Текст книги "Ненаследный князь"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Себастьян кивнул.

И жесткие гвоздики, шляпки которых впивались в спину, больше не казались неприятностью.

«Победоносный».

Монитор, построенный по новому прожекту и лишь год, как сошедший со стапелей. Закованный в броню, неторопливый и надежный, как Вотанов молот, возглавил он Южный государев флот. О «Победоносном» пели газеты, предрекая монитору славное будущее. И милитаристы, было притихшие, вновь заговорили о том, что Южное море – не так и велико, что многовато в нем и каганатских плоскодонок, которые через одну – пиратские, и неторопливых стареющих кораблей Хольмского княжества… что, дескать, монополия – оно всяк выгодней, и достаточно одного, но прицельного удара, дабы пал непримиримый Сельбир, единственный хольмский порт…

– Себастьянушка, – к Евстафию Елисеевичу вернулось прежнее его обличье: нерадивого, смешного толстячка, вечно потеющего, страдающего одышкой и язвою, что, впрочем, было правдой, – ты же понимаешь, что…

Толстячок взмахнул рукой, отгоняя от бронзового государя толстую муху.

– Конечно, Евстафий Елисеевич, понимаю.

– Поначалу-то полагали, будто бы князь по собственному почину действовал… хольмца, который за покупателя шел, взять не удалось. Фанатик. Ушел к Хельму, ну туда ему и дорога. Однако же выяснилось, что князь свел знакомство с некою вдовой, особой молодой и весьма очаровательной, легкого нрава. Влюбился, как юнец, взятки стал брать… нет, он и прежде-то не отказывался, но меру знал. А тут вдруг проворовался вчистую… вот тогда-то и появился некто с наивыгоднейшим предложением. Князь передает чертежи «Победоносного», а взамен получает доступ к счету… пятьсот тысяч злотней, Себастьянушка.

Сумма была внушительной. И Себастьян, пожалуй, лучше Евстафия Елисеевича, никогда-то дел с подобными деньгами не имевшего, представлял, насколько она велика. Опальному князю хватило бы надолго…

– И вот стали сией прелестницей интересоваться, а она возьми да исчезни, будто ее вовсе не было…

– Подозрительно.

– Еще как подозрительно, – согласилось начальство. – А самое интересное, Себастьянушка, что никто-то ее толком и описать не сподобился. Помнят людишки, что красива… а как красива? Князь и тот, уж на что упирался поначалу, твердил, дескать, непричастна пассия его к грехопадению…

И этакая самоотверженность, как подозревал Себастьян, была не в характере старого мздоимца.

– …потом все ж склонили его к сотрудничеству… а он, окаянный, ничего-то толком сказать не способен. Не то блондинка, не то брюнетка, а может, и вовсе рыжая… с глазами зелеными. Или синими. Или черными, вот как твои… полновата? Худощава?

Дерьмово.

Хвост дернулся, чуял он недоброе, и это самое хвостовое чутье заставило Себастьяна замереть. Он и моргать-то почти прекратил, уставившись на начальство немигающим внимательным взглядом, от которого Евстафий Елисеевич пришел в немалое волнение.

– Ведьмака, конечно, пригласили, – румянясь, сказал познаньский воевода. – И тот сказал, что память князю подтерли…

– А восстановить?

– Правильно мыслишь, Себастьянушка. Послали за Стариком…

…Аврелий Яковлевич и вправду был немолод, чай, еще Северную войну запомнил. С возрастом он не растерял ни здоровья, ни крепости разума, однако же прожитые годы сделали его редкостным мизантропом.

– …а пока уговаривали, князь возьми да скончайся.

– Своевременно. – Себастьян сцепил пальцы, и косточки хрустнули, отчего Евстафий Елисеевич передернулся.

– Своевременно, – сказал он, этак нехорошо улыбаясь. – Но наш Старик и мертвого разговорит…

…все-таки правду баяли, что баловался Аврелий Яковлевич некромантией. Исключительно в служебных целях, конечно…

– …с князя-то толку не было, а вот хольмский связной – тот полезен оказался. С него-то и выловили этот интерес к конкурсу…

Евстафий Елисеевич опустился в кресло.

– Теперь-то понимаешь, дорогой мой, до чего же все погано?

Себастьян понимал.

…хольмская авантюристка на конкурсе красоты? С шансом привлечь внимание самого наследного принца? А если не его, то… целей полно.

– Почему мы? – Себастьян Вевельский умел делать выводы и собственные ему не понравились.

– А потому, Себастьянушка, – ответствовало начальство ласковым голосом, – что уж больно своевременно у князя сердечко остановилось. Да и хольмца кто-то предупредил, а ведь операцию проводили тихо, сам, чай, понимаешь, чем дело пахнет…

…ну уж не ванильными пирожными из кондитерской мадам Крюшо.

– Сам генерал-губернатор, Себастьянушка, нас доверием облек…

Палец, устремленный в потолок, и тяжкий вздох воеводы познаньского говорили, что обошелся бы он и без этакого доверия, за которое после втройне спросится.

– Конкурс не отменят?

– Никак нет, Себастьянушка. – Толстые пальцы сплелись под подбородком. – Сам понимаешь, что сие событие не только культурное, но и политическое. Да и то, что толку отменять? Ежели этой шайдре надобно во дворец пробраться, то проберется…

Тоже верно.

– Пущай уж действует по старому плану… а мы приглядимся… приценимся… авось и учуем чего.

…Себастьян совершенно точно знал, кому именно предстоит приглядываться, прицениваться и учуять.

– И что мы знаем? – в тон начальству поинтересовался он.

Евстафий Елисеевич потер подбородок. Он, в отличие от многих цивильных лиц, еще с давних пор склонных отращивать бороды, брился старательно. И немногие знали, что старательность сия происходит единственно от того, что борода у познаньского воеводы росла редкая, кучерявая, да и вовсе несолидного морковно-красного колеру. Этой своей особенности Евстафий Елисеевич стеснялся едва ли не больше, чем простоватых манер и неумения красиво говорить.

– А ничего-то мы и не знаем, чтобы наверняка… но предполагаем… – Он погладил стол казенной неприметной породы, как и вся прочая мебель в кабинете. – Она, несомненно, умна. И одарена магически, поскольку вряд ли повсюду таскала за собой кого-то, кто бы чистил людям память…

– Или амулетик имеет…

– Или амулетик, – принял возражение Евстафий Елисеевич. – Но амулетик, Себастьянушка, дело ненадежное. Для малого он годен, а вот князю память чистили профессионально…

– И то и другое?

– Пожалуй… да, пожалуй… на каждого тратиться не станешь. Для случайных знакомцев личину прикрыть амулетиком, а вот уже людишками близкими сама занялась. Но хитра паскудина, если от разведки ушла…

…Евстафий Елисеевич не хотел вслух говорить то, о чем оба с Себастьяном подумали: не сама ушла хольмская девица. Помогли ей.

Намекнули, куда князь пропал… вот и успела.

Плохо.

– Хладнокровна, – продолжил познаньский воевода. – Личную горничную сама зачистила и так, что даже Аврелий Яковлевич с нее не поимел… Нехорошая женщина, опасная, Себастьянушка.

Он нахмурился и потер сложенными пальцами переносицу.

– Ты уж аккуратней там… ежели почует опасность, убьет, глазом не моргнув.

Это Себастьян понимал и без объяснений.

– А самое поганое знаешь что?

– Нет.

Евстафий Елисеевич кивнул, словно не ожидал другого ответа:

– Из наших она, Себастьянушка…

– Что?!

В хольмскую колдовку удивительной силы князь Вевельский еще готов был поверить, но чтобы своя же… и на Хольм работала…

– Сам посуди, – примиряюще произнес познаньский воевода. – Отбор-то на конкурс строгий. Разведка наша едва ли не под мелкоскопом каждую девицу просматривает. И тут одной крысы в ведомстве мало будет, чтобы пройти, а тому, что в разведке целую крысятню развели, я не поверю… нет, Себастьянушка, не стали бы хольмцы рисковать на такой мелочи. По-крупному играют. И значит, наша она. Тут родилась. Тут росла… и где-то с хольмцами снюхалась…

– Почему?

– А мне ж откудова то знать, Себастьянушка? Может, денег хотела. Такие акторки на вес золота ценятся. А может, идейная, из тех, которые Хельму кланяются… или на его величество обижена… мало ли причин. Поймаешь, тогда и спросим.

Евстафий Елисеевич улыбался робко, стеснительно.

А ведь не сомневается, что возьмет Себастьян эту нехольмскую тварь… и ведь возьмет, иначе и невозможно. Не случалось еще с ненаследным князем Вевельским такого конфуза, чтобы задание невыполненным осталось.

Познаньский воевода загадочно молчал, и Себастьян не торопил начальство, зная за ним привычку долго и мучительно подбирать слова, пытаясь скрыть косноязычие, давным-давно существовавшее единственно в воображении Евстафия Елисеевича.

Знал, скажет все, что должно.

Но молчание затягивалось, познаньский воевода смурнел и на государя поглядывал, точно ожидая поддержки. Себастьян ерзал.

И решился:

– Что с легендой?

Мысленно перебрал подходящие должности… охранник? Туповатый, медлительный, но дружелюбный. К такому быстро привыкнут…

…лакей?

Шкуру лакея Себастьян недолюбливал, все-таки не выходило у него должным образом угодничать, и тот единственный раз, когда пришлось играть слугу, ненаследный князь Вевельский едва не провалил задание.

Нет, не пойдет. Акторка подобного уровня фальшь почует издали.

…помощник штатного ведьмака?

…организатор?

…подсобный человечек?

…или бездельник, богатый, хорошего рода, но бестолковый, а потому к государственной службе непригодный. Небось вокруг конкурсанток подобные бездельники роиться станут… да, пожалуй, самая удобная маска…

– Легенда… – замялся Евстафий Елисеевич, пощипывая все три свои подбородка, которые раскраснелись. – Ты, Себастьянушка, только не серчай… красавицей будешь.

– Кем?!

Сперва Себастьяну показалось, что он ослышатся, пусть бы прежде и не жаловался он на проблемы со слухом, но мало ли… начальство оговорилось…

– Красавицей, – познаньский воевода повторил медленно и разборчиво, – сиречь, конкурсанткой.

– Но я ж…

Евстафий Елисеевич руки вскинул, предупреждая возражения:

– Себастьянушка, подумай… она ж не дура, чай. И понимает, что на таких мероприятиях без акторов никак. Она со всеми мужиками настороже будет, просто на всякий случай. А вот конкурсантки – дело другое… тут и слабину дать можно. Сам же знаешь, что невозможно маску без продыху носить…

Нет, в словах Евстафия Елисеевича имелся определенный резон.

Но конкурсанткой…

– Да и подойти тебе надо так близенько, чтобы если не заглянуть под масочку, то узнать, чем каждая из красавиц дышит…

– Евстафий Елисеевич! – Себастьян привстал, опираясь на край стола. – Мне тут показалось, что вы забыли одно… немаловажное обстоятельство.

– Какое, Себастьянушка?

Начальство смотрело ласково. Можно сказать, с любовью…

– Я не девица…

…и с удивлением. Рыжеватые бровки Евстафия Елисеевича приподнялись, а следом и высокий лоб складочками пошел, и даже будто бы лысина.

– Я… конечно, способен менять внешность… – Себастьян говорил медленно, и только кончик хвоста цокал по серым папочкам этак раздражающе.

Но начальство раздражаться не спешило. Слушало.

Благосклонно.

С отеческим укором в очах. И с печалью. Тоже отеческой, надо полагать.

– …но не настолько радикально! Я эту маску и полчаса не удержу.

Выдохнул.

Хвост убрал и взгляд долу опустил, выражая полнейшее смирение.

Конкурсанткой?

Да ни в жизни!

– А если поможем? – поинтересовался Евстафий Елисеевич вкрадчиво. И ручки пухлые сложил на животе, не то язву прикрывая, не то просто солидности ради.

– И чем же вы мне, уж простите, поможете?

– Всем, Себастьянушка… видишь ли, дорогой, Старик наш очень оскорбился. Он ехал, спешил, дела позабросив, а князь возьми да и помри. Нехорошо вышло. Аврелий Яковлевич сие как личную обиду воспринял.

Себастьяна передернуло.

Со старейшим ведьмаком королевства Познаньского он встречался лишь единожды, и воспоминания от встречи остались не самые приятные.

– Он же о тебе и вспомнил… и о той истории с душегубцем… ты ж тогда девицей прикинулся…

…на свою голову, шею и кишки, которые пострадали более всего.

И ладно бы только собственные.

– Евстафий Елисеевич, – с должной долей почтения произнес Себастьян, верноподданнически заглядывая в светлые начальственные очи, – так я ведь только лицо менял…

…и то силенок на это ушло немерено. Одно дело слегка черты подправить, нос там сделать шире или тоньше, щеки, скулы, и совсем другое – наново себя перекроить, чтоб не только мышцы, но и кости поплавило. Нет, тот свой давний опыт Себастьян вспоминал с содроганием.

И не только шрам был тому виной.

– Не переживай, Себастьянушка. – Рука познаньского воеводы накрыла ладонь Себастьяна, сжала крепко. – Все сделаем. Будешь ты у нас девицей-красавицей, конкуренткам на зависть.

– Нет.

– Да, Себастьянушка, да…

– Вы смерти моей хотите?!

Вырвать руку не получилось. Пухлые пальчики Евстафия Елисеевича недаром уж десятый год удерживали булаву воеводы…

– Не надо упрямиться. Ты ж сам понимаешь, что выбора у тебя нету… контракт, чай, подписал? Подписал. Кровью государю служить поклялся, а теперь дуришь.

– Евстафий Елисеевич!

– Что, Себастьянушка? – участливо поинтересовалось начальство, руку отпуская. – Ты не горячись, родной. Сам подумай…

Думал.

Напряженно, так, что спина зачесалась, на сей раз не от гвоздиков, но от пробивавшихся крыльев, которые демонстрировать Евстафию Елисеевичу было не с руки. Его и так хвост нервирует.

Хвост!

– А… – Себастьян положил аргумент на стол, и чешуя поспешила приобрести оттенок мореного дуба. – А хвост? От него при всем моем желании избавиться не выйдет.

– Что ты, дорогой, – всплеснул ручками познаньский воевода. – Хвост красоте не помеха! Под юбками спрячешь… ты убери-то, убери…

Он сам сдвинул хвост, взявшись осторожно, двумя пальчиками.

– Остальное я тоже под юбками спрячу? – мрачнея, поинтересовался Себастьян.

Он вдруг ясно осознал, что отвертеться не выйдет. И дело даже не в самом Евстафии Елисеевиче, который, верно, осознавал, в сколь непростое положение ставит подчиненного, но в том самом высочайшем доверии, обмануть которое было невозможно.

А еще в контракте, заключенном на крови уже не по надобности – родители давно смирились, – но по традиции… вот эта традиция и аукается, чтоб ей…

…попробуешь отказаться – все одно заставят, но отказ припомнят, пусть и не сразу…

…и не только Себастьяну…

…небось Евстафий Елисеевич многим поперек горла стоит со своей принципиальностью, совестью и происхождением. Нет, сам-то он никогда не скажет, не намекнет даже; но Себастьян небось взрослый и без намеков разумеет.

Познаньский воевода вздохнул и с упреком произнес:

– Себастьянушка, неужто ты Старику не доверяешь? Сделает все в лучшем виде…

Главное, чтобы он потом этот «лучший» вид к исходному привел. А то ведь шуточки у старого мизантропа нехорошие…

– Не кручинься, Себастьянушка. Взгляни на это дело с другой стороны…

– Это с какой же?

– Месяц в компании первых красавиц королевства… приглядишься, а там, как знать, и жену себе подыщешь…

…вот чего Себастьяну для полного счастья не хватает, так это жены.

– Ты ж у нас парень видный… и девица, чай, не хуже получится… – продолжал увещевать Евстафий Елисеевич.

Оставалась последняя надежда, благо кое-что о конкурсе Себастьян все же знал.

Он поднялся.

И обошел огромный стол.

Евстафий Елисеевич наблюдал за маневрами подопечного с явною опаской, но вопросов не задавал. Себастьян же, покосившись на дверь, точно опасаясь, что признание его станет достоянием общественности – пусть сия общественность и состоит из одной лишь панны секретаря, – произнес пронзительным шепотом:

– Евстафий Елисеевич, я должен вам признаться… – Он стыдливо потупился, и черные длинные ресницы затрепетали. – Есть одно… обстоятельство… которое не позволит мне…

Себастьян говорил низким голосом, с придыханием. Девицы находили эту его манеру весьма волнительной, а вот познаньский воевода отчего-то густо покраснел.

– При всем моем желании… служить короне… – Себастьян испустил пронзительный вздох и, наклонившись к самому уху начальства, прошептал: – Я не девственник.

– Что?!

Евстафий Елисеевич аж подпрыгнул.

– Не девственник я, – покаянно опустил голову ненаследный князь, в данную минуту испытывавший глубочайшее и почти искреннее огорчение данным обстоятельством, – и уже давно.

– Тьфу на тебя! Я уж подумал… – Познаньский воевода прижал руку к сердцу. – А он… выйдет когда-нибудь мне твое баловство боком, Себастьянушка.

– Так какое баловство?

Себастьян Вевельский на всякий случай отступил.

– Ежели вы, Евстафий Елисеевич, запамятовали, то конкурс недаром называется «Познаньска дева». Невинность участниц проверять будут. Единорогом. Или и он при нашем ведомстве числится?

Познанский воевода фыркнул и, отерев платочком высокое чело бронзового государя, медленно с явным удовольствием произнес:

– Не волнуйся, Себастьянушка. Девственность мы тебе восстановим.

– Это как?

Ненаследный князь Вевельский подобрался.

На всякий случай.

– Ауры, дорогой мой, ауры… а ты о чем подумал?

Евстафий Елисеевич смотрел с насмешечкой. Весело ему…

– Единороги-то на ауру глядят, так что не бойся, под юбку тебе не полезет… единорог так точно не полезет, за остальных не поручусь.

– Издеваетесь?

– Упреждаю соблазны. А то мало ли… у девиц во дворце соблазнов хватает. – Он потер залысину и иным, человеческим тоном попросил: – Ты уж там сделай милость… пригляди за моею Лизанькой?

– И она?

Себастьян присел на краешек стула.

– И она… всю душу с матушкой своей выели… красавица же, – с затаенной гордостью произнес Евстафий Елисеевич. – И не хотел пускать, а… не пусти – слухи пойдут. Внимание. И ведь, окаянные, до его превосходительства с просьбами дошли… А генерал-губернатор и велели… мол, все одно вас больше обычного будет.

– Насколько больше?

– Считай сам, Себастьянушка. Десятка, которая по отбору прошла…

…от каждого воеводства по красавице.

– Лизанька одиннадцатою… – Сие обстоятельство явно было не по нраву Евстафию Елисеевичу, который, быть может, и сумел бы возразить супружнице, но уж никак не генерал-губернатору, каковой самому королю двоюродным братом приходился. – Двенадцатою – Алантриэль Лютиниэлевна Ясноокая… ее матушка спонсорство конкурсу оказала… ну а тринадцатою – ты…

Тринадцать.

Хельмова дюжина красавиц, чтоб ее!

– Так что, Себастьянушка, – поинтересовался Евстафий Елисеевич. – Пойдешь с прототипом знакомиться?

Можно подумать, у него выбор есть.

Себастьян мрачно кивнул…

…прототип поселили в гостинице «Зависловка», давно уже облюбованной полицейским ведомством. Здесь, в почти по-казенному бедных нумерах, панночка Белопольска гляделась вполне естественно. Следовало признать, что была она чудо до чего хороша, и красоты ее не портило ни дрянного кроя явно перешитое чесучовое платье, ни шляпка, щедро украшенная тряпичными маками. Шляпке этой, как и макам, исполнился не первый год, а потому лепестки их выцвели, а ленты обтрепались.

– Ой, представляете, а тут мне она и пишет! И дядечка еще так удивился, сказал, что она никогда-то нашу семью не любила, а тут пишет…

Панночке Тиане шляпка очень нравилась.

И нумера.

И собеседник, который, правда, говорил очень мало, зато слушал внимательно. Даже за ручку взял и в глаза заглянул со значением. Нет, панночка Белопольска хоть и была провинциалкою, но не была дурой, что бы там ни утверждала дядечкина супружница… и понимает, что от этих взглядов никакого вреда… она ж не на сеновал идти собирается. Вот если бы на сеновал пригласили, то она б отказалась!

А нумера…

…и тем более что господин в полиции служит… конечно, она понимает все распрекрасно… в Познаньске все полицейские такие обходительные? А то прям оторопь берет…

– Евстафий Елисеевич, – прохрипел Себастьян, когда девица все же замолчала и удалилась по своей девичьей надобности в комнату смежную, с изображением ночного горшка на двери, – вы за что меня ненавидите? Она… она же дура!

– Ну… у всех есть свои недостатки. – Познаньский воевода отер вспотевший лоб. – Зато красивая… и рода подходящего… и кандидатура на самом верху согласована.

– А она? Если она…

– Ближайшие два месяца панночка Тиана проведет в очень уединенном поместье…

…надо полагать, принадлежащем той самой престарелой родственнице, которая неожиданно – явно не без подсказки генерал-губернатора – вспомнила о троюродной внучатой племяннице…

Себастьян потер переносицу, чувствуя, что еще немного, и он сорвется.

– Евстафий Елисеевич… вы же понимаете, что я не только внешность беру и…

– Понимаю, дорогой. Потерпи уж. – Познаньский воевода вздохнул и похлопал Себастьяна по плечу. – Оно, может, и к лучшему, что дура… дуры не испугаются… ты, главное, себя за нею не потеряй.

И этот совет был частью давнего и известного лишь им двоим ритуала.

Как и мягкое:

– Ты уж поосторожней там, Себастьянушка.

ГЛАВА 4,
в которой речь идет о превратностях судьбы и службы

Капитан знает все. Но крысы знают больше.

Наблюдение, озвученное в таверне «Морская крыса» старым боцманом, сменившим на своем веку три корабля и семерых капитанов

Гавел Пантелеймончик дремал в кустах сирени. Оная наполняла тревожные сны Гавела тягучим ароматом, заставляя вздрагивать и крепче сжимать корпус старой камеры. Она давно нуждалась в починке, и собственное, Гавела, руководство не единожды намекало, что не след пренебрегать достижениями науки. Небось новые «Никонсоны» изображение дают четкое, дальностью обладают немалой, да и крепкие, что немаловажно для крысятника. Однако Гавел упорно хранил верность старенькой, купленной с первого гонорару еще «Канюше».

Он вздохнул, прижал нагревшийся корпус к щеке и губы вытянул.

Снилась Гавелу прекрасная Лизанька, младшая дочь познаньского воеводы. И во сне Лизанька щурилась, улыбалась, кокетничая, и тянула белы рученьки к нему, к Гавелу, разглядев его тень по-за широкими плечами ненаследного князя. Надо сказать, что во сне Гавела присутствовал и он, мешаясь объясниться с Лизанькой. А ведь в кои-то веки покинуло Гавела обычное его смущение.

И заикание.

И не краснел он, стесняясь мятой своей одежонки, неуклюжести своей, никчемности.

– Вон пошел, – сказал Гавел ненаследному князю, а тот, вместо того чтобы исчезнуть покорно – нечего по чужим снам шляться, – раскрыл красный коленкоровый рот и зашипел.

Тьфу.

И примерещится же такое!

Не князь, но полосатый матерый кошак вперил в Гавела желтые глазища. Скалился. Шерсть дыбил. И шипел, этак характерно, с завываниями, видать, конкурента почуял.

– Брысь, – чуть уверенней сказал Гавел, отползая в кусты.

Надо же, задремал, разморило яркое весеннее солнышко… эх, скажи кому, не поверят… а если поверят, то призадумаются, не постарел ли старый «крысятник», не утратил ли хватку…

Кошак спрыгнул на траву и, задрав хвост, удалился. Ступал он гордо, точно князь.

При мысли о князе настроение вконец испортилось. Нет, нельзя сказать, чтобы Гавел, бессменный «крысятник», не раз и не два приносивший родному «Охальнику» свежайшие сплетни, недолюбливал князя Вевельского.

Хотя да, и недолюбливал тоже.

Он потянулся, чувствуя, как ноет поясница. И плечи затекли. И ноги. И шея и даже голова… и вот когда и кем так заведено, что одному – в кабинете сидеть, а другому – под окнами караулить?

Вздохнул Гавел, погладив обшарпанный бок верной камеры.

Ею он сделал первый удачный снимок, еще не князя – наследника и княжича Себастьяна Вевельского, о котором в свете ходили самые престранные слухи. Недаром же родители спрятали наследничка в родовом поместье, мол, здоровье у младенчика слабое… ничего, нашел Гавел, пробрался, сумел моментец удачный поймать; хотя после выхода газетенки в свет и бит был неизвестными. Зато снимок горбатого хвостатого уродца принес Гавелу законное место в штате «Охальника», сомнительного толка славу и деньги.

Правда, задержались они ненадолго… старуха, чтоб ей пусто было, никогда-то с деньгами управляться не умела. Только и ныла, все ей мало, все…

…сорок злотней просадила в три дня.

И еще претензию предъявила, мол, у других сыновья почтительные да при чинах, один Гавел в грязи копается.

Как есть в грязи.

Он и привык уже, притерпелся. Иная грязь вон и лечебной зовется…

Но все ж таки, видать, нынешний день был чересчур уж весенним, ясным, оттого и мысли лезли в голову нехарактерные. Опасные мыслишки… и обида застарелая голову подняла, расцвела колючим репейником. Как возможно такое, что одним – все, а другим – ничего?

Почему Себастьяну суждено было князем родиться, а Гавелу – шестым и единственным выжившим сыном мелкого купца, вконец разорившегося?

Несправедливо!

И несправедливость толкала Гавела подобраться ближе. За прошедшие годы он сроднился с князем, который если и догадывался о существовании Гавела, то с княжьей небрежностью допускал себе его не замечать. И это тоже было оскорбительно. Небось иные клиенты, Гавела заприметив, начинали кричать, а порой и спускали охрану… а этот… смеялся только.

Однажды и пятеркой злотней пожаловал за статейку о собственных похождениях, мол, написано живо, занимательно. Князь присоветовал даже сочинительством заняться, мол, за это всяк больше заплатит, чем за пересказ сплетен.

Издевался, сволочь хвостатая.

А сирень ныне цвела пышно, поднимаясь до самых окон кабинета, в котором скрывался познаньский воевода. Сам по себе он был человеком скучным, в плане сплетен совершенно бесперспективным, чего не скажешь о старшем акторе…

…зависть?

А хоть бы и так. Да и то, разве мало поводов?

Себастьян Вевельский был богат.

А Гавел каждый медень считал…

Себастьян Вевельский был любим.

А Гавела отовсюду гнали, точно пса лишайного…

Себастьян Вевельский мог получить любую женщину, взгляда хватало, а Гавел…

…он вздохнул, изгоняя из сердца образ Лизаньки. К чему пустые мечтания? Опасное это дело… болезненное. И сердце растревоженное разнылось. Лизанька, Лизанька, пресветлое создание… никак сама Иржена-заступница поставила тебя на пути Гавела, дабы задумался, окаянный, о жизни своей.

Он и задумался.

Дрянной выходила жизнь… что у него есть? Конура на улице Пекарей, дешевая, под самою крышей. И когда по весне голуби ворковать начинают, то сквозь крышу слышно и воркование, и цокот голубиных коготков, и хриплые кошачьи вопли. От воплей просыпается старуха, которую Гавел и в мыслях своих матерью не называет. Она сползает с кровати и тянется за палкою…

– Гавел! – кричит и палкою по стене лупит. – Ты где, песий потрох?

Старуха требует зеркало.

И парчовый халат, коими забит старый шкап. Собственная гавеловская одежонка, купленная в Портновском квартале за пару медней – невзрачная, зато прочная и стирать легко, – ютится в коробке под кроватью. А кровать – в темном углу, за ширмочкой, чтоб видом своим Гавел не смущал старушечьего взора. Взору ней острый. И нюх на деньги… сколько Гавел ни прятал – всегда находила. А найти не сумея, принималась ныть, причитать, скандалить… и, главное, ведь чуяла, когда есть у него сребень-другой в заначке…

…и ныне потребовала лавандового мыла купить, да не дешевого, а из лавки Соболевского. Страшно подумать, сколько за него запросят. К мылу же полотенчико новое нужно. И крем для лица на норочьем жиру, средство, чтобы седину закрасить… воск для волос.

Перечень, написанный аккуратным старушечьим почерком, лежал в кармане Гавела, самим своим наличием ввергая в тоску. Попробуй не принеси или купи иное что, подешевле. Вой будет стоять на весь дом… а их и так грозились выгнать… и куда идти?

Некуда.

Никому-то, помимо начальства своего, он, Гавел, не нужен. Да и начальство ценит, лишь пока носит Гавел ему крупицы сплетен свежайших, тиражи поднимает. И носит и чует, что подпирают сзади молодые да ранние, жадные до чужой славы.

Беспринципные.

Смешно, конечно, о принципах заговаривать, но были они у Гавела. Разве ж сказал он слово о той барышне, в затруднительную ситуацию попавшей? И ведь племянница самого генерал-губернатора, который громко о падении нравов говорит… знатный скандал бы вышел. И никто б не поверил, что дурочка шестнадцатилетняя на афериста нарвалась, поверила в сказку о любви…

…ни словом не обмолвился о той истории Гавел.

И Себастьян Вевельский, девицу в родные пенаты доставивший, промолчал. Сия общая тайна, сроднившая Гавела с ненаследным князем, грела душу.

…а вот Агашка, тот бы шанса не упустил…

И не упустит.

Стареет Гавел. Его камера немало боевых шрамов носит, и наступит время, когда подвинут его… куда тогда идти? Разве что и вправду в сочинители. Да много ли насочиняешь, когда стенает под ухом безумная старушенция о загубленной своей жизни, о молодости, о старости никчемной…

Жалко себя стало, просто таки до слез… Гавел-то до ее годков навряд ли доживет. Сколько раз его учили? Порой после выхода номера, а бывало, что и так, на всякий случай, силясь упредить скандал. Бывало, и ребра ломали, и почки отбивали, и прочее нутро, да так, что лежмя лежал Гавел, едино желая сдохнуть сей же час. А сколько ночей он провел в кустах ли, в канавах, под снегом и дождем, дожидаясь того самого снимка, который…

…уйдет на притирания.

Или байковые тапочки с золотой каймой. Шубу лисью. Только-только расплатился, а она уже новую требует, мол, кости старые болят. Только уже лисою не обойдется, норку подавай… а то и вовсе соболей… и ведь пока жива – а помирать старуха в ближайшем будущем не собиралась, – не отступится.

– Эй, как вас там? – Нежный голосок весенним ветром ворвался в мрачные мысли Гавела. – Вы сторожите, да?

– Да, – шепотом ответил он, не смея спугнуть прекрасное виденье. Над ним в короне солнечного света возвышалась сама Лизанька, дева полуденных грез.

– И давно сидите? – поинтересовалась она, и Гавел, не смея оскорбить деву ложью, вытащил дрянные часики. Глянул на поблекший циферблат и понял, что и вправду сидит давно. А хуже того – впустую, что при его профессии вовсе недопустимо.

– Третий час уже…

– Печально как, – с сочувствием сказала Лизанька. – Вам, наверное, тяжело приходится…

Никто и никогда не сочувствовал Гавелу.

– А вы… – она замялась, не зная, как облечь в слова просьбу, – не могли бы отойти… ненадолго… видите ли, мне очень нужно с вами поговорить.

И порозовела так стыдливо.

Гавел кивнул.

Поговорить? С ним?

На него, случалось, орали… и кидались с кулаками… собак спускали еще… охрану… охрану с собаками вместе… и швыряли чем ни попадя… правда, попадали, как правило, вещицы пустые, но однажды прилетел золотой с рубинами портсигар, который Гавел счел законной добычей.

Но вот говорить…

…и чтобы сама…

Неужели Иржена, заступница сирых да убогих, обратила свой взор милостивый на старого крысятника? И все же робкий голос разума отрезвлял, нашептывая, что сия любезность неспроста. И нет-то в Лизаньке ничего-то необыкновенного: да – юна, да – прекрасна, но Гавелу ли дело до ее красоты?

И из кустов Гавел выбирался в сомнениях, а еще поясница разболелась некстати…

Пахло от Лизаньки тем самым лавандовым мылом, по сребню за махонький кусочек. И небось ее-то волосам краска без надобности, как перья, бусины и прочие ухищрения, столь любимые старухой. Лизанька и с простой косой, короною уложенной, хороша…