Текст книги "Лиса в курятнике (СИ)"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Или случилось бы, – императрица коснулась драгоценного зеркала, и плотная каменная поверхность его дрогнула, пошла рябью, показывая Дубыню Таровицкого.

Хорош.

Волос темный. Лицо гладкое. Черты островаты и чем-то на птицу хищную похож.

– Если волк, то собакою не станет.

– Оно и верно, но... это просто... сердце, – княгиня прижала ладонь к груди. – Пошаливает... Ясенька встретила тогда своего Тихомира, сама перед Дубыней повинилась. Сказала, что он ей как брат старший и всегда останется, а сердцу не прикажешь. Тебе ль не знать.

Императрица знала.

Не прикажешь, истинная правда. И когда сердце это, теплым янтарем в груди сидевшее, вдруг вспыхивает болью, и когда вскипает золотая кровь в жилах, а роскошные – куда местным красотам – палаты становятся тесны и темны...

...она понимала.

– Он злился, конечно, но... против нее не пошел. Вот Довгарт, тот крепко гневался. Обвинил меня в обмане. А какой обман? Мы ни в храме слова не говорили, ни бумаг не составляли... требовал, чтобы я девку урезонила. Только... я не хотела, чтобы как со мной.

...не можем.

И выходила дочь Великого Полоза к проклятому озеру.

День за днем.

Ночь за ночью.

Мыла чудесные волосы свои в живой воде, и ждала, ждала своего человека... дождалась.

– Я ему так и ответила, нжевозможному человеку этому, что, мшол, не будет счастья без любви, чрто не стану Ясеньку неволить, знаю, ккаково это с... она ведь не я, сильнее, и слушать не станет. А попробую приневолить, сбежит... если и вовсе... кто я ей? Матушка потерянная. Он же мне ответил, что пороть никогда не поздно, а девок слушать – глупость неимоверная. И я, стало быть, дура, если позволяю так с собой...

Она вернула яблоко на стол и отерла руки кружевным платочком.

– Мы, помнится, крепко поругались тогда, но... он заявил, что видеть меня на своих землях не желает. А я ответила, что и ладно, но пусть не зовет больное сердце силой подпитать, все одно не приеду.

Усмехнулась невесело и призналась:

– Правда, если б позвал, полетела бы...

– Не позвал?

Покачала головой.

– Нанял целителя... толкового довольно, я узнавала. Я ему после тишком рассказала, за чем следить, а там аккурат смута началась. До наших краев она добралась, да какой-то слабою. У нас тяжело бунтовать, потому как выставят за ворота и рассказывай волкам о равенстве. Нет, наши земли порядок любят. Да и поместный люд все ж иной. Тот, который дурного нраву, долго не задерживается на свете Божьем... после уж я письмецо получила от подружки старой. Та снова ко двору звала... я и поехала. Чего, подумала, молодым мешать?

Княгиня смолкла, глянула в зеркало: Дубыня прогуливался по саду с дочерью своей. И говорил что-то. И голову наклонял, ответы слушая, и улыбался так хорошо, светло...

– Да и... слышала, что Довгарт отличился... был жалован... знала, что Дубыню своего он женил... подумала, грешным делом, замиримся. Что старые обиды лелеять? Соседи же... он на мои письма не отвечал, дуболом старый. Но в глаза я б ему сказала.

– Сказала?

– А то, – княгиня провела пальчиком по брови, выравнивая. – Сказала... как есть сказала... и что упрямец он, и что дуболом... разве ж можно в войну лезть с сердцем слабым? Вернулся... привез с собою царскую милость, а еще подагру и кости ломаные... на Гнилополье был, аккурат под мертвую волну попал, после ногу ему отняли, правую. Как выжил? Небось, только норовом своим отвратным.

Сказано это было раздраженно, но без гнева. А императрица постановила себе справиться о здоровье старого Довгарта.

И о прошлом его.

Чего-то недоговаривала княгинюшка, то ли волей, то ли невольно, страшась самой себе в том признаться. Ох, запутано у них все...

Люди, что тут скажешь.

– Кричать на меня вздумал, вазами кидаться... я его, балбеса, скоренько успокоила. И ногу ему отняли неудачно, оттого и боли мучили... поправить все можно было, только... опыт требовался.

...который, надо полагать, у княгини был.

– Мы тогда частенько виделись... я с ногой его работала. Там кости в уцелевшей ломать пришлось да составлять наново. А в отнятой... тоже хватало. Он терпел и ворчал... и рассказывал. Как-то даже повинился, мол, что уж больно обида за сына взяла. Испугался, что Дубыня теперь одинцом станет, как он сам едва. Но нет, тот невестушку себе подыскал. Вроде как из простых, но уже за то, как она на Дубыню глядит, старый ворчун готов принять был...

Вздох.

И признание.

– Не было у них причин мстить. Вот клянусь, не было... еще смеялись, помню, что нам неспроста девок Бог послал... а потом известие пришло... мор начался...

– И ты уехала.

Императрица позволила зеркалу отпустить Дубыню. Ах, если б еще послушать, что он говорит своей дочери-красавице... она и вправду хороша, и тиха, как сказывают, и добра, и неглупа.

Слишком много достоинств для одного человека.

Или ревность то говорит? Не готова она сына отпустить? Разделить с кем-то и оборвать еще одну тоненькую нить, что удерживает ее в мире людском?

Глава 9

Глава 9

– Беспокойно было... я знала, что Ясенька с мором справится, она хорошая целительница. Да и муж ее силой немалою отличался, но... – княгиня поднялась и повторила. – Беспокойно... было... и знаю, что мор порой упрямый... он легко с земли на землю скачет, особенно летом если...

Она остановилась перед зеркалом, но то, то ли уставшее, то ли обиженное на хозяйку, притворилось камнем. Только на поверхности алмазной нити сапфиров проросли, будто жилы водяные. А вот и изумруды потянулись россыпями, притворяясь лесами...

– Да... наша Онежка, – княгиня ласково коснулась реки. – По ней многие сплавляются, а где сплав, там и люди... и скорость... по реке спуститься быстрее, нежели в наших краях дороги искать. И одного больного хватит, чтобы зараза растеклась...

Она глядела на синие ниточки задумчиво, будто подозревало, что волшебное зеркало знает ответы.

– Целителей там немного... знахарки большей частью или вот ведуны порой случаются. Так что пригодилась бы и моя сила. Потом уж я узнала, что Дубыня меня на пару дней всего опередил... он летел, вовсе не останавливаясь... коней запалил. Сам... я видела его там. Я помню.

И она коснулась-таки драгоценной поверхности, а та пошла рябью, принимая от человека редкий дар памяти.

Тот Таровицкий был похож и не похож на себя.

Грязен.

Темен. Волосы слиплись, склеились то ли салом, то ли гарью. На темных пепел сединой лег. А на лице его ожог краснел, вздулся волдырями. Глаза запали, черты лица острее сделались. И губы скривились, точно в оскале...

– Он встретил меня на пороге моего дома... тот уже догорал... и горел хорошо, простой огонь не справится, а Дубыня...

...огневик.

– На руках он Аглаюшку держал... мне ее отдал сразу. А сам... он сказал, что виноват... он признался... признался...

Зеркало поблекло, подернулось темным камнем, будто запираясь от людей с беспокойной их жизнью.

– А уж после... в том пожаре погибли все... все, кто при доме был, кроме Аглаи... а она... она только и могла сказать, что дядя пришел и забрал ее. Страшно ей было. И страх этот всю память вытеснил. Она... она до сих пор пытается вспомнить.

– Не выходит?

– Не выходит... огня вот боится... однажды руку обожгла, так припадок нервический случился. Три дня в постели провела. И после кошмары долгехонько мучили, только, проснувшись, не помнила, какие... а он... я задавала вопросы, я... он сказал, что дом уже горел, он только и сумел – девочку вытащить. Я... поверила... сперва.

Княгиня стиснула кулачки, сухонькие, обманчиво маленькие.

– Он помог устроиться... он взялся вести дознание, потому что... такой пожар... только кости и уцелели... и я спрашивала его людей... его людей вдруг стало много. Откуда взялись? А он лишь отмахивался, мол, не важно. Меня в усадьбу свою препроводил с почетом... обустраиваться велел.

Судорожный вздох.

– Я сперва думала... нет, вру. Не думала. Сердце болело, да и Аглаюшке то и дело дурно становилось... она подле меня только и жила. А стоило отойти, как криком кричала, белела вся, а от чего – не говорила. И плакать не плакала. Я тоже. Может, когда б слезы пролили, оно бы и полегчало, но... не умею я.

Княгиня кулаки разжала, положила ладони на колени. Только пальцы ее слегка подрагивали.

– Не могу сказать, когда появилось это ощущение... и почему... верно, я слишком хорошо знала Дубыню, вот и... он говорил... рассказывал про мор, который вспыхнул вдруг в трех деревнях, прошелся косой, не оставив никого живого... не понимаю, почему Ясенька медлила...

Пальчик императрицы задумчиво скользил по друзам камней, которые вспыхивали и гасли. Искры уходили в зеркало. Жаль, что сил ее нынешних недостаточно, дабы заглянуть так далеко.

...вот прежде, в прошлой жизни ее, которая текла медленно и неторопливо рекою полноводной, она сотворила себе целую пещеру драгоценных зеркал. И показывали они вещи преудивительные...

– Главное, записки не уцелели... мор пошел Вяжским трактом, а уже когда добрался до Вышгорода, ослабел, каюсь, тамошние целители его остановили. Хотя все одно... я после беседовала с мальчиком... хороший, талантливый... в Вышгороде случайно оказался, родителей навещал.

Княгиня окончательно справилась с собой, голос ее сделался сух, безэмоционален, только яркие иглы горя в груди не погасли. Сидели кусочками острого гранита, раздирая слабое человеческое сердце. Но императрица прикрыла глаза: пусть ей дано видеть больше, нежели иным, к чему говорить об этом?

Людей смущать.

Люди как-то очень уж дурно переносят собственные слабости.

– То, что он описывал, мне не понравилось... болезнь проявлялась не сразу. Люди ходили, дышали, говорили... чувствовали лишь легкую слабость. А после вдруг вспыхивали жаром. Тело покрывалось темными язвами. Разум туманился. Одни впадали в безумие, другие становились яростны, не отдавали себе отчет... и главное, что спасти их было уже невозможно. Несколько часов и... – княгиня провела пальчиком по щеке. – Наступала смерть.

Императрица слушала.

Нет, змеевым детям случалось болеть. Бывало, истощались драгоценные жилы или, утрачивая связь с кровью полозовой, вдруг уходили в землю, а сама она словно глохла. И тогда гас свет в крови, а сама она густела, и тело медленно превращалось в камень, рождая искру новой жилы.

Однако люди... люди болели чаще.

Больше.

И причудливей. Их горячие тела на проверку оказывались столь хрупки, что императрица прежде диву давалась, как народишко этот вообще сумел выжить.

И не только выжить, но заселить все известные земли.

– Вышгороду повезло на этого мальчишку. Он сумел создать зелье, которое приостанавливало развитие болезни. И да, пусть работало оно лишь с теми, кого только-только коснулась зараза, но все же... выжила половина. Я своей волей выдала мальчику грамоту... и представила к титулу... подавала прошение.

Императрица рассеянно кивнула: прошения подавали каждый день.

И титулов просили.

Земель.

Денег.

Но от Одовецкой... надо будет сказать Лешеку, пусть проверит, было ли и куда подевалось.

– Я разберусь...

– Этот мальчик остался при мне... все ж не смог больше... семью свою он не спас, да и слишком много было иных, ушедших... он умненький, я его привезла...

– Хорошо.

– Мы... долго искали... не бывает такого, чтобы зараза взялась из ниоткуда... ничего нового не бывает... мы нашли... с этой болезнью люди сталкивались и прежде, правда, давно... уже не одну сотню лет никто не слышал о черном ветре... его боялись. О нем писали, как о гневе Божьем. Он вдруг вспыхивал то тут, то там, унося с собой сотни жизней. Он не щадил ни богатых, ни бедных, ни обычных людей, ни магов... он просто случался. И пугал настолько, что подозрения одного хватало, чтобы вершить суд... я нашла описания. Со страху люди жгли других людей. Запирали в домах, и убивали, полагая, что лишь пламя способно очистить. А другие люди запирали уже города и деревни. Жгли, травили... стреляли издали. Я не знаю, помогло ли это повальное истребление, но... болезнь ушла. С ними порой случается подобное.

Мор... императрица слышала уже про красный, который захаживал с юга, оседлавши горячие местные ветра. Этот искал жертв среди женщин, касаясь легонько кожи белой, обжигая и уродуя.

...про желтый, пришедший из страны, где люди желты, будто высечены из морского камня. Этот переборчивостью не отличался. Он умел скрываться, проникая в тела, сжигая печень, и лишь когда человек желтел, становилось ясно. И поздно.

...про зеленый, живший в воде, и изводивший людей безостановочной рвотой.

Много их было. Время от времени болезни вспыхивали то тут, то там, заставляя людей молиться и искать спасения. И приходилось поднимать войска.

Организовывать беженцев, не желавших жить в отселении.

...искать целителей.

...убеждать.

...грозиться.

Порой – казнить, но это редко. Болезни пугали людей, делая их на редкость послушными. А спасение – благо, целители человеческие дело свое знали изрядно – наполняли сердца подданных должным благоговением. Хватало его, конечно, ненадолго, но все же, все же...

– Болезни возвращаются порой, да... но не через столько лет... тогда же я задавала вопросы, а ответов не получала. Зато Дубыня настаивал, чтобы я вернулась ко двору. Мол, все равно нельзя усадьбу восстанавливать, мало ли какая зараза осталась в земле... и селиться рядом не стоит. Люди его разъезжали по окрестностям. И я, признаться, перестала чувствовать себя хозяйкой на землях своих. Крестьяне – люд темный, им сложно подчиняться женщине, особенно если вдруг появляется сильный мужчина. Они полагали меня старухой, жалели, но и только... а Дубыня... я затребовала отчеты, но вдруг оказалось, что они засекречены и ему нужно высочайшее дозволение. Мои же письма в столицу оставались без ответа...

Императрица склонила голову: писем она точно не получала.

– Когда я отказалась возвращаться, Дубыня... потребовал, чтобы я осталась в его усадьбе. Он заговорил, что обязан позаботиться обо мне и Аглаюшке, что это его долг соседа... что произошло несчастье... что люди испугались, не иначе... но в этом не было смысла! Зачем кому-то сжигать целителей? Единственную по сути надежду спастись?! Он привел ко мне какого-то мужичка, который каялся... мол, слышал, будто кто-то говорил, что все беды от усадьбы, что спалить ее надобно и тогда проклятие падет. Приволок и проповедника бродячего. Знаете, из тех безумцев, которые уверены, будто все беды от одаренных... он назвал нас проклятием... и меня проклял... Аглаю и вовсе исчадием бездны окрестил. Несчастный безумец. И Дубыня хотел, чтобы я поверила, будто виноваты эти люди?

Возмущение княгини было искренним.

Императрица же... слушала.

Она не обманывалась: пусть прошли многие годы, но не настолько хорошо она успела изучить людей, чтобы разбираться в тонких движениях мятежных их душ.

– И дело не в том, что они не хотели... всегда найдутся те, кто желают зла, но... в поместье была охрана! И хорошая. Я сама подбирала этих людей, а Дубыня... – Властимира споткнулась на этом имени. – Он их обучал. И спрашивается, куда эта охрана подевалась в тот самый, нужный момент? Я видела их... я пыталась спрашивать, только люди, которые должны были быть рядом с моей дочерью, теперь служили Таровицким... и исчезли. А Дубыня стал убеждать, что это я ошиблась... простолюдины все похожи с лица... может, и так, только я смотрю не на людей, а на болезни их. Они же всегда отличаются... и неужто я не запомнила бы осколчатый перелом левой локтевой? Совершенно уникальный рисунок. Я с этой костью, помнится, долго возилась. А он говорит, ошиблась... позже я поняла, что и из дома не могу выйти без навязанной охраны. Мол, заботится, а то хватает лихих людей в округе. Откуда, спрашивается, взялись? В наших местах таким не выжить...

– Ты ушла?

– Не скажу, что было просто. Я не ушла, я сбежала. Благо, мне было куда... забрала Аглаю... написала тому мальчику... и своей старой подруге. В Костовецком монастыре для нас нашлось местечко. И монастырские архивы, к слову, и пригодились. Там мы отыскали дневник матери-настоятельницы, судя по всему одаренной, если она сумела пережить мор. Там мы и свидетеля нашли... при монастыре лечебница открыта была... – княгиня поднялась, прошлась, остановилась у окна, в котором отражалась сама, пусть и было отражение это бледным, полустертым. – Туда приходили те, кто не способен заплатить целителю... или просто верит, что монастырская лечебница лучше городской... как бы то ни было, именно там я встретила одну женщину, которая рассказала кое-что интересное. Незадолго до начала мора кто-то разорил старое кладбище. Местные полагали его проклятым и старались обходить стороной. Поговаривали, что возникло оно на месте деревни, которую полностью выкосил мор...

Княгиня помолчала, собираясь с мыслями.

– Мы... отправились посмотреть. И я даже не удивилась, обнаружив, что его больше не существует. Черное пятно, будто кто-то... хотя почему будто? Кто-то выжег саму землю, не оставив и пепла.

– Полагаешь...

– Почему нет? Раскопать древнее захоронение... Дубыня не целитель, но человек образованный, знает, сколь опасно рушить защитные чары. А их устанавливали, должны были... взломать и раскопать, дать шанс болезни. А уж после... я говорила себе, что это ненадежно, что есть куда более простые способы уничтожить соперника... если бы зараза не очнулась? Если бы так и осталась в земле? Столько лет прошло... да и... к чему? Правда, после поняла, что мало не бывает... мои деревни постепенно переставали быть моими. Нет, на бумаге я все еще хозяйка земель, только дело в том, что хозяйкою меня не считают. И веси, и города спокойно отошли к Дубыне. Таровицкие скоро заменили верных мне людей на своих. Установили порядки, не сказать, чтобы дурные, но...

– Чужие.

– Верно, – согласилась Властимира. – А мне предложили обручить Аглаю с каким-то там родственником... мол, лучшей кандидатуры не найдем. Тогда-то я и поняла... бешеного волка досыта не накормишь.

Глава 10

Глава 10

С особами высокого положения Лизавету и прежде жизнь сводила. В Университете, к слову, две трети студентов были титульными, а та треть, которая не была, во глубине души надеялась совершить что-нибудь этакое во славу отечества, чтобы титул оный получить. Да и сама Лизавета, чего уж тут, грешным делом мечтала, как она однажды погожим летним днем спасает...

...ага, саму себя от скуки буйною фантазией.

Она пробежалась пальчиками по пуговкам, проверяя ровно ли лежат. Ленточки махонькие расправила. Скорчила своему отражению рожицу...

...в Университете оно как бы все невзаправду было. Там с большего глядели вовсе не на титулы, а вот в иных каких местах...

...взять хотя бы барона Отшакова, человека чинами облеченного, милостью императорской обласканного, а потому мало-мальски возгордившегося, решившего, будто единственно его слово верное. Ох и озлился он на Лизавету за то письмецо, которое она поверх Отшаковской головы отправила, еще надеясь справедливости добиться.

Ох и кричал.

Грозился у самой Лизаветы паспорт забрать и вместо него билет санитарный выдать[1], чтоб, стало быть, все знали, кто она по сути своей есть.

...тетушку довел.

А сам-то... ладно, ему про девиц непотребных все известно исключительно по должности, ибо санитарный инспектор, которым барон служил пятнадцать лет, до того, как на повышение пойти, свой участок знать обязан. Но вот что супруга его мест злачных не чуралась...

...дочерей он и вовсе продал в крепкие, пусть и престарелые руки своего покровителя. Не посмотрел, сколько лет им... помнится, очень громким дело вышло.

И если б не снимки, иск газете грозил бы изрядный.

Выкинуть.

Забыть.

Не он первый, не он последний. Лизавете случалось повидать всякого, а потому... не в титулах дело, лишь бы люди хорошими были.

Так она себя успокаивала, и все ж чувствовала себя самозванкою.

Шла вот, стараясь не шибко по сторонам глазеть – после полюбуется – приговаривала:

– Это работа... просто работа...

А идти получилось далеко, ибо дворец царский был преогромен – это Лизавета знала, но знать и испытать на собственной шкуре – дело иное. И выходит, поселили ее в стороне... специально? Или же... она видела в том коридоре двери иные, прикрытые, порой подернутые пеленою сторожевых заклятий. Но только двери. А люди за ними есть?

– Прошу, – Руслана присела и тихо сказала. – Дальше мне ходу нет. Это чистая половина...

Лизавета, стало быть, на грязной обреталась?

– Вы в гостевом крыле, – объяснила Руслана, видя взгляд недоумевающий. – А тут начинаются личные покои... Ее императорского Величества.

Вот тут-то Лизавета и растерялась.

Так растерянною и вошла в дверь, благо, та распахнулась предружелюбнейше, словно сама Лизавету приглашая. А стоило ступить на янтарный пол, дверь-то и закрылась. Ударила палка, и чей-то голос над ухом провозгласил.

– Лизавета Гнёздина, баронесса...

Ох ты ж, божечки...

Было время, матушка приговаривала, мол, красоты много не бывает. И прежде Лизавета всенепременно согласилась бы с нею, а теперь вот понимала: бывает.

Еще как бывает.

Еще какой красоты... она вновь ощутила укол совести: куда ж ты полезла-то... а главное, зачем? Ведь понятно же, что нет у двадцати пятилетней особы, почти, почитай, старой девы со смутными жизненными перспективами ни единого шанса против этаких-то красавиц.

И понимала это не только Лизавета.

Она живо ощутила на себе взгляды. Одни – заинтересованные. Другие – полные непонятного раздражения. Третьи равнодушные, пожалуй, так смотрят на птицу, случайно залетевшую окно, вяло любопытствуя, найдет ли оная выход или же разобьется о янтарные стены.

– Доброго дня, – она присела, как учила матушка, и улыбнулась.

Никто не отозвался.

Две девицы, стоявшие подле, демонстративно отвернулись, показывая, что не намерены тратить драгоценное время на некую сомнительного вида особу.

– И представляешь, он мне говорит, что у меня преочаровательнейшая улыбка, – нарочито громко произнесла светловолосая барышня в полосатом чайном платье.

– Ах... – ее соседка взмахнула ручкой, за которой протянулась ниточка жемчужных бус. И коснулась губ. – Это так... трепетильно!

Лизавета огляделась. Комната больше не казалась такой уж преогромной. И кажется, Лизавета даже поняла, где находится: в малой Янтарной гостиной. Ибо где еще возможно подобное великолепие? Стены, выложенные из кусочков янтаря, казались укрытыми теплым аксамитом. И если присмотреться...

Лизавета повернулась.

И коснулась булавочки, запечатлевая красавиц, правда в позах престранных. Одна вытянутая рука, с которой свисали жемчужные нити, чего стоит. Это ж диво неудобно... а вдохновенное лицо держать, так вовсе непросто. Но девицы старались.

Вон та, устроившаяся у окна с книгою, которую она держала вверх ногами, тоже показалась забавною. В книгу смотрит, рученькою машет, а за перчаткою короткой, по моде, тянутся разноцветные ленты. Тоже по моде?

Если так...

К слову, о моде... большая часть собравшихся была в нарядах легких, что объяснимо – все ж лето на дворе – но каких-то... вычурных, что ли?

– Еще одна... – донеслось сбоку. – Что они все едут, едут... будто не понятно, что им тут не место, – произнесла девица в платье того свирепого розового оттенка, который редко кому идет. Отделанное блондом, платье подчеркивало модный ныне прямой силуэт, однако при том делало его чересчур... тяжелым?

Выражение лица девицы было мрачно.

И уловив Лизаветин взгляд, она криво усмехнулась и сказала:

– Тебе говорю... как тебя там?

– Лизавета.

Девица отмахнулась веером, мол, это на самом деле не имеет никакого значения.

– Шла бы ты отсюда... и меня с собой забрала.

– Куда? – Лизавета хлопнула ресницами. Жизненный опыт подсказывал, что с особами скандальными спорить себе дороже.

– Откуда... отсюдова, – девица раздраженно хлопнула веером по ладони. – Нечего тебе тут делать.

И повторила по слогам, громко:

– Не-че-го! Поняла?

– Нет, – честно ответила Лизавета.

– Глупая, что ль? – уже много миролюбивей поинтересовалась девица. – Бывает... у моего тятеньки тетка есть. А у нее – девка... ну тупая, страсть просто... ей человеческим языком говоришь, что дура ты, а она только кивает...

– Точно дура, – согласилась Лизавета, разглядывая новую знакомую уже с вполне профессиональным интересом. И та, польщенная вниманием, – а внимание она, судя по всему, любила – кивнула. И поинтересовалась даже:

– Ты откудова будешь?

– Оттудова, – Лизавета указала на двери, возле которых застыла неподвижная фигура младшего лакея. – А ты? Как тебя зовут?

Девица молчала, продолжая разглядывать Лизавету. И выражение лица ее было каким-то... усталым, пожалуй.

– У тебя такое красивое платье... и камни... это ведь настоящие алмазы? Никогда таких не видела...

Она вздохнула.

– А то, – она коснулась броши-банта, украшенной дюжиной подвесок с крупными каменьями. – Папенька подарил. На удачу, стало быть... так и сказал, езжай, дорогая моя Авдотьюшка...

Она даже носом хлюпнула и нос этот, не особо чинясь, перчаточкой вытерла.

– ...и отыщи себе жениха... в нашем захолустье женихов нормальных днем с огнем не сыщешь, – уже совсем освоившись, сказала Авдотья. – Вот я и подумала, а и вправду, чем оно не шутит? Папенька-то меня и так ко двору бы вывез, да все дела... он у меня знаешь кто?

– Не знаю.

– Генерал!

– О! – с должной толикой восхищения воскликнула Лизавета.

– А то... правда, заслали ажно на Пяльшь, а там скукотища редкостная... всего развлечений, что тетеревов пострелять. Или вот на татарву поохотиться... ты стрелять любишь?

– По тетеревам? – уточнила Лизавета просто на всякий случай. А то, сказывали, на границах всякого рода развлечений хватала, о которых людям мирным знать не следовала.

– А хоть бы и по тетеревам... я туточки вторую неделю маюсь, совсем извелась... тетка, как узнала, сразу тятеньке письмецо отбила... вон моя сестрица двоюродная... я ж знаю, что не за меня тетушка беспокоилась, само собою... небось, свою Дешечку пристроить получше желает, только у них-то самих денег нетушки. А у тятеньки довольно... он для меня ничего не жалеет. Как узнал про конкурс этот, так сразу и велел собираться... портал купил.

Лизавета с уважением присвистнула, чем заработала одобрительный кивок Авдотьи.

– А то... я бы и поездом, успевала все одно... коня б не бросила... я своего Соколика еще жеребенком взяла, сама растила, сама поила... лучшего жеребца во всей Империи не сыскать. Так нет же, уперся... папенька в смысле... а с ним, как упрется, только маменька и могла сладить. Адъютанты не справляются... дал магику тысячу рублей, тот и рад стараться... а у тебя тятенька, стало быть, граф?

– Барон. Это бабкин титул, а родители... – Лизавета почувствовала, как привычно заныло сердце. – Нет их больше...

– Померли?

– Да.

– Давно?

– А какая разница?

– Действительно, – Авдотья следила за кузиной, девицей, следовало сказать премиленькой, того хрупкого образа, который многим мужчинам видится воплощением всех женских идеалов. – Ишь ты... к Таровицкой прилипла... поверила, что та в императрицы выбьется...

– Таровицкая – это...

– Видишь? Вон там, у колонны... в таком синем платье...

Темно-синем, почти черном. Еще немного и платье показалось бы слишком уж темным, почти откровенно вдовьим, но удивительное дело, оно лишь подчеркивало воздушную хрупкую красоту девушки.

– Только и шепчутся, что, мол, весь конкурс и нужен, чтоб ее народу показать... для того и придумали, – Авдотья оперлась на подоконник, охнула, поправила платье, которое задралось с одной стороны, и махнула рукой.

– Думаешь?

– Мой батюшка говорит, что сперва уж диспозицию изучить надо толком, а после теории с планами строить.

Таровицкая, окруженная свитой из двух дюжин красавиц, выглядела истинным совершенством. А так не бывает. То есть, в сказках возможно, но...

– Она со всеми приветлива, никому худого слова не скажет, только и приблизить никого не приближает... все наособицу, наособицу... служанок и тех привезла. Мне вот не разрешили Малашку оставить, но я ж не княжна... не знаю... может, оно и вправду... пожелай Лешек ее взять, так ведь мигом старые поднимутся, припомнят и происхождение простое, и мамку подлого сословия... и еще чего... народишко взбаламутят. А вот коль народишко этот сперва к царской невесте расположением проникнется...

...будет совсем иной коленкор.

И Лизавета посмотрела на княжну Таровицкую по новому.

– А там, видишь? – Авдотья, уже полностью освоившись, подпихнула новую знакомую локтем, – Стоит темненькая такая, глазами зыркает? Это Аглая Одовецкая, она Таровицких на дух не переносит. И есть с чего... говорят, они усадьбу Одовецких сожгли, и почти все земли прибрали. Глашку, небось, тоже извели бы, только старая княгиня еще та лиса, забрала внучку и скрылась... где пряталась – никто не знает. Теперь вот объявилась. И вчера была у императрицы, небось, за внучку просила... прежде-то, тятенька говорил, Одовецкие крепко в силе были. Даром, что целители, а при троне стояли, а уж старая княгиня и вовсе императрице верной подруженькой была. Так что, может, Таровицкие зря и надеются. Как бы Одовецкие корону не прибрали. Эх, жарко туточки, вся взопрела.

Она помахала веером и призналась:

– Бесит.

– Что?

– Все... стоишь тут корова коровой... а эти вон... смеются... думают, что раз я на границе выросла, то дурища... у меня тоже гувернантка, за между прочим имелась... правда, ее после татарва скрала, но сама виновата, нечего было по ночам на свиданки бегать. Ей говорено было, а нет... тятенька ее после сыскал, только возвращаться она не захотела. А другие не поехали. И из пансиона меня выгнали...

– За что? – удивилась Лизавета.

– Да... за дурость... довели меня, – Авдоться тяжко вздохнула. – И кузина эта... вечно ходила, глазки в пол, такая тихоня... все хвалят, а у меня норов. Папенькин. Вот и... как-то оно вышло, сама не знаю... побила я ее. Немного. Волос подрала... эта в слезы, и другая дура тоже... все верещать стали, что меня боятся... будто я кого первой трогала... туточки тоже... говорю ж, не место тебе. Сожрут.

– Посмотрим, – Лизавета наблюдала за княжной Одовецкой, которая в свою очередь не сводила взгляда с княжны Таровицкой, а уж та в свою очередь довольно-таки ревниво следила за бледненькой, если не сказать вовсе блеклой девчушкой.

– А... это Снежка, – Авдотья тоже проследила за взглядом. – Тятенькиного старинного приятеля дочка... ее зовут Асинья... красиво, да? Только наши все одно переиначили... ее тоже в жены царевицу прочат...

Не многовато ли у царевича жен?

Нет, будь он из турков или, паче того, асваров, у которых, сказывали, жен может быть четыре, а наложниц и того больше, всем бы место нашлось. Но трон один.