Текст книги "Саспыга"

Автор книги: Карина Шаинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

10

Звери приходят лизать землю, если на нее попала хоть крошка соли. Но саспыга на соль не идет; она получает все нужное, слизывая с камней слезы. Если застрелить албыс, она становится куском желтого войлока. Раньше Санька каждую свободную минуту читал рэп под минусовку; пытался сочинять и свое, но не любил то, что получалось.

Я выбираюсь из палатки на рассвете и, кутаясь в куртку, бегу в кусты. Дождь перестал, но от промозглого холода стучат зубы. Хочется скорее нырнуть обратно в спальник, но меня мучает жажда. Чертов Санькин спирт. В оставленной у костра бутылке воды, конечно, нет. Снова волнами наплывает вонь подтухшей крови: может, размыло дождем хвою там, где разделывали тушу. Мне не до запахов. Судорожно поджимая ноги, чтобы не намокнуть, я устремляюсь к ручью.

Панночка лежит ничком на полпути между огнем и водой, вывернув голову и неловко поджав под себя руки. Идиоты, думаю я, придурок Санька, все-таки развели еще дозу, когда мы с Асей ушли. Вылакали, наверное, прямо под тентом. Рядом с головой Панночки земля особенно мокрая, темная и блестящая, и от нее несет пропастиной. Я уже все понимаю, но не хочу пускать это понимание в себя и продолжаю мысленно ругаться: взрослые же люди, а меры не знают, зачем Санька вообще столько взял (и догадываюсь тут же: затем, что страшно было). Ладно Санька, но этот-то – пьяный дурак, просто пьяный дурак, тащи его теперь досыпать… В луже вокруг Панночкиной головы как остров возвышается замшелый камень в два кулака величиной, и лишайники на нем черные и багровые.

Я впервые вижу мертвого человека так близко, так неприкрашенно. Он ужасающе материален и ужасающе очевиден. В нем столько же смысла, сколько в убившем его камне. Он похож на забытую вещь. Так иногда бывает: приходишь на стоянку, а там у костра лежит, например, шарфик или толстый яркий свитер, и ты вспоминаешь девушку из прошлой группы, которая этот свитер носила, любила его, наверное, но вот – держала в руках перед выходом, положила на минутку на бревно, да так и оставила. И не знаешь теперь, что с этим свитером делать: и на стоянке ему не место, и тащить его на базу просто так – только место в арчимаках занимать. По-хорошему надо бы вернуть, но вернуть-то уже некому, никак их не соединишь – этот чертов свитер и ту, которая его с такой радостью носила, и злишься на эту глупую тряпку и перекладываешь ее все дальше, чтобы не мозолила глаза.

Только вот человеческое тело – не свитер и не шарфик.

Стараясь ступать бесшумно, я подхожу к теперь совсем уже мертвому Панночке, аккуратно прихватываю камень рукавом куртки и приподнимаю, заглядывая на изнанку. Сквозь темный налет торфяной грязи на меня смотрят два коня, серый и мухортый, в окружении узора из палочек и спиралек. Я осторожно кладу камень на место. Уговариваю себя прикоснуться к шее Панночки, чтобы проверить пульс, но не могу себя заставить.

Наверное, надо разбудить Саньку, но сначала хочется спокойно подумать.

(Осталось четырнадцать сигарет. Хватит ли? Хватит – на что?)

Снова начинается дождь, и на этот раз всерьез. Я стою над Панночкой, быстро промокая, и смотрю, как крупные холодные капли разбивают очертания следов на тропинке и смывают чешуйки лишайника там, где его раздавил большой палец схватившей камень руки. Дождь на глазах размывает контуры истории о смерти Панночки, делая ее смутной и неопределенной.

Теперь, если захочется, я смогу говорить, что ничего не знаю.

…Со стоянки тянет дымом, и я возвращаюсь. Отдельные капли уже пробивают крону; не разгоревшийся толком костер шипит, и дым до слез разъедает глаза.

– Чего там зависла? – ворчливо спрашивает Санька.  – Давай воду вешай.

– Я не за водой ходила. Слушай…

– А где тогда чайник?

Я пожимаю плечами и машинально осматриваю кострище. Хмыкнув, заглядываю за бревно. Поднимаю глаза на кедры и поляну за ними.

– Ну ты даешь, чайник продолбать, – бурчит Санька и закапывается в свой арчимак.

– Слушай… – повторяю я.  – Там Панночка того… померла.  – Я осознаю, что́ сказала, и в меня иголками впивается идиотский, неконтролируемый смех.  – То есть помер.  – Чтобы не захихикать истерически, приходится прикладывать такие усилия, что начинает ломить в горле

(не смотреть на лежащую на полу девочку на ней простыня у нее лицо как маска и закрыты глаза лучше на ольку глаза как плошки прядь выбилась из хвостика упала на глаза на нос наверное щекотно олька выпучивает глаза выпячивает губу сдувает волосы нельзя смеяться тяжесть тела девочки на полу давит на указательные пальцы нельзя смеяться перестань тяжесть вдруг исчезает получается правда получается смотри)

Санькины глаза становятся как плошки.

– В смысле – помер? Отрубился, что ли, прямо на ходу?

– В смысле – у него башка разбита и он умер.

Санька отшвыривает выуженный из арчимака армейский котелок и срывается с места.

– А еще Ася свалила, – негромко говорю я ему в спину. Он пока не заметил то, что уже вижу я: пропал не только чайник. Пропал весь мой набор посуды и пакет с Ленчиковым мясом. Исчезли остатки хлеба, истерзанная коробка с чаем в пакетиках, банка тушенки, до которой вчера так и не добрались. Под кедром больше не стоит Асина палатка. И Суйлы на поляне нет.

Лицо у Саньки посерело, рот прыгает и подергивается.

– Мы же бухие спать завалились, – говорит он.  – Видать, пошел среди ночи отлить там или попить и поскользнулся.

– Да, наверное, – отвечаю я.

Он слышит недоверие в моем голосе и взвивается:

– Что, думаешь, я?!

– Знаю, что не ты, чушь не неси.  – Санька слегка выдыхает, но смотрит на меня с подозрением.  – Ты бы подрался, – говорю я.  – Было бы слышно и видно.

– Ну да… – с нервной усмешкой кивает Санька.  – Я ж под условкой хожу, – застенчиво объясняет он.

– Ну да, как иначе-то, – бормочу я под нос. Драка, травка, нелегальный ствол, браконьерство, стандартное меню, выбирай.

– Во не повезло мужику… – вздыхает Санька.  – Надо Аське сказать, – спохватывается он.

– Тут такое дело…

Выслушав меня, Санька хмурится:

– Испугалась, наверное. Люди с перепугу какой только херни не творят.

Я молчу. Мне не хочется обращать его внимание на то, что для панического бегства Ася слишком тщательно собралась.

– Блин, Катюха, что делать-то? – Санька ломает пальцы.  – Надо спускать его, ментов звать, я не знаю. Родственников искать как-то… Блин, я ж теперь по-любому сяду. Придумают, что я его гидом был, типа того, и закатают, у меня и корочек-то нет… Может, забинтовать башку ему? типа живого спускали, по дороге загнулся… Да нет, не поможет. Катюха, блин, да скажи что-нибудь!

Я понимаю, что́ должна сказать, но у меня не поворачивается язык. Панночка лежит лицом вниз, но били его спереди. Я представляю, как так могло получиться, и поэтому не могу заставить себя открыть рот.

– Эта дура еще где-то бегает, не дай бог тоже убьется, – вспоминает Санька.  – А может…

Он задумывается, что-то вспоминая и прикидывая.

– Слышь, Катюха, а ты только с нами никогда не набухиваешься или в принципе? Ну, с Аркадьевной там или с Ильей можешь?

– Да не очень, – осторожно отвечаю я.

– А эта… Аська. Она, по ходу, вообще ему не рада была?

– Это ты к чему? – Я боюсь вздохнуть, как будто иду по канату.

– Ну, не захочет потом в городе, например, позвонить ему, отношения повыяснять?

– Н-ну-у-у… – я отвожу глаза, натыкаюсь на Панночку и поспешно перевожу взгляд на поляну. Она пуста: кони попрятались от дождя под кедрами и дремлют.

– Слышь, Катюха, – говорит Санька и замолкает. Шумно дышит сквозь раздутые, напряженные ноздри.  – Слышь. А ведь никто не знает, что он со мной был.

– Да ну, как такое может быть.

– А вот так. Он же пешком наверх поперся, я его на половине подъема подобрал. Никто и не заметил, как он свалил, думали, в деревню спустился.

– Ты вроде другое рассказывал.

– Ну рассказывал… Слышь, как все было. Я-то, когда пацаны меня послали, ну, с охотой, решил один рвануть. Конишку-то я у Ленчика заводным одолжил, чтобы мясо грузить. Ну а когда догнал этого – слово за слово, я и сказал: давай отвезу, чего уж.  – Я не очень верю в такую Санькину доброту. Он видит это и злится. Буркает: – Он ревел, поняла? Шел и ревел, прямо как баба. Ну и бабло все-таки…

– А зачем врал вчера?

– Не хотел при всех про, ну, ты поняла, про нее…

– Про саспыгу.

– Да.  – Саньку передергивает.

– И что ты предлагаешь? – спрашиваю я. Чтобы никаких недоразумений. Чтобы мы точно друг друга поняли.

– В Муехте в избушке лопата есть. Подождешь, пока я сгоняю? Не забоишься?

У меня есть примерно час. Я собираю палатку, стараясь не смотреть на лежащего под соседним кедром Панночку. Стоит мне заметить его хотя бы краем глаза, и руки тотчас снова чувствуют сырую, неподвижную, неподъемную тяжесть. («Может, на пальцах надо», – брякаю я, пока мы, пыхтя и оскальзываясь, перетаскиваем тело на стоянку, но, к счастью, Санька не слышит. ) Издали Панночка похож на кучу мокрых тряпок. Я ищу в себе хотя бы намек на чувство вины – и, не найдя, иду за Карашем.

Уже заседлав и загрузив его, я вспоминаю, что надо набрать в дорогу воды, и бегу к ручью. Багровой лужи вокруг камня уже не видно, но, когда я приближаюсь, из-за него выскакивает перепуганный бурундук. Его мордочка испачкана темным.

…Мне не надо искать следы, чтобы понять, куда пошла Ася. Я и так знаю – а если бы засомневалась, Караш вытащил бы меня на нужную тропу. Мне надо спешить. Не из-за Саньки, он меня уже не догонит, да и не поймет, где искать: дождь надежно замывает следы. Но я боюсь потерять Асю. Я знаю, что скоро она изменится. Переродится. Сверкающий пуховик слиняет в серое и покроется рыжим налетом, сольется с лишайниками и подсохшей хвоей. Пальцы исхудают и станут цепче. Она станет ловкой и беззвучной, и я больше никогда не найду ее на осыпях. И никто не найдет. Или хуже того – все-таки найдет. Санька или кто-нибудь еще – не я.

Я останавливаюсь перед спуском, и в голове тотчас всплывает сегодняшний сон. По такой круче можно сползти только пешком, ведя коня в поводу, но мне почему-то кажется, что так нельзя. Неправильно. Скорее всего, я убьюсь вместе с Карáшем на этой тропе, но спускаться должна верхом, иначе ничего не выйдет. «Не выйдет что?» – спрашиваю я себя и не нахожу ответа.

Насыщенный водой воздух пахнет мокрыми перьями.

На дне ущелья бьется и пенится река, а за ней поляны, разделенные полосами кедрача, уходят к лиловому перевалу. Все тот же пейзаж – но немножко иной. Все там, за ущельем, чуть-чуть другое. Нехоженое.

Не для людей.

II

1

По плоскостям сланцеватости гнейсы можно расколоть на плитообразные фрагменты; также гнейсы легко расслаиваются при замерзании и оттаивании. Из пены из пастей трехглавого пса выросла ядовитая трава аконит. Если конь упадет головой вниз по склону, он не сможет встать.

На берегу реки я ставлю Караша головой вверх по склону, а потом ложусь в седле, прижимаясь щекой к жесткой гриве. Я бы свалилась в траву, но боюсь, что потом не смогу забраться обратно. В ушах бухает, голова кружится, и я чувствую себя такой слабой, будто потеряла половину крови.

…Воспоминания о спуске распадаются на отдельные, болезненно отчетливые кадры. Едва начав, я осознаю, что пройти здесь невозможно; я хочу вернуться и тут же понимаю, что и обратного пути нет. Стоит Карашу сделать первые шаги, и я вижу то, что не замечала сверху: раз ступив сюда, развернуться уже нельзя. Тропа шириной в два копыта пробита через свирепый курумник; с обеих сторон, едва не доставая до стремян, громоздятся камни. Я протискиваюсь сквозь балансирующую вопреки силе тяжести живую многоголовую массу остроребрых, злобноугольных, ощеренных заточенными гранями камней.

Ленчик смог вернуться, вспоминаю я, Ленчик выбрался отсюда – или на самом деле нет?

Если он смог – то я не понимаю как. Я даже не пытаюсь повернуть. Мои ноги – единственное, что удерживает седло, и я до судорог стискиваю колени. Туго затянутые перед спуском подпруги уехали Карашу под мышки и ослабли, подфея натянулась так, что сейчас либо соскочит с хвоста, либо лопнет. Я вижу носки своих сапог рядом с ушами коня; не полагаясь на глаза, он обнюхивает ненадежную щебенку, низко вытянув морду, и шаткое равновесие становится совсем призрачным. Его разъедает горечь растоптанных лишайников, вонь моего ледяного пота, остро-соленый запах Караша. Короткий отрезок мохнатой гривы далеко внизу – остальное закрыто неумолимо сползающим седлом. Еще чуть-чуть, и оно вместе со мной соскользнет через голову коня – но до этого не дойдет, еще раньше мы перевернемся

(я буду лететь

больше ничего не важно никаких забот не решать не думать не бояться больше никакого страха

освобождение)

Под колено больно давит что-то твердое, лезущее из окончательно съехавшего арчимака. Я откидываюсь назад так далеко, что практически стою на стременах, вытянувшись над пустотой под ногами. Я бы хотела отклониться еще дальше, но некуда – в поясницу упирается туго скрученный коврик, привязанный к задней луке, и я мельком думаю, что эта мелочь, тонкий рулон вспененного пластика, двадцать сантиметров мерзко скрипящего комфорта, меня убьет. Караш мелко переступает передними ногами, каждый шажок в ладонь, задние копыта едут по щебенке, скользят с пробирающим до костей каменным скрежетом. А потом из тропы выпирает камень, почти скала, я понимаю, что эту ступень не одолеть, это конец, и тут Караш просто спрыгивает с нее. Меня швыряет вперед; я успеваю мысленно увидеть, как лечу в ущелье, клыки каменного зверя с мокрым хрустом вламываются в тело —

(кто придет лизать мою кровь)

я все еще в седле, как-то смогла выпрямиться и отбросить себя назад, или Караш помог мне, это чудо, меня держит только чудо, и это чудо что-то ломает во мне —

я на дне. Река. Караш с грохотом раздвигает бурлящую воду, доходящую ему до брюха, пузырящиеся волны захлестывают сапоги. Течение кренит коня влево, и я склоняюсь в другую сторону, готовясь падать – так, чтобы выше по течению, чтобы не под него, – но Караш, оскальзываясь, подбирается к берегу —

что-то падающее задевает мою ногу, тяжело и глухо ударяется о камень и с плеском исчезает в воде —

рывок наверх, всего несколько метров, но почти вертикальных. Караш одолевает их в несколько диких прыжков и на последнем бьет меня волосатым затылком в лицо —

ах, вот почему так саднит подбородок и скулу.

Я потихоньку выпрямляюсь, трогаю лицо, и на пальцах остается липкая влага сукровицы. Будут ссадины, буду красивая, смешно. Меня еще мутит, но мушки перед глазами уже не мелькают. Сейчас еще немножко очухаюсь и покурю. Поправлю седло, вылью из сапог воду, наплескавшуюся на броду. И можно ехать дальше.

По поляне скользит плавная тень, и я, заранее улыбаясь, поднимаю голову: коршун? Лунь? Ястреб? Но небо надо мной пустое, чистое и непроницаемое.

И впервые за много лет я не знаю, что там дальше по тропе. Совсем не знаю. Я вдыхаю невесомый воздух – только запах горячей хвои и прочный пласт насыщенной, уходящей в пурпур синевы над головой не дает ему улетучиться. Я чувствую себя пустой и голой, как младенец.

(Осталось тринадцать. )

Никотин отключает тряскую адреналиновую невесомость. Каждая затяжка придавливает меня, как будто выкручивает ручку гравитации. Скоро я настолько прихожу в себя, что могу оглядеться. Вдоль реки строем стоят кедры, но я почти проскочила их линию, и передо мной полого поднимается самая яркая поляна, какую я когда-либо видела. Она неоново-оранжевая от жарков. Затягивающе фиолетовая от водосборов. Дымчато-лиловая от только зацветающего борца. Поляну рассекает ручей; он совсем маленький, так что воды не видно, но ее путь отмечен бурным потоком солнечно-желтой калужницы. Все это пронзительное, психоделическое, кислотное буйство я видела и раньше, но никогда – так насыщенно, так плотно. Так совершенно.

Караш дергает за повод с такой силой, что от неожиданности я ныряю ему на шею, едва снова не ободрав лицо. Выпрямляюсь, отдав повод, и не могу поверить глазам и ушам, хотя происходит самое обычное, самое нормальное из всего, что сейчас вообще могло бы случиться.

Морда Караша по уши зарыта в траву. Караш дергает головой, длинно фыркает и нетерпеливо ударяет копытом. Караш изо всех сил работает челюстями. Он хрустит так звучно, сочно и смачно, что становится завидно.

Караш жрет.

Я только и успеваю, что пересечь поляну. Ася сидит на корне растущего у тропы кедра, обхватив колени и уткнувшись в них подбородком. Она наконец вылезла из пуховика; серая с коричневым флиска должна бы превратить Асю в часть пейзажа, но я замечаю ее сразу, как только она появляется в поле зрения, и ничуть не удивляюсь: не сознавая этого, я высматривала ее с тех пор, как перешла реку.

У Аси отрешенный вид человека, готового, если понадобится, просидеть на одном месте часы. Рядом к кусту жимолости длинно привязан Суйла. Когда я подъезжаю ближе, он вскидывает голову и, увидев Караша, приветственно бухтит. Изо рта у него торчит пучок жарков.

– Долго ты, – говорит Ася, когда я спрыгиваю с коня.

– А ты прямо заждалась.  – Я знаю, что так и есть. То, что Ася поджидает меня в самом начале пути, кажется таким же естественным, как обрадованное ворчание коней. Так и должно быть. (Тут, главное, не задумываться – почему и, главное, кому должно. )

– Знала же, что все равно притащишься.

Ася медленно выпрямляется, как будто, чтобы выйти из позы эмбриона, ей требуется внутреннее усилие. Почесывает предплечье, запустив пальцы под рукав. Теперь, когда тень кедра больше не рябит на ее бледном лице, видно: она недавно плакала.

Усевшись на соседний корень, я с наслаждением сдираю промокшие сапоги и отставляю их подальше, на солнышко. Вытягиваю ноги во влажных носках под слабый теплый ветер.

– А чего одна? – в голосе Аси яд, но она прячет покрасневшие глаза.  – Будешь сама держать и не пущать или просто последишь, пока Александр за ментами бегает?

– Да какие уж теперь менты…

Ася настороженно щурится, и я отчетливо чувствую, что боса. Правую пятку колет сухая хвоинка. Пространство под кедром усеяно сухими до серебристости веточками, ломкими, но твердыми. Здесь все колючее, острое, жесткое. Готовое воткнуться в беззащитную кожу. Если понадобится, я даже вскочить на ноги быстро не смогу.

– А как… – Ася словно балансирует на живом камне, выбирая, куда ступить.  – И что ты собираешься делать?

Она сверлит меня взглядом, но я не могу ей ответить.

– Как его звали? – спрашиваю, чтобы прервать молчание.

– Панночка, – злобно отвечает Ася.  – Пусть черти его хоронят.

– Как хочешь, – я пожимаю плечами.  – Кстати, он был довольно тяжелый. А хоронит его Санька. Прямо сейчас.

Караш дергает меня за руку, ныряя мордой в траву, и я отпускаю повод подлиннее.

– Вы здесь все с приветом, да? – помолчав, спрашивает Ася.

Илья говорит: нормальные люди в тайге не работают.

– Слушай, ты хоть понимаешь, что пугаешь меня? – раздраженно говорит Ася, и я хмыкаю:

– А тех, кто тебя пугает, ты лупишь булыжником по голове. Это мне надо тебя бояться.

– Ты не знаешь, как все было, – буркает Ася, глядя себе под ноги. Ее плечи лезут вверх, как будто она снова хочет сжаться в комок.

– Нет, знаю, – я вздыхаю.  – Ты ударила его спереди, снизу вверх, но он упал лицом вперед.  – Ася наконец смотрит на меня, напряженно задрав брови.  – Значит, либо он топтался, хватался за рану, все такое… Но руки у него остались чистыми, кровь только на голове и земле. Значит, он не успел даже схватиться за голову, таким сильным был удар.  – Ася, прикусив губу, мотает головой.  – Такой удар должен был отшвырнуть его назад, на спину, но этого не случилось. Значит, была инерция. Он бросился на тебя, да?

Ася пожимает плечами.

– Конечно, он мог рвануть к тебе в последний момент, когда уже понял, что ты ударишь, чтобы отобрать камень…

– Нет.

– Нет, – киваю я.  – Там были отпечатки твоей руки и коленей в земле – ты упала. Тут тебе камень и подвернулся.

– Самозащита, да? – невесело усмехается Ася.  – Не осуждаешь меня?

– Могла бы заорать.

– Не могла, – рассеянно бросает она. Похоже, ее не слишком тревожит ни убийство, ни его последствия. Ее волнует что-то совсем другое.

Беда в том, что меня – тоже.

Ася снова сутулится, обхватывает колени. Мрачно спрашивает:

– Что у тебя с лицом?

Я прикасаюсь к горящему подбородку, и на пальцах остается липкая влага.

– Караш неудачно головой мотнул, – небрежно говорю я, но тело вспоминает тот последний рывок, и я вздрагиваю – короткая судорога воспоминания заставляет на мгновение снова напрячь все мышцы.

Ася слабо, почти застенчиво улыбается:

– Там жуткий спуск, правда?

– Спуск дикий, – с готовностью киваю я.  – Не представляю, как ты там прошла. Даже пешком…

– Я спускалась верхом, – она тихонько качает головой; она все еще улыбается, но уже сквозь меня, и глаза раскрываются шире. Ее снова захлестывает пережитое.  – Не догадалась, что надо слезть, а потом… – Ее улыбка кривится и начинает дрожать.

– Ну и страху ты, наверное, натерпелась.

Ася резко мотает головой и вдруг принимается сбивчиво тараторить, как будто мои слова разрушили какой-то запрет и она боится, что он вернется:

– Натерпелась, да, но – подумаешь, страх, ну да, там высоко, опасно, но дело ведь не в том, правильно? Это бы, наверное, уже прошло? Тут другое… Я не знаю, где я.  – Ее губы дрожат.  – Я имею в виду – не как раньше, заблудилась, ха-ха, ну и ладно, так и хотела. Я по-другому не знаю, по-настоящему. Перестала после того, как слезла сюда. Со мной что-то случилось. Зачем только… – Она закрывает лицо и отчаянно трет глаза.  – Мне здесь не нравится. Я дура, я себя сюда загнала, но я не хочу здесь быть. Здесь красиво, но мне здесь не нравится, понимаешь?

– Наверное, да, – осторожно говорю я. Все еще боюсь спугнуть.

– Обратно там… нельзя, да? – тихо спрашивает Ася.  – Да, я сама поняла, что нельзя…

– Наверное, можно найти обход.

Я замолкаю, осознав, что годами любовалась именно этими местами – в те редкие моменты, когда сходились и маршрут, и погода, и напарник соглашался сделать неудобный крюк и заехать на ту единственную точку, с которой все видно особенно хорошо. Где-то впереди, невидимый за подъемом, стоял хребет, собранный из треугольных пиков, абстрактная полосатая цепь, видимая с любой высокой точки. Редко кто рассматривал ближе это нагромождение вершин, крутых логов, скал, поздних снежников, синих капель озер у подножий. Дикое, буйствующее пространство – вряд ли хоть кто-то смотрел на него как на место, в которое можно пойти. Я только любовалась им, совершенно недостижимым. Не то чтобы не мечтала… Конечно, мечтала. Просто даже не допускала, что может сбыться.

Я вспоминаю и прикидываю. Мысленно расчленяю цельное и прекрасное на практичные элементы, годные к употреблению.

– Надо будет как-то выбраться на перевал, – говорю я.  – По нему пройти дальше, в сторону Карлыбаша, а там… – Взгляд Аси теряет фокус, и я машу рукой: – Не важно. Дня два уйдет, чтобы выбраться, может, три – как повезет. Считай, мы в лабиринте и вход только что заперли. Чтобы выйти, надо пройти все.

– Я понимаю, – кивает Ася. Неохотно спрашивает: – Ты поможешь мне?

– Ну конечно, – быстро отвечаю я. Хорошо, что она на меня не смотрит.

– Ну что, – Ася подтягивает Суйлу поближе, и тот упирается, торопясь ухватить еще пару пучков. Она издает неловкий смешок: – Сама не верю, что это говорю… Поехали?

Я обуваюсь и неуверенно поднимаюсь на ноги, чувствуя: что-то забыла. Оглядываю подножие кедра, высматривая оставленные вещи, но не вижу ничего, кроме корней и небольшого плоского камня, едва выступающего из хвои.

Маркеры так и лежат в кармане.

– Подожди минут пять, – говорю я.

Рисовать я толком не умею, а то, что хочу сделать, намного сложнее обычного, и пять минут превращаются во все двадцать. Я ползаю вокруг камня на четвереньках, высунув кончик языка, чаще прицеливаясь маркером, чем проводя реальную линию, но в конце концов, кажется, справляюсь. На камне оскаливается многоголовый медведь. Тот, кто видит его, смотрит сверху; тот, кто видит его, понимает, что все эти клыки – для него и все эти раскрытые пасти ждут его падения.

Я торопливо обвожу его скобками и точками и выкладываю камень на тропу.

– Ничего себе, – говорит Ася, когда я убираю маркеры.  – Это что-то значит?

– Нет.

– Что вижу, о том пою, да? – без улыбки спрашивает Ася и снова подтаскивает к себе Суйлу.