Текст книги "Хельмова дюжина красавиц. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Глава 7
В коей имеет место колдовство запрещенное, разрешенное и нетрадиционное

Колдовка снимала квартиру в весьма приличном доходном доме, управляющий которого визиту полиции не обрадовался. Он пытался говорить о правах жильцов и недопустимости вмешательства органов государственных в частную их жизнь. Но уловив пристальный и недобрый взгляд Аврелия Яковлевича, смутился и замолчал.

– Что ж вы, милейший, – Аврелий Яковлевич возложил ладонь на худенькое плечико управляющего, – всякий подозрительный элемент у себя поселяете?

Тот лишь моргнул.

И смутился еще больше, покраснел густо, кончик же носа задергался, точно дорогая кельнская вода, которой щедро облился Аврелий Яковлевич в попытке перебить характерный кладбищенский смрад, доставляла оному носу невыразимые мучения.

– Эт-то вы о ком? – шепотом осведомился пан Суржик.

– О жиличке из осемнадцатой квартиры…

Под окнами дежурила троица акторов, призванная пресечь побег, поскольку в практике Себастьяна случались колдовки сильные, верткие, не брезгующие пользоваться пожарными лестницами. А настроения для бега не было.

Настроения вообще не было.

Крылья зудели под кожей.

Сама кожа шелушилась.

Чесались даже глаза, но стоило потянуться к ним, как тросточка Аврелия Яковлевича шлепнула по руке.

– Не шали, – строго велел штатный ведьмак.

– А может… – Себастьян посмотрел на нежданного напарника с надеждой. – Вы того…

– Того девок на сеновале будешь. И без меня.

Это конечно, Себастьян подозревал, что с мудрыми советами Аврелия Яковлевича у него с девками не выйдет, не важно, сколь удобен будет сеновал.

– А магичить с тобой нельзя… еще чары в резонанс войдут. Или взаимоликвидируются. Даром что ли я на тебя сутки жизни потратил?

Оно, может, и правильно, но ведь чешется же! И про сутки Аврелий Яковлевич преувеличивает, сил-то он, конечно, положил, но уехал бодрым, веселым даже.

– Сам виноват, – трость, которую Аврелий Яковлевич прикупил не иначе, как лично для Себастьяна, ткнулась в живот. – Нечего по бабам шастать.

– Так она сама…

Но ведьмак вновь обратил недобрый свой взор на управляющего, с которым произошла разительная перемена. Услышав о восемнадцатой квартире, он побледнел, потом покраснел, но как-то неравномерно, пятнами. Острый подбородок его, украшенный куцею рыжего колера бороденкой, мелко затрясся, а из левого глаза выкатилась слеза.

– П-помилуйте! – воскликнул управляющий, сделав попытку упасть на колени. Однако в последний миг передумал, поскольку лестница выглядела не особо чистой, а брюки были новыми…

– Воруешь? – Себастьян, подавив желание прислониться к стене и почесаться вволю, схватил управляющего за шкирку. И заглянув в суетливые глазенки, ответил сам себе и с полной уверенность. – Воруешь, гад ты этакий.

– Помилуйте, господин полицейский, – пан Суржик не делал попыток вывернуться, но повис безвольно. – Не сиротите деток…

…младшему сыну пана Суржика, значившемуся при доме ни много, ни мало – помощником управляющего, еще той весной минуло двадцать пять лет. Был он велик, медлителен, что телом, что разумом, но в целом безобиден.

– Рассказывай, – велел Себастьян, тряхнув управляющего, легонько, для стимуляции рассказу.

И тот, слезливо морщась, залопотал.

По всему выходило, что он, пан Суржик, живет при доме неотлучно, денно и нощно радея за чужое имущество, однако же неблагодарные хозяева стараний верного управляющего не ценят, так и норовят меднем обидеть…

Он жаловался, поглядывая хитро то на Аврелия Яковлевича, с немалым увлечением разглядывавшего позеленевшую бронзовую деву, державшую на плече массивного вида чашу. Сей фонтан, поставленный в холле, вероятно, для услаждения взора и придания дому видимости богатства, давно уже не работал. А красный ковер протерся до дыр… и лепнина, прежде весьма богатого вида, потрескалась. Трещины наскоро замазывали краской, но цвет подбирали дурно, оттого и смотрелись, что потолки, что стены, грязными.

В доме пахло кошками и сдобой.

– По делу говори, – уточнил Себастьян, вновь тряхнув потенциального подследственного…

…по делу вышло коротко.

Восемнадцатая квартира уже с полгода как пустовала, прежние жильцы, получив внезапное известие о болезни дальней, но весьма состоятельной родственницы, поспешили оной родственнице засвидетельствовать свое почтение. Однако же, рассудив, что в жизни по-всякому повернуться может, за квартиру заплатили загодя.

А и то, отыскать в Познаньске относительно приличное жилье – сложно. В доходном же доме квартиры сдавали еще по божеским ценам, хотя, как признался пан Суржик, вновь заливаясь краской, ему случалось брать на неотложные нужды дома.

Уточнять, куда уходили деньги, Себастьян не стал: без него разберутся.

Как бы там ни было, но сам факт пустой, пусть и оплаченной, но не использующейся квартиры, ввергал пана Суржика в глубокую печаль. Печаль росла, лишая сна и покоя, грозясь несварением, почечной коликой и обострением той болезни, о которой в приличном обществе упоминать не следует… и когда пан Суржик уже почти дошел до состояния депрессии, к нему обратилась некая дама с просьбой весьма интимного толка.

Этой даме требовалась квартира для свиданий…

…нет, не частых, два-три дня в неделю…

И лица оной дамы пан Суржик не помнит. Отчего? Вуаль она носила. А пан Суржик ведь не дурак… нет, можно-то и иначе подумать, но у него чутье имеется, и оно аккурат подсказало, что не стоит за вуаль нос совать…

И при всем уважении к господам полицейским, боле ничем он помочь не способен.

– И когда она должна появиться? – поинтересовался Себастьян, уже понимая, что опоздал.

– Так… – пан Суржик от волнения взопрел, и запах пота смешался с касторовым ароматом мази для роста волос, которую управляющий втирал в намечающуюся лысину дважды в день, как писано было в инструкции. – Так она все… на той неделе пришла и сказала, что в последний раз.

…дама поблагодарила за помощь и понимание двумя злотнями, которые пан Суржик весь день носил у сердца, думая единственно о том, как сберечь их от всеведузщей своей супружницы.

На той неделе Себастьян получил приглашение и пространное письмецо от панночки Богуславы…

…а еще весточку от отца с настоятельной рекомендацией приглашение принять.

Интересно складывается.

– Убирался? – отвлекшись от созерцания бронзовых прелестей статуи, Аврелий Яковлевич повернулся к управляющему. И сам себе ответил. – Нет.

Верно угадал.

– Занят был, – попытался оправдаться пан Суржик и был, наконец, отпущен с приказом немедля принести ключ от нехорошей квартиры.

…первым шел Аврелий Яковлевич, решительно отстранив Себастьяна. Он остановился перед дверью и, сняв перчатки из оленьей кожи, сунул в карман. Неторопливо расстегнул пальто, вовсе не уместное при нынешней жаркой погоде, и оправил полы сюртука. Высокую шапку из каракульчи снял и вручил младшему актору, который этакого высокого доверия не оценил, побледнел и в шапку вцепился, боясь сразу и помять, и измазать ненароком. Ведьмак же, растопырив руки, приник к беленой, самого невинного вида двери.

Управляющий икнул тоненько и был перепоручен тому же младшему актору с указанием глаз с пана Суржика не спускать.

– От же ж паскудина… – пророкотал Аврелий Яковлевич, перехватывая трость и янтарные глаза совы нехорошо покраснели. – Себастьянушка, будь так добр, отойди шажочков этак на десять… а лучше на двадцать…

Спорить Себастьян не стал.

Он попятился, тесня и управляющего, и младшего актора, который, наплевав на начальственное повеление, за паном Суржиком не смотрел вовсе, здраво рассудив, что деваться оному некуда, а вот ведьмачьи штуки – дело преинтересное.

Аврелий Яковлевич руки встряхнул, пошевелил пальцами, словно бы играя на невидимом инструменте, а после вытащил из нагрудного кармана позвонок на цепочке.

– Изыди, – сказал он и ткнул остистым отростком в личинку замка.

И дверь завыла.

Голос ее скрипучий, продирающий до самых костей, набирал силу. И Себастьян, не способный управиться с иррациональным страхом, жался к стене…

…она голосила.

Дрожали стекла, а грязная дорожка попыталась подняться змеей, но оказалось, что сия еще в стародавние времена ее для надежности к полу гвоздиками приколотили. Она дергалась, ерзала, хрустела, раздираемая холодным железом.

Расползалась язвами.

И черным духом древнего капища… кровью завоняло, резко, люто. И от запаха этого тошнота подкатила к горлу. Себастьян зажал рот руками, велев себе успокоиться. Что это он, старший актор, ведет себя, как гимназисточка?

Подумаешь, дверь голосящая?

Куда двери против Аврелия Яковлевича, тот, перехватив тросточку, ткнул дверь, вроде бы и легонько, но доски захрустели. Штатный ведьмак, усмехнувшись, сказал в бороду:

– Шалишь.

Дверь зарычала, прогнулась и… рассыпалась серым пеплом. Аврелий же Яковлевич переступил порог. Крылья крупного хрящеватого его носа дрогнули, а в руке появился платочек, батистовый и с кружавчиками, вида пренесерьезного.

– Себастьянушка, – гулким и подозрительно любезным тоном произнес ведьмак. – Будь любезен, подойди.

Идти не хотелось.

Из квартиры отчетливо тянуло мертвечиной.

– А может, я тут постою, пока вы там… очистите?

Запах был старым, и не запах даже, а… так, премерзейшее ощущеньице, от которого чешуя на шее дыбом становилась.

– Так я уже, Себастьянушка, – почти миролюбиво отозвался Аврелий Яковлевич, полируя платочком навершие трости. Глаза у совы вновь пожелтели. – Большей частью уже… иди сюда, не робей… под юбку лезть не стану.

– Аврелий Яковлевич!

Ведьмак только хохотнул.

Гулко.

Весело ему однако… а вот Себастьяна дрожь от этой комнаты пробирает. И вроде ничего-то в ней особенного нет. Обои темно-зеленые, полосатые… мебель, пусть и не новая, но аккуратная. Козетка, креслица под лампою с абажуром… столик с парой свечей, прикоснуться к которым Себастьяну не позволили.

– Человеческий жир-с, – пояснил ведьмак, добавив одобрительное. – Тонкая работа. Видишь, какой оттеночек розовенький? Значит, с невинноубиенных брали…

Буфет с треснувшим зеркалом, на которое набросили старую простынь. Она сползла, обнажив и зеркало, и трещину, и пару потемневших чашек. Пахло… мертвецкой.

– Ну, Себастьянушка, что скажешь?

– Дурно здесь.

– И без тебя знаю, что дурно. Ты мне покажи, где черноты боле всего…

– Что?

Аврелий Яковлевич, занятый тем, что аккуратно укладывал чужие свечки в личный футляр – а и вправду, чего добру пропадать? – просто ответил.

– Вы, метаморфы, место, где волшба творилась, жопой чуете. А у меня, знаешь ли, за столько-то годков нюх притупился. Слегка, – Аврелий Яковлевич вытер пальцы тем же платочком и футляр со свечами во внутренний карман убрал. – Так что, дорогой, не кобенься…

Спорить с ведьмаком было себе дороже, и Себастьян, закрыв глаза, прислушался к комнате.

Мерзкая.

Гнилая.

Вся будто бы плесенью поросшая, такой, влажноватой… и запах, запах попросту невыносим… но надо понять, откуда тянет. И Себастьян двинулся вдоль стены, стараясь не соприкасаться с темными веточками плесени.

Пол вздыбленный.

Под ногами чавкает… мутит-то как… ничего. Круг и еще один, чтобы замереть в полушаге от черной дыры, сам вид которой внушает иррациональный ужас.

– Там, – сказал Себастьян, указав на паркет.

И глаза открыл.

А паркет обыкновенный. Дубовый. Елочкой уложенный в стародавние времена… и Аврелий Яковлевич, опустившись на колени, прислушался к чему-то, и кивнул, бросив.

– Выйди… ненадолго.

Уши Себастьян заткнул, но не помогло. Не было воя, но сама комната изменилась, пространство вывернулось наизнанку, затрещало, породив незримую волну, которая прошла под ногами. И Себастьян с трудом сдержался, чтобы не заорать от чужой, но такой осязаемой боли.

– Жив? – вялые пальцы Аврелия Яковлевича шлепнули по щеке, а в руках оказалась знакомая фляга, в которой штатный ведьмак держал свою особую настойку. – Пей. Давай, давай, а то ж не отдышишься…

Он поднял флягу, заставив Себастьяна сделать глоток. Настойка оказалась… крепкой.

– От то-то же, – Аврелий Яковлевич вынул флягу из ослабевших пальцев. – А теперь пойдем, дорогой мой…

Идти в квартиру не хотелось.

Она стала чище, но…

В паркете зияла дыра, и штатный ведьмак переступил через выломанные, ощерившиеся ржавыми зубами гвоздей, доски.

– Сюда, да не бойся, все уже… связал.

Но к коробке, стоявшей на столе, прикасаться он не спешил.

А коробка знакомая, некогда бледно-голубая с золотой окантовкой и лилией на крышке, фирменной отметкою кондитерской пана Штерна, известной на весь Познаньск. В такие пани Штерн, развернув пласт промасленой бумаги, укладывает жирное курабье, или пахлаву, или духмяную свежей варки халву… пирожные с маслянистым кремом…

Аврелий Яковлевич перчатки надел, да не свои, но форменные из тонкой заговоренной шкуры. Крышку он поднимал аккуратно и, отставив в стороночку, поманил Себастьяна пальцем.

– От колдовка… Хельмово отродье.

В коробке лежало не курабье,

Черный полуистлевший платок, который мелко подрагивал. И сперва Себастьян решил даже, что дрожание это ему мерещится, от волнения ли или же от ведьмаковской настойки, непривычно ядреной, с мягким привкусом кедровых орешков.

Хороша…

– Не бойся, – сказал Аврелий Яковлевич, распростирая руку над платком. – Не бойся…

– Я не боюсь, – Себастьян обиделся даже.

Да, не любит он черного колдовства, так и причины имеет… он же не виноват, что метоморфы – создания чувствительные? Но чтобы бояться…

– Я не тебе, охламон хвостатый. Выходи… вот так, маленький…

Из бездонного кармана – а снаружи пальто выглядело вполне себе обыкновенным – появилась склянка с плотно притертой крышкой. Ее ведьмак содрал зубами и, вытащив из-за уха длинную серебряную иглу, полоснул себя по запястью. В склянку покатились рубиновые капли крови, которые отчего-то не растеклись, но сохранили форму… будто брусники насыпали.

Платок зашевелился.

– Иди, иди… накормлю… голодный, небось…

То, что выбралось из складок, если и напоминало человека, то весьма отдаленно. Тонкое, точно из проволоки сплетенное тельце и крупная голова-тыквина, безносая, безглазая, но Себастьян мог поклясться, что создание это способно и видеть, и обонять.

Оно было голодно.

И напугано, хотя страх этот был вовсе нечеловеческого свойства.

– Иди… хороший мой… или ты девочка? Не дали имени… я исправлю… дед Аврелий тебе поможет… – Аврелий Яковлевич говорил ласково, но звук его голоса все одно существо настораживал. И оно замирало, прислушивалась, поводило головой, которая не иначе как чудом удерживалась на ниточке-шее. Однако голод и запах крови были сильнее страха. И пальцы существа коснулись склянки. Оно замерло на мгновенье…

– Ну же, не надо бояться… ведьмачья кровь, она сильная…

Существо одним движением проскользнуло внутрь. И Аврелий Яковлевич захлопнул крышку, выдохнув, как показалось, с немалым облегчением. Тварь внутри, если и заметила пленения, то возмущаться не стала. Она свернулась калачиком на дне склянки, и вытягивая то ли руку, то ли ногу, хватала кровяные шарики, подносила их к безгубому рту…

– Что это? – только сейчас Себастьян понял, что все это время стоял неподвижно, не дыша, опасаясь проронить хоть звук.

– Кто, – уточнил Аврелий Яковлевич. – Оно все же скорее живое, чем мертвое. Игоша [8]8
  Игоша – в славянской мифологии мертворожденный или брошенный и умерший ребенок, дух которого не находит покоя.


[Закрыть].

Он погладил банку и, поставив на стол, уже без страха раскинул края платка.

– Видишь?

Черный, словно спекшийся комок.

– Сердце это, – штатный ведьмак вытащил серебряную баночку, в которую сердце переложил.

Маленькое. Едва ли больше перепелиного яйца… и значит…

– Именно, Себастьянушка… давай-ка присядем… твоя колдовка, она… не просто колдовка… утомился я… скажи, пусть чаю принесут горячего, да сахару поболе… и мед, если есть. Стар я уже стал, Себастьянушка, для таких-то игр.

Младший актор распоряжение выслушал и, отвесив пану Суржику затрещину, поинтересовался:

– Все понял?

Жертва полицейского произвола мелко и часто закивала.

Чай подали в высоких стаканах, к которым прилагались серебряные, видимо, из личного пана Суржика, имущества подстаканники. К чаю отыскались и свежие ватрушки с медом, и сахар колотый крупными кусками. Аврелий Яковлевич, взявший один, принялся обсасывать.

Он и вправду выглядел уставшим.

Игоша, доев кровь, свернулась на дне склянки. Она не спала, но следила, и куда бы Себастьян ни шагнул, он чувствовал на себе внимательный недобрый взгляд.

– Бывает, что дурная баба плод травить начинает. Или дите народив, бросит… а то и вовсе прибьет… и ежели такого младенчика не найти, не похоронить, передав невинную душу в Ирженины руки, то и появится оно…

Безглазое, безносое создание с круглым личиком, черты лица которого Себастьян, сколь ни силился, разглядеть не мог.

– Тварь мелкая и сама по себе не опасная… по материну следу пойдет да будет изводить, силы тянуть. Оттого и полагают игош наказанием за грехи… иным-то людям от них вреда особого нету, так, разве что плачем попугает.

Игоша растянула узкий рот и захныкала. От голоса ее у Себастьяна волосы дыбом встали.

– Тихо, – велел Аврелий Яковлевич и, странное дело, тварь послушала. – Это у нас ты нежный, люди-то они погрубей будут… но вот ежели отыщет такого младенчика колдовка, да не простая, а Хельмом меченная… чтоб не меньше архижрицы…

Аврелий Яковлевич догрыз сахар и потянулся за новым куском.

– Она возьмет сердце, а с ним и душу невинную, перекроит, переиначит… напоит кровью своей… и с нею получит игоша не только силу, но и голод. Нам повезло, рано нашли. Только-только вылупилась, видишь, какая маленькая, слабенькая…

Игоша скалилась.

Она определенно проголодалась вновь, но крови больше не было.

– Пара дней, и стали бы люди болеть, а она – сил набираться… пара недель – и первые мертвецы объявились бы… еще неделя и… и я один точно не сладил бы с нею.

– И что теперь?

– В храм отнесу. Глядишь, жрицы Ирженины и смогут душе помочь… жалко же дитя, – Аврелий Яковлевич накрыл склянку рукой, и игоша очнулась, заметалась, истошно вереща. – Ох, чую, Себастьянушка, неспроста твоя подруженька именно сюда пришла…

Верно.

Больно уж все один к одному сходится.

Россь и агентка, способная разум наново перекроить… и колдовка, Богуславе приворот на крови продавшая…

– Для Хельмовой жрицы привороты – баловство, – подтвердил мысль Аврелий Яковлевич. – Пустая трата сил.

– Думаете, та же самая?

– А разве нет? Две сильные колдовки в одном городе, в одно время? Нет, Себастьянушка… бабы – они дуры… и дуры суетливые. Редко у какой хватит терпения, чтобы науку колдовскую постичь. Это тебе не борща сварить… но если найдется какая, терпеливая да внимательная, вот тут-то мужикам хоть в петлю лезь. Одна она, паскудина. Знает, что за конкурсом приглядывать станут… стережется…

…а и верно.

Что было бы, когда б не встретился сегодня Аврелий Яковлевич? Дежурный ведьмак, конечно, тоже не даром хлеб ест, но слабей, много слабей Старика. Да и вовсе вопрос, почуял бы он странное за квартирой?

И если нет, что стало бы с акторами, которые в квартирку сунулись бы?

Явно, что ничего хорошего.

Аврелий Яковлевич молчал, думал и щипал бороду.

Себастьян ждал, стараясь не глазеть на игошу, которая кружилась по склянке, то и дело останавливаясь, проводя пальцами-волосками по заговоренному стеклу.

Стекло дребезжало, мутнело и шло мелкими трещинками, которые, впрочем, тотчас зарастали.

– Говорил я, что нельзя запрещать Хельмовы храмы…

– Даже после этого? – Себастьян кивнул в сторону склянки.

– Именно, дорогой мой… именно… вот когда стоит посеред города черная пирамида, когда разит от нее кровью да так, что человека стороннего, внутрь заглянувшего, наизнанку выворачивает, тогда человек этот десять раз подумает, прежде, чем с Хельмом связаться. А еще поглядит, как животинку на алтаре режут… нет, Себастьянушка, некоторые вещи на виду должны быть в силу их исключительного уродства.

Игоша заскулила.

– Тихо, – погрозил ей пальцем Аврелий Яковлевич. – Да и то, одно дело – жрецы явные, которым скандалы и проблемы не выгодны, они сами за своими присмотрят, больно наглых попридержат… а нет, то и выйти на них легко по Хельмовой дорожке… и другое совсем, когда все втайне, в секретности.

Он вздохнул и, схвативши себя за бороду, дернул.

– И вот вроде все оно правильно, тихо, благостно… а нет-нет да выплывет из этое благости жрица-хельмовка… и игоша такая – малое, на что она способна. Нет, Себастьянушка, вот поглядишь, от баб все зло.

Штатный ведьмак поднялся и сунул склянку в карман пальто, прихлопнул, чтоб улеглась… и улеглась же.

– Идем, дорогой мой…

– А…

– Оставь, квартирку эту чистить ныне придется. А вещички сжечь, – это Аврелий Яковлевич произнес громко, чтобы пан Суржик, мявшийся у порога, не решаясь, однако же, его переступить, слышал. И тот, охнув, руки к груди прижал… – Заявку на чистку я сам передам, вне очереди сделают. И со всем тщанием, милейший! Слышите? Только попробуйте из этой квартирки хоть пылинку вынести.

Пан Суржик часто закивал, мысленно прикидывая, не пора ли уже упаковать вещички да переехать, скажем, в тихие, курортные Кокулки, где, говорят, домов превеликое множество, а в грамотных управляющих завсегда недостаток имеется.

Покинув дом, Себастьян задышал свободно, полной грудью, с наслаждением перебирая ароматы, прежде казавшиеся ему неприятные. В воздухе пахло жареной рыбой, цветами и аптекарской лавкой, двери которой были гостеприимно распахнуты.

– И не думай даже, – остановил Аврелий Яковлевич. – Она не такая дура, чтобы сделать ошибку столь очевидную. Небось, без амулетика на улицу она носа не кажет. Так что не видать вам свидетелей… нет, этак ее ловить смысла нету. Так что, едем.

– Куда?

– Как куда? – Аврелий Яковлевич застегнул пальто и воротник широкий, бобровый, поднял. – Ко мне, Себастьянушка… будем тебе невинность восстанавливать. Иль позабыл, что завтра тебе надлежит к Бисовой усадьбе явиться?

О таком разве забудешь? И Себастьян совершенно по-собачьи отряхнувшись – мнилось ему, что прилипли к коже темные эманации колдовского мха – поинтересовался.

– А это не больно, Аврелий Яковлевич?

Штатный ведьмак взмахом руки подозвал бричку и ответил:

– Первый раз оно завсегда больно, Себастьянушка.

Гавел наклонился еще ниже, едва ли не в колени лицом зарывшись. Пусть бы и скрывал лицо потрепанный плащ возничего, доставшийся в комплекте с бричкой и страхолюдной линялою лошадкой всего-то за два сребня. Конечно, на время…

…услышанное краем уха заставляло нервничать.

Гавел надеялся, что ошибается в худших своих подозрениях, однако же жизнь приучила его к тому, что аккурат такие от подозрения чаще всего и сбывались.

– Ничего, дорогой, – Аврелий Яковлевич развалился вольно, опершись локтем на борт, и на улицы, прохожих, взирал с характерною ленцой, которая появляется после многих лет бездельного существования. – Я ж аккуратненько… винца выпьем, расслабимся.

Лошадка пыхтела, стучала копытами по мостовой.

– Вы это… как-то нехорошо говорите, – ответствовал Себастьян.

И в голосе его Гавелу слышалась неуверенность, прежде для ненаследного князя характерная. Впрочем, штатный ведьмак ничего не ответил.

Молчал он до самого дома, расположенного не на Кладбищенском переулке, давным-давно облюбованном ведьмаками, алхимиками, звездочетами и прочим людом магического свойства, а на Белой стороне. Аврелий Яковлевич владел солидным особнячком. Выстроенный по моде прошлого века, дом был обильно украшен лепниной, портик поддерживала шестерка колонн, увитых мраморным виноградом, а сверху, поглядывая на нежданных гостей с презрением, примостилась пара пухлых горгулий.

К счастью, тоже мраморных.

И выглядели они не в пример дружелюбней своих собратьев из Королевского зверинца, в котором Гавелу случалось бывать… исключительно по служебной надобности, но о том визите он вспоминать не любил. Хотя, оказывается, обо всем, что со службою связано, он вспоминать не любил.

Бричка остановилась у ворот, приличных, кованых, которые распахнулись, и Аврелий Яковлевич, спрыгнув на землю, подал спутнику руку.

– Прошу, дорогой. Не смущайся. Чувствуй себя, как дома.

Ведьмак хохотнул.

И от звука его голоса ненаследный князь откровенно поморщился. Все-таки, что бы ни затевалось, Себастьяну Вевельскому это явно было не по нраву. Колебался Гавел недолго, страх перед ведьмаком боролся с внутренним голосом, коий за многие годы беспорочной службы обрел у Гавела немалый авторитет. И ныне говорил, что там, за красивою кованой оградой, за забором, ждет Гавела сенсация…

…и не простит он себе, ежели ее упустит.

В ворота Гавел не полез, чай, не дурак, обошел вдоль ограды и увидел неприметную дверцу, а подле нее – девицу в сером платье. В руках она держала плетеную корзину, из которой выглядывали горлышки глиняных кувшинов.

– Молочко? – поинтересовался Гавел, улыбаясь дружелюбно.

Девица кивнула.

– И сметанка… и маслице… и… – невысокая, рябоватая, она была красива той спокойной красотой, которую не всякий разглядит. И робкая улыбка приобразила широкоскулое лицо ее…

Камера успела вовремя.

…хорошый снимок получится, жаль, что бесполезный. Этаких у Гавела целая коробка набралась. Одним больше, одним меньше…

…старуха эту коробку называла бесполезною…

…и еще пеняла, что он, Гавел, зазря на пустяки разменивается.

– Что вы делаете?! – в голосе не было возмущения, одно лишь любопытство.

– Снимок. На память. Вы к Аврелию Яковлевичу?

– К нему…

…ее звали Маришка, и лет ей было двадцать девять… и не девица она вовсе, вдова, правда, уже давно, оттого и сняла траур. От мужа ей осталось хозяйство и три козы ляховицкой молочной породы. Козы доились исправно, молоко давали жирное, из которого Маришка взбивала и маслице, и сыры делала, и творожок… продавала, на то и жила.

И к пану Аврелию она принесла обычный его заказ, но…

Не подумайте, пан Гавел, Маришка не такая трусиха, чтобы Аврелия Яковлевича бояться, он – человек добрый, только ж ведьмак, сам того не желая, сглазить способный. В прошлый-то раз парой словечек перемолвились, а козы Маришку два дня к себе не подпускали. И еще на руках бородавки выросли.

Кто ж у молочницы с бородавками молоко купит?

…а обижать пана Аврелия отказом тоже не хочется. Он же не виноватый, что ведьмаком уродился.

Пан Гавел может корзинку до дома донесть?

Нет, сребня много… пан Аврелий завсегда вперед платит и еще потом набавляет, приговаривая, что, мол, на клевер для коз, дескать, молоко от клевера жирнее, но Маришка покупает отруби, козам они боле по нраву… да, идти прямо по дорожке и до кухни. Там уже встретят…

Дверь она открыла сама.

И благодарила долго, улыбаясь этой своей спокойной улыбкой, от которой Гавелу становилось неуютно. Давным-давно уснувшая совесть вдруг очнулась.

Нехорошо пользоваться чужою добротой. Девушка доверчива… и разве что дурное Гавел сделает? Он же не грабить ведьмака собрался, а только поглядеть… может, и зря все, и ничего-то интересного он не узнает?

Против ожидания, за забором не обнаружилось ничего-то ужасающего или необычного. Лужайка зеленая, вида самого что ни на есть мирного. Дорожки, желтым камнем вымощенные. Прудик с горбатым мостом… цветники… кусты жасмина…

Корзинку Гавел оставил на виду. Кувшины, как говорила Маришка, заговоренные самолично Аврелием Яковлевичем, и значит, не прокиснет молоко до вечера. А за день, глядишь, и наткнется кто.

Совесть требовала отправить корзинку на кухню, как и обещал, а разум твердил, что если Гавел попадется на глаза, то будет немедля выставлен за ворота…

…нет, ну что у него за жизнь такая?

…а все старуха… от полученного гонорара пара монет и осталось, ей же все не можется, целыми днями стонет, плачет, что на склоне жизни вынуждена влачить жалкое существование… и все-то у ней плохо, даром, что осетрину намедни уплетала за обе щеки.

С преогромным аппетитом.

И при больной-то печени. Еще жаловалась, что, дескать, осетрина-то не первой свежести, что брал Гавел ту, которая подешевше, сэкономил на материном здоровье… и бесполезно рассказывать было, что стоила эта осетрина по злотню за махонький кусочек…

Вздохнув, Гавел опустился на карачки и, быстро перебирая руками и ногами, пополз в жасминовые заросли. Нет, видать, старуха – кара его, Вотаном насланная за грехи…

Нужное окно Гавел отыскал быстро. Оно было приоткрыто, и меж створок полотняным языком выглядывал край гардины. Белой. В лиловые пионы.

Пионы с Аврелием Яковлевичем увязывались плохо, но…

– А может, не надо?! – раздался капризный голос ненаследного князя.

– Надо, Себастьянушка, надо… ну что ты ломаешься? Раздевайся.

Бас ведьмака сложно было спутать, и Гавел затаился.

– Что, полностью?

– А как ты хотел? Давай, не тяни, пока я в нужном настрое, а то ж дело такое…

У Гавела зарделись уши.

Нет, определенно, подобного он не ожидал и… и погладил подаренный начальством кристалл. Включить? Или ведьмак почует… он-то, конечно, занят, но ведь чары на дом сторожевые навесил… в том-то и дело, что чар навешано множество, глядишь, и незамеченной останется искорка кристалла.

…а материал-то такой, что без доказательств опубликуешь – засудят.

…а с доказательствами – затравят.

…но и платят за такой щедро. Небось, старухе на осетрину хватит… глядишь и заткнется хоть бы ненадолго, позволит дух перевести.

И Гавел решился.

Он сжал кристалл, прикинув, что сорока минут заложенного ресурса должно бы хватить. Меж тем из приоткрытого окна доносилось натужное пыхтение.

– Себастьян! – рявкнул Аврелий Яковлевич, – хватит возиться. Сымай подштанники! И задом поворачивайся… да что ты мнешься, как гимназистка на сеновале! Можно подумать, я чего-то там не видел.

Гавел замер, не дыша, смутно осознавая, что если будет обнаружен, то вовек останется в этом вот дворике, где-нибудь под клумбой с росскими мраморными тюльпанами сорта «Прелестница» по семнадцати сребней за луковицу…

…старуха такие возжелала минулою весной.

Правда, не взошли.

И снова Гавел виноватым оказался.

– Аврелий Яковлевич, а чем это вы меня мажете?

– Розовым маслицем, Себастьянушка. Заметь, наивысшего качества… для тебя, дорогой мой, ничего-то не жаль.

…нет, Гавелу на своем веку случалось всякого повидать, но чтобы штатный ведьмак… о нем сплетничали, дескать, Аврелий Яковлевич к женскому полу с великим предубеждением относится… однако о противоестественных склонностях никто и никогда…

Боялись?

А князь что же? Он ведь мужчина со вкусами обычными, Гавелу ли не знать… Гавел на княжеских любовницах, можно сказать, карьеру сделал, а тут…

Он испытывал странное чувство, с одной стороны – несомненное разочарование в человеке в общем-то постороннем, оттого и должным быть безразличным Гавелу. С другой – сочувствие.

Не верилось, что Себастьян Вевельский сам на подобное решился.

Склонили?

Заставили? Заморочили? Он ведь собой хорош и… и жалость жалостью, а работа – работой.