Текст книги "Везучий"

Автор книги: Карен Таривердиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Рукопашка

Я только раз видала рукопашный.

Раз наяву и тысячу во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

(Юлия Друнина)

Этот кишлак назывался Кунсаф. Это был духовский кишлак, по размерам похожий на город, и никто ничего с ним не мог сделать. Слово Кунсаф вошло у нас в поговорку. «Да там духов как в Кунсафе в чайхане» говорили мы, чтобы объяснить, что духов было так много, что одной разведгруппой не управишься. Однажды Комбат сказал – будем брать Кунсаф, надоел он мне! Я побелел лицом и подготовил данные разведки. Приехал большой политрук-?орденопросец? из верхнестоящего штаба и сказал: «Возьмем! Где наша не пропадала!». Мы отворотили от него нос, потому что понимали, что в Кунсаф он не пойдет, сдрейфит.

Марш был трудный и вместо того, чтобы попасть в Кунсаф на рассвете, мы оказались там только к десяти утра. Кишлак молчал. Мы выгрузились из брони и цепью пошли в атаку. Духи, опасаясь вертолетов огневой поддержки, позволили нам дойти до центрального майдана и тут все и началось. Нет боя страшнее, чем бой в городе. Страшнее этого может быть только бой в городе ночью. Это самое страшное, что может случиться на войне.

Я еще не родился, когда был Сталинград. Но после Кунсафа понял, как это было трудно. Мы перестреливались через открытые двери, снесенные с петель. Мы перебегали от дувала до дувала через переулок, ширина которого была метра три, не больше. Мы засыпали духов гранатами через стенки. Они нам отвечали той же монетой. Управление боем было потеряно, потому что сам он разбился на множество мелких стычек, которыми руководить было уже невозможно. Когда мы добрались до майдана, то духи пошли в контратаку. Площадь была небольшая, и мы не успели положить их из пулеметов. Началась свалка. Вертолеты летали над нами, но не стреляли, потому что видели под собой только месиво из нас и духов, и стрелять было нельзя. Они бы положили всех: и нас, и духов.

У меня был замкомвзвод сержант Алышанов. Он был мастером спорта по вольной борьбе и до армии входил в юношескую сборную СССР по этому виду спорта. Я видел, как на майдане он бросил автомат и бил кого-то по голове обычным камнем, который вовремя подвернулся ему под руку. Он забыл про приемы борьбы, а автомат был разряжен, и тут ему под руку подвернулся камень. Меня тоже кто-то бил по голове и я тоже кого-то тыкал ножом, не особо разбираясь, куда и кого бью. А вертолеты все кружили и кружили над нашими головами и не стреляли, потому что под ними было месиво, в котором было не разобрать, где свои, а где чужие.

Духи вышибли нас из кишлака. Им было некуда отступать, а нам было куда. И мы вырвались на окраину и уткнулись разбитыми мордами в какой полуметровый по глубине арык. Своих раненых и одного убитого мы, разумеется, вынесли с собой. Мы разделились, наконец, с духами, и тут вертолеты открыли огонь. Потом прилетели штурмовики и накрыли Кунсаф вакуумными бомбами. И мы снова вошли в кишлак, на этот раз, прочесав его от края и до края.

После этого боя меня рвало. Просто рвало и все тут. У меня была женщина. Она сказала мне, когда я вернулся:

– Баня истоплена. Иди помойся. Я молча спустился в блиндаж бани и начал стирать свой маскхалат. Вода в тазике сразу порыжела. Через некоторое время она спустилась ко мне и сказала: – Хорош! Ты сидишь здесь уже три часа. Выходи!

Потом увидела тазик. И увидела, что я не ранен и кроме кровоподтеков по всему телу на мне ничего серьезного нет. А я все сидел и сидел голышом над тазиком с порыжевшей водой. Она отобрала у меня тазик и принесла чистое белье. Я молча подчинился ей. – Ложись спать, – властно сказала она, и я снова подчинился. Но через полчаса проснулся и меня начало рвать прямо на пол. Она убрала за мной. – Мне нужно во взвод, – сказал я и ушел.

Во взводной палатке было тихо, но когда я вошел, я понял, что мои солдаты пьяны до последней степени изумления. Алышанов поднялся мне навстречу и сказал: – Простите, товарищ лейтенант… – Ничего, Ильхом, – ответил я. – Ничего… Слова никому не скажу, но чтобы к подъему все были как штыки в строю! А то прибью. Тебя прибью первым, запомни это, мой сержант.

Утром мой взвод был в порядке. Рожи зеленые, потому как пили паленый самогон, но все в строю и готовы к действиям. А Алышанов даже улыбался. Вот уж действительно здоровье у человека. Через полгода он подорвался в БМП на противотанковой мине. Но остался жив, только контузило его сильно. Его не списывали из батальона, потому как он был дембель, и надо было просто дождаться приказа о демобилизации. Его никто не трогал, и он почти месяц просто пролежал в палатке, страдая от головной боли. Как только вышел приказ, мы отправили его домой первой же партией.

Алышанов был из Сумгаита. Через три года Крымскую бригаду специально назначения подняли по боевой тревоге. Я был уже капитаном. Мы загрузились в самолеты и вылетели в Айзербайджан. И я каждую секунду думал, а вдруг придется сойтись с Алышановым. И он будет стрелять в меня, а я в него. И мне было страшно и противно только от одной этой мысли. Потом был Таджикистан-92. А были у меня бойцы из Таджикистана, и с каждым из них я мог сойтись случайно.

После этого всего я подал рапорт об увольнении в запас. Рапорт приняли. Я не хотел стрелять в своих. И сходиться с ними в рукопашную тоже не хотел. Может быть, я был не прав. Но я с трудом представлял себе, как буду сидеть над тазиком с порыжевшей водой и думать о том, что, может быть, это кровь Алышанова.

Сколько ног…

Мне было двадцать четыре, и я был начальником разведки 177 отряда специального назначения. Мой позывной был «107», если не было отдельной программы связи на данный конкретный бой. Его позывной был «108», он был начальником связи того же самого отряда. Я был лейтенантом и из меня перла экспрессия молодости. Он был капитаном и невообразимо старым человеком в моем тогдашнем понимании. Ему было без нескольких месяцев тридцать три… Но мы дружили… Впрочем, и до сих пор дружим, потому что оба выжили на той войне.

Разведгруппа первой роты попала на наше собственное минное поле. Прямо рядом с местом расположения нашего отряда. Группа должна была выйти через позиции боевого охранения мотострелкового полка, совместно с которым мы и жили. Полк еженощно донимала ракетная установка, которую он никак не мог поймать. Тогда мы ввязались в это дело. Не наша была обязанность ловить такую кочующую дрянь, но нам очень хотелось доказать "пехоте", что мы орлы, а они мокрые курицы. И разведгруппа вышла через позиции боевого охранения полка прямо через одно из минных полей, которые в бесчисленном количестве расставил вокруг себя этот пехотный полк.

Все было организованно как надо, но кто же мог подумать, что сапер полка, выделенный нам в качестве проводника, ошибется. Группа попала на мины и после первого же взрыва, боевое охранение открыло беспорядочный огонь. Пехотинцы нервничали по ночам, и открыли огонь, даже не смотря на то, что их трижды предупредили, что тут, у них под носом, будет выходить наша группа.

Я не слышал взрыва и вообще собирался ужинать, но я увидел, как небо на юге озарилось огнями, и его рассекли трассы очередей крупнокалиберных пулеметов. Я бросился на ЦБУ (центр боевого управления), чтобы в "мягкой форме" довести до сведения пехоты, что именно я думаю о них самих и их умственных способностях. Я думал, что огонь открыт случайно и по недоразумению. Но оказалось, что это не так, и пехота бьет на звук взрывов на собственном минном поле. Они подумали, что это пробирается к ним такая же разведгруппа, но только не наша, а противника.

"Одиннадцатый" – командир этой группы и сам был по образованию сапером. Он не подорвался при первом подрыве. Он остался лежать метрах в десяти сзади первого подорвавшегося солдата. Солдату оторвало обе ноги, но сознания он не потерял, и это было страшно. Парень дико кричал, и его можно было понять. Следующий за ним солдат, оставшийся невредимым не выдержал и пополз на помощь. Он знал, что этого делать нельзя, но пополз. И его тут же разорвало в клочья. Он наполз на нажимную мину грудью. Уж лучше бы он поднялся на ноги… Но он не сделал этого. "Одиннадцатый" должен был дождаться помощи, когда подойдут наши саперы и разминируют проход к раненым. На минном поле нельзя оказывать медицинской помощи. И раненого не спасешь и сам подорвешься…

Надо ждать… Это закон… Попробуйте выполнить его, когда рядом в десяти шагах кричит от боли человек… И истекает кровью, потому что помощь может придти только минут через тридцать-сорок… Попробуйте выполнить это правило… Я бы тоже не удержался, как и "одиннадцатый"…

Он полез за раненым. У него не было ничего для разминирования. У него даже элементарного "щупа" не было. И тогда он вытащил из автомата шомпол, и начал использовать его как щуп. Шомпол предназначен совсем для другого. Шомпол имеет тупой конец, которым трудно проткнуть спекшуюся от жары землю, чтобы нащупать мину, и приходится нажимать на него с силой, посекундно рискуя нажать на нажимной датчик. Шомпол короток, а потому, если тебе не повезет и ты, протыкая грунт, все-таки нажмешь на взрыватель, то мина взорвется на расстоянии 30 сантиметров от тебя.

"Одиннадцатый" прекрасно знал это, но пошел. Он не мог слышать эти крики и спокойно оставаться на месте. Он сделал ошибку, и я понимаю его, как себя… Попробуйте выдержать этот кошмар, и я не подам Вам руки при встрече. Хотя я тоже знаю это правило.

"Одиннадцатый" передвигался по минному полю на коленях. Длина его импровизированного "щупа" не позволяла ему сделать иначе. "Одиннадцатый" тыкал шомполом в землю у самых своих ног – у него не было другого выхода. Он прошел 8 метров из 10. Мина рванула у него прямо под коленом. Он пропустил ее и коленом нажал на нажимной датчик. Ему не повезло…

Я и "108" были там через двадцать пять минут. Мне было положено "разруливать" такие ситуации. "Сто восьмому" там нечего было делать, но "одиннадцатый" был нашим общим другом. Пехота не хотела нас пускать через позиции боевого охранения. Я приказал наводчику БТР развернуть ствол крупнокалиберного пулемета и "нежно" сказал какому-то пехотному майору: "Если ты прямо сейчас не отвяжешься, трусливая хрень, то я разнесу твой пост с тобой вместе, с твоими ублюдками, которых ты называешь солдатами, твоей мамой, твоей женой, твоими детьми, которых я никогда не видел, но поеду и пришибу, только потому, что от тебя, сволочь, нормального потомства не родится!" Нас пропустили…

Наверное, я очень нервничал. Наверное, я не совсем правильно пользовался радиостанцией, докладывая на ЦБУ комбату, что происходит на этом минном поле. Если я нажал тангенту на передачу, то никто другой в эфир выйти не может. Таковы особенности радиостанции Р-123.

Наверное, я очень нервничал. Наверное, я не совсем правильно пользовался радиостанцией, докладывая на ЦБУ комбату, что происходит на этом минном поле. Если я нажал тангенту на передачу, то никто другой в эфир выйти не может. Таковы особенности радиостанции Р-123. Когда я, наконец, заткнулся на секунду и отпустил тангенту, я вдруг услышал голос "108-го": – 107-й, "одиннадцатый" у тебя? – Да, – раздраженно ответил я. – А сколько у него ног? – вежливо и спокойно спросила у меня радиостанция. – Половина одной, – изумленно ответил я, не понимая, к чему такой вопрос в этой обстановке. – Да, понимаешь, тут нога до колена лежит передо мной. А я не знаю чья. Обута в белый кроссовок. Кажется, "одиннадцатый" вчера новые кроссовки покупал? – Да, хрен с ней, с этой ногой, – в запале ответил я. – Вот и я думаю, что хрен, – сказал "108", но кроссовок жалко…

Потом наутро, когда все закончилось, я спросил "108-го": – Ты чего, сбрендил? Чего-то мне ночью про какой-то кроссовок втирал… С ума сошел что ли? – Почему с ума сошел, – ответил начальник связи. – Надо же было хоть как-то тебя заткнуть! А то ты в своем запале вообще никому не давал в эфир выйти…

"Одиннадцатому" нужны новые протезы. Ходить на том, что может предоставить ему наша промышленность, он просто не может. Он пользуется немецкими или итальянскими. Мы решили этот вопрос, и завтра утром он приезжает из Гродно, где и живет с тех пор, за новыми протезами фирмы "Отто Бок", имеющей представительство в Москве. Все схвачено и проплачено. Я вчера был в этой фирме, кое-что уже получил для "одиннадцатого", а что-то мы еще дополучим завтра, когда я встречу его на вокзале и отвезу в эту фирму… И я обязательно заготовлю для него новые кроссовки. Это уже стало традицией, которой уже двадцать лет. Он подорвался в ночь на 9 мая 1985 года. С тех пор я каждый раз покупаю ему в подарок кроссовки, и мы оба смеемся над этой нашей маленькой "тайной"…

Как же молоды мы были когда-то!…

Судьба человеческая

Был у меня приятель. Был он чуточку постарше нас всех и звали его «Евгенич». И был Евгенич командиром первой роты. Хорошим командиром, надо сказать. Мы с ним не то, чтобы дружили, но отношения были достаточно теплые. Даже женщины у нас были подружками. Так уж получилось. Попивал, правда, Евгенич неслабо, но в бой никогда пьяным не ходил. Пьянка пьянкой, а воевать – это дело отдельное. Там трезвая голова нужна.

Вот и спрашивает меня как-то раз Евгенич рано утром: – Ты куда сегодня "облет" запланировал? – На юг, – отвечаю я, – как обычно. – Надоело, – отвечает Евгенич. – Переделай полетное задание. Там на западе от нас какое-то озеро огромное обозначено. Надо бы туда слетать. – И чего ты будешь на том озере ловить? – ехидно спрашиваю я. – А ничего, – отвечает Евгенич, – только надоело на юг летать. Чего мы там не видели? А в том районе мы никогда не были. – Турист, твою мать, – рассмеялся я. – Ладно, переделаю.

Вертолеты улетели. "Облет" – это не засада. Долго к нему готовиться не надо. Полтора часа поболтались в воздухе, что увидели сверху, то остановили и досмотрели на предмет наличия оружия и боеприпасов. Если с земли шваркнули по вертолету, то никакой посадки, а подлетают Ми-24 и ровняют это дело с землей. Не суйся супротив облетной группы! Словом, улетел Евгенич двумя вертолетами на озеро.

Через полтора часа возвращается, глаза у него на лбу от изумления, из вертолетов выталкивают пленных, выгружают трофейное оружие… Ох, ни хрена себе слетали, говорю я сам себе!

– Край непуганых идиотов, – говорит мне Евгенич. – Никакого озера там нет, оно сухое, и по нему духи косяками катаются. Мы их немного попугали, но надо бы нормальную засаду там организовать. А то разгулялись, мать их перетак! – Мда, – говорю я, – это сюрприз. А я думал, что там спокойно… – Меньше думай, дольше проживешь, – отвечает Евгенич. – У тебя водка есть? Пойдем вспрыснем это дело.

Пошли мы в "модуль" вспрыснуть это дело. По дороге Евгенич вдруг остановился, покачал головой в раздумчивости и вдруг говорит: – Вот ведь судьба человеческая! – Это ты к чему? – удивился я. Что-то не замечал я раньше за ним склонности к философствованию. – А к тому, что на юг же лететь собирались. Откуда им было знать, что я тебя уговорю полетное задание переделать… – Много ты их там завалил? – Человек десять… Может и больше… Тех, кого "двадцать четверки" раздолбали, я не считал. Не до того было…

Пришли в "модуль", налили водки, выпили. А мне как-то не по себе стало после его слов. – Ты чего кислый такой? – спрашивает Евгенич. – Да ничего, – говорю, – завтра третья рота на засаду уходит. Я вот подумал, а хрен его знает, что им тоже в голову придти может? – Ну, это уж как судьба повернется, – философски ответил Евгенич.

Третья рота вляпалась под утро. Духи строили новый укреп район по дороге на Хост. Мы ничего об этом не знали. Да и духи тоже никак не могли знать, что к ним в "гости" третья рота заявится. Обнаружили друг друга только на рассвете. Наш головной дозор их прощелкал. И их боевое охранение тоже третью роту прощелкало. Как рассвело, так и началось… Еле вытащили потом. Двое убитых, восемь тяжелораненых. Легкораненые не в счет – заживет, не маленькие… Вытаскивать летали мы с Евгеничем и восемнадцать солдат с нами. Самих чуть не поубивало к черту.

Вот ведь, судьба человеческая…

Третья рота

Третьей роте не везло с командирами. Черт его знает, почему так получалось, но не держались они там. Убивало их часто, или просто ранило так, что больше уже ротный не возвращался. Вляпывалась третья рота часто. Вроде, ничем от других двух рот отряда не отличалась, и бойцы были подготовлены не хуже, и офицеры были не дураки, но не везло третьей роте, хоть тресни. А на войне везение – это, считай, полжизни. Умела третья рота «вляпываться»… И никто не мог объяснить, отчего так повелось.

Я как-то взял ШДК – штатно-должестную книгу. В этой книжке на странице три человека. И все о человеке написано. Фамилия, имя, отчество, занимаемая должность, откуда призвался, образование, адрес родителей, куда труп отправить, если чего… Словом, все там о человеке есть… По трое на странице, начиная с ротного… Последняя графа "Дата исключения из списков части. Причина убытия" Взял и поразился. На каждой странице против одной из фамилий значится: Исключен из списков части приказом "… от такого-то числа в связи с гибелью в боях, в связи с тяжелым ранением, и прочае… Блин! И на каждой странице, где только трое указаны! Ни в первых двух ротах, ни в роте минирования, ни в группе связи, ни в группе ЗСУ таких записей не было, а в третьей роте была… На каждой странице… Я тогда молодым начальником разведки был, до этого служил командиром разведгруппы в первой роте и особо не вникал в дела других рот. А тут жизнь заставила…

75 человек по штату, включая ротного. 75 человек, 25 страниц, и на каждой станице заполнена графа "Причина убытия?. У меня глаза на лоб полезли.

Ротой командовал капитан Бекаев (фамилия изменена). Его не любили в батальоне. Он говорил "Войны без потерь не бывает" Он не считался ни с чем. Он служил в Афганистане второй срок – четвертый год, и точно знал, что он не жилец… Два срока можно выдюжить на продскладе, а командиром разведроты нельзя. Закон математического ожидания потерь против. Бекаев начал командиром группы, потом был заместителем командира роты в другом батальоне, а потом пришел к нам и принял третью роту. Я не любил его, и мы даже подрались как-то по-пьяни. Я сказал: – Ты не ротный, ты убийца! Ты всех людей своих положишь! – Войны без потерь не бывает, – ответил Бекаев. Я ударил его, он ответил. Нас растащили, естественно.

Но воевал Бекаев так, как другим и не снилось. Третья рота всегда добывала самый ценный "результат". Бойцы и любили его, и ненавидели одновременно. И Бекаев всегда был в бою первым, хотя положение ротного его обязывало не соваться… В нынешнем Владикавказе (бывшем Орджоникидзе) его бросила жена. И ушла вместе с сыном, которого Бекаев очень любил. У него не было любовницы на войне, которых мы называли ППЖ (походно-полевая жена). Бекаев не пил… Он просто воевал, надеясь, что когда-нибудь его убьют. Его убили…

Он бежал по крыше крепости и умные духи, которые тоже умели воевать, стреляли через саманную крышу на звук шагов. Пуля попала Бекаеву в бедро снизу вверх от колена и до тазовых костей. Он мог упасть наружу, и тогда мы подобрали бы его. Но он упал во внутрь крепостного двора, и его тут же добили очередью из окна. Уже раненного добили. Что бы достать его труп, мы развалили эту крепостишку по кирпичику вместе со всеми, кто там был. Мы не считали убитых духов, нам было не до подсчетов.

В третьей роте был дембель по фамилии Волков. Он застрял в переулке около крепостной стены с тремя молодыми бойцами. Волкова не раз хотели отдать под трибунал за "дедовщину". Он был хреновый дембель, он заставлял молодых подшивать себе подворотнички, стирать свое белье и бил их смертным боем, если кто-то осмеливался ему перечить…

Молодые подавали Волкову гранаты, и Волков перебрасывал их через стену. Одна из гранат скатилась обратно. У Волкова просто не было времени еще раз перебросить ее обратно. Молодые в испуге отпрянули кто куда. В этом переулке просто не было куда деться, а граната Ф-1, есть граната Ф-1. Волков схватил ее с земли, но времени уже не было, и тогда он просто накрыл ее своим телом. Его последними словами было: – Салабоны, мать вашу так! Волкова разорвало в клочья. Никто из его "молодых" даже не был ранен. Потом я прочитал в ШДК третьей роты, что Волков был женат и пошел в армию не со своим призывом, а на два года позже…

– Не понимаю этих ваших "мужчинских игр", – сказала мне моя новая женщина, которая лет на двадцать моложе меня. – Не понимаю, и понимать не хочу!

Её можно понять. Она не провожала своих мальчиков на войну, и не встречала их потом совсем других, с резко очерченными скулами… Если бы она не связалась со мной, то, наверное, и вообще бы не поняла, что это такое, война. А вот моя мать понимала, хотя и никогда не была на фронте. Но в 41-м ей было шестнадцать. И он не женился на моей маме, потому что погиб в 43-м. Он был летчиком-истребителем, и, наверное, его просто не успели толком научить летать. Я не знаю, на каком вылете он погиб. Может на первом, а может и на десятом.

Наши девочки тоже воюют. Воюют, провожая нас на войну. И встречая нас с резко очерченными скулами. Если доведется встечать…