Текст книги "Саспыга"

Автор книги: Карина Шаинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

(ничего больше не говорить не объяснять не уговаривать без меня обойдутся больше никаких забот тишина

освобождение)

…Я отступаю от края.

Этот страх не игрушечный. На меня обрушивается животный ужас, от которого холодеют и слезятся глаза. Я втягиваю воздух короткими всхлипами. Я узнала это место и теперь даже не могу моргнуть, чтобы хотя бы на мгновение скрыть от себя то, что вижу.

Порыв ветра бросает в лицо горсть колючих капель, и они с шорохом осыпаются по плечам куртки.

…Меня бьет озноб.

– Что, забаиваешься? – спрашивает Ленчик.

– Маленько, – бодро отвечаю я. Я так старательно всматриваюсь в уходящий наверх склон, что серое уже мельтешит в глазах. Лето кончается, линяет в охру и кадмий, сиену и кармин, но осыпь вечна, осыпь всегда серая. Остальные пацаны выше – их не видно за подъемом, только изредка слышны удары подков по камням. Мой Имбирь, едва объезженный трехлетка, психует и все куда-то порывается, и приходится натягивать повод так, что его рыжий затылок едва не упирается мне в лицо.

– Слышь, ты, главное, на бо́шку ее не смотри, – говорит Ленчик.  – Бо́шки у них страшные, один раз глянешь – не отойдешь потом.

Я криво улыбаюсь ему и снова всматриваюсь в склон. Сначала не вижу ничего, а потом вижу струйку щебня, текущую к тропе; невидимые пацаны начинают орать, и тогда я наконец замечаю ее.

Она скользит по склону, как водомерка, с тошнотворным, противоестественным изяществом. Я вижу только огромный невесомый ком перьев и не хочу видеть больше, но, конечно, смотрю на бо́шку, смотрю, пока не начинаю понимать, что вижу, и тогда тихо говорю:

– Вы чего? – а потом все громче и громче: – Вы чего? Эй, вы чего? Зачем?!

– Прям как настоящий, аж реально страх берет, скажи? – говорит Ленчик.

– Ты чего? – спрашиваю я. Меня заклинило, и никаких других слов я вспомнить не могу. Губы Ленчика растягиваются в ухмылке, но тут кто-то орет из-за гребня:

– Снизу, снизу заходи! – и Ленчик галопом нарезает по тропе к близкому спуску. Имбирь подрывается за ним, и мне приходится повиснуть на поводе всем телом, чтобы затормозить его. «Ты чего? – говорю я пляшущему на краю ущелья коню.  – Да чего ты?»

…Едва дыша, я рассматриваю спуск. Вон там, на первом повороте, Ленчик отчаянно рвал повод, но его конь продолжал скользить по камням; он почти осел на круп, но я видела, как его задние ноги неумолимо – как будто кто-то тянет их – отрываются от земли, а голова опускается все ниже. Я хотела закричать, но горло сдавило, будто перетянутое ремнем, Ленчик дико заорал, я подумала: все, это – все, но Ленчик швырнул себя назад и вверх и оказался отдельно, а его конь отдельно, и потом – конь дикими рывками, а Ленчик на четвереньках, задыхаясь и монотонно ругаясь, – они вернулись на тропу. Кто-то снова заорал: снизу заходи, уйдет нахуй; сам заходи, сказал Ленчик, лапки шебуршали по щебню, большое, почти с коня, пухлое тело, мягкие серые перья, не смотреть в лицо выстрел кровь бьет толчками темное сморщенное личико становится расслабленным спокойным покойным незачем теперь спорить ничего не остановить ничего не жаль я сплю просто сплю

Но я не сплю. Я помню все совершенно отчетливо – всю эту суету, и как надо было подобраться поближе, и как обходили, и главное было – не дать ей уйти на спуск, не пустить в ущелье. Как рубили тушу прямо на месте, не ободрав, совали в мешки и навязывали сзади на седла, чтобы увезти на стоянку, и кони дергались и храпели, и перья висели в сыром воздухе клочьями разорванных туч. И единственное, что не складывалось в этой картинке, – то, что я помнила Ленчика теперешнего, а не тогдашнего: он же тогда совсем пацаном был, но это, наверное, потому, что я видела его только вчера, зато все остальные были совсем молодыми, и Мишка, и Сыч, и тот третий, тощий, и где они теперь, а, не важно, не хочу знать.

Туман над невидимым дном ущелья собирается в пухлые тушки; они плавно скользят по дальним осыпям все выше, на ходу серея от влаги и собираясь в плотную бесцветную кашу. Стоит посмотреть на небо, и начинает моросить, как будто взгляд повредил его. Сразу понятно: это всерьез. Пока я возвращаюсь к Карашу, седло успевает покрыться каплями воды. Перед тем как садиться, я ладонью смахиваю их с плотной кожи; часть собирается в струйки и стекает, но остальное просто размазывается, и я опускаюсь в седло, заранее плотно сцепив зубы. К этому ощущению нельзя привыкнуть, с ним невозможно смириться. Передернувшись, я бросаю взгляд на небо – ну вдруг? – и отвязываю химзащиту от передней луки.

Толстая резина тяжело и холодно ложится на плечи. Неожиданно – впервые с тех пор, как взяла эту штуку в руки много лет назад, – я вспоминаю об ее изначальном смысле. Впервые с тех пор, как пришла в эти горы, думаю о бледно-зеленой резине как о чем-то, предназначенном для защиты от невидимой смертельной опасности, а заодно вспоминаю, что, по слухам, ни от чего серьезного она не спасает.

У дождя вкус мела, металла и замерзшей малины, дедовой жареной свинины с тархуном, маминых блинчиков, китайской утки, разделенной с подругой, стейка, съеденного с любовником, соли и меда, зрелого сыра, крови из разбитой губы, пота на чужой коже, разложения; у дождя сводящий с ума вкус саспыжьего мяса.

Я ухожу от ущелья, в которое никогда не спущусь, потому что есть места, в которые люди не должны спускаться. Под копытами Караша скользит тень птицы; откуда тень в дождь, вяло думаю я, надо выглянуть из-под капюшона, но сонная апатия не дает даже поднять руку, не то что высунуться из-под резины. Дождь шуршит по плащу, как лапки. Караш идет хорошо, но все-таки я поторапливаю его, изредка приподнимая чомбур.

Спешить вроде некуда, но Асю пора бы уже покормить.

9

Кабарга так любопытна, что не убегает от охотников. Жеребец пасет и охраняет свой косяк, но его путь выбирает старшая кобыла. Мертвые не любят говорить свое имя.

Когда я подъезжаю к стоянке, дождь льет вовсю, беспощадный, обложной. Под капюшоном я глуха и слепа; жесткая химзащита стоит вокруг меня, как футляр, в ее складках скопились лужи, и я торчу в седле мерзлой деревяшкой, боясь пошевелиться. Но в такую погоду как ни подтыкай плащ – промокнешь. Мне остается проехать совсем немного, когда холодная струйка затекает под левое колено. Я сдираю с головы осточертевший капюшон: все равно сушиться. Сводящий с ума стук капель по резине наконец стихает, и я слышу конское ржание, а потом – зычные мужские голоса и дружный хохот.

Несколько длинных секунд я думаю, что провалилась во времени. Нет никакой Аси. Мне чуть за двадцать, мое место в «Кайчи» зыбко и неопределенно, в моей голове сияющий спиртовой туман, пахнущий кедровым дымом, снежными грозами, лошадьми и раздавленными листьями аконита; я лечу куда пнут, а когда не пинают – подрываюсь куда позовут. У костра сидят Мишка, и Сыч, и Ленчик. Они (мы) приехали на охоту. На особенную охоту.

Потом стоянка показывается из-за деревьев, и я вижу, что Ася все-таки есть. Кедры на стоянке мощные, дождь их не пробивает, и Ася съежилась в корнях, по подбородок уйдя в пуховик. Она как будто не замечает моего появления: глядит насквозь, на скрытый в хмари дальний перевал за моей спиной. В одной руке у нее дымящаяся кружка, в другой – бутерброд, и, кажется, она очень старается не смотреть на двоих, сидящих ближе к костру. Один из них – Санька. Второго я не знаю. Он выпучивает глаза, громко говорит «Здрасте», и тогда Санька тоже замечает меня. Лениво машет рукой.

Расседлав Караша, я подхожу к костру. С Санькой все понятно, но второй здесь не к месту. Рыхлый, белорукий, вызывающе городской. Тесные джинсы, светлые кроссовки – носок правого уже оплавился и почернел. Воротничок полосатой рубашки выступает из-под темного джемпера. Сверху накинут драный ватник – я его помню, этот ватник, он уже год болтается на базе между седлами, ни у кого руки не доходят убрать его к остальной одежде. В «Кайчи» куча курток и пуховиков для недоснаряженных туристов, мог взять что-то нормальное, зачем эта дрянь?

А вообще, они тут отлично проводят время: на расстеленном у бревна пакете нарезаны сало, хлеб, лежат толстые хрусткие стволы зеленого лука. Свежий огурец. От его запаха рот наполняется слюной: последний раз я видела огурцы две недели назад.

– Думал, сейчас искать тебя поеду, – насмешливо говорит Санька. Я пытаюсь выдать остроумный ответ, но лицо у меня мокрое, а из носа течет от холода, так что я просто дергаю плечом и протягиваю покрасневшие руки к костру.  – Что, далеко ушел? – негромко спрашивает он.

– Далеко, – отвечаю я.

Санька ждет продолжения: обычно рассказывают, где нашелся потерянный конь, мало ли кому потом пригодится. Но мне почему-то не хочется вдаваться в подробности при этом белобрысом. Наконец Санька понимает, что больше ничего не услышит, и отводит взгляд.

– Кружку давай? – Он приподнимает полторашку, на треть заполненную прозрачным.

Это очень кстати. Я отпиваю глоток разведенного спирта; тело тут же становится теплым и мягким, в носу горячо толкается пульс. Санька тем временем сооружает бутерброд, протягивает Асе:

– На, бери еще…

– Спасибо, – говорит Ася. Обе руки у нее заняты, и Санька, помявшись, пристраивает бутерброд на корень рядом. Тот, который Ася держит в руке, еще даже не надкусан. Я присматриваюсь к ней и вспоминаю выражение «шоковая заморозка», вычитанное на упаковке фарша в супермаркете. Тихонько отставляю кружку с остатками спирта. Не знаю, что́ здесь происходит, но мне это не нравится.

Белобрысый заметно старше Саньки – лет сорока на вид, – но как будто старается соответствовать, пытается показать лихость, которой у него и в помине нет. Ну, это их самцовые игры, такое почти со всеми туристами бывает. А так вроде нормальный человек. Неглупое лицо, вежливый интерес, доброжелательная, слегка ошеломленная улыбка. На Асю посматривает радостно и чуть виновато, но она на его взгляды не реагирует.

– Чего не закусываешь? – спрашивает Санька, подвигая к белобрысому луковый ствол.

– Устал, аппетита нет…

Он вроде бы и правда устал, но подыгрывает лицом, едва не подмигивает, так что понятно: лук и сало с чесноком он не будет, у него планы, которым такие запахи могут помешать. Ася замечает его ужимки; ее плечо ползет вверх, будто она пытается незаметно загородиться, и я невольно морщусь. Показываю Саньке глазами, приподнимаю бровь: что за чудо? Чудо замечает, открывает было рот и зависает. Как будто пытается вспомнить, что надо сказать. Или придумать.

– А это Панночка, – говорит Санька. Мужик смущенно смеется и машет рукой.  – Жених ее. Вот, аж сюда искать приехал.

Я смотрю на Асю, но она только стискивает зубы. Ладно, Панночка так Панночка.

– Как вы быстро спохватились, – говорю я. Мне не нравится, что так быстро: она только сегодня должна была спуститься в деревню, а он уже ищет. Как с секундомером стоял.

– Я переживал, – отвечает Панночка.  – Слава богу, все обошлось.

Ася движением робота откладывает так и не надкусанный бутерброд и встает. Поднимает себя по негнущимся частям, будто собрана из ломких палочек.

– Чайник прихвати, – тут же реагирует Санька.

Панночка вскидывается:

– Дождь ведь! Давай я схожу!

– Пройтись хочу, – хрипло говорит Ася.

– Подожди, я с тобой.  – Панночка неловко отталкивается от слишком низкого бревна, и Ася наконец фокусируется на его обеспокоенном лице.

– Куда ты со мной? – яростно взвизгивает она.  – В сортир?!

Санька ржет в голос. Панночка оседает, и Ася мгновенно теряет запал; снова глядя в никуда, она деревянно выходит под дождь, даже не натянув капюшон.

– Только осторожно там, далеко не ходи! – кричит вслед Панночка. Объясняет нам, слегка смущаясь: – Лес все-таки…

Тут начинаю ржать уже я. Санька, все еще посмеиваясь, шевелит ветки в костре. Видимо, он сдвигает остатки телефона: ноздри режет вонь расплавленного пластика. Я перестаю смеяться.

– Что-то долго ее нет, – говорит Панночка, – пойду посмотрю.

– Сидели бы уже, – говорю я, – дайте человеку спокойно в кусты сходить.

Панночка не обращает на мои слова внимания, и это мне тоже не нравится. Он выглядит милым, заботливым и безобидным, но ведь так часто бывает. Скрывая беспокойство, я топчусь у огня, подсушиваясь, и буравлю взглядом сутуловатую спину уходящего Панночки.

– Откуда он взялся? – спрашиваю я, как только он оказывается достаточно далеко.

Санька оживляется:

– Вот только сегодня с утра явился, прикинь? И такой сразу: вынь да положь ему эту Асю. Ну и чё, сидит ревет прямо, говорит: что угодно дам, сам пешком пойду… – Санька стреляет в сторону быстрыми глазами.  – Аркадьевна уже не знала, куда деть его. Я ей и говорю: выдыхай, Аркадьевна, слышь, мне все равно в поход не идти. Сейчас все порешаю, второго коня у Ленчика возьму, найдем…

– Погоди, а разве Ленчик… – пытаюсь перебить я, но Санька не останавливается, будто боится сбиться:

– Думал, пару дней его по тайге покатаю и спущу, а там и Ася эта всплывет. Телефон новый купит или что там еще, где она там протерялась. Только бы не ревел…

В Санькиной истории зияют дыры, глубокие, как колодцы.

– Да ты добряк, – говорю я.

– Ага, добряк, – ухмыляется Санька.  – Пятнадцать рублей взял, – быстро шепчет он, – он бы больше дал, да я что-то ступил… – Он вдруг смущается: – Ты не думай, я бы не стал… Никто же не знал, что она правда здесь осталась.

В лучшие моменты своей жизни Санька выглядит как молодой индейский вождь. Но сейчас его лицо обмякло от выпитого, глаза бегают, а рот кривится и сжимается: подавить хитрую ухмылку, не брякнуть лишнего. Санька очень доволен собой. Санька врет так, что уши сворачиваются в трубочку. Единственная правда в его рассказе – сумма, которую он содрал с Панночки, да и это не точно. Но я не знаю, как к нему подобраться. Ткнешь носом в неувязки – и он мигом упрется и либо замолчит, либо будет с тупым упрямством повторять одно и то же, все сильнее настаивая на своем и искренне обижаясь.

С другой стороны – зачем спрашивать? Часов через шесть-семь Аркадьевна расскажет, как все было на самом деле, если мне еще будет интересно после того, как она откусит мне голову.

Я грызу огурец, зажевываю салом и вполуха слушаю, сколько зарабатывают на прокате лошадей вдоль трассы. У костра беззвучно возникает Ася – совсем не с той стороны, в которую ушла. Я машинально собираю бутерброд и вкладываю в ее руку.

– А просто уйти от него не вариант был? – тихо спрашиваю я.

– Не вариант, – тусклым голосом отвечает Ася.  – Но теперь все равно.

Я выглядываю из-под кедра. Дождь перешел в мелкую морось, и над Багатажем видны пронзительно-синие пятна чистого неба. Через поляну зигзагом пробирается Панночка, опасливо обходя привязанных коней и направляясь то к одной, то к другой группе кедров. Наконец он находит нужное направление и нацеливается на стоянку. Асю начинает трясти.

– Ладно, – говорю я, – пойдем палатки собирать. Как раз перевал проскочим, пока опять не полило.

Наверное, она меня сейчас ненавидит. Но кто-то должен это сказать.

– Да погоди ты.  – Санька вдруг суетливо хватает полторашку и мою кружку. Остатки спирта выплескиваются ему на руку.  – Ты вон даже не допила еще, куда торопиться?

– В баню, например, – говорю я.

– А, ну да, – тянет Санька. Я снимаю с костра чайник, подбираю спрятанные под бревном котелок и тарелку.  – Да погоди ты, куда рвешься? Завтра сходишь.  – Он привстает, старательно обтирая об штаны облитую руку; она уже покраснела, а он все трет. Я вытаскиваю из щели в бревне испачканный сажей пакет из-под посуды.  – Ну ладно тебе, давай завтра спустимся, зачем спешить?

– Ну да, зачем, пусть Аркадьевна с ума сходит…

– Да Аркадьевна в своих графиках с концами запуталась, – ржет Санька, – она вообще теперь не знает, кто у нее на базе должен быть, а кто в походе.

– Да конечно, – говорю я, и по спине бежит холодок. Аркадьевна, конечно, может запутаться в графиках. Минут на десять. Но Ленчик тоже говорил, что нас не ищут. Глядя на мои колебания, Санька выдает последний, железный довод:

– Панночка сюда-то еле доехал, как его обратно тащить? Ты глянь на него, он же мертвый вообще.

Ася вздрагивает всем телом и бросает на Саньку дикий взгляд. Несколько секунд она как будто ждет, что он скажет что-то еще, ждет со странной, необъяснимой надеждой. Санька ничего не замечает. Надежда уходит с Асиного лица, но вместе с ней, как ни странно, исчезают и следы шока. Ася больше не сжимается в комок. Она расправляет плечи, смотрит с жестким прищуром, и по ее губам блуждает отстраненная полуулыбка. Я понимаю: она приняла какое-то решение, и это решение изменило в ней что-то, сдвинуло нечто очень важное с раз и навсегда определенного места. Я не знаю, о чем Ася думает, но во мне зудит ощущение чего-то знакомого. Как будто я сама недавно решала ту же задачу и нашла тот же отодвигающий от нормальности ответ.

– Курить есть? – спрашиваю я у Саньки.

– Держи.

В моей пачке по-прежнему пятнадцать, если я еще не сбилась со счета.

В конце концов Панночка растягивается между мощными корнями, как в шезлонге, и начинает храпеть – скорее от усталости, чем от опьянения. Я допиваю чай и тут же заново наполняю кружку – только затем, чтобы Санька не подлил чего покрепче. Он уже бегал к ручью разводить новую дозу и побежит еще, если у него останется хоть один собутыльник. Ася в пьянке не участвует – а жаль, может, разговорилась бы, – но и от костра не отходит. Свила себе в корнях гнездо и читает, подолгу зависая на каждой странице и иногда даже возвращаясь назад. Я изнываю от любопытства, но увесистый том с мелким шрифтом обернут в плотную крафтовую бумагу. Остается только гадать, аккуратность это или скрытность.

Услышав храп, Ася чуть расслабляется. Я это замечаю – и Санька тоже.

– Слышь, – негромко говорит он мне, – на пару слов отойдем?

Ася резко поднимает голову.

– Да мы тут рядом, ненадолго, – успокаивает он. Панночка всхрапывает, и Санька бросает на него настороженный взгляд.  – Буквально минуточку поговорить надо.

Санька все еще прихрамывает, так что мы кое-как добредаем до ручья и усаживаемся на влажное после дождя бревно у воды.

– Как-то нехорошо вышло, да? – беспокойно говорит Санька.  – Я-то думал, просто покатаю его день-другой…

Он замолкает и нервно потирает лодыжку, глядя по сторонам. Теперь, когда зрителей нет и держать марку незачем, Санька выглядит рассеянным, взвинченным и голодным. Алчущим. Часть его – не здесь, часть его тоскует о чем-то недостижимом. И, похоже, он не знает, как подступиться к делу. Поглядывает на меня искоса, будто набираясь храбрости; его смущение так заразительно, что я настораживаюсь в ожидании чего-то несуразного.

– Чего хотел-то? – не выдерживаю я.

– Да так… Ты это… – Санька рассматривает какую-то даль и вдруг отчаянно заглядывает мне в глаза: – На охоту со мной поедешь?

У меня отвисает челюсть. На несколько секунд я теряю дар речи, а потом – ничего не могу поделать – смеюсь.

– Ты головой ударился, что ли? – едва выговариваю я.  – Я тебе туристка юная, что ли, на охоту меня катать?!

Санька смотрит с недоумением, а потом вспыхивает так, что на темных от солнца скулах проступает краска.

– Сама головой ударилась! – рявкает он.  – Я не про это вообще! Ты чего вообще фигню какую-то думаешь!

Меня словно окатывает кипятком.

– Блин, Саня, так говорил бы нормально! – мычу я, хватаясь за голову. Неловко так, что хоть вой.

– А я как говорю?!

– Да я, блин, палатку подальше ставлю, как только про охоту вашу слышу! Ты… да вы же все к туристкам так подкатываете, этими же словами!

Санька глупо ухмыляется, как пойманный за ухо школьный хулиган.

– А тебе обидно, что ли, что не к тебе? – брякает он, и мне снова становится смешно.

– Бывало и обидно, – говорю я.  – Но ты тогда учился в младших классах.  – Санька на секунду отключается, шевелит губами: видимо, считает.  – Блин, дай сигарету, – прошу я.  – Давай решим, что проехали, а то бред какой-то.

Санька тянет из пачки две сигареты. Не хочу даже знать, какие картинки сейчас у него в голове, да и от своих хотела бы избавиться. Дым немного приводит меня в чувство.

– Давай объясняй, – требую я.

– Чего тебе еще объяснять? – тут же ощетинивается Санька.

– Про охоту объясняй, а ты о чем подумал? Я тебе зачем?

– А чего такого? Не хочешь – так и скажи.

– Дурака не валяй, а? Мне здесь и так всякой дичи хватает. Меня на реальную-то охоту и не звали ни разу. Да кому бы это понадобилось?

(камни стекают с осыпи пухлое тело перья кровь на пальцах так вкусно)

Санька мнется. Его лицо заостряется, в глазах снова проступает голод, и я чувствую, как страх обдает холодным дыханием мой затылок. Черт знает что лезет в голову, думаю я, это усталость, слишком долгое напряжение… Санька елозит ногами, рассматривает свои сапоги.

– Так зачем зовешь? – спрашиваю я. Слова заглушают страх.  – Я ружье-то два раза в жизни держала, для меня это такая убивающая палка.

– «Ружье»? – насмешливо переспрашивает Санька.

– Ствол? Карабин? Видишь, я даже на этом языке не говорю.  – Санька смотрит на меня как на идиотку.  – Я как раз об этом – абсолютно ничего не умею, что тебе пригодилось бы. Да ты и не думаешь, что умею, тебе бы и в голову не пришло. Так зачем? Вы же вообще обычно поодиночке ездите!

– Тут одному никак.  – Санька внимательно рассматривает черничный кустик у моей правой ноги.  – Это же не на соль на ночь сгонять.

– А куда?. . Да пофиг. Мужики в Кучындаше закончились?

– Да не захотел никто, – с досадой бросает Санька.  – Ну не то чтобы не захотел… – Он резко поворачивается ко мне, нервно сжимает кулаки. Глаза у него нехорошие – лихорадочные, больные.  – Слушай, вот по всем приметам она сейчас здесь ходит! А дядька мой рассказывал, что такое раз в жизни бывает, и то не у каждого. Я нашим говорю: вот, погнали с Панночкой этим, типа его девку искать, и отмазку лепить не надо, Аркадьевна лишний день туристов на базе подержит, ничего страшного. Пойдем скажем, пока она опять не забыла, – она, слышь, правда забыла, не вру, говорю же, все приметы… А они мне – ты дебил, что ли, на такое вестись. А главное, сами-то все ели, может, еще пацанятами, хоть по кусочку маленькому, а я нет, не повезло, меня мамка в Горный возила, когда… А они-то все пробовали, просто не говорят, ну такое и не спрашивает никто. Может, и не знают даже, что ели, а я знаю, мне дядька… Он мне все приметы… ну приметы я и раньше знал, это все знают, а он как-то по пьяни рассказал, что сам… и про тебя сказал, что ты с ними тогда была, что, скажешь, врет?

Страх похож на дыхание мертвого коня. Страх – холодные птичьи лапки, невесомо скользящие по коже.

– Дядька твой – это кто?

Мишка, Ленчик, Сыч. И еще один, длинный, имени которого я не помню. Жаль, что помню все остальное.

– Сыч, – говорит Санька.  – Скажи, что не знаешь.

– Знаю.  – Мне не хочется произносить это слово вслух, но одно недоразумение у нас уже было. Я должна убедиться, что все поняла правильно.  – Значит, на… – Я чуть откашливаюсь: горло саднит.  – На саспыгу хочешь пойти?

– Ну, – говорит Санька. По его челюстям прокатываются желваки.

Я поднимаюсь с бревна, переминаюсь с ноги на ногу, отлепляя от тела отсыревшую ткань.

– Зря ты, Саня, пацанов не послушал. Они тебе дело говорили.

Несколько секунд Санька не реагирует. Как будто не хочет – или не может – поверить. Потом выплевывает:

– Да пошла ты…

Так хочется есть, и никакая еда тут не поможет. Голод мучает меня не меньше, чем Саньку, но я не собираюсь говорить об этом.

Спать расходимся рано, под серым, тусклым, бесконечным дождиком, серые, тусклые и молчаливые. Планы на завтра никто не обсуждает – как будто завтра не существует. Проснувшегося было Панночку Санька забирает к себе, под натянутый под кедром маленький тент. К счастью, воссоединиться с Асей Панночка не пытается: то ли слишком умаялся, то ли не хочет выяснять отношения при чужих.

Под шатким светом подвешенного к потолку палатки фонарика я кое-как, с шипением и руганью обтираюсь влажными салфетками. Хорошо, что брала большую пачку, хорошо, что я запасливый хомяк, что бы об этом ни думали мои кони. Вздрагивая и подвывая от ледяных прикосновений, я вдруг понимаю, что могла плюнуть на эту несчастливую парочку, бросить обоих на Саньку. Сейчас бы как раз подъезжала к базе.

Мне просто (не захотелось) не пришло в голову уйти.

Моя досада такая же глухая и тусклая, как ночь снаружи. Наверное, я только думаю, что должна ее чувствовать. Для настоящих эмоций не хватает сосредоточенности. Ее не хватает даже на то, чтобы прочитать пару страниц и по-настоящему отключиться.

Я засыпаю в полной звуков ночи. Сквозь шорох мороси слышно, как переступают с ноги на ногу привязанные кони – Караш и Суйла. Увесисто перепрыгивают передними ногами спутанные кони – Бобик и второй, незнакомый, с той стороны Кучындаша. Эти двое жуют вовсю, смачно и сочно, изредка прерываясь на длинный фырчащий вздох. Слышно так, будто траву дерут прямо из-под палатки. Потрескивает умирающий костер. Кто-то бродит вокруг него, спотыкаясь, бормоча, побрякивая кружками и копаясь в пакетах. Кто-то шуршит тканью и бумагой, вжикает молниями, перебрасывается сонными репликами, снова бродит и кряхтит. Мощный храп сменяется недовольным ворчанием. По палатке пробегает луч фонарика. Когда же вы угомонитесь, давайте спите уже…

Мне снится всадник на вертикальном склоне, копыта, скользящие по осыпи, дрожащие от напряжения жилистые ноги в лоснящейся рыжей шерсти, бессильные вытолкнуть придавленное человеком тело наверх. Стоя на краю ущелья, я вижу, как передние ноги коня неумолимо отрываются от земли. Я хочу крикнуть, но страх сжимает горло, зато дико вскрикивает всадник и исступленно хлещет чомбуром по конскому крупу. Подстегнутый конь панически рвется вперед, но склон слишком крутой, он перевернется, они сейчас перевернутся; всадник запрокидывает лицо; я жду, что оно будет изуродовано ужасом, но оно равнодушно и неподвижно, как посмертная маска, и за миг до падения я понимаю, что это лицо – мое. Всадник и конь падают, падают, бесконечно летят к застеленному туманом дну ущелья. Заскулив от страха, я закрываю глаза и слышу отвратительный влажный хруст, как будто раскололся арбуз.