Текст книги "Хельмова дюжина красавиц. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

…принять в производство? Мало того, что скажется на продукции и репутации фирмы, так еще даст повод поставщикам думать, будто бы «Модестъ» не столь уж привередлив…

Нет, клиенты разницу вряд ли заметят…

…но все одно, нельзя рисковать…

Времена нынче неспокойные, конкурентов развелось, и всяк, только-только пришедший на рынок, полагает, что будто бы «Модестъ» незаслуженно этот самый рынок держит.

…на Селуцкой мануфактуре проблемы…

…а отчет полугодовой, с шахт полученный, Евдокии не нравился, чуяла – подворовывают, уж больно аккуратными, правильными были числа…

И еще рудники медные, с которыми никак не ладилось…

…нет, документы все были в полном порядке. На первый взгляд. И на второй тоже. И на третий, пусть бы подобная скрупулезность, граничащая с нервической паранойей, пришлась не по вкусу пану Острожскому, каковой и заявился с сим предложением к матушке.

Помимо предложения, купчей на землю и данных геологической разведки, в которых Евдокия разбиралась всю ночь, и потом еще утро, сей господин весьма импозантной внешности располагал рекомендательным письмом от старого матушкиного знакомого…

Все одно подозрительно.

…двадцать пять тысяч злотней минимальным взносом…

Деньги имелись.

И маменька аккурат задумалась, во что их вложить. Евдокия предлагала акции «Восточной кампании», которая в последние лет двадцать показывала стабильный рост, однако доход с них был невелик…

Пан Острожский обещал удвоить капиталы в течение года… а если вложить не двадцать пять тысяч, а пятьдесят, чтобы оборудовать шахты по последнему слову техники… конечно, чем больше вклад, тем больше доход, но все же…

– О чем думаешь, деточка? – мягко поинтересовался Лютик, откладывая дамский альбом с эскизами.

А ведь едва не опоздал.

И Евдокия всерьез намеревалась требовать задержки поезда, поскольку выдвигаться без Лютика в столицу было бы безумием. Две девицы, пусть и не благородных кровей, но путешествующие самостоятельно? Немыслимое нарушение приличий.

Нет, на собственную репутацию Евдокии было глубоко плевать, ей случалось совершать поступки и куда более предосудительные, чем поездка в вагоне первого класса от Краковеля до Познаньска, но вот рисковать сестрой она не могла.

Аленка дулась.

Демонстративно дулась, повернулась к окну и губу нижнюю выпятила. Журнальчик, в дорогу купленный, развернула, но читать не читает…

– О рудниках, – призналась Евдокия, разминая пальцами виски.

Воняло керосином.

Запах этот являлся прямым свидетельством приближающейся мигрени. И Евдокия поморщилась, злясь на себя за невозможность изжить сию, чисто женскую, болезнь, которая по утверждению приглашенного матушкой медикуса проистекала единственно от избытка ума.

Как решить проблему медикус не знал.

– Что тебе не нравится? – Лютик сцепил руки.

Пальцы у него были длинные и неестественно-тонкие, с аккуратными синеватыми ногтями, которые по мнению того же медикуса свидетельствовали о несомненной слабости сердечной мышцы. Лечить оную медикус предлагал скипидаром.

– Все не нравится, – призналась Евдокия, со стоном вытаскивая ленту.

При мигрени волосы становились тяжелыми, и малейшее к ним прикосновение вызывало острейший спазм.

– Скользкий он…

– А по-моему, воспитанный, – Аленка, заприметив маневры сестрицы, перестала обижаться, но пересела и шлепнула Евдокию по рукам. – Дай мне. Ты же себе все волосы повыдираешь…

– Воспитанный. Но все равно скользкий.

Аленка расплетала косу осторожно, и прикосновения ее мягкие унимали боль.

– Он говорит… то, что мы хотели бы услышать… а это не совсем правильно… гарантирует доход, а в таком деле гарантий быть не может…

– Мошенник? – Лютик коснулся восковым карандашом носа.

– Не знаю… письмо его…

…восторженное, нервное какое-то, словно бы человек, писавший его, пребывал в величайшем возбуждении. Конечно, может статься, так оно и было, но…

– Пан Запольский – человек осторожный, – Евдокия закрыла глаза, отрешаясь и от боли, и от далекого мерного стука колес, и от еще более далекого гула рельс, которые дрожали, но держали стальную тушу состава. – Опытный…

– На любого хитрого лиса капкан найдется, – заметил Лютик. – Ко всему именно этот лис – жаден.

Пана Запольского Лютик недолюбливал, по обычаю своему не давая себе труда скрывать эту нелюбовь. Следовало признать, что отчим, которого многие матушкины знакомые полагали существом в высшей степени бесполезным – а то и вправду, какой от эльфа в хозяйстве прибыток? – отличался редкостной наблюдательностью и острым умом.

Отчима Евдокия уважала.

И любила.

Родного отца она помнила единственно по карточке, которую маменька, отдавая дань уважения супругу, не спрятала и после нового замужества. Лютик не протестовал, быстро смирившись с негласным присутствием Парфена Афанасьевича в доме.

– Прошлое нельзя спрятать, – сказал он как-то, – с ним можно научиться жить и только…

Тогда Евдокия, которой только-только десятый год пошел, его не поняла.

…а позже поняла, но… говорить легче, чем учиться.

Или ученица из нее дурная?

– Дусенька, тебе бы прилечь, – Аленка разбирала косу по прядке, тесня мигрень. – И перестать думать о всякой ерунде…

– Двадцать пять тысяч злотней – не ерунда, – возразила Евдокия, но все же прилегла, Аленка же, сунув сестрице под голову подушку, села рядом.

– Не ерунда, конечно, – ее гребешок из слоновой кости скользил по мягким волосам. – Но ты слишком много думаешь о деньгах…

Евдокия хотела сказать, что кому-то ведь надо, но поймала насмешливый Лютиков взгляд.

Нет, она вовсе не собиралась упрекать сестрицу в легкомысленном отношении к семейному делу… и Лютика не считала бесполезным, напротив, лучше, чем кто бы то ни было осознавала, сколь многое он сделал…

– А о чем мне думать? – проворчала исключительно из врожденного упрямства. – Об офицерах?

– Почему нет? Согласись, он хорош… почти как Себастьян…

– Даже так?

– Себастьян, конечно, лучше, но…

– Он лучше, потому что ты в жизни с ним не сталкивалась, – Евдокия закрыла глаза, впадая в блаженную полудрему.

Вагон-колыбель.

Напевы колес… и так ли важно, существуют ли на самом деле те залежи меди, в которые предлагает вложиться пан Острожский.

Двадцать пять тысяч злотней потенциальных убытков…

…или злотней недополученной прибыли…

Башенки из золотых монет, которые проступают в воображении, окружая Евдокию. Золото и снова… и далекий голос отчима, напевающий колыбельную. Аленка рядом… и верно, к чему рисковать?

Шахты?

…Серые земли…

…ушедшие жилы и рекомендательное письмо на плотной бумаге высочайшего качества… нервный почерк, скачущие буковки, но маменька руку опознала…

…шахты.

К Хельму их вместе с разлюбезным паном Острожским… хватит денег и для себя, и для Аленки… ей больше нужно, она ведь красавица, каких поискать… и надо с нею мягче, потому что действительно не права Евдокия была, когда за офицера упрекала. Но как объяснить, что боится она, до дрожи в руках, до холода под сердцем.

…Аленка ведь легкая, светлая, как Ирженина искра, и верит всем…

…а уланы – народ лихой, пустоголовый, и с этого офицерика станется Аленке голову задурить, соблазнить и бросить…

…посмеяться над наивною… сказать, мол, сама виновата.

…и все-таки скользкая личность, пан Острожский… матушке надо будет отписаться, чтобы не вздумала с ним дела иметь. Пусть других манит призраком медного богатства…

…Серые земли, Хельмовы… там, что медь, что серебро – все зыбкое, призрачное, в руки возьмешь, а оно туманом и сквозь пальцы… оставит горечь чужого проклятья, а с ним и лихоманку…

Сквозь дрему Евдокия слышала, как Аленка укрыла ее пледом, и шторы сдвинула, спеша уберечь от солнечного света, и что-то говорила Лютику, торопливо, извиняющимся тоном, а он отвечал. Но вот беда, ни словечка не различить…

…сон был золотым.

И в нем пан Острожский, вырядившийся в новомодный полосатый пиджак, раскланивался перед Евдокией, сыпал под ноги медни, но не со знакомым профилем Болеслава Доброго, а с Себастьяновым. Ненаследный князь лукаво улыбался…

…муторный сон. Тяжелый. И примета опять же.

Выбравшись из него, Евдокия долго лежала, прислушиваясь к себе.

Мигрень отступила.

И это само по себе было сродни чуду.

…но маменьке отписаться надобно… а лучше сходить на ближайшей станции к телеграфисту, пусть отобьет предупреждение.

Евдокия встала, оправила юбки и удивилась. Поводов для удивления имелось два. Во-первых, из купе исчезли Аленка и Лютик… а во-вторых, поезд стоял.

Странно.

Если память Евдокии не изменяла – а на память она никогда-то не жаловалась – то ближайшая стоянка должна была случиться в Сокулковице, нынешним вечером. И отодвинув шторки, заботливо задернутые отчимом, Евдокия убедилась, что до вечера далековато.

И то, не могла же она столько проспать?

Евдокия подхватила Аленкин ридикюль и собственный портфель и заодно Лютикову планшетку, по вечной его рассеянности забытую на столе – а ведь в планшетке мало того, что чековая книжка лежит, так и кое-какие финансовые бумаги, свойства весьма интимного, для посторонних глаз не предназначенного.

А если кто заглянет?

Нет, Евдокия осознавала, что конкуренты «Модеста» не столь всесильны, но… зачем рисковать?

В коридоре было тихо.

Сумрачно.

И пахло свежими кренделями, от аромата этого желудок заурчал… а ведь с завтраком не сладилось, из-за конфликту с маменькой, которой пан Острожский с его воздушными замками весьма по сердцу пришелся. Едва вусмерть не разругались. Модеста Архиповна настаивала на том, что поучаствовать в деле надобно, а Евдокиину осторожность называла бабьим переполохом. Дескать, только непраздные бабы каждой тени боятся. А пан Острожский – вовсе даже не тень…

…прохиндей.

А ну как уже обманул доверчивую слабую женщину?

Нет, маменька обещалась без Евдокииного согласия в мероприятие сие не лезть, но вдруг да… Евдокия мотнула головой, отгоняя мрачные мысли. Не столь уж Модеста Архиповна и слаба, хотя порой невместноо доверчива, этого не отнять… а этот, гад, манерами берет, любезностью показной.

Желудок заурчал, опасаясь, что вместо кренделей его ждет пища исключительно духовная, замешанная на финансах и полугодовой отчетности, которую давно следовало проверить, потому как Евдокия подозревала, что новый управляющий Коришвецкой фабрики подворовывает. Конечно, скромно, не наглея, но давно…

…а кренделей хотелось, чтобы пышных, густо посыпанных маком. И молока свежего, с пенкой.

И Евдокия, крадучись, двинулась на запах. Она прижимала к груди портфель и планшетку, в подмышке держала скользкий ридикюль, и радовалась, что никто-то не видит ее…

…в измятом после сна платье…

…простоволосую…

…на ведьму, верно, похожа…

Дверь в каморку проводника была открыта. А сам проводник отсутствовал, зато на столе, накрытом белоснежной крахмально-хрустящей скатертью, на серебряном подносе, лежали кренделя. Именно такие, о каких Евдокия мечтала.

Она сглотнула слюну.

Нехорошо без спроса брать, но…

Румяные, пышные, с корочкой темной и лоснящейся, с маковой посыпкой, и крошечки маковые, не удержавшись на глянце, падают на скатерку.

Кренделя манили.

Запахом. Видом своим… и еще маслице сливочное, правильного желтоватого оттенка, а значит, из хорошего молока сделанное, на тарелочке слезою исходило…

…нехорошо…

И ножик здесь же лежал.

…она не красть собирается, она заплатит… сребня хватит за крендель и кусочек масла?

В животе урчало, и Евдокия, воровато оглянувшись, переступила порог. Ей было и стыдно, и страшно… а вдруг кто увидит? Сплетен не оберешься и…

Никого.

Только кренделя и маслице… и сахарок в стеклянной сахарнице, на три четверти наполненной. Лежат белые куски рафинада… это просто от голода.

…питаться надо регулярно, об этом и в «Медицинском вестнике» пишут, но у Евдокии регулярно не получалось, вечно то одно, то другое… и тут…

– Воруете? – раздалось из-за спины, и Евдокия, ойкнув, подпрыгнула. А подпрыгнув, выронила ридикюль. Естественно, содержимое его рассыпалось… и монеты, и помада, и румяна, которые Аленке были без надобности, потому что не нуждалось ее лицо в красках, и зеркальце, и пудреница, и прочие дамские мелочи, разлетевшиеся по ковру…

– Я… я проводника искала.

Офицер, тот самый, поразивший Аленкино девичье сердце, стоял, прислонившись к косяку, загораживая собой дверь. Помогать Евдокии он явно не намеревался, напротив, казалось, ему доставляет удовольствие и ее смущение, и то, что приходится ползать, подбирая Аленкины вещицы, которых было как-то слишком уж много для крошечного ридикюля.

Поддев носком начищенного сапога катушку ниток – и зачем они Аленке, если она и иглу в руках удержать не способна? – он сказал:

– Как видите, проводника здесь нет.

– А где есть? – Евдокия нитки подобрала.

Не хватало еще добром разбрасываться. И вообще, она – не гордая, в отличие от некоторых. Вопрос же ее пропустили мимо ушей. Офицер покачнулся, перенося вес с одной ноги на другую, и произнес:

– Вы на редкость неумело выполняете свои обязанности. Я бы вас уволил.

– Что?

Евдокия застыла с ридикюлем в одной руке, и парой липких карамелек в другой.

– Уволил бы, – повторил он, издевательски усмехаясь. – Полагаю, вы понятия не имеете, куда подевался не только проводник, но и ваша подопечная.

Подопечная?

Евдокия прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Это он об Аленке? И если так, то… за кого он Евдокию принял? Хотя вариантов немного, за компаньонку. Ну или дальнюю родственницу, принятую в дом с тем же расчетом. Что ж, не следует разочаровывать молодого человека… хотя нет, не такого уже и молодого, с виду ему около тридцати, а может и того больше.

Морщинки у глаз возраст выдавали, и сами эти глаза непонятного колеру, вроде бы синие, но… или зеленые? А то и вовсе желтизной опасною отсвечивают.

– Полагаю, – спокойно произнесла Евдокия, закрывая злосчастный ридикюль, – с моей подопечной все в полном порядке.

Она надеялась, что не солгала, поскольку вряд ли бы за то малое время, которое Евдокия дремала, Аленка успела попасть в неприятности. Ко всему с нею Лютик, он же, пусть и личность специфического толку, но в обиду дочь точно не даст.

– А теперь окажите любезность, – Евдокия перехватила ридикюль, планшетку сунула в портфель, а портфель выставила перед собой, точно щит. – Позвольте мне пройти.

Не позволил. Остался, руки сцепил, смотрит свысока, с такой вот, характерной ухмылочкой, с пренебрежением, от которого зубы сводит.

– Милая…

– Евдокия…

– Лихослав.

Хорошее имечко, самое оно для улана.

– Милая Дуся, – он качнулся и вдруг оказался рядом, подхватил под локоток, дыхнул в ухо мятой, оскалился на все зубы… небось, здоровые, что у племенного жеребца. – Мне кажется, мы могли бы быть полезны друг другу.

– Это чем же?

Помимо мяты – ополаскиватель для рта, верно тот, который и сама Евдокия использует – наглого офицера окружало целое облако ароматов. Шафрановый одеколон. И вакса, которой сапоги начищали. Лаванда… терпкий сандал, небось, притирка для волос…

…собачья шерсть.

Показалось? Евдокия носом потянула, убеждаясь, что нет, не примерещилась ей… не шерстью, правда, но собачатиной слегка несет, не сказать, чтобы неприятно вовсе, но… неожиданно.

…а может, он пояс из шерсти собачьей носит? От ревматизму? Или чулки? Помнится, Пафнутий Бенедиктович, маменькин давний партнер, весьма нахваливал, дескать, теплее этих чулок и не сыскать…

Но Пафнутию Бенедиктовичу восьмой десяток пошел, а улан…

…с другой стороны, может, его на коне просквозило или просто бережется, загодя так сказать. И вообще, не Евдокии это дело, если разобраться глобально. Улан же, не ведая об этаких мыслях Евдокии, произнес этак, с придыханием и томностью в голосе:

– Всем, Дуся, всем…

– Да неужели?

– Конечно, но давайте обсудим наши с вами дела в другом, более подходящем месте…

– Давайте, – согласилась Евдокия, высвобождая руку, – но только если вы перестанете передо мной влюбленного жаба разыгрывать?

– Кого? – почти дружелюбным тоном поинтересовался офицер.

– Жаба. Влюбленного… из тех, которые по весне в прудах рокочут.

– То есть, по-вашему, я похож на лягушку?

Какие мы нежные, однако.

– На жабу, – уточнила Евдокия. – Вернее самца, то бишь жаба.

– Влюбленного?

– Именно.

– И в чем же, с позволения узнать, сходство выражается?

А руки-то убрал, за спину даже и посторонился, пропуская Евдокию.

– Также глаза пучите, – она окинула офицера насмешливым взглядом. – И рокочете на ухо, думая, что от вашего голоса любая женщина разум потеряет.

Он фыркнул, а у Евдокии появилось иррациональное желание огреть офицера Лютиковым портфелем. Это от голода.

И нервов.

Нервы же у нее не стальные…

– Что ж, раз разум вы терять не собрались, давайте просто побеседуем… – уходить он не намеревался. – Скажем, о вашей… подопечной.

Ну конечно, не о ценах же на серебро и тенденциях мирового рынка…

…а может, все-таки рискнуть? Нет, нет и нет. С паном Острожским связываться себе дороже. Евдокия не могла бы сказать, что именно ее так отталкивало в этом весьма любезном делового склада человеке. Но не внушал он ей доверия и все тут.

– И что же вам хотелось бы узнать?

– Может, все-таки не здесь? – Лихослав огляделся, конечно, коридор вагона первого класса был подозрительно пуст, но место для беседы и вправду было не самым подходящим. – Прошу… сюда.

Он открыл дверь ближайшего купе, оказавшегося свободным.

– Наедине?

– Опасаетесь за свою честь?

– И репутацию.

– Конечно, как я мог забыть о репутации… – он хмыкнул. – Панночка Евдокия, именем Иржены-заступницы клянусь, что намерения мои чисты…

Прозвучало патетично и не слишком-то правдиво. Но Евдокия кивнула, давая понять, что клятвой впечатлена. А репутация… репутации старой девы немного сплетен не повредит. В конце концов, смешно думать, что будущий Евдокии супруг, сама мысль о котором вызывала желудочные спазмы – или это все-таки от голода? – что этот где-то существующий человек, сделает ей предложение из-за любви. Несколько сотен тысяч злотней в качестве приданого, да пара заводиков, которые маменька обещалась отдать под управление Евдокии, хотя реально она давно уже распоряжалась всем семейным делом, – хороший аргумент ненужным слухам значения не придавать.

В купе пахло кренделями.

И Евдокия, закрыв глаза, велела себе отрешиться от этого сдобного аромата, и видение недоступных отныне, но таких близких кренделей, отогнала.

– Присаживайтесь, – любезно предложил Лихослав, сам оставшись стоять у двери. – И не надо меня бояться, Дуся. Я вас не съем.

– С чего вы взяли, что я вас боюсь?

– А разве нет?

– Разумно опасаюсь, – Евдокия поставила рядом с собой портфель, а ридикюль положила с другой стороны. Главное, ничего не забыть, а то сложновато будет объяснить проводнику, что она делала в пустом купе, и отчего это купе оказалось незапертым?

– Дуся, у меня к вам, как уже сказал, взаимовыгодное предложение, – он сделал паузу, позволяя Евдокии проникнуться важностью момента. – Вы рассказываете мне о своей… подопечной.

– А взамен?

– То есть, – Лихослав осклабился, – первая часть у вас возражений не вызывает?

…желание огреть его портфелем не исчезало, но напротив, крепло.

Стоит. Кривится. Прячет брезгливость.

– Десять сребней, – озвучила цену Евдокия, с наслаждением наблюдая, как меняется выражение его лица. И брезгливость – не по нраву пану офицеру Евдокиина готовность продать подопечную – сменяется удивлением, а потом возмущением. Ничего, это только начало. И Евдокия уточнила. – В месяц.

– Что? Да это грабеж!

– Не грабеж, а точка пересечения кривых спроса и предложения, формирующая конечную цену продукта, – Евдокия ответила спокойно.

В конце концов, она голодна. А женщина, лишенная кренделей и уважения, отчаянно нуждается в моральной компенсации.

– Ты…

– Вы. Извольте соблюдать приличия.

Он покосился на портфель, перевел взгляд на дверь и выдвинул свою цену:

– Пять сребней. Разово.

– Думаете, за раз управитесь?

– Полагаете, нет?

– Ну что вы, как можно… но смотрите, потом станет дороже.

– То есть, – недоверчиво поинтересовался Лихослав, – вы согласны на пять?

– Согласна. За нынешнюю нашу беседу… пять сребней и крендель.

– Помилуйте, Дуся, где я вам крендель возьму?!

Евдокия молча указала на стенку, за которой прятались вожделенные кренделя. Без них ближайшее будущее было неприглядным, мрачным и сдобренным мучительными резями в животе. Все-таки прав был Лютик, говоря, что здоровье надобно беречь.

– Вы предлагаете мне…

– Купить, – с милой улыбкой отвечала Евдокия. – Просто купить даме крендель. Или вам пары медней жалко?

Обвинения в скупости нежная душа Лихослава не вынесла. Он побледнел, развернулся на каблуках и вышел, умудрившись громко хлопнуть дверью. Вернулся быстро, неся несчастный крендель двумя пальцами.

– Вот.

– Спасибо, – Евдокия вдохнула пряный, маково-сдобный аромат и впилась в румяную корочку зубами. – Действительно шпашибо… очень, знаете ли, есть хотелось…

Конечно, разговаривать с набитым ртом было несколько невежливо по отношению к собеседнику, но Евдокия здраво рассудила, что лучше она слегка нарушит правила приличия, нежели упадет в голодный обморок. С Лихослава станется принять оный за проявление дамского кокетства.

А сдоба была хороша… без маслица, конечно, но мягкая, пышная, щедро сдобренная изюмом.

Лихослав наблюдал за Евдокией со странным выражением лица, которое можно было бы интерпретировать, пожалуй, как сочувственное. Вытащив серебряную фляжку, он протянул ее Евдокие.

– Спасибо, – сказала она, облизывая пальцы. – Но по утрам не пью.

– Уже полдень минул.

– Не аргумент.

– Там чай, травяной, – сказал и смутился, видимо устыдившись такого для улана позорного факта. Но чай, горьковатый, с мягкими нотами ромашки и мятною прохладой, пришелся весьма кстати. Евдокия почувствовала, как стремительно добреет.

– Кстати, – она собрала с юбок крошки и отправила в рот. Крендель был всем хорош, но… маловат. – А почему мы стоим. Если, конечно, сие не великая военная тайна?

– Пропускаем «Королевскую стрелу». Я присяду?

– Да, пожалуйста, – Евдокия даже подвинулась, но Лихослав предпочел устроиться напротив. Сел прямо, руки скрестил.

Смотрит.

На сытый, ладно, почти сытый желудок, новый знакомый былого отторжения не вызывал, напротив, он казался вполне симпатичным. Не юн, но и не стар, в том приятном возрасте расцвета мужской силы, когда фигура теряет юношескую несуразность, но еще не оплывает, не зарастает жирком.

Статный.

И плечи широкие, надежные такие с виду плечи. Мундир сидит, как влитой.

Черты лица приятные, но без слащавости… особенно подбородок хорош, уверенный. Упрямый такой подбородок. И уши… как-то Евдокии попался труд некоего докторуса, утверждавшего, будто бы по форме ушей о человеческом характере много интересного узнать можно.

Ее собственные, аккуратные, прижатые к голове, говорили о врожденном упрямстве, недоверчивости и склонности к глубоким самокопаниям… у Лихослава уши были крупные, слегка оттопыренные со светлым пушком по краю. Переносица широкая. Скулы острые, а глаза слегка раскосые, к вискам приподнятые. Волосы светлые, длинные и с виду жесткие, что проволока.

– Нравлюсь? – естественно, Лихослав истолковал ее интерес по-своему.

– Нет, – искренне ответила Евдокия.

Мужчинам она не доверяла. А уж таким… располагающей внешности… да еще и в мундире если, не доверяла вдвойне.

Врут.

И этот не исключение.

– Надо же, а мне казалось, я подобрал ключ к вашему сердцу.

– Не вы, а крендель. И пять сребней, – не удержалась она от напоминания.

– Конечно, как я мог забыть!

Пять монет свежей чеканки, блестящих, с незатертым еще профилем Витольда Лукавого, легли на столик.

– Ваша… подопечная вас совсем не кормит?

Странный вопрос.

И взгляд этот… сочувствующий?

– Почему? Кормит, просто работы много, вот и не успела позавтракать.

– И часто у вас… много работы?

– Постоянно.

Лихослав скосил взгляд на руки. И Евдокия тоже посмотрела… нет, хорошие руки, с сильными квадратных очертаний ладонями, с пальцами тонкими, изящными даже, но не следовало этой изящностью обманываться. На левом мизинце блестит, переливается всеми оттенками зеленого камешек.

Интересный.

И камешек, и перстенек. Оправа простая, грубоватая даже, словно лил ее вовсе не ювелир… а камень? Что за он? Не изумруд, явно. Нет, Евдокия не специалистка, однако же не похож на изумруд. И на хризолит… ведьмавской хрусталь?

Вероятнее всего.

И на что заговорен?

Впрочем, вариантов не так уж много. И Евдокия, подавшись вперед, почти опираясь на столик грудью, томно взмахнула ресницами.

– Знаете, мне кажется, что я начинаю вам симпатизировать…

Камешек с готовностью покраснел.

Стало быть, ложь распознает… во всяком случае, откровенную. Лихослав перстенек прикрыл ладонью, но смущения не выказал.

– Устаревшая модель, – Евдокия сцепила руки.

Ее собственный амулет, сделанный в виде сапфировой капельки-подвески, прилип к коже и пока вел себя смирно.

– Вы закажите с привязкой на нагрев…

– Всенепременно, – пробурчал Лихослав, окидывая Евдокию новым цепким взглядом. – Только откуда у бедного улана деньги на новый амулет?

– Оттуда, откуда и на старый.

– В карты выиграл.

…не врет. Во всяком случае, не напрямую. Евдокии ли не знать, сколь разнообразна может быть ложь… впрочем, так даже интересней.

– Много играете? – поинтересовалась она.

– Не больше, чем другие…

– И часто вам везет?

– Случается. Кстати, мне казалось, что это я платил вам за ответы…

– Но вы же вопросов не задаете, так к чему время зря тратить? – Евдокия поставила монетку на ребро. – И все-таки, что вы хотели узнать?

– Вы и ваша подопечная… родственницы?

– Да.

– А мужчина, который… с вами…

– Ее отец. Да смотрите вы на свое колечко, не стесняйтесь.

…все равно, если Евдокия не захочет сказать правду, то найдет способ обойти. Маменькины партнеры, небось, все приходят, амулетами обвешавшись, и даже разлюбезный пан Острожский, мысли о котором не давали Евдокии покоя, не был исключением. Но ведьмовской хрусталь – игре не помеха.

– Отец? – Лихослав руку с руки убрал. – Он же эльф!

– И что? Считаете, что эльфы не способны иметь детей?

Смутился.

– Нет, но… она не похожа… нет, похожа, но… значит, отец? И сколько ей лет?

– Семнадцать. Скоро исполнится.

– Семнадцать… – задумчиво повторил Лихослав. – И в Познаньск вы отправляетесь…

– На конкурс красоты.

– Конкурс… красоты… и поиски подходящего супруга?

Евдокия лишь плечами пожала. Если ему нравится так думать, пускай себе.

– Полагаю, помимо красоты у вашей подопечной имеется неплохое… приданое?

Ну да, не душевными же качествами ему интересоваться.

– Имеется, – Евдокия погладила подвеску, которая оставалась холодна. – А вы, стало быть, приглядываете себе супругу?

– Приходится.

Очаровательная у него улыбка.

– Жизнь простого улана тяжела и затратна… сами знаете.

Не лжет.

Но и правды не говорит, играет, тем интересней. А про простого улана – ложь, фляга-то, которую Евдокии давал, недешевая. Заговоренная, но старого, если не старинного образца. Она из тех вещей, что хранят верность определенной крови, переходя из рук в руки.

А форма у него, хоть и по казенному образцу, но шита явно на заказ. Сукно хорошее, крашено ровно, уж Евдокия разбирается… и сапоги хромовые, новенькие… и перчатки… и сам он, точно с королевского плаката-воззвания сошедший.

Нет, непростой улан.

– Расскажите о себе, – попросила Евдокия.

– Зачем?

– Ну… должна же я знать, подходите ли вы Аленке.

– Даже так? Мне показалось, что вам…

– Все равно? Знаете, у вас премерзкая привычка недоговаривать фразы. Вы не пробовали от нее избавиться?

– Пробовал. Но, как говорит наш семейный доктор, consuetudo est altera natura [7]7
  Привычка – вторая натура.


[Закрыть].

Он вытянул ноги, а руки скрестил на груди, точно заслоняясь от Евдокии.

– Что же касается рассказа, то… увы, особо нечем вас порадовать. Точнее, я не представляю, что именно вас бы заинтересовало. Я появился на свет тридцать лет тому, в семье шляхтича… вторым сыном…

…то бишь, без права наследовать земли и родительское состояние, ежели такое имелось. В лучшем случае выделят ему деревеньку или поместье с худыми землями, велев пробиваться самому. А может, и этого не хватит, вот и записали младенчика в уланский полк, какое-никакое, а содержание…

…хотя не вяжется эта теория с хорошей одеждой…

…или играет? Сам же признался, но…

– Помимо меня в семье трое братьев и три сестры…

…плохо, значит, остатки состояния уйдут на то, чтобы наскрести более-менее достойное приданое. А еще девиц в свет вывести надобно, на невестину ярмарку, где, глядишь, и сыщется кто подходящего рода.

Лихослав усмехался.

И Евдокии стало вдруг стыдно за эти свои, пожалуй, чересчур практичные мысли. Прав Лютик, говоря, что порой она перестает за финансами людей видеть.

– Признаюсь, мой батюшка был довольно состоятельным человеком, однако… некоторые его слабости подорвали семейное благополучие…

…и ведь ни слова прямой лжи. Просто-таки подозрительной честности человек.

– Пытаясь его поправить, батюшка сделал несколько неудачных вложений и…

– Прогадал.

– Прогадал, – отозвался Лихослав, упираясь щепотью в упрямый свой подбородок. – Некоторое время мне удавалось поддерживать семью…

– В карты везло? – Евдокия не удержалась, но улан лишь плечами пожал и ответил:

– Вроде того… везло… но любое везение рано или поздно заканчивается. И боюсь, если в ближайшем будущем мы не найдем способ дела поправить, случится скандал.

Вот что их пугает.

Скандал.

Не разорение, нищета, которая вряд ли грозит, а скандал… как же, имя доброе… сплетни… не понимала этого Евдокия категорически.

– И вы сейчас намереваетесь поправить дела выгодным браком?

– Знаете, мне импонирует ваша догадливость, – Лихослав мял подбородок, и в этом Евдокии виделся признак нервозности. – Осуждаете?

– Нет.

Искать выгоды, хоть бы и в браке, нормально. И Лихослав вовсе не скрывает намерений, быть может, вовсе он не так и плох, как Евдокии представлялось изначально.

Брак… Аленка молода, красива… состоятельна…

Хорошая бы пара получилось.

– Двести тысяч злотней, – сказала Евдокия, глядя в синие глаза офицера. – И в перспективе доля в семейном предприятии.

– Большом?

– С годовым оборотом в полтора миллиона.

Приподнятая бровь.

И не стоит, пожалуй, озвучивать, что предприятие это, во многом усилиями Евдокии, обороты лишь набирает. А когда нормально заработают прикупленная давече суконная фабрика и канатный заводец, единственный на три воеводства, то доходы вырастут на треть…

…и к Хельму медные рудники.

– Что ж, достойно, – произнес Лихослав. – Стало быть, мои намерения вы сочли достаточно…

– Ясными.

– И возражений не имеете?

– Да разве ж я могла бы? – Евдокия погладила кулончик, который был отвратительно молчалив. – Но дело ведь не за мной, а за Аленкой… видите ли, она влюблена.

Лихослав покосился на перстень, но камень не спешил менять окрас.