Текст книги "Ненаследный князь"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Ужас, – не вникая в хитросплетения Зеленой слободы, ответила Евдокия.

Ужас как он есть. Форменный.

«Королевская стрела» пронеслась мимо, грохоча и подвывая. И Аполлон, завороженный этаким небывалым зрелищем, примолк. Он подвинулся к самому окну, приник, щекой прилипши к стеклу, не дыша, глядя на мелькавшие темно-синие, с золоченым позументом, вагоны.

– Экая… она… маменька говорит, что королю хорошо.

– Почему?

– Королем родился. Другим-то работать надобно от зари до зари. – Уверившись, что «Стрела» ушла и возвращаться не намерена, Аполлон от окошка отлип и даже попытался вытереть отпечаток ладони.

Рукавом.

– То есть ты работаешь много? – уточнила Евдокия, поглядывая на дверь. Сейчас более чем когда бы то ни было она нуждалась в Лютике. Он найдет способ избавиться от Аполлона…

…он всегда находил способ разрешить проблемы, казавшиеся Евдокии неразрешимыми. Как правило, касались оные проблемы не финансов, но людей, общение с которыми у Евдокии не ладилось.

– Я? Я еще молод, чтобы работать. – Аполлон даже возмутился этаким предположением. – Успею за жизнь наработаться. Мама так говорит…

Ну да, ежели мама говорит…

…страшно подумать, что предпримет дражайшая Гражина Бернатовна, обнаружив побег драгоценного своего сыночка.

– Аполлон.

– Да? – Он подался вперед, горя желанием услужить, если, конечно, услуга не потребует чрезмерных усилий. Все-таки здоровьем он обладал слабым, такое надорвать проще простого.

– Помолчи.

– Что, совсем?

– Совсем…

– И стихов не читать? – Аполлон насупился. Все ж таки не часто ему доводилось встретить благодарного слушателя. Все больше на жизненном пути, каковой сам Аполлон полагал нелегким, щедро пересыпанным терниями и совсем реденько – звездами, попадались слушатели неблагодарные, норовившие сбежать от высокого слова.

А то и вовсе отвечавшие словом низким, можно сказать, матерным.

Соседка же, та самая, у которой задница большая – конечно, не с две корзины, тут Аполлон слегка преувеличил, исключительно в силу творческой надобности, – вовсе мокрою тряпкой по хребту огрела. Бездельником обозвала еще… а он не бездельник.

Он студент.

И поэт.

Вот войдет в энциклопедию, как матушка пророчит – ей-то небось видней, чем соседке, – тогда-то и поплачет она, злокозненная, вспоминая, как великого народного поэта грязною тряпкой охаживала… Аполлон задумался. Сей момент, не дававший покоя мятущейся и слегка оголодавшей с утра – а то маменька небось шанежки затеяла – душе, настоятельно требовал быть увековеченным в словах.

А то ж куда это годится?

Каждый поэта обидеть норовит…

Аполлон вздохнул и откусил от леденцового петушиного тела половину. Раз говорить не велено, он помолчит, он же ж не просто так, а с пониманием. Вон невестушка нечаянная, хоть и бывшая, хмурится, губу оттопырила, за косу себя дергает, небось печали предается.

А и сама виноватая… соглашалась бы, когда Аполлон ее звал замуж, глядишь, уже б до храму дошли… и зажили бы душа в душу, как маменька велит. Но маменьке Евдокия сразу не глянулась.

– Гонорливая больно, – сказала она, едва за ворота выйдя. – И старая.

Оно-то так… старая… на целых девять лет старше, а это ж много, почитай, половина Аполлоновой жизни… и потому жаль ее даже, бедолажную…

Аполлон вздохнул.

От жалости и еще от голодухи он повел носом, но в поезде пахло нехорошо, поездом. И то, верно маменька говорила, что все поезда – это от Хельма, что людям-то положено ногами по земле ходить. Или на совсем уж крайний случай бричкой пользоваться. А чтобы железная громадина, да паром пыхая, да по рельсам ползла… и воняла.

Или это уже от Аполлона?

Он поднял руку и голову к подмышке наклонил, пытаясь уловить, от него ли потом несет. А ведь мылся позавчера только… он бы и почаще в баню заглядывал, но мама боялась, что после парилочки застудится…

…как она там, одна и с шанежками?

Управится ли?

Аполлон вздохнул, скучая сразу и по маменьке и по шанежкам… и Евдокия, сунув кончик косы в рот, ответила таким же тяжким вздохом.

…ей думалось вовсе не о шанежках, но о мухах, кучах, Лихославе, который уперто не шел из головы, пяти сребнях, прихваченных исключительно из урожденной вредности, Аленке…

Лютике…

…и где они ходят? Поезд вздрогнул всем телом и загудел, предупреждая, что вынужденная остановка подходит к концу.

– Дуся, а мы… – Аленка открыла дверь и замерла, воззрившись на Аполлона, который, следовало признать, представлял собой картину удивительную. Он сидел, уставившись в окно, и в пустом его взгляде читалась нечеловеческая просто тоска… губы Аполлона шевелились, но благо с них не слетало ни звука… пухлые щеки расцвели красными пятнами… а щепкой от съеденного петушка Аполлон ковырялся в ухе.

– Гм, – задумчиво произнес Лютик.

И в эту минуту Аполлон обернулся. Взгляд его, зацепившийся за Лютика, медленно обретал подобие осмысленности. Рот приоткрывался, а подбородок вдруг задрожал часто, нервно.

– Не-не-нелюдь! – взвизгнул Аполлон неожиданно тонким голосом. – Дуся, не-не-нелюдь!

– Эльф, Поля. Просто эльф.

Евдокия вздохнула.

– Нелюдь! – Аполлон, справившись с приступом паники, поднялся. – Туточки люди приличные едуть, а они…

– Поля. – На сей раз Евдокия не стала ограничивать себя в желаниях и, дотянувшись, пнула несостоявшегося жениха. Он тоненько взвизгнул и коленку потер, уставившись на Евдокию с укоризною. Пускай смотрит. Ей вот полегчало. И вообще, раньше надо было пнуть. – Во-первых, едет здесь как раз он… и моя сестра. Во-вторых, эльфы к нелюди не относятся…

– Да?

Он тер коленку и носом шмыгал, готовясь расплакаться. Останавливало лишь то, что никто не спешил выразить сочувствие. Злые, равнодушные люди… а ведь синец останется. У Аполлона с рождения кожа нежная…

– Да, Поля… а в-третьих, тебе пора…

– Куда?

– Туда, Поля. – Евдокия указала на дверь. – Туда…

– Но… он… он… а он тут… с тобой… он…

– Он тут, – согласилась Евдокия. – Со мной. Он мой отчим.

– Нелюдь?

– Эльф.

– А мама говорит, что все эльфы – нелюди! – привел Аполлон веский, с его точки зрения, аргумент. – Их вешать надо. На столбах.

– Ваша мама… – Лютик улыбнулся. Умел он улыбаться так, что людям с куда более крепкими нервами становилось не по себе, – верно, очень мудрая женщина…

– Ага!

– …и ума у нее палата… однако, видите ли, любезный…

– Аполлон, – подсказала Евдокия, сжимая виски ладонями. Голова гудела и раскалывалась, и эта боль уже не отступит перед чарами Аленки.

– Любезный Аполлон, Королевский совет в данном вопросе придерживается мнения иного. И оттого у эльфов с людьми равные права.

Лютик взял Аполлона под руку, и тот, завороженный плавной мягкой речью, не возмутился, только пробормотал:

– Мама говорит, что в Совете одни воры сидят!

– Несомненно, это мнение в чем-то соответствует истине… но что нам за дело до Королевского совета? Мы сейчас решаем иной вопрос.

– Какой?

– Некоторой неуместности вашего здесь присутствия. – Лютик улыбался искренне. – Сами посудите. Две незамужние девицы… и мужчина, который им никак не родственник, едут в одном купе… что подумают о моих дочерях?

– Что? – послушно спросил Аполлон.

– Что они – легкомысленные особы… а ведь вы не желаете им зла?

– Не-а…

– И, следовательно, вам надо уйти…

– Там воняет… – пожаловался Аполлон. – И коза. Я с козой не поеду!

– Конечно. – Порой Евдокию поражали запасы Лютикового терпения, видевшиеся ей бездонными, и нечеловеческая его невозмутимость. – Конечно, вам не стоит ехать с козой. Но мы, думаю, сумеем договориться о том, чтобы вам предоставили отдельное купе…

Зная Лютика, Евдокия не усомнилась, что купе найдется и будет расположено в другом конце поезда. Она выдохнула и смежила веки, позволяя Аленке сесть рядом…

– Совсем достал, да?

Евдокия кивнула.

– Ничего… потерпи… скоро уже приедем… а я королевича видела, представляешь? Он в Познаньск возвращается, к конкурсу…

…ее голос, нежный, журчащий, проникал сквозь боль и грохот колес, успокаивая.

До Познаньска оставались сутки ходу.

ГЛАВА 6
О женском коварстве, мужской изобретательности и жизненных планах панночки Богуславы Ястрежемской

Каждый сам кузнец своего счастья…

Почти философская сентенция, высказанная каторжанином Еськой Рваная Ноздря, посаженным за убийство супруги и ея матери

Панночка Богуслава Ястрежемска изволили пребывать в дурном настроении, что уже успели ощутить и камеристка и горничная, заплетавшая панночке косы.

– Дура, – рявкнула Богуслава, когда неуклюжая девка дернула гребень, выдрав длинный медный волос. – Вон пошла!

– Но, панночка…

– Вон!

И гребнем швырнула в спину.

Села. Сдавила голову тонкими пальчиками, закрыла глаза, да так и сидела, самой казалось, что целую вечность, но нет, на старинных и уродливых каминных часах, кои папенька отказывался убрать, проявляя редкостное упрямство, едва ли две минуты минуло.

А все он!

– Сволочь! – Богуслава швырнула в запертую дверь щетку для волос.

Не полегчало. И следом за щеткой отправилась пудреница, которая от столкновения раскрылась, обдав дверь и пушистый ковер облаком белой пудры.

Высшего качества, между прочим. С добавлением толченого жемчуга и крупиц золота…

…цена на пудру была соответствующая, но сегодня Богуслава не намерена была думать о такой пошлости, как деньги. Ее распирала злость. И злость эта требовала выхода. Оглядевшись, панночка остановила взгляд на вазочке из красного богемского стекла, преуродливой, надо сказать; но папенькиной новой жене вазочка нравилась, что само по себе было веским поводом, чтобы от нее избавиться…

…хорошо бы и от жены.

Но нет, не выйдет…

И Богуслава с немалым наслаждением швырнула вазочку в стену, а потом по осколкам прошлась, счастливо жмурясь от хруста. Каблучками по стеклу, представляя, будто это не стекло, а…

– Панночка Богуслава, – раздался из-за двери испуганный голосок горничной.

Подсматривает, паскуда?

Следит, думать нечего, следит… эта змея, мачеха, первым делом прислугу сменила, расчет дала старой и верной, дескать, не принимают они новую хозяйку… и не приняли бы.

Потому как самозванка.

…папеньку она любит? Ага… как лисица глупого петуха, который знай грудь выпячивает, орденами трясет, рисуется. Кому он нужен, старый да лысый? Богуслава пыталась ему глаза открыть, но папенька, любивший ее и только ее, баловавший безмерно, вдруг словно бы оглох.

А может, приворожила?

И его и прислугу… колдовка, как есть колдовка… и доказать бы, что чарами пользуется запретными, тут-то…

Богуслава выдохнула и кулаки разжала. Нет, мачеха пусть и стерва, но умная, такая на простых запретных чарах не попадется…

– Панночка Богуслава, – сладко блеяла девица за дверью, – к вам пришли.

– Кто?

– Пан Себастьян…

Пришел?

О да, и трех дней не минуло. А ведь клялся, что и часу без нее прожить не способен. Нет, Богуслава не верила, она была девушкой разумной и с большими планами, которым, правда, несколько мешал характер. А что сделаешь, если кипит в крови горячая южная кровь? Небось папенька и сам таков: чуть что не по его, так и в крик, но отходит и прощения просит. Вон на прошлой седмице камердинера, некстати под руку сунувшегося, плетью отходил. А после раскаялся, поднес портсигар серебряный с янтарем, коньяку дорогого и семь сребней, на доктора, значит. И ведь камердинер, подлец этакий, зная батюшкин норов крутой, сам подлез…

Но речь не о батюшке и не об этом пройдохе, который тоже поддался Агнешкиным чарам, небось следит за хозяином, доносит о каждом шаге… нет, никому нельзя верить.

Ни горничной.

Ни камеристке, которая знай вьется, нашептывает, что, дескать, ежели Богуслава с Агнешкою общего языка не найдет, то вылетит из дома отчего в замужество… небось всяк знает, что ночная кукушка петь горазда. И не Богуславе, некогда любимой дочери, единственному свету в окошке князя Ястрежемского, пытаться перекуковать ее…

Но стоило Богуславе подумать о том, чтобы с мачехой помириться, как прямо-таки зубы сводить начинало от злости. Хотя нет, не ссорились ведь, жили в одном доме – да порознь, одной крышей – да вовсе чужими людьми. И понимала, понимала Богуслава, что правду говорит хитроватая баба.

Оттого и спешила сама свою судьбу сладить.

И Себастьяну Вевельскому в грандиозных прожектах будущей жизни было отведено самое что ни на есть центральное место.

А он сопротивлялся.

Сволочь.

Богуслава сделала глубокий вдох и, кинув взгляд в зеркало, велела:

– Пусть обождет.

В конце концов, она его три дня ждала, с того самого момента, как Себастьян принял приглашение на скромный, семейный почти, прием, каковой князь Ястрежемский устраивал в честь двадцатидвухлетия дочери.

…двадцать два года…

И немного – жизнь только-только началась – а нет, шепчутся за спиной, предрекая Богуславе незавидную участь старой девы. Дескать, избаловал ее папенька, а теперь сладу не найдет. Он же, и сам прежде ни словом, ни мыслью не перечивший дочери, вдруг стал заговаривать о будущем ее.

Замуж пора.

И кандидат нашелся подходящий, давний папенькин партнер…

…нет, не обошлось без Агнешкиного подлого вмешательства, наговорила, нашептала, а папенька и рад… думает, будто бы самому ему пришла расчудесная мысль капиталами породниться.

Она все, змеюка…

…и не слышит дорогой папенька, что будущий жених Богуславы на тридцать пять лет старше. Разве ж это любви помеха? Вот он Агнешку любит и…

…и страшно помыслить: что станется, если эта колдовка клятая понесет.

А родит мальчика?

Нехорошие мысли, темные, впору думать о том, чтоб найти ведьмака беззаконного да подкинуть в опочивальню светлокосой змеюки булавок…

Но ведь найдет.

Сообразит… и папенька разгневается. Нет, иначе надобно, исподволь… вот и старалась Богуслава, приваживала жениха… конечно, лучше бы с младшенькиным Севастьяновым братцем столковаться, однако же тот давненько в Познаньске не объявлялся, словно нарочно… можно подумать, не нашлось бы никого иного, чтоб службу на границе несть…

– Иди сюда. – Богуслава распахнула дверь, не сомневаясь, что камеристка ждет за нею. И эта девица не покраснела даже!

Подслушивает.

Доносит, но… ничего, вот вырвется Богуславушка из отчего дома, тогда и посмотрим, у кого жемчуга крупнее будут…

– Платье подай… в горох… да не в синий, слышишь, дура?

– Зеленый, панночка?

– Нет… – Кожа бледновата, а зеленый горох и вовсе придаст ей нездоровый оттенок. – Неси то, поплиновое… с розанами.

Розаны – это очень мило и по-девичьи.

– И пошевеливайся!

Долго ждать Себастьян не станет. Вот упрямый человек… точнее, ходили слухи, что не человек даже… и, конечно, эта его манера выставлять на люди хвост… придется отучать, перевоспитывать, но потом, после свадьбы, которая состоится, во что бы то ни стало.

Одевали Богуславу быстро, но без суеты. И она, уцепившись в столбик кровати, привычно выдохнула, стиснула зубы, позволяя камеристке затянуть шнуровку корсета.

– Косу плети и быстро. – Она села перед зеркалом и закрыла глаза, настраиваясь на нужную тональность беседы. Все ж Себастьян знал ее как кроткую скромную девицу… Вотан знает, чего ей стоило удержаться в образе!

Ничего…

…она улыбнулась, думая единственно о том, что весьма скоро все разрешится. И пусть метод, который избрала Богуслава для достижения цели, был свойства сомнительного, не говоря уже о полной его незаконности, но кто ж виноват, что Себастьян Вевельский в упор своего счастья не видит?

Он сидел в гостиной, о чем-то мило беседуя с…

Агнешка.

Вот тварь… а ведь собиралась к модистке. И отчего, спрашивается, не поехала? Уж не из желания ли испортить падчерице не только нынешнюю жизнь, но и будущее? С нее станется…

Змеюка.

Нет, ничего-то змеиного в обличье Агнешки, новой княгини Ястрежемской, не было, напротив, женщина сия отличалась просто-таки редкостной сладостью облика. Круглолицая, вся мягкая и пышная, с белой сахарной кожей, со светлыми, оттенка карамели волосами, с медом в голосе… и от звука этого голоса на Богуславу накатывало бешенство.

Нет.

Не здесь. Не сейчас.

Прятался в складках платья флакон из темного стекла, ждал своего часа.

– Ах, Богуслава, вот и ты! – воскликнула Агнешка, соизволив, наконец, заметить падчерицу. – А мы уж не чаяли дождаться твоего появления.

Упрек в голосе скрыть не соизволила.

– Прошу меня простить великодушно. – Богуслава потупилась и изобразила улыбку, подобающую случаю: робкую, застенчивую…

…от Агнешки пахло ванилью.

И уходить она не собиралась, напротив, устроилась в кресле, уставилась на Себастьяна светлыми, слегка выпуклыми глазенками. Глядит, едва ли не облизывается.

Чашку держит.

…ничего, дара у Богуславы хватит на малое, чтобы чашка взяла и треснула… осталась в руках ненавистной мачехи только ручка…

Ишь, взвизгнула.

И словечко-то использовала из тех, которые приличным особам и знать-то не полагается.

…по светло-кремовому атласу – пять злотней за аршин! – расплывалось уродливое пятно. Пускай… Богуслава себе эту ткань присмотрела, к ее-то медного оттенка волосам атлас пошел бы больше, но нет, видишь ли, непристойно девице дорогие наряды носить.

Ясно же, папенька не сам все это придумал.

– Ужас какой! – почти искренне воскликнула Богуслава. – Жаль платья…

– Ничего. – Агнешка отложила фарфоровую ручку на столик. – Гарольд мне новое купит…

…купит, тут и гадать нечего. И будет долго нудно выговаривать: мол, Богуславины выходки его в разорение вводят. Жена его разоряет, а не Богуслава.

– Вынуждена вас покинуть. – Агнешка встала. Уйдет, конечно, но ненадолго… и небось камеристку оставит присматривать… и служанок.

Ничего.

Богуслава не только посуду бить способна.

Оставшись наедине с князем, она потупилась, разгладила невидимые складочки на платье, выгодно простеньком, дешевеньком даже по сравнению с роскошными атласами Агнешки.

– Вы… извините, Себастьян, за сию некрасивую сцену, – тихо сказала она, глядя исключительно на собственные руки. – Иногда Агнешка любит… поиграть на публику.

– Мне кажется, не она одна.

Намек?

Или просто вежливая и уместная фраза.

А хорош… высокий, стройный. И одевается со вкусом. Нынешняя визитка, бледно-серого колеру, из аглицкого сукна сшитая, сидела идеально.

Ботинки узконосые сияли.

И запонки тоже сияли.

И булавка для галстука с крупным кабошоном. Еще немного, и смотрелось бы сие вульгарно, но Себастьян Вевельский меру знал.

…жаль, что ненаследный, но Богуслава узнавала: в перспективе подобное решение и опротестовать можно. Главное, эту самую перспективу возможной сделать.

…а вместе они хорошо смотреться будут.

– Мы не ладим, – признание честное, и вздох глубокий, преисполненный горести. – К сожалению… но к чему говорить о ней?

– Ни к чему, – охотно согласился Себастьян. – Богуслава…

Он слегка порозовел. Неужели все-таки сам додумается предложение сделать? Хорошо бы… но если не додумается, то Богуслава поможет. Она спрятала руки в пышных складках, из-за которых, собственно говоря, и выбрала платье.

…содержимое флакона было тем и хорошо, что его не требовалось пить.

– Мне очень жаль, что я вынужден был… пропустить праздник.

…все-таки не предложение.

Жаль. И острый, покрытый золотистым лаком ноготок поддел пробку. Она выскользнула легко, а тонкий аромат лемонграсса смешался с запахами сдобы, ванили и корицы.

– Мне вас не хватало…

Ресницы трепещут. На щеках румянец… зря, что ли, Богуслава брала уроки актерского мастерства? Папенька не одобрял, конечно, но и не перечил…

…ох, папенька, папенька, на что вы толкаете дочь любимую?

Запах расползался по гостиной. Богуслава видела его: хризолитовый, полупрозрачный. Он пускал плети по ковру, силясь дотянуться до ног ненаследного князя…

…ничего, его ненаследность еще оспорить можно будет. Небось с поры отречения столько лет минуло…

– Мне жаль, Богуслава, – сказал Себастьян, поводя ладонью по подлокотнику кресла, – но дела службы…

– Конечно, я понимаю…

…приворот нестойкий, всего-то на неделю. Но недели Богуславе хватит с лихвой. Главное, чтобы он предложение сделал, а там уж она папеньку подключит. Конечно, Себастьян ему не по нраву, но немного слез, пара фраз о порушенной чести, и никуда-то папенька не денется.

Комната менялась исподволь, заметно, пожалуй, лишь тому, кто был одарен Ирженой. И Богуслава точно знала, что в число одаренных ненаследный князь не входит.

Лично проверяла геральдические списки.

– Но я хотел бы сделать вам подарок… от всей души…

В руках Себастьяна появился черный продолговатый характерной формы футляр.

– …я понимаю, что это – безделица…

Бархатистый. И с золотым замочком, с короной, которую позволялось ставить лишь на изделиях официального королевского ювелира… неужели поторопилась?

– Ах, что вы… – Богуслава приняла футляр, краснея и волнуясь почти непритворно. В конце концов, не каждый день ей подобные подарки дарят.

– Не знаю, понравится ли вам…

– Конечно…

…какой девушке не понравится изделие, вышедшее из рук пана Збигнева?

– Вы… посмотрите, – с придыханием произнес Себастьян, наклоняясь. И к ручке приник… это на него приворот уже действует? Или он сам так… не важно.

Мало все не будет.

И Богуслава, проведя пальцами по мягкой коже футляра, позволила себе мгновение неопределенности – браслет или цепочка? Для ожерелья футляр маловат, для серег и кулона – велик… конечно, она предпочла бы кольцо, но…

Себастьян ждал.

Дышал глубоко… и ерзал, постукивая кончиком хвоста по лакированному ботинку. Нервничает? И сама Богуслава испытывает неясное волнение, которое заставляет ее медлить.

Крышка откинулась беззвучно.

И Богуслава замерла.

На алом бархате со знакомой уже короной в левом углу, лежало… лежала…

– Что это? – севшим голосом спросила Богуслава, поднимая нечто в высшей степени изящное… тонкая ручка из слоновой кости… янтарь… и, кажется, серебро.

И Себастьян гордо ответил:

– Скребок для языка!

Ему показалось, что Богуслава Ястрежемска швырнет футляр в стену.

Полыхнули зеленые глаза.

И губы вытянулись тонкой линией. А красивое лицо красоту утратило; прорезались морщины того, другого, существование которого столь тщательно скрывали от Себастьяна. Но нет, секунда – и треснувшая было маска вернулась.

– Как это мило! – проворковала Богуслава, стискивая футляр побелевшими от гнева пальчиками. – Как… оригинально!

…еще бы, Себастьян весь извелся, подарок сочиняя.

…вот ведь упрямая девица…

Целеустремленная.

Нет, Себастьян Вевельский ничего-то не имел против целеустремленности некоторых девиц, конечно, не тогда, когда целью оных являлся он сам.

– Я сам придумал, – оскалившись, чтобы видны были клыки, сообщил он. – Там еще есть! Посмотрите…

Клыки Богуславу не смутили. Двумя пальчиками, явно с трудом сдерживая ярость, она приподняла скребок.

– Это, – указал Себастьян на длинную палочку с янтарным наконечником. – Чтобы в ушах ковыряться… а это…

Палочка поменьше, в серебро оправленная.

– …для зубов.

Богуслава выдохнула. И вдохнула. Глубоко. Настолько глубоко, насколько корсет позволял. И Себастьян, не попади он в положение столь идиотское, восхитился бы выдержке предполагаемой невесты.

Предполагала матушка.

Отец, в кои-то веки с матушкой согласившись, вариант сей поддерживал.

А отдуваться, как всегда, приходилось Себастьяну.

И что с того, что Богуслава – единственная дочь князя Ястрежемского? Во-первых, пока единственная, но долго сие не продлится, уж Агнешка постарается родить князю долгожданного наследника. Во-вторых, это форменное свинство – поправлять дела семейные за счет Себастьяна.

Можно подумать, он состояние на актрисок и лошадей извел.

Или на благотворительность.

И теперь вот, в отчаянной попытке сохранить шаткий мир внутри семьи, обязан строить из себя идиота, надеясь, что очередная невестушка передумает связывать с оным идиотом жизнь.

…с предыдущими было проще, они особых надежд не испытывали, да и сватала девиц маменька, памятуя давнюю, но еще живую в памяти и сердце историю с Малгожатой, исподволь, намеками. Но княжну Ястрежемску отыскал отец, у которого с Богуславиным батюшкой имелись общие дела. И пригрозил, что, дескать, ежели Себастьян от невесты станет нос воротить, то и жить будет исключительно на акторовскую зарплату, а она, невзирая на все расположение Евстафия Елисеевича, до отвращения мала.

…нет, Себастьян мог бы напомнить про те двадцать тысяч злотней из дедова траста, полученные нежданным подарком на собственное двадцатилетие. И про то, что деньги сии, прошедшие мимо семейной казны, вложены в ценные бумаги и доход дают приличный и стабильный, но…

…отец разозлится, а злость свою на матушке выместит…

И что в нынешней ситуации делать бедному актору?

Выживать, как придется.

Глянув на Богуславу, которая вертела в пальцах ковырялку для ушей, Себастьян вынужден был признать, что эта – не передумает… вот ведь!

– Представьте, вы на приеме. – Он подвинулся ближе. – А у вас в ухе зудит… в левом… или в правом…

…зудели не уши, но пятки: мерзко, настойчиво так…

– …и этот зуд вас мучит…

…поднимается к голеням… и Себастьян, отвлекшись от речи, которую тренировал весь предыдущий день, стараясь достичь нужной степени вдохновенности, наклонился и поскреб.

Боже, до чего хорошо…

Жаль мало.

– …и вы берете свою ковырялку…

Богуслава молча протянула палочку, за которую Себастьян вывалил сто двадцать злотней, и это со скидкой. Неудивительно, что семья разоряется: при таких-то ценах.

– …и смело, с соблюдением всех приличий, ковыряетесь в ухе…

Себастьян содрал ботинки и, едва не постанывая от наслаждения, поскреб палочкой ступню.

– Вам плохо? – заботливо осведомилась Богуслава.

Хорошо…

…просто-таки чудесно…

Пальцы вот дергаются, но пальцы – право слово, это такая ерунда, главное, не прекращать чесать… хорошая ковырялка, стоит своих денег… и зуд расползался, выталкивая на поверхность кожи защитную чешую. Да что с ним такое?

…или…

Себастьян огромным усилием воли заставил себя расстаться с чудесной палочкой, предназначенной для ковыряния в ушах…

– Богуслава, – он дернул плечом, пытаясь угомонить прорезавшиеся крылья, которые тоже, что характерно, зудели невыносимо, – вы ничего мне сказать не хотите?

– Я… – Ресницы затрепетали, а в зеленых очах блеснула искра торжества.

Да что ж им всем-то неймется?!

– Я… должна вам признаться…

Говорит с придыханием, ладони к груди прижала… а грудь у панночки Богуславы выдающаяся… Себастьян с трудом отвел взгляд, заставив себя смотреть не на грудь и даже не на оборочки, которыми декольте было украшено весьма щедро, но на крупные розаны.

А платье-то нарочито скромное.

И поза эта… не зная панночку Богуславу, можно подумать, что он, Себастьян, ввел бедную девицу в смущение превеликое.

– Да, Богуслава… – С немалым трудом он заставил себя выпрямиться.

Все тело горело огнем…

– …я… я вас люблю…

– Жаль. – Себастьян отстранился. – А я вас нет.

– Что?

– Не действуют на меня привороты. – Он сунул руку в подмышку и поскребся. – Ну почти не действуют… аллергия у меня на них… с почесухой. Нестандартная реакция вследствие подростковой травмы.

– Аллергия? – уточнила Богуслава упавшим голосом.

– Увы…

…и крылья свербели просто-таки невыносимо. Себастьян ерзал, прижимаясь к слишком уж мягкой спинке дивана.

– И… извините, – Богуслава изобразила почти искреннее раскаяние, – я не знала…

Пожалуй, раскаивалась она исключительно в этом незнании, а отнюдь не в попытке воздействия на разум, отягощенной тем фактом, что ненаследный князь Вевельский состоял на государевой службе…

– Знаете…

– Знаю, – она подалась вперед, и толстая рыжая коса скатилась с плеча на грудь, – я поступила плохо! Безобразно! И нет мне прощения… но все, что я делала, исключительно из любви к вам.

– Богуслава, – зуд мешал сосредоточиться, – все, что вы делали, вы делали исключительно из любви к себе. И давайте на этом остановимся?

– Почему?

– Потому, что я не хочу на вас жениться.

– А если…

– И ментальные заклинания тоже не сработают.

Она рассеянно кивнула, верно, мысленно перебирая иные возможности.

– Я предлагаю вам выбросить дурную идею из головы. – Себастьян поднялся и, скинув пиджак, все же позволил крыльям прорваться. – А я в свою очередь позабуду о вашем… неразумном поступке.

О, местные обои с тиснением были хороши… Себастьян чесался о них, чувствуя, как сходят тонкие пласты чешуи… хороший был приворот, крепкий…

…чтоб его…

– Нет, – сказала Богуслава, глядя со смесью раздражения и легкой брезгливости, которую она мужественно пыталась преодолеть.

Все-таки чешуйчатый супруг – не то, о чем она мечтала.

…но с чешуей или без, Себастьян Вевельский был всяко милей папенькиного делового партнера, человека состоятельного, степенного и весомых, пудов этак на десять, достоинств, которые он облекал в скучнейшие черные сюртуки. Вспомнив любезного жениха, который, к слову, уже вполне себя женихом ощущал и бросал на Богуславу весьма откровенные взгляды, она поморщилась.

Что за жизнь!

– Да, дорогая. – Себастьян прекратил чесаться и отлип от стены. Нетопыриные крылья его растопырились, задев изящный, времен Паулюса Чужака, столик. – Смиритесь, нет у нас с вами общего будущего. И не будет.

Он поднял крыло, пытаясь дотянуться острым коготком на суставе до шеи, второе же дернулось, сметая со столика фарфоровые безделушки.

– Извините.

– Да ничего страшного. – Богуслава пинком перевернула и ужасающего вида вазу, покатую, краснобокую, как яблоко, и расписанную золотыми птицами. Вазу, в отличие от безделушек, принесла с рынка Агнешка, не устояв перед этакою красотой…

…наверняка огорчится.

Но князю не выговоришь…

– Итак, на чем мы остановились? – Себастьян вазу, оказавшуюся чересчур прочной, чтобы разбиться от падения, поднял и переставил от себя подальше. – Во-первых, согласитесь, мы друг другу не подходим.

– Подходим, – возразила Богуслава. – Просто вы сопротивляетесь.

– Привычка.

…дурных привычек у него имелось немало, начиная с этой его безумной работы, которую ненаследный князь не желал оставлять. Однако Себастьян был строен, относительно хорош собой… особенно когда давал себе труд прятать хвост, и не имел обыкновения жаловаться на одышку, потницу или печеночные рези. Наверняка он не станет требовать, чтобы Богуслава питалась овсянкой, на воде сваренной, или диетическими кашками из протертых овощей, каковые готовили к визитам папенькиного партнера.

Нет, из двух зол выбирают меньшее.

Правда, нигде не сказано, что оно будет активное сопротивление оказывать.

– Во-вторых, лично я не вижу себя человеком женатым…

– Вы просто не пробовали.

– Не пробовал и не хочу, – отрезал Себастьян. – И вам не советую настаивать. Богуслава, сегодня же вы сообщите папеньке, что во мне разочаровались и видеть больше не желаете.

Еще чего! Папенька только рад будет. Небось мигом об обручении объявит… если не сам, то Агнешка постарается.

– Богуслава… – В голосе ненаследного князя прорезались рычащие ноты. А во рту – клыки куда более внушительные, нежели прежде… эпатажно, но клыками девушку, твердо настроившуюся на замужество, не отпугнешь. – Если у вас вдруг возникнет желание… продолжить ваши алхимические экзерсисы…