не вывернула – страшно смотреть, как ковыляет. Ася особенно отчаянно взмахивает руками, изгибается и рушится вперед, выставив перед собой ладони. Мои потроха ухают вниз вместе с ней. Тошнотворный вакуум в животе – но вот она шевелится, и я наконец могу вдохнуть.

– Цела? – кричу я еще издали, подъезжая. Ася сидит на земле, прижав ладони к лицу, – плачет? Беззвучно орет от боли? Впала в ступор? Услышав мой голос, она отрывает руки от лица и растерянно протягивает их перед собой: смотри.

Я соскакиваю с коня, опускаюсь на корточки рядом. Основания Асиных ладоней ободраны, и меня передергивает от этих мелких ссадин, сочащихся сукровицей, с прилипшими к ним мелкими камешками и чешуйками лишайника. Черт, знакомо. Больно. Не страшно.

– Остальное как? – спрашиваю я, шаря в кармане куртки. Выуживаю пачку влажных салфеток.  – Ну? Лодыжки? Колени?

Ася пожимает плечами; пососав ссадину, неохотно берет салфетки.

– Да нормально все, – бормочет она, пряча глаза.  – Спасибо, – она возвращает пачку и обтирает ссадины. На меня она по-прежнему не смотрит, только выпячивает чуть подрагивающую нижнюю губу. На коленке белеет пыльное пятно там, где камень стесал плотную ткань брюк. Под ним, скорее всего, тоже ссадина.

Оставив ее разбираться со своими травмами, я иду отвязывать Суйлу. Ну правда – не смотреть же, как она убивается из упрямства.

– Давай садись, – вздыхаю я, подведя коня. Ася смотрит исподлобья.

– Я на базу не поеду, – говорит она.

– Давай садись, пока ноги не переломала, – я едва сдерживаю желание заорать.

Ася неуверенно встает. Она чуть прихрамывает, но, в общем, понятно, что ничего серьезного не произошло. Просто ободрала ладони и испугалась. Трясется теперь – ногой в стремя попасть не может…

Кое-как взгромоздившись на Суйлу, она рассеянно теребит чомбур.

– Слушай, ты можешь за мной больше не ехать?

Было бы неплохо. В конце концов, я просто повар. Все это вообще не мое дело.

– Не могу, – отвечаю я.

Ася дергает краем рта и отворачивается.

4

Волки-одиночки нападают на коней сзади, кусают за ляжки, оставляя рваные раны, а потом неторопливо идут следом, дожидаясь, когда гниль с их грязных зубов проникнет в кровь и добыча ослабеет. Усяньмянь – китайская смесь из корицы, бадьяна, фенхеля, сычуаньского перца и гвоздики. Если добавишь усяньмянь в печень, не сможешь перестать ее есть. Саспыга никогда не спускается ниже границы леса.

(лапки лапки шуршат по осыпи четыре птичьи лапки несут круглое в пушистых перьях тело из дыры в боку толчками выплескивается черная кровь не ходи следом не смотри выше не смотри в лицо не надо проснись ты запуталась в спальнике проснись)

…Верхняя тропа сливается с основной, ненадолго теряется в сухой траве и щебенке на перевале и крутым серпантином ныряет вниз. Нарочитые объемы кучевых облаков, нежная лента чистого неба под ними, снежно-полосатые зубья главного хребта. Плоская долина Аккаи в серебристом меху карликовой ивы упирается в гору одним боком и срывается в ущелье другим. Мертвое озеро в нагромождении камней под горой, неоновая голубизна снежного языка, кончиком заехавшего в воду. Размеренные свистки потревоженного сурка-часового. Скособоченная фигурка неумелого всадника медленно движется по болотистой тропе, виляющей сквозь ивняк.

– Ох, да иди ты, – бормочу я и со стоном сползаю на землю.

Ася идет, но, что бы она себе там ни думала, – дорогу здесь выбирает конь, и, что бы он ни выбрал, видно их со спуска будет долго, как минимум час, а то и полтора. Да и выбор небольшой. Пусть себе идет. Рано или поздно она ослабеет. Должна же она устать, проголодаться, замерзнуть. Хорошо бы еще промокла – но, хотя ветер на плато совершенно ледяной и попахивает снегом, небо остается чистым, а здесь, на спуске, и вовсе почти тепло.

Наверное, это самое дурацкое место, чтобы выпить кофе, но что сегодня не дурацкое? Я оттаскиваю Караша в сторону от тропы. Привязывать его негде – одна трава да камни. Приходится зацепить повод за луку и надеяться, что он никуда не пойдет. Он и не идет – встает где поставили. Чучело коня, удобно, конечно, но… А, ладно, удобно же.

Корявые ивовые сучья горят плохо, но игрушечный, на две маленьких кружки чайник вскипятить хватит. Хорошо, что я не выпила набранную воду. Хорошо, что остался с похода кофе. В пол-литровую бутылку при старании можно забить стандартную пачку; на обычный десятидневный поход хватает и половины, но я, как любой наркоман, боюсь остаться без дозы. Вот и хорошо. Просто – хорошо…

Я выливаю кипяток в термос, с наслаждением принюхиваюсь, завинчиваю крышку. Дожидаясь, пока кофе заварится, лезу в арчимак за новой (последней, между прочим) пачкой сигарет. Под рукой брякает пластиком небольшой пакет. Я привычно отодвигаю его в сторону и останавливаюсь: а когда еще?

– Стой здесь, – строго говорю я Карашу и бегом возвращаюсь к тропе. Это надо делать на тропе, там, где могут увидеть.

Три стойких маркера: черный, белый, рыжий. Плоская поверхность недавно разбитого камня, еще не затянутая лишайником. Надо было подумать, надо было эскизы, да что уж теперь; я годами таскала эти маркеры ради сто лет назад задуманной шутки, но всегда было некогда, не до того, неуместно, не заставлять же группу ждать, я бы и догнала потом, но – с напарником договариваться, туристам объяснять, но – погода дерьмо, но – нет сил… Не включая головы, я приседаю на корточки. Два маркера в зубах, один пляшет в руке, поменять, еще раз поменять… По синевато-серому излому мелкозернистого гнейса бежит рыжий марал с буйно завитыми рогами; за ним, уткнувшись носом в тропу, идет волк. Я окружаю их кривым орнаментом: точки, палочки, зигзаги, как рука ляжет, как (кто-то) на душу положит. Встаю рассмотреть, что вышло.

Вышло неплохо. Рисунок лег на камень так, будто был здесь всегда. Немного запылится, затрется – и можно дурить туристам головы. Или не говорить ничего, не показывать, а если вдруг заметят и спросят – удивляться. Пусть дурят себе головы сами. Так даже лучше.

Тихо хихикая сама с собой, я возвращаюсь к коню, так и дремлющему на месте, к термосу, к прогоревшему уже костерку. Закуриваю, отпиваю наконец кофе. Острое каменное ребро давит на копчик, и я ерзаю, пристраиваясь поудобнее. Заметив движение, снова свистит сурок.

Хорошо бы разрисовать еще несколько камней, но это уж как выйдет… А ведь если бросить сейчас эту дуру и двинуть на базу, можно будет пару-тройку раз притормозить. Время никто не засекает и над душой не стоит. А там – пусть Костя едет уговаривать. Взрослая тетка, ничего с ней за пару дней не сделается. Да какой там дней – часов: ведь нас давно ищут.

Странно, что я об этом забыла. Ищут ведь. Следы, ведущие на верхнюю тропу, не заметили – а если и заметили, то не поверили в такую глупость, – так что шарят под Замками, самое дальнее – в Муехте. По-хорошему, надо идти туда, чтобы не тратили время и нервы зря. Если сейчас развернусь – через час-другой наткнусь на кого-нибудь из своих, и на этом все закончится.

Может, поэтому и забыла…

Я втягиваю носом горечь кофе, дыма, отдаленного дождя, раздавленных копытами корней. Смотрю, как Ася упорным муравьем ползет через долину. Далеко уже ушла – Карашу придется постараться, чтобы догнать. Ах да, нас самих скоро догонят. Опять забыла… Да просто не хочу помнить.

Может, мне все это нравится.

Дозорный сурок свистит еще раз и замолкает – видно, наконец счел меня безопасной частью пейзажа.

Наверное, в Аккае недавно прошел ливень и начисто замыл старые следы: тропа кажется нехоженой, и отпечатки копыт Суйлы бросаются в глаза. Они ведут в сторону ущелья, к ближайшей стоянке, которой почти не пользуются: она всегда или слишком близко, или слишком далеко, смысла нет. Даже странно, что Суйла ее знает. Но хорошо, что он свернул: я уже не чую отдавленной об седло задницы, зато начинаю чувствовать колени. Страшно хочется есть, но об этом я стараюсь пока не думать. Где-то в арчимаках болтаются несколько квадратиков шоколада, немного растительного масла и – насмешкой – два десятка пакетов и пакетиков со специями. Я пересекаю небольшое болотце; Караш давит копытами пучки дикого зеленого лука; лук пахнет. Нет, об этом пока лучше не думать.

Ивняк сменяется березой по колено, синими всплесками горечавок на проплешинах, с которых едва стаял снег. Появляются редкие группы низкорослых кедров, мягкие бугры и между ними – круглые карстовые ямы с черными торфяными лужами на дне, в изумрудной оторочке осоки. Тропа превращается в условный пунктир. Несколько раз я замечаю следы косули, и старые, и совсем свежие. Звери ходят здесь чаще, чем люди.

По правую руку темнеет группа кедров побольше. Я хорошо помню стоянку под ними, но след ведет мимо, и Караш, не повернув головы, проходит мимо, даже не пытается потянуть меня к месту, где его наконец ждет отдых. След Суйлы уводит прочь от знакомой тропы. Впереди рушится с неба дальний склон ущелья, синий в вертикальных полосах: черные линейки кедрачей, белая пена падающих в пропасть ручьев, зеленые полотнища полян, повисших под невозможным углом. Куда ее черти понесли, хмуро думаю я; мы туда не ходим, там всё вниз и вниз, немного красоты, а потом – бездна. Я представляю, как уклон становится все круче; конь цепляется за оползающую осыпь, скользит, задние копыта отрываются от земли… Меня мутит. Я глубоко втягиваю носом воздух – и чувствую запах дыма.

Костерок у Аси жалкий и дымит беспощадно – видно, подбирала с земли всякую трухлявую дрянь. Сама Ася, присев на корточки, возится у ноги расседланного Суйлы – неумелыми пальцами привязывает толстую, плохо гнущуюся веревку.

Ну, догнала, думаю я, и что теперь? А вот что: я должна ее вернуть. Но это – завтра. Ночевать придется рядом и вполглаза: неизвестно, куда и когда ее понесет, да и за Суйлой лучше присмотреть. Чуть дальше маячит еще одна группка кедров, можно встать там. Все равно, конечно, будет противно… ну и ладно. Переживу. Обе переживем, перетерпим. А к утру Ася, может быть, протрезвеет. Лишь бы спустить ее до базы – а там пусть катится к черту.

Ася путается в петлях узла и, ругнувшись сквозь зубы, принимается заново. Я тихонько тяну повод: самое время незаметно уехать. На глаза снова попадается костерок. Закопченные камни вокруг огня, опаленные рогатины, рядом – плоско подрубленное сверху бревно. Надо же, стоянка, хоть и заброшенная. Хорошее место. Два огромных кедра, перепутанные выпирающими из земли корнями, закрывают от ветра и дождя. Где-то совсем рядом журчит ручей, и поляна для коня отличная… и вид…

От зрелища вертикального склона меня снова ведет – всадника, зависшего над пропастью, никак не выкинуть из головы. Хорошая стоянка, но какая-то тревожная. Беспокоящая. И неуловимо знакомая: как будто она мне снилась. Или я на самом деле была здесь, но забыла, забыла напрочь

(лапки с поджатыми пальцами и бурыми скрюченными когтями как неопрятные ногти лапки тычут в темнеющее небо деловитые голоса дай сюда поверни держи кровью пахнет так густо залепляет ноздри залепляет глаза не хочу быть здесь не надо проснуться это спальник перекрутился не дает дышать проснись)

…На углях кое-как пристроились две ржавые консервные банки с водой. Кружка и мятый чайный пакетик ждут на бревне. Рядом вялым завитком свисает плоский пакет майонеза. Точно, невпопад радуюсь я, она у меня майонез возила, а еще повидло и шоколадную пасту. Пасту я у нее забрала вчера, последнее повидло доели три дня назад, а майонез с утра кто-то выдавливал, проглаживая пакет щепочкой. Я тогда подумала, что надо его сжечь, да отвлеклась, а потом он исчез. Теперь понятно куда. Своих запасов у Аси, похоже, вообще нет. Да о чем она думала?!

Да и плевать. Я вдруг разом чувствую, до чего промерзла, устала, проголодалась. Сейчас бы мяса… Невольно представляю здоровенный багрово-черный кусок мякоти на просторной изрезанной доске и как я примериваюсь к нему с острым ножом, аккуратно убираю пару прилипших травинок и пропитанный кровью обрывок ягеля

(куски мяса свалены на траву хватаю стянутыми засохшей кровью руками запихиваю в мусорные пакеты пакеты в арчимаки пакеты не лезут черная от крови рука протягивается сбоку выбрось это нахуй рука выдергивает из арчимака пластиковую бутылку с крупяным грохотом забрасывает в корни рука исчезает чужое присутствие за спиной исчезает наконец-то облизываю испачканные пальцы так вкусно почему так вкусно лижу пальцы почти кусаю проснись не надо проснись)

Теперь я смотрю под кедр – мощные, по пояс высотой корни, толстая перина хвои. Не знаю, хочу ли увидеть то, что ищу, но – в сгустившихся уже тенях, едва-едва – все-таки вижу: косо торчащее из-под хвои помутневшее горлышко с синей крышкой, обычное горлышко обычной бутылки из-под минералки.

Видимо, я дергаюсь: Караш переступает с ноги на ногу. Хрустит под ногой сухая ветка, и запоздало ржет Суйла. Ася, вздрогнув всем телом, вскакивает на ноги и оборачивается.

– Опять ты… – с усталым отвращением выдыхает она.

Слегка пожав плечами, я сползаю с коня. На мгновение наклоняюсь, уперев руки в колени, сквозь сладкую боль вытягиваю поясницу. У меня нет сил ни уговаривать, ни терпеть поток отдающих безумием протестов. От мысли о горячей гречке урчит в желудке.

С земли стоянка оказывается совсем знакомой. Сознание выкинуло ее из памяти – но ноги помнят. Помнят руки

(гречка шелестит по пластику как птичьи лапки по осыпи над ущельем)

(мы ели ее прямо здесь сырую руками прямо здесь)

Ася нервно сжимает кулаки, набычившись. Поводит плечами, будто загораживая костер, и я прихожу в себя.

– Слушай, ну это смешно уже, – раздраженно говорю я.  – Давай побудем как нормальные люди. Сейчас…

Асю перекашивает. Она с силой мотает головой, ее подбородок начинает трястись, лицо комкается; брызгают слезы и текут по мгновенно покрасневшим щекам – будто от невидимой пощечины.

– Да отцепись ты от меня! – орет она захлебываясь.  – Оставь меня в покое! Почему вы никак не оставите меня в покое?! Заколебали уже… нормальные, блядь…

(…Все эти кони с кошмарными шрамами на задницах, чудом выживший молодняк, те, кого успели найти, отвести на базу, накачать антибиотиками. Такие появляются в «Кайчи» раз в несколько лет. Нормальные, в общем-то, кони, если не делать резких движений. Просто недоеденные. )

– Уйди, пожалуйста, – бормочет Ася.  – Уйди, а?

Ее смятое лицо в красных пятнах – как зеркало: страх, отвращение, беспомощность. Все, все идет не так, как представлялось, и так, как представлялось, никогда не будет и быть не могло…

Я с трудом разлепляю пересохшие губы: