Текст книги "Лиса в курятнике (СИ)"
Автор книги: Карина Демина
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава 7
Глава 7
...самый страшный человек в Империи – а Лизавета сразу узнала князя Навойского, – выглядел утомленным и несколько помятым. Оставалось лишь догадываться, что понадобилось князю в кустах – Лизавета отчаянно гнала прочь трусливую мыслишку, что он следил именно за нею, неким прехитрым способом догадавшись о ее с Соломоном Вихстаховичем планах.
Тогда ее просто не пустили бы...
И... целого князя для какой-то газетчицы... нет, это чересчур.
Но князь был.
Стоял вот, разглядывая Лизавету. И выражение лица такое, непонятненькое, на нем и скука, и легкая брезгливость, и раздражение... а сам-то вовсе не так уж и грозен.
Тощеват, конечно.
Угловат.
Грубоват с лица. Оно вовсе какое-то неправильное, будто наспех сделано. Нос массивен и переносица дважды искривлена, отчего нос глядится размазанным по лицу. Нависает он клювом над узкими губами. Щеки впалые.
Скулы острые.
А подбородок и вовсе тяжелый, будто у другого человека украденный. Вот глаза светлые у него, добрые... Лизавета моргнула, избавляясь от морока.
Добрые?
Какая доброта у этого... этого... опричника... помнится, в прошлом году он самолично княгиню Михайловскую задерживал и препроводил не в Белый стан, куда издревле помещали особ дворянского звания, а в самую обыкновенную тюрьму.
Скандал был страшный...
После, сказывали, лично и удавил Михайловскую. А состояние ее немалое реквизировал в пользу казны.
...и бунт на Воложке он усмирял, а бунтовщиков, сказывали, лично казнил, хотя мог бы перед расстрельной командой поставить.
...и еще...
– Гм, – князь потер подбородок, на котором проступила темная щетина. Вот ведь, сам мастью светлый, а щетина темная... может, красится?
Мысль, определенно, была прекрамольнейшей.
– Интересно, – приглашение Лизавете он вернул и, окинувши взглядом аллею – а взгляд переменился, сделался цепким, превнимательным, – сказал: – Позволите вас проводить?
Лизавета кивнула и, вспомнивши тетушкины наставления, ответила:
– Буду вам премного благодарна...
И слезла с чемодана. А князь его подхватил и этак, с легкостью, которая заставила Лизавету взглянуть на него по-новому. Это ж откуда подобная силища? И главное, росту в нем не сказать, чтобы много. Лизавета с ним вровень, а это еще каблук низкий, если туфли другие взять и прическу сделать, то и повыше будет...
– Прошу, – князь указал на аллею, которая уводила куда-то вдаль. – И приношу свои извинения за это... недоразумение. Виновные будут наказаны.
И произнес он это так, что воображение мигом нарисовала вереницу лакеев, выстроившихся на эшафоте. Правда, Лизавета мигом себя одернула: сатрап или нет, но в просвещенном двадцатом веке за этакие малости не казнят.
Наверное.
Идти пришлось долго.
Аллея, видать, все ж предназначалась для экипажей, а не пеших прогулок. И князь притомился. Нет, виду он не показывал, но сопел, а на лбу проступила испарина. Монстра, мало того, что тяжела была, так – Лизавете ли не знать, – жуть до чего неудобна.
– Ох, – она вздохнула и остановилась. – Простите... у меня туфли натирают... позвольте немного...
Князь позволил.
И чемодан оставил. И поинтересовался даже:
– Зачем вам конкурс?
Над ответом – а Лизавета точно знала, что кто-нибудь да задаст неудобный этот вопрос – она думала. И не придумала ничего лучше:
– Жениха найти, – она хлопнула ресницами и доверительно этак продолжила: – Понимаете... мне скоро двадцать пять, а для девушки – это возраст, когда пора всерьез задуматься о будущем...
И главное тут взгляд опущен.
Реснички трепещут.
И румянца хорошо бы стыдливого, но с румянцем у Лизаветы никогда не ладилось. Вот такая она уродилась... безрумяная.
– Я сирота... и приданого нет...
Князь слушал.
– И все-таки я надеюсь, что здесь... быть может... сыщется кто-то, кто... понимаете?
Князь кивнул.
Ага... а теперь вздохнуть горестно.
– Я должна была попробовать...
И снова кивнул. И подхватив чемодан, предложил:
– Идемте? Здесь уже недалеко...
...передав рыженькую девицу – все-таки менее подозрительной она не стала, и князь дал себе слово всенепременно связаться с Игерьиной и поинтересоваться о личных ее впечатлениях – на руки Магдалине Францевне, старшей камер-юнгфере Ее императорского Величества с наказом устроить, князь решил заняться другим делом. И пусть выглядело оно пустяковым, но репутацию могло изрядно подпортить.
Вызвав камер-фурьера, он затребовал журнал.
А заодно и побеседовал, ласково, само собой. И как ожидалось, новость почтеннейшему Илье Лаврентьевичу пришлась крепко не по душе. Стоило отпустить его, как зычный бас понесся по дворцовым коридорам, заставляя многочисленную прислугу замереть. Дело свое Илья Лаврентьевич знал, а потому не прошло и часа, как пред князем предстала пара лакеев.
– Из новых, паразиты этакие, – Илья Лаврентьевич, дюже оскорбленный неуважением, которое новенькие оказали императорским гостям, весь испереживался. Белая борода его, разделенная надвое, топорщилось. Блестели очки и многочисленные награды. А стек похлопывал по коленке. – А ведь брать не хотел... как чуял... скажите матушке, что конкурсы – дело хорошее, но упреждать же надобно... челядь достойную поди-ка подыщи. Тут же никого не хватает... одних ламповщиков надобно еще с десятка два, а кроме них и ездовые, и вестовые... и комнатные девки...
Он продолжал перечислять, загибая и разгибая толстые пальцы, жалуясь и на гостей, не желавших войти в положение и требовавших внимания, порой чересчур уж требовавших, полагавших, будто весь дворец существует едино для их нужды. И на слуг нерасторопных...
...или вот продажных.
– Пятьдесят целковых, – произнес Илья Лаврентьевич, падая в креслице. – Я ж их... за пятьдесят целковых... а мне доложил, что не явилась барышня... и вчера... и третьего дня... мне бы, старому, подумать, с чего вдруг ни одна не явилась...
Князь закрыл глаза.
Началось.
И надобно будет свериться со списком, выяснить, кто не явился и по какой причине.
– Вы уж разберитесь, пожалуйся, – Илья Лаврентьевич отер испарину платочком. – И матушке... матушке я сам доложусь... повинюсь, как есть... пусть отставку...
...не дадут ему отставки, о чем старый шельмец распрекрасно знает. Может, кроме него и есть при дворце камер-фурьеры, да те младшие, всех хитросплетений местной жизни не ведающие. А без Ильи Лаврентьевича с гостями нынешними не справится.
Да и вовсе...
– Успокойтесь, – велел Димитрий, руки потирая. – Этих двух мне оставьте, а матушку... ни к чему ее беспокоить. Сами разберемся. Вы только...
– Не повторится, – Илья Лаврентьевич тяжко поднялся. Остановился в дверях, будто задумавшись, и произнес: – Оно-то, конечно, не моего ума дело... вы уж не серчайте, если что... однако, мнится, вам знать не помешает... ходит слух, что вы в немилости у батюшки нашего...
В немилости?
Собственно говоря, почему бы и нет? С планом Димитрия это вполне увязывалось. И князь кивнул, дозволяя слуху этому обрести жизнь, а с нею и подробности.
Сам же лакеями занялся.
...получилось простенько и мерзенько. Всего-то и надобно было, что встретить девицу, пусть сословия благородного, но чинов небольших, и забрать приглашение, ответивши, что, мол, ошибочка вышла.
...или и вовсе не встретить.
Но тут уж и вправду ошибочка вышла, не поделили между собою рубли, зазевалися...
– Кто платил? – ласково поинтересовался князь.
Лакеи переглянулись.
Так оно разве ж упомнишь... дамочка, но при маске, при плаще... им-то оно в лицо вглядываться ни к чему, им бы свой интерес соблюсти.
– На каторге сгною, – без особого вдохновения получилось, но поверили. Упали на колени, каяться стали, божиться, что, мол, бес попутал, а больше-то они ни в жизни так не будет...
...конечно, не будет.
Илья Лаврентьевич проследит, чтобы красавцы эти ни в один приличный дом не устроилась. Что ж... старик был памятлив, злоязычен, а уж игр за своей спиною и вовсе не терпел.
...в матушкиных покоях, несмотря на летний денек, было натоплено. Полыхал огонь в печи, гудел, грея воздух, и без того раскаленный.
Лешек чихнул.
А императрица взмахнула рученькой, отпуская взопревших дам, которые скоренько удалились. Были они одинаково краснолицы и потны, одна и вовсе едва не сомлела в дверях, но была подхвачена фрейлинами. Те-то пообвыклись и от жары не то, чтобы не страдали, скорее уж обзавелись правильными амулетами.
– Проходи, Лешенька, – слабым голосочком произнесла императрица, – порадуй матушку...
– Все ж прихворнуть решили? – Лешек с удовольствием открыл бы окно, пусть свежий ветер выметет из покоев матушкиных эту удушающую смесь благовоний, притираний, ароматных вод и чужого пота. Императрица же, присевши на перинах, потянулась.
Зевнула.
Зажмурилась.
Она-то аккурат жару не то, чтобы любила, но переносила куда проще, чем обыкновенные люди.
– Присядь куда... и что с Одовецкими?
– Я взял на себя труд, руководствуясь единственно заботой о вашем, матушка, здоровье...
Она отмахнулась, уточнив:
– Когда?
– Да ныне же вечером... она, как мне показалось, не слишком рада была.
– Старшая?
– И младшая тоже... нет, глазки в пол, лепечет какие-то глупости, но опыта не хватает. Любопытство выдает. И что-то еще есть, – Лешек пальцами щелкнул. – Не могу понять...
– Плохо, что не можешь, – матушка отобрала у него кубок с водой, которую выплеснула в горшок с волчьецветом.
Что сказать, вкусы у императрицы-матушки были преспецифические.
Ягодку вызревшую сняла.
В рот отправила.
Зажмурилась.
– Кисло, – пожаловалась позже. – Что-то меня вовсе приворотными перестали жаловать. Аль подурнела?
– Матушка!
Нет, он знал, что на матушку время от времени пытались воздействовать, но приворотное...
– Что? – она тронула тяжелые косы, которые ныне обрели оттенок белого золота. – Лешек, ты же большой мальчик, понимаешь, на что способна влюбленная женщина...
Оно-то верно, его и самого время от времени поить пытались.
– Нет, дорогой, – императрица ущипнула его за щечку. – И ядов больше не шлют, и чары попридерживают. Затаились, а это нехорошо...
Он вздохнул и пожаловался:
– Женить хотят...
– Ироды какие, – посочувствовала императрица. А глаза смеялись. И сама она будто сияла, такая хрупкая, такая легкая... обманчиво легкая, Лешек, еще будучи дитем горьким, развлекался, пытаясь поднять золотые косы. И что у батюшки выходило просто, ему не давалось.
– Матушка... они все будто сговорились... только войду куда, одна половина ахает, другая охает. Кто-то всенепременно сомлеет и так, чтобы в ноги рухнуть... я уже притомился их ловить.
– Не лови, – разрешила матушка.
– А скажут что?
– Дурачку простительно.
Лешек засопел. Оно-то верно, и придумка эта, с царевичем ума недалекого, которым вертеть легко, его была, но ему мнилось, что поиграет месяцок-другой, а после...
...третий год пошел.
Уже и сам привык.
– Ты лучше к Таровицким присмотрись, – матушка сорвала вторую ягодку, облизала пальчики и сказала. – И к Вышнятам... они давненько при дворе не показывались, еще когда батюшка твой меня привез, крепко обиделись. Прочили свою Гориславу ему в жены...
Эту историю Лешек тоже знал.
И про верного Гостомысла, некогда стоявшего при еще при комнатах покойного государя камер-казаком[1]. Происходивший из рода древнего, но обедневшего, он сам дослужился до высокого звания. Гостомысл Вышнята был горд.
Беден.
Храбр до безумия.
И беззаветно предан Его императорскому Величеству. Однако одной преданности оказалось недостаточно.
Лешек знал, что Гостомысл и иные люди предлагали дядюшке побег, готовили его, уговаривали, однако... почему он отказался?
Поверил бунтовщикам, что отречения довольно?
Или, напротив, не поверил, что казнят всех?
Как же... императрица-то невиновна, наследник мал и слаб, а цесаревны и вовсе от политики далеки. За что их стрелять было? Ах, батюшка сказывал, что братец его старшенький был хоть и государственного ума, но слаб и доверчив, и боязлив, что уж вовсе царю неможно. И чуялось, что до сих пор не простил его, такого бестолкового, расплатившегося за ошибки жизнью и не только своей.
Больная была тема.
Живая.
Что язва.
Как бы то ни было, узнав о казни царского семейства – а бунтовщики и не думали скрывать злодеяние, видя в том бессмысленном кровопролитии некое извращенное подобие подвига – Гостомысл взъярился.
Он сумел каким-то чудом собрать вокруг себя гвардию.
Подмять казачество, оставшееся без головы, а потому еще более опасное, нежели бунтовщики. Он усмирил купцов и взял в руки армейских. Карающим мечом пронесся по Везнейскому тракту, осадил Северполь и Кустарск. Устроил взрывы на пороховых складах бунтовщиков и сравнял с землею заводы купца Османникова, прослышавши, что тот вздумал задружиться с новой властью.
Он жег.
Вешал.
Стрелял. Он оставлял за собой вереницы мертвецов, движимый лишь яростью, и только бледная его сестра, сопровождавшая брата во всех походах, невзирая на тяготы – отпустить Гориславу он не решался, уж больно много попадалось на пути его разоренных усадеб – обладала удивительной способностью усмирять крутой норов брата.
Ее-то и пророчили в жены батюшке, когда тот объявился.
Лешек знал, что корону предлагали и самому Гостомыслу, но он этакий подарочек отверг с гневом: мол, государству служит и царю, а стало быть...
...обиделся.
Как есть обиделся, ибо батюшка, еще молодым будучи, на Гориславу поглядывал с нежностью и того не чурался признавать. Сказывал, уж больно хрупкою она была, что цветок весенний, такую хочется оберегать и лелеять.
И женился бы, тут думать нечего, когда б судьбу свою не встретил.
И говоря о том, на матушку поглядывал, а она розовелась совсем по-девичьи...
...а Вышнята не простил.
На свадьбе был, оно и верно.
И титул княжеский из рук новопровозглашенного царя принял с благодарностью. И от земель отказываться не стал. А вот на прежнее место не пошел. Отговорился, что, мол, плохим он был камер-казаком, раз не уберег своего императора...
Да и притомился.
Пусть другие служат... неволить Гостомысла не стали.
Отбыл он поместье сожженное восстанавливать, и сестрицу с собою забрал. Сказывали, что женился в самом скором времени, причем не на княжне или графинюшке, которых ему сватали во множестве, спеша заручиться через него царскою милостью, но на девице вовсе худородной.
А Горислава... что с нею стало, Лешек не знал.
...дочку Вышняты он заприметил и без матушкиного намеку. Уж больно та выделялась среди прочих девиц вовсе недевичьею статью. Была высока. Стройна, едва ль не до прозрачности худощава. Да и во всем облике ее имелось нечто инаковое, заставлявшее прочих девиц в стороне держаться.
Надо будет познакомиться поближе...
– Надо, надо, – поддержала императрица. Выходит, вновь заговорил вслух? А матушка знай, усмехается, только взгляд презадумчивый. И о чем думает, Лешек понимает распрекрасно: такими людьми, как Гостомысл Вышнята не бросаются.
И раз решил он с царем замириться – а иначе б и дальше в глуши своей сидел – так тому и быть... может, сестра не стала императрицею, так хоть дочка корону примерит?
Лешек вздохнул.
И ягодку принял. Сунул в рот и скривился: и вправду кисла она была, что доля царская.
[1] По сути личная охрана государя и государыни. В их обязанности входила круглосуточная охрана императрицы, сопровождение ее во время пеших прогулок, вояжей и выездов.
Глава 8
Глава 8
...устроили Лизавету в комнате не сказать, чтобы большой, но чистой и светлой. Окошко выходило в сад, правда, в ту часть его, которая казалась вовсе одичалой, ибо клумбы с газонами и лабиринтами расположены были по другую сторону дворца, но Лизавете так понравилось даже больше.
В комнатушке – она и вправду ненамного больше тетушкиной, вот удивительно, что в царском дворце имеются и этакие скромные покои – нашлось место для кровати с балдахином, ноне подвязанным атласными бантами, махонького туалетного столика и вполне себе удобного с виду кабинетного стола со многими ящичками. Лизавета не удержалась и сунула в них нос. Нашла, правда, лишь бумагу, перья и чернила. А еще запас свечей и восковые палочки.
Преумилительно.
А если...
Она воровато оглянулась на двери, даже выглянула наружу, убеждаясь, что коридор пуст, и вернулась к трюмо. Уселась. Провела ладонью по теплому дереву... наборное и хитрым узором сделано, будто переплелись светлые и темные ниточки.
Красиво.
За таким и писаться должно легче... о чем? А хоть бы о встрече, как и планировала. Не статью, так, коротенькую заметочку.
Она вытащила лист. Погладила. Придавила чернильницей – массивной, из темного агата вырезанной, дома этакой красоты у нее не было, возникло даже преподлейшее желание сунуть чернильницу в чемодан, но Лизавета себя преодолела.
Перышко покусала – так ей всегда думалось легче.
И...
В дверь постучали.
– Войдите, – вздохнула Лизавета, перо откладывая. Успеется... глядишь, еще впечатлениев набежит, раз уж ее за ними отправили.
Вошла девчонка совсем юных лет, присела неуклюже и, глядя в пол, пробормотала:
– Меня туточки... к вам отправили... служить.
Говоря по правде, Лизавета растерялась. Оно-то, конечно, с прислугою сталкивалась, но большею частью с чужой, к которой приходилось искать особый подход. А вот чтобы служили самой Лизавете... и как себя вести положено?
Девчонка стояла, все так же пол разглядывая. Лизавета тоже посмотрела, на всякий случай: пол был хорош, паркетный, узорчатый и натерт до блеска. В комнате, если принюхаться, до сих пор запах воску ощущался.
– Я... рада, – сказала Лизавета, положивши руки на коленях.
Спину выпрямить.
Подбородок поднять... матушка манерами ее озаботилась, да и в Университете этикет преподавали, к превеликой, казалось тогда, печали.
– Если чего надо...
– Пока не надо.
– Там колокольчик стоит, – видя, что гневаться Лизавета не собирается, девчонка успокоилась. – На меня зачарован. Потрясете, и услышу... прибегу скоренько, вот вам крест!
И широконько так размахнулась, крестясь.
– Хорошо.
Лизавета подумала, подумала и... в конце концов, разве не прислуга была для нее основным источником информации? Разве не убеждалась она, что люди, которых стоящие при власти, полагают ничтожными, многое видят и порой знают о хозяевах куда больше, нежели оные хозяева себе вообразить способны.
– Как тебя зовут?
– Руслана я, – вздохнула девица. И поспешно пояснила: – У меня матушка из турок, а батюшка наш. И крещеная я!
Она вновь размашисто перекрестилась.
– И не думайте, воровать не стану... вот вам...
– Верю, – прервала Лизавета. – Давно ты при дворце?
Руслана помотала головой.
Оно и понятно, небось, с наплывом красавиц возник немалый дефицит в прислуге, иначе б в жизни ей, полукровке с именем слишком чужим, чтобы не настораживало оно, не попасть в подобное место.
Да и теперь...
– Кто устроил сюда?
Щеки Русланы вспыхнули румянцем, и Лизавета поняла, что угадала верно.
– Не волнуйся, нет в том ничего дурного. Небось, будь ты не достойна, не взяли бы на место. И протекция не помогла бы...
Руслана вздохнула.
И созналась:
– Дядька у меня тута... ламповщиком работает при покоях цесаревича.
Лизавета покивала: большой человек. Может, не столь большой, как лакейские, а все одно важный, по нынешним-то временам, когда керосиновые лампы сменились электрическими, то и вовсе незаменимый. Потому и согласился камер-фурьер на махонькую просьбу, принял племянницу, правда, пристроил ее к девице поплоше, небось, надеясь, что капризничать та не будет.
Лизавета и не собиралась.
Цокнула языком и сказала:
– Сложная у твоего дядюшки работа... умный он, должно быть.
От похвалы Руслана расцвела. Защебетала... и как-то сама вот, легко...
....дядька у нее не просто умный, а страсть до чего умный. Он прежде мастерскую-то держал, чинил и лампы, и игрушки, какие приносили. И сам делал. Вот Руслане сделал такого медведя, которого заводишь ключиком, и он бревно будто бы пилит... а уж после дядьку заприметили и сюда пригласили.
Сперва-то соседи не больно верили.
Где это видано, чтобы человек подлого сословия да в царский дворец без протекции попал? Думали, погонят, только нет, дядюшка скоренько пообжился. Он и уважительный, и из себя весь серьезный.
Ему форму выдали.
С шинелькой и сюртуком таким. Как родителей навещать приходит, то прямо вся улица ихняя сбегается поглазеть. И девки вьются перед дядькой, только он на них не глядит, потому как знает: балаболки. Раньше-то посмеивались, дурачком полагали, только теперь всем видно, кто взаправду умный...
Сама Руслана что?
Нет, грамоте ее обучили, хотя маменька и не радовалась, когда в приходскую школу позвали. Она-то сама читать-писать не умеет... у них там иначей все, а Руслане нравилось в школе. Правда, там смеялись, дразнились немыткой, а у нее кожа темная просто.
С рожденья.
Руслана ее и крапивным листом мыла, и молоком терла, только... дядька смеялся. А после сам тятеньке предложил, чтоб Руслану ко дворцу отдал. Мол, пристроит куда, скажем, на кухню или еще... работа, конечно, нелегкая, однако же платят немало. Скоренько себе на приданое скопит. А коль на хорошем счету будет, то и туточки жениха себе сыщет.
Дворцовые-то приучены своих брать.
Тятенька сперва не хотел.
Только у Русланы сестер семеро, небось, на всех сапожник не заработает. И сама она притомилась дома: шумно там. Сестры то кричат, то плачут, то косы дерут, то мирятся... маменьке помогать надобно. Дом убирать надобно. Порядки блюсти. Готовить.
За меньшими глядеть.
Зулейка-то просватана, сидит, ничегошеньки не делает, матушка ее бережет, любимицу. И Фаине с Фирузой работы не дает: к одной купеческий приказчик повадился захаживать, а на другую и вовсе городовой поглядывает с немалым интересом. Они-то красивые... а Руслана – так себе.
Дворец?
Нравится, конечно. Как тут не понравится... и вовсе не на кухню взяли. Сперва комнатным женщинам помогала, особенно одной, Аглае Никитичне. Она-то строгая и рука у нее крепехонька. Одного разу, когда Руслана еще только-только пришла и местных порядков не ведала, так за уши оттаскала, что Руслана думала – вовсе оторвет. Но за дело, конечне... а так справедливая.
Она за Руслану просила, чтоб приставили к кому.
И советом всегда поможет...
Красавицы?
Ага, как только слушок пошел, что конкурса эта будет, то и стали съезжаться... как? Да кто как... одни вон с мамками и няньками, со сродственницами бедными, которые в услужение поставлены, с девками дворовыми, лакеями... иные и с выездами собственными. Но это у кого покои дворцовые есть, а другие-то попроще... вон, княгиня старая Одовецкая с внучкою своей явились. Покои им преогромные поставлены, а при княгине лишь кормилица старая, которая едва-едва ноги переставляет. Только, конечно, им скоренько выделили и гардеробщика, и двух комнатных, и лакея... говорят, что цесаревич на Одовецкой женится.
Или на Таровицкой.
Та-то красавица редкостная. Глянешь, сердце обмирает... Руслана видела? А то, все дворцовые выходили поглядеть, кто так, а кто тишком, хоть издали. Но она добрая, Тарасика, кухонного мальчишку, который под ноги почитай выкатился, рублем одарила. Он теперь этот рубль за щекою носит, чтоб не сперли. А Солнцелика... ага, так ее назвали...
Красиво.
Страсть.
Она лицом бела-бела. Губки красные, что малиной мазаные. Глаза синие-синие... и волос золотой, почти как у императрицы... только у императрицы золото настоящее, а...
Руслана ойкнула и рот руками зажала.
– Золото? – Лизавета сунула палец в ухо. – Золото – это красиво... у меня вот рыжие.
Она дернула за локон, который выбился из прически. Никогда-то их не способны были удержать ни шпильки, ни воски, ни даже специальная сетка, которую следовало надевать на ночь именно во усмирение волос. Сетку тетушка презентовала, и Лизавета честно проспала в ней несколько ночей, получивши наутро изрядную головную боль, но и только.
– Ой, барышня... – Руслана явно смутилась, хотя не понять, с чего бы. – Я шла вас звать до обеду... сами все и увидите.
Императрица-матушка, устроившись на низеньком стульчике, чесала волосы. Нет, конечно, для того у нее существовали свои, особо доверенные люди, но все одно привычное ощущение гребня в руках успокаивало. А на сердце было... неладно.
Это ложь, что змеевны сердцем холодны.
...недоброе затевается.
Опасное.
Скользит гребень, будит живое золото, и коса наливается знакомой тяжестью. Того и гляди, коснутся голой земли волосы, и упадут под власть батюшки строгого. Нечего думать, пусть и лет прошло изрядно, да не простил побега Великий Полоз.
У него-то как раз сердце каменное, не разжалобить слезами, не растопить горячею душой.
И потому нечего звать.
И о помощи не попросишь.
Точнее попросить-то можно, и придет он, но цену назначит... императрица прикусила губу. И сама же к двери повернулась, встречая гостью.
– Вечера доброго, Властимира, – сказала она сердечно и руки протянула, коснулась холодных ладоней княгини. – Я несказанно рада видеть тебя вновь.
И ударилось, застучало сердце человеческое.
– А ты по-прежнему хороша, змеевна... – Властимира знала правду.
И молчала.
Столько лет... раскрой она рот и... многие заплатили бы ей за правильные слова. Змеевым детям среди людей не место... но молчала. Не стоило обманываться: не из любви к императрице, но из понимания: ничего хорошего новая смута не принесет.
– Такова наша судьба, – императрица протянула гребень. – Хочешь?
И Властимира приняла.
Коснулась волос сперва с робостью известной: тепла была сила золотая, но и переборчива. Не к каждому человеку шла, однако на руки Властимиры отозвалась.
– Спасибо...
...многое Великий Полоз дал детям своим.
Не старела императрица.
Не считала времени, разве что вместе с любым, ибо знала: наступит однажды срок уходить, пусть не с ним, но от дома опустевшего. Уйдет Александр, тогда-то и не удержат вес золотой косы палаты царские, и сынов голос не перекроет зова отцовского...
...она знала.
И готова была. И не боялась, отнюдь, ибо там, в царстве подземном, была и ее сила, которая и ныне, ослабленная, замороченная, но все ж тянулась к хозяйке. И к людям... люди были теплы, не все, конечно, но вот княгиня Одовецкая была из тех редких, кого сила привечала.
А раз так...
Почешет княгиня императрице волосы и, глядишь, прибавит здоровья. Забьется ровней уставшее сердце, морщины сами собой разгладятся, и тьма, душу окутавшая, если не развеется, то все ж перестанет казаться вовсе непроглядною.
– А он...
– Неужто я своего мужа не сберегу? – ответила на невысказанный вопрос императрица. А княгиня пожала плечами. Не то, чтобы нелюди не верила, но...
– Слухи ходят... не верить?
– Не верь.
– Но молчать?
– Молчание – золото, у вас ведь так говорят, верно?
– А у вас?
– У нас золото поет. Оно разным бывает... в синих горах Аль-Агуль родятся алые жилы, сперва они как кровь человеческая, но после цвет остывает, однако огонь не уходит никогда. Это золото тянется к людям... и тянет кровь. Злое оно... а есть светлое, лунным теплом укрытое... или вот темное, у него голос глухой...
– Скучаешь? – княгиня отложила гребень.
– Порой... здесь все иначе.
– Не жалеешь?
– Нет, – на этот вопрос императрица-матушка ответила давно, да и отвечала себе вновь и вновь, особенно в те долгие зимние ночи, когда сны ее тревожил все тот же лунный свет. Проникал он сквозь узорчатые стекла, просачивался сквозь мягкие складки портьер, и пробирался в сны.
Он тревожил память.
И ныла она, ныла... разливала молочные воды Алынь-озера, и камень, на котором змеевна любила сиживать в девичестве, выглядывал из воды. Одинок он был. И озеро тосковало. Не растекались по нему золотыми змейками пряди волос, не играли в них безглазые подземные рыбины, украшая бисером жемчужным. Не трясли драгоценною пряжей пауки-вдовицы, норовя укутать обнаженное тело змеевны...
...и жилы осиротевшие звенели сотнями голосов.
Звали.
Ждали.
Когда-нибудь да дождутся. Короток век человеческий, и сколько ни дли его, но рано или поздно оборвется нить. Тогда и... может, будь она человеком, подобная мысль и мучила бы, но императрица с привычной легкостью отмахнулась от ненужных сомнений.
– Так зачем позвала? – Властимира разглядывала руки свои, которые были белы да гладки. Провела ладонью по ладони, ласкаясь.
Вздохнула.
– Узнать хочу, нужна ли помощь.
– Помощь?
Императрица отвернулась от зеркала, выращенного ею еще тогда, много лет назад. Немного неровным вышло по краю, но так даже лучше.
Драгоценные друзы поблескивали.
Или вот светили.
– Мне следовало предложить ее много раньше, но... я плохо знала людей. Мне сказали, что ты захотела уйти, и я дала тебе свободу. Однако сейчас понимаю, что следовало предложить иное.
– Что же?
Властимиру зеркало отражало, правда, иную, ту, которую помнило: чуть моложе, и с волосами, лишь тронутыми сединой. Нынешняя вся была бела, но спину держала ровно. И взгляд светлых глаз ее – точь-в-точь водица в клятом озере – оставался безмятежен.
– Помощь. Защиту тебе и твоей крови. Дом... не знаю. Просто спросить, чего ты желаешь...
– А если мести? – Властимира слегка склонила голову.
И отражение ее, пусть и несколько неспешно, но повторило жест. Будто одолжение оказывало.
– И мести тоже.
К мести императрица относилась с немалым уважением: все ж змеевы дети память имели предолгую, особенно на обиды учиненные.
– Расскажи, ты полагаешь, будто Таровицкие виноваты?
И Властимира вздохнула.
Провела ладонями по лицу, словно снимая маску холодной уверенной в себе женщины. Та, что ныне предстала перед императрицей, несомненна, была больна. Чем? Императрица затруднилась бы сказать. Она чуяла муку, терзавшую сердце, и сомнения, и многое иное.
– Я... не знаю, – Властимира, не дожидаясь дозволения – всегда-то она отличалась вольным характером – присела. Взяла со стола яблоко. Принюхалась. – Если бы я была уверена... я бы... не стала так долго ждать.
Яблоко она покатала с ладони на ладонь.
Отерла о темное платье.
Коснулась губами, будто целуя налитой полосатый бок, и уронила внезапно ослабевшею рукой.
– Что произошло?
– Не знаю...
– Но Таровицкому не веришь?
– Он прибрал к себе наши земли... соседушка, чтоб его...
– Спросить ответа?
– А и спроси, – княгиня яблочком любовалась. – Все одно узнает, что к тебе ходила, а так причина какая-никакая...
Императрица кивнула. Верно, ни к чему князя попусту волновать, если за ним есть грехи посерьезней, то... Одовецкая от своего не отступит. А она не спешила приступать к рассказу...
– Он ведь Ясеньку мою и вправду любил... так мне думалось. И да, было время, я грешным делом думала, сладится все... Довгарт тоже Ясеньку привечал... невестушкой называл.
– А она?
– Сперва не против была... они с Дубыней друг друга давно знали, почитай, с малых лет вместе. Рядом, все ж места такие, где за соседей держишься, и с Таровицкими мы не одну сотню лет рядом прожили. Даже... впрочем, не важно, – вздохнула, коснулась полупрозрачными пальцами виска. – Все не могу отделаться от мысли, что, выйди она за Дубыню, ничего б не случилось...