Текст книги "Сказка Востока"

Автор книги: Канта Ибрагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Вскоре, почти по нюху, он находил в городе большие стаи, и, видимо, нрав у них был один. Во всяком случае, собаки к нему привыкли: не лаяли и даже не убегали. Скоро, наловчившись, еще до рассвета он набирал полную суму, прятал ее в укромном месте и брел к берегу моря, чтобы хоть немного отдышаться. Так понемногу он приходил в себя. И когда наступила весна, он почувствовал, как окреп его дух, потому что он стал впервые смотреть на свои оковы не как на неизбежность существования, как доступ к хлеву, где корыто и тепло, а как ярмо, от которого надо избавиться, чтобы жить. И от этой мысли Малцаг взбодрился, понял, он еще человек и есть еще люди вокруг – это доктор Сакрел и, может, Шадома.

До нее не добраться. И где живет доктор, он не знает, зато путь к больнице уже разведал. И здесь беда: по времени никак не получается. И тогда Малцаг решил подать знак: бросил у входа кусочек вонючей дубильной шкурки. Ответа нет. Второй раз – то же. А на третий Сакрел догадался, что это условный знак, до зари поджидал у больницы.

– Помоги, Сакрел, – просил Малцаг, – совсем дышать не могу.

– Вижу, вижу, – с одного взгляда понял врач, но в больницу вести Малцага не посмел, – постараюсь тебе помочь.

Договорились у входа в больницу устроить тайник, из которого Малцаг каждое утро в течение месяца будет забирать лечебные снадобья. Еще Сакрел предупредил, что, опасаясь за семью, больше на контакт не пойдет, только в крайнем случае.

Посреди ночи Малцаг бывал у больницы. Первым делом натощак пил какую-то горькую неприятную микстуру, от которой всегда слегка пьянел. Потом, собирая экскременты, сосал кусочек барсучьего или медвежьего жира и, под конец, коробок из тростника, в нем – густой мед.

Доктор свое дело знал: к концу месяца дыхание почти восстановилось, и даже голос окреп, так что старые дубильщики с удивлением на него поглядывали. Однако сам Малцаг существовать так пять лет, а потом стать хозяином вовсе не желал. Мысль об ином, и он опять дает условный знак Сакрелу.

Уже надвигалось лето. С юга, из аравийских пустынь, приближался палящий зной, даже ночи стали теплыми. Притаившись в колючих кустах можжевельника, Малцаг с нетерпением ждал появления доктора. Вначале он услышал звуки шагов, потом в предрассветных сумерках темная тень с капюшоном, как призрак. Малцаг не испугался, напротив, очень рад, выскочил навстречу.

– Фу, в жару ты еще больше смердишь, – отстранился Сакрел, он прячет лицо. – Из-за тебя я рискую: у меня семья, дети, – крайне недоволен его голос. – Что ты еще хочешь?

– Зубило, – тихо выдавил Малцаг.

Наступила долгая пауза. Сакрел медленно стянул капюшон, в изумлении уставился на Малцага:

– Вновь бежать?! Так и не смогли вышибить из тебя этот дух свободы. Удивительно! Этим ты меня и привязал к себе. Зубило завтра будет, но убежать ты не сможешь.

– И жить так не могу.

– Мне тебя жаль.

В предрассветных сумерках холодно блеснули глаза Сакрела:

– Прощай, на сей раз навсегда, – он стал уходить.

– Спасибо, врач. Я буду долго тебя помнить.

Сакрел остановился, чуть постояв, медленно обернулся:

– Неужто ты веришь, что убежишь от рабства?

– Конечно, верю, ведь я невольник, но не раб!

Сакрел молча кивнул, что-то пробормотал и, исчезая, накинул капюшон.

На следующий день, ближе к обеду, под лучами палящего солнца, на пустынном берегу моря, уйдя подальше от города, разбив до крови руки и ноги, Малцаг сумел освободить только одну ногу, дальше дело не пошло: зубило совсем затупилось, и сил уже не было.

Малцаг надеялся, что сможет долго идти, но не пришлось: обходя город, позвякивая колодой, на окраине он наткнулся на чернокожего пастуха, такого же раба, который обязан был выслужиться.

Малцага не били и не судили. Лишь была процедура опознания раба, где был тот же горбатый сановник и вызван доктор Сакрел (дубильщиков не вызывали: они воняют). Еще день Малцага держали в городской тюрьме, а потом отправили на другую работу, откуда не убежишь, просто не сможешь идти.

Работа не грязная, зато изнурительная. Центральная городская мельница. Огромные каменные жернова, из которых торчат четыре деревянные жерди, к ним привязаны три вола, четвертый – Малцаг. У него одна рука свободна, в ней плеть, он должен погонять впереди идущее животное. Если жернова слабо шумят или совсем затихли, то появляется здоровенный надсмотрщик, и он бьет плеткой самого Малцага.

Помещение не проветривается, страшная духота. От мучной пыли не продохнуть, и у Малцага вновь обостряется кашель. В полдень – час отдыха: кормят и поят на привязи. И лишь вечером мулов отгоняют к стойлам, а Малцага – в клетку. Правда, клетка и не нужна, он взахлеб пьет воду и валится с ног, даже есть не может. Лишь под утро, едва придя в себя, он начинает набивать желудок: благо, мучной похлебки дают сколь угодно. От этой тяжелой пищи то запор, то понос, и он, как скотина, испражняется на ходу.

У скотины, чтобы голова не кружилась, глаза весь день завязаны. Малцагу и этого снисхождения нет, и не только днем, даже ночью в мучительном сне перед ним весь мир кружится, все кувырком, все болит, и лишь одна мысль, как и у мулов, – отогнать мух и комаров, расчесать раны от укусов клопов. Каждый день одна мечта – дожить до спасительной ночи, и ночью одна мечта – поесть, попить, поспать. Другого желания не было и не могло быть. Он уже знал, что превратился не просто в раба, а в животное, как однажды случилось неожиданное: присев на корточки, у его клетки очутился доктор Сакрел. Вот тут что-то дрогнуло внутри Малцага. Понял он, что старый врач изучает его. Из последних сил, кое-как, Малцаг взял себя в руки, еле подполз и, постаравшись выдавить гримасу ухмылки:

– Ты как сюда проник?

– Заплатил.

– Тогда проникни еще раз. Мне нужен нож.

– Боже! – отпрянул Сакрел. – Что ты за человек?!

– В том-то и дело, что человек, а не раб и не скотина! – взорвался Малцаг.

– Не шути, – вновь придвинулся к решетке Сакрел. – Нож не принесу, боюсь, и невозможно, проверяют. Да и прийти я больше не смогу: последние гроши отдал.

– Так что ж ты пришел?

Сакрел хотел было что-то сказать, но не смог. Сжав губы, он вплотную прильнул, меж ними была лишь решетка, их руки соприкоснулись, и в это время появился надсмотрщик:

– Все, время вышло, врачеватель.

– Терпи, Малцаг, смирись. В будущей жизни тебе за все воздастся, – горячо прошептал Сакрел.

– Хм, что будет в будущей жизни – никому не известно. А я в этой пожить хотел.

– Прощай. Прощай, Малцаг, я поражен.

С уходом Сакрела Малцаг совсем иссяк, вновь в бессилии свалился. Однако чуть позже, немного поспав, он поймал себя на том, что мысль чуть-чуть заработала, да в ней столько тоски и удрученности, что быть животным оказалось гораздо легче, и он им снова стал. Теперь, наяривая круги, он думал лишь об одном: когда же ноги заплетутся, он повиснет на жердях, и его забьют как собаку. И он зависал, его истязали и будто высекали энергию. И он снова шел и с яростью хлестал вола.

Но конец был близок. И главный признак в том, что эта похлебка, словно параша, не лезет больше в рот. Он совсем обессилел и, как бывший воин, понимал испытующий взгляд надсмотрщика: добить сегодня или еще день подождать?

Малцаг сказал бы «добей», если б это было на поле боя, по-мужски, с мечом в руках. А здесь, средь собственных испражнений. Нет! Скрипя зубами, он вставал, всем своим видом стараясь высказать, что еще жив, что хочет жить, что не хочет быть прирезанным, как накануне старый вол.

Это была искра, последняя искра. Она быстро погасла, и он чувствовал, будто уже осязал запах своей смерти. В тот день он даже не притронулся к этой опротивевшей постной мучной похлебке. Дважды надзиратель спускался к нему, заглядывал в котел и в его глаза. Когда тяжелая дверь скрипнула в третий раз, Малцаг со всем смирился, он даже не шелохнулся, спиною ожидая палача. А у этого палача даже поступь другая, легкая, пугливая, не похоже на него.

– Малцаг, Малцаг, – вдруг услышал он свое имя, от этого вскочил. И по голосу, и по лицу старого врача не узнать.

– Сакрел, что с тобой?

– О-о-о! – жалобно зарыдал старик. – Мои девочки, мои совсем маленькие девочки, – больше он ничего не мог сказать. Крупные слезы текли по его опавшим щекам и седой бороде.

– Что с девочками? Что с ними? – сразу ожил Малцаг.

– Забрали. Увели. Они ведь еще дети, младшая – совсем ребенок.

– Как увели? – даже голос у Малцага окреп.

– Взяли и увели… Я – раб! И мои дети – рабы.

От сознания своего бессилия оба умолкли, потупились. В стороне, у стойла, протяжно фыркнул мул. Оба посмотрели туда, потом друг другу в глаза:

– Так зачем ты пришел? – некая враждебность в тоне Малцага.

– Не знаю, – Сакрел уже не плакал, горечь в его воспаленных глазах. – Наверное, зависть. Я не смог как ты выстоять. Сломился, смирился. Я принес нож, борись до конца.

– Хе-хе, – усмехнулся Малцаг. – Поздно, Сакрел, я не борец. Нет больше сил, – он протянул через решетку свою иссохшую руку, погладил холодную кисть старика. – А ты, Сакрел, держись, живи. Ты нам нужен. А девочки. Что тут нового? В этой стране с самой юности все они попадают в гарем.

– О-о, Господи! – вновь заплакал Сакрел. – Если бы в гарем, то полбеды. Их ведь забрали в «Сказку Востока».

– Что? – воскликнул Малцаг, светлые глаза заблестели. – Что ты сказал? – в его тощей руке откуда-то появилась сила, он схватил доктора за грудки, как некогда спасательное бревно, рванул к себе: – Повтори!

– «Сказка Востока», – испуган Сакрел.

– Ты был там когда-нибудь? О куртизанке Шадоме слышал?

– Я публичные дома не посещаю, – Сакрел попытался высвободиться, но Малцаг яростно его тряхнул.

– Что ты несешь, старый хрыч? – злобно прошипел Малцаг, в уголках рта появились пузырьки, как у бешеной собаки. – А твоя больница, дубильня иль эта мукомольня что – богадельня? Зачем ты сюда пришел? Ты не знал, что тут мужчин имеют, а там – женщин? И там хоть шик, а здесь срачь. И что бы я ни болтал, я раб, и ты раб! Но нам ведь дано имя «мужчина», и мы обязаны хоть как-то бороться. Ты слышишь? – тряхнул он Сакрела.

– Что я должен сделать? – задрожала бородка старика.

– Беги домой, приведи себя в порядок, приоденься, возьми штук пять золотых монет.

– Ты что?! – взмолился врач. – Откуда? Нету! – и, видя ярость в глазах Малцага: – Клянусь, нет! Последнее этой свинье отдал, – кивнул он на дверь, за которой надзиратель.

– Тогда возьми в долг, – не сдавался Малцаг.

– Кто мне даст?

– Молчи. Ты сам сделал из себя раба. Но ведь ты врач, человек известный, всем нужный, уважаемый. Слушай меня. Идешь сейчас же в «Сказку Востока», там Шадома. Назовешь мое имя. Если это та Шадома, то. – Малцаг глубоко глотнул, замолчал.

– А если не та? – его мысль хотел продолжить Сакрел. – Как я погашу долг?

– Хе-хе, – ехидно усмехнулся Малцаг. – Долг раба – вовремя подохнуть.

– У меня семья, еще сын.

– Молчи, – грубо перебил Малцаг. – Твой сын, как и ты, раб. И знай, подрастет, с ним обойдутся еще хуже, чем с девочками.

– Что мне делать? – опять слезы ручьем.

– Хоть сейчас нюни не распускай. Сакрел молча плакал.

– Пойми, – дернул Малцаг старика, – если это та Шадома, то она, я уверен, по крайней мере, облегчит участь твоих девочек. Это шанс! Что ты еще хочешь? Хоть теперь убей в себе раба.

– Я пошел, – дернулся Сакрел. – Прости. Прощай.

– Беги, – настаивал Малцаг, и когда врач уже коснулся двери: – Погоди, нож-то отдай, раз принес.

Изучающее глядя на Малцага, старик вернулся:

– Самоубийство – страшный грех.

– Хе, – с напускной бесшабашностью ухмыльнулся Малцаг. – Лучше уж я умру как мужчина, а не как жалкий раб, от рук этой свиньи.

Врач молчал, а Малцаг, усмехаясь, продолжил:

– Что ж ты не скажешь: «Смирись, все мы рабы Божьи!»

– Все мы рабы, – склонил голову Сакрел.

– Да не раб я, не раб! – прошипел Малцаг. – Беги, ради детей беги и борись до конца, а смириться еще успеем!

Припрятав нож, вцепившись в решетку, Малцаг чего-то, стоя, ждал. Он знал: пока стоит, его не прибьют. Он привык ждать, привык терпеть, но ноги не держали. И он стал на колени, а потом едва не упал, да в это время лязгнула дверь, она принудила встать.

– Гм, – хмыкнул толстый надзиратель, удивленно повел подбородком и, тяжело дыша, ушел.

Надзиратель еще дважды приходил, а Малцаг все стоял. И позже, когда за дверью послышался храп со свистом, и в мукомольне стало совсем темно, он все еще стоял. Он не цеплялся за жизнь, он за нее боролся до конца. И когда силы иссякли, он повалился, на ощупь нашел нож, коснулся лезвия и где-то в глубине души вспыхнул слабый огонек позабытого азарта боя. Это был его последний бой, и, предвкушая эту страсть, он явственно ощутил запах крови, запах смерти. От этого он получил нежданное наслаждение, в последний раз глубоко вздохнул. И он учуял некий новый аромат, аромат цветущих роз и сказочных благоуханий. Потом был лязг засова, слепящий свет и шелест шелка. Он не видел под яшмаком ^[108]ее лица, и она никогда бы не узнала его, если бы не голос:

– Шадома!

* * *

Говорить о женщине, тем более женщине-рабыне, плохо, – дело, по крайней мере, недостойное.

Шадома, как и Тамерлан, – исторический персонаж. Зачастую у великих людей существует несколько генеалогических версий, где приукрашенных, где, наоборот, очерненных.

За тьмой веков различить истину порою невозможно. И как показывает жизнь, надежнее всего – держаться середины.

Но где эта середина – тоже трудно понять. Во всяком случае, вкратце изложим то, до чего удалось «докопаться».

Точно известно одно: Шадома – персиянка с богатой родословной и историей. При этом ее жизнь тесно связана с Кавказом, в частности, с Грузией и Арменией. По одной из версий, или легенд, ее предок – очень богатый перс, живший в Грузии, при нападении иранского султана Джелал ад-Дина на Тбилиси в 1226 году, вошел с ним в сговор и город сдал.

По другой, чуть позже, в 1239 или 1240 году, дочь грузинской царицы Тамары ^[109]Русудан из политических целей была выдана замуж за сельджука Рума ^[110]Кейхусрова II. ^[111]Их дочь Соркотани (или Есулун ^[112]) была писаной красавицей, попала в руки завоевателя – монгольского ильхана Ахмеда (то ли в плен, то ли в виде контрибуции). Когда мамлюки Египта разбили монголов под Коньей ^[113](1227 год), она вновь попала в плен и стала подарком, а позже – женой местного перса, который был проводником у мамлюков.

Сын от этого брака Камаль на службе у монголов становится главным битикчи ^[114]у наместника Грузии и всех западных территорий, по имени Юлдузчи (здесь некоторое хронологическое несоответствие, так как Юлдузчи был при эмире Аргуне, а это не совсем стыкуется по времени), и дослужился до внушительной должности помощника ельчи. ^[115]Камаль и его потомки женились на грузинках и осели в Грузии. Видимо, они были предприимчивыми и могущественными людьми, если смогли сделать карьеру при грузинском дворе и приобрели сан вельмож и сохранили это влияние на целый век.

Приняли ли они христианство или остались мусульманами – неизвестно. А если судить по воспитанию Шадомы, то они вели светский образ жизни, образцом которого служили манеры Константинопольского двора. Шадома, помимо родных персидского и грузинского, знала греческий, латынь, латынь Востока – арабский. Она с детства обучалась пению, танцам, музицированию, была начитана, наизусть знала «Шахнаме» («Книга о царях») Фирдоуси и «Витязя в тигровой шкуре» Руставели.

Оставаясь в корне персами, были ли предки Шадомы гражданами и патриотами Грузии? Конечно же, были, ибо и дед, и отец Шадомы воевали в рядах грузинской армии против Тамерлана. За это и поплатились: почти все были истреблены, их поместье сожжено, а юная красавица Шадома, которой было лет пятнадцать, попала в плен и, как неземная гурия, отобрана лично для Тамерлана.

В те времена верхом щедрости и доброжелательности считалось подарить соседнему правителю не золото и жемчуга – чем не удивишь, а прекрасную девушку. Тамерлан, насытившись девственным очарованием Шадомы, в явно политических целях, дабы усластить отношения, решил подарить это сладкое создание своему потенциальному сопернику, турку-осману – Баязиду Молниеносному.

Как известно, этого не случилось, и виной тому был молодой Малцаг, который в отсутствие Тамерлана напал на его базовый лагерь под Тбилиси, где освободил много пленных, в том числе и эту прекрасную девушку.

Малцаг был старше Шадомы. Трагедия Шадомы разыгрывалась на его глазах. Еще на пиршестве Тамерлана в честь рождения внука Улугбека, где Шадома уже была наложницей, а Малцаг – буквально заложником, меж ними возник немой контакт или диалог. Они в равной мере и одновременно пострадали от злодейств Тамерлана. Их судьбы растоптали, исковеркали, никого из близких в живых не оставили. Наверное, поэтому, когда Малцаг Шадому спас, между ними изначально сложились не просто нежно-трогательные любовные отношения молодых людей, а некое боевое товарищество. Ибо Малцаг, как абрек, ^[116]как партизан и мститель, сколотил из кавказцев сплоченный боевой отряд и всячески досаждал ненавистному врагу.

Казалось бы, что Шадома, изнеженная, избалованная роскошью, не вынесет тягот суровой походной жизни. Малцаг предлагал ей остаться пока в высокогорном ауле у надежных людей, покуда идет война. Этот отчаянный молодой человек покорил ее, и она не хотела и его терять, потому что более в этой жизни опереться было не на кого. Под стать Малцагу, а в момент истины даже отважнее его, оказалась и сама Шадома. В суровую зиму, в пургу, когда на заснеженном перевале Дарьяла жилище Малцага, из-за предательства, окружили воины Тамерлана, рискуя жизнью, защитила Шадома возлюбленного. А Малцаг бежал, бежал на север, за высокие горы, до самой Алании.

Были ли у Малцага после этого угрызения совести? Мечтал ли он позже о Шадоме? Насчет угрызений – вряд ли. Ведь он воин, его цель – сражаться до конца, а не держаться за женский подол. А вот мечтать – мечтал. О такой, как Шадома, не вспоминать и не мечтать нельзя. Мечтали о ней и в стане Тамерлана.

По ней давно вздыхал друг детства Тамерлана старый нойон ^[117]Сабук. Не хотел ему уступать ложе и старший из оставшихся сыновей Властелина Мираншах. Дело дошло до драки, и была бы кровь, да их разняли. О случившемся доложили Повелителю:

– Ведь это мой подарок Баязиду, – вспомнил и Тамерлан.

Шадому привели в порядок, навели дополнительный лоск и как дорогую игрушку отправили со своеобразными почестями в Бурсу – столицу Османов, в гарем султана Баязида.

«Гарем» (харам) – слово арабское, обозначает все, что запрещено. Восточный гарем – это та его часть, где жили женщины: матери, жены, малолетние дети, наложницы, рабыни, а также евнухи, охраняющие и обслуживающие их. В том или ином виде гаремы существовали во все времена, как явление, не противоречащее природе. Так, по легенде, прославившийся своей мудростью царь Соломон имел семьсот жен и триста наложниц.

Каждый гарем жил своей тайной жизнью, вырабатывая свой особый этикет, развивая и охраняя традиции, совершенствуя структуру и иерархию и впитывая опыт всего света, особенно по части любовных наук и борьбы с соперницами, секретов обольщения и красоты. В результате возникла своеобразная культура, которая уже тысячи лет цветет и плодоносит под сенью загадочных сералей. А тайны, окружающие этот пленительный мир утонченных чувств, так и остаются тайнами, сколько бы их ни пытались раскрыть.

Гарем – это вся беспредельная роскошь султана и вся нищета человеческих душ. Гарем султана, в котором находится более тысячи человек, исторически имеет строгую иерархию. Благосклонность султана определяет все. Разумеется, главная в гареме – валиде-султан (мать султана), за ней – хазнидар-уста (великая казначейша). (У замкнутого государства в государстве – свой солидный бюджет.) Затем идут бахкадины (первая, вторая, третья, четвертая жены султана). Потом бахирбаль (фаворитки его величества), гезде (девицы, замеченные султаном, чающие и вздыхающие), кадины-эфенди (матери принцев и принцесс), султанши (не выданные замуж принцессы крови). Это элита гарема. Каждая из этих дам имеет свой особый двор (даирэ) и свиту из женщин. Они осчастливлены султаном. А сколько таких, которые так и не попадут на глаза султану? Так и проведут всю жизнь в этом заточении, так и не узнав, что есть иной мир. А этот мир – мир гарема – это жестокая коварная и беспощадная борьба за право занять вожделенную нишу, поймать удачу и попасть в ложе султана и вдруг забеременеть, и совсем счастье – родить сына, довести его до трона. Вот это финал! Но это удается одной из тысяч. И здесь Шадоме повезло: как подарок Тамерлана, ее в первые же дни представили Баязиду.

– Как ее зовут? – спросил султан.

Этого было достаточно, чтобы рабыня Шадома была сразу возведена в ранг гезде – попавшейся на глаза. Она уже прошла курс гаремного этикета, и по специальному знаку главной жены султана Шадома в поклоне приблизилась и поцеловала край дивана, на котором восседал Баязид.

Монаршее желание – высшая честь. Шадому сразу же определили в лучшие апартаменты, привели в необходимый вид и стали давать необходимые наставления, перед тем как султан пожелает ближе познакомиться со всеми ее достоинствами иль недостатками.

Баязид Молниеносный, или султан Гром, как его прозвали европейцы, был отважным воином и командующим. Он был примерно такого же возраста, как и Тамерлан. Однако, в отличие от последнего, Баязид последние годы почивал на лаврах былых побед. Этот турецкий султан, оставаясь в душе турком, уже вкусил персидское изящество, европейский шарм и арабский кайф. Он уже не мог сесть самостоятельно в седло, и не хотел, он беспрестанно пил вино, предавался чревоугодию, гаремному наслаждению и так растолстел, что с трудом передвигался.

В один день с утра Шадому стали тщательно готовить. Это банный день. Искусные пожилые женщины ее купают, делают массаж, умащивают ее тело мазями и благовониями, от которых исходит цветущий аромат альпийских лугов. И в этот, и в последующий день ее кормят разными сортами меда и всевозможными сладостями, в ней ничего не должно быть кислого, горького, терпкого. Она изнутри, до самых кончиков волос, должна быть свежей, чистой, сладкой, желанной.

В отличие от гаремных страстей Тамерлана здесь не применяли наркотических средств. Накинув прозрачную розовую тунику из шелка, Шадому посреди ночи повели в священные гостиные покои султана. А там – блеск огней, роскошь и богатство всего мира.

Шадома – не простая рабыня, из простолюдинок, она всесторонне образована, начитана и уже знакома с заманчивыми сказками Шехерезады. Она понимает, что в гаремной жизни все есть – от райского сада до смертельной ревности. Да это все в сказках. А жизнь, гаремная жизнь – это тяжелое испытание, где право на эту жизнь не легко заслужить. Шадоме уже повезло: на нее лег глаз султана. Но это не все. Впереди ее еще ждет испытание.

Огромный зал, где бьет фонтан, золотые деревья и райские птицы поют. Посредине освещенный бассейн, в котором плавают разноцветные лепестки роз. На диване возлежит султан. Шадому раздели донага, подвели к ложу, заставили сделать несколько круговых движений, чтобы султан мог лучше рассмотреть.

Шадому поставили у бассейна, а вслед за ней в зал ввели еще пять девочек, да таких юных, еще бесформенных созданий, рядом с которыми Шадома казалась сама себе взрослой и пышнотелой. Ей стало совсем неловко, тяжело, и был бы разум опьянен дурманом, а так – тошно, невыносимо.

По едва уловимому жесту султана заиграла приятная музыка. Как обучали, танцуя, девушки одновременно ступили в бассейн и там, как морские нимфы, стали изящно извиваться. Подобную сцену образно описал Д. Дорис: «Это массовая изоляция юных, прекрасных и пылких женщин, чья красота, свежесть и сама жизнь принадлежит единственному господину – угрюмому уродливому старцу».

Кульминация этого действа впереди. Когда султан возжелает, он бросит в бассейн золотое яблоко. Кто это яблоко выловит, осчастливится ложем султана. Вот рука его уже поднялась, музыка смолкла, все застыли в предвкушении острой схватки. Яблоко полетело – бассейн закипел: визг, крик, яростная борьба. И лишь Шадома от всего этого отстранилась, опершись на бортик, с каким-то надменным презрением наблюдает за этой кутерьмой.

В другое время и при другом султане за эту выходку ждала бы ее мучительная смерть. Но у Баязида иное настроение, иное намерение. По правде, не нужны ему эти юные создания, он пылает страстью к сербке Деснине.

А Шадоме эта рабская жизнь противна. Хоть и персиянка, а с самого детства она и представить не могла себя в чьем-либо гареме, в услужении – такого была воспитания, такого была нрава и самомнения. За столь неслыханную дерзость ее отправили в пожизненную ссылку, в дальнюю походную резиденцию Баязида, которая находилась под Коньей, в южной части султаната. Он бывал там во время военного похода, охоты или еще по каким делам.

Вдали от хозяев евнухи чувствовали себя вольготно, порой безответственно. Это они в пути следования недосмотрели за наложницей. А строптивая Шадома и здесь решила проявить себя, не зная, что чадра – это форма защиты, а не стиль жизни, она, в отличие от остальных женщин, пренебрегла этой одеждой назло всем, сидела в летний зной на высоком верблюде с открытым лицом.

В результате к вечеру лицо почернело, обветрилось, покрылось волдырями, случился солнечный удар, начался жар, озноб, и она стала бредить во сне. Такую «красавицу» в резиденцию не привезешь, за порчу отвечать евнухам придется. Можно было на болезнь в пути списать, можно просто умертвить, да евнухи решили не брать на себя такой грех: поручив Шадому судьбе, бросили ее ночью на окраине одного села. На рассвете дехканин шел в поле по своим делам, увидел полуживое тело.

Простые люди всегда добры и отзывчивы. Отнес крестьянин Шадому в свой небогатый дом, где все с любовью ее выхаживали. Они бы и рады такую красавицу принять в свою семью, да по всем признакам она – рабыня. Власти узнают – наказание будет суровым. Лучше доложить. Местный мелкий правитель, как всякий чиновник, заинтересован лишь в шкурных делах. Посмотрел он на рабыню, понял все и, не торгуясь, быстренько продал проезжему купцу. Этот купец разбирался в товаре, вывез он рабыню в ближайший крупный порт Измир, на рынок людей. Там шныряли торговые агенты купца Бочека, вновь Шадому перекупили, но на сей раз она попала не в чей-то гарем, а в роскошный публичный дом под романтическим названием «Сказка Востока».

Сегодня многие полагают, что гарем – это что-то вроде публичного дома на азиатский манер. Между тем, как образно определил один из современных писателей, различие здесь примерно такое же, как между метро для всех и роскошным лимузином для избранных.

Шадома довольно быстро это поняла. Как Малцаг, как почти все кавказские люди, она попыталась на первых порах показать свой свободолюбивый горский нрав. Так в публичном доме и не такое встречали. Вначале ее умело поистязали, так, чтобы товарный вид не пострадал, потом три дня ни воды, ни еды, а следом корабль в порт зашел, на нем человек тридцать изголодавшихся по женщине чернокожих великанов: еще трое суток она в аренде была.

После такого с женщиной, как таковой, покончено. Она даже не рабыня, не одалиска, она – ничто, прообраз современной резиновой куклы для всех. Она теряет своеобразие, оригинальность, цвет. Просто на глазах исчезает юность, красота, женственность. Конец один: скор, очень печален и даже могилки не будет – в море. И пожалеть ее здесь некому и поплакаться ей некому. Здесь мужчины как мужчины: хозяева – сплошь скопцы, любят друг друга, или клиент – животная тварь, видит в женщине суку. И женщин-рабынь здесь нет – одни лишь прибитые создания, которые должны принести доход.

Думала Шадома руки на себя наложить, так и это невозможно: спит по чуть-чуть, и то под присмотром, много бодрствует – тогда под клиентом. Она была сломлена, опущена, морально и физически изничтожена. Она просто чувствовала, как идет на дно. Жизнь не просто опостылела, она буквально отсутствовала, ибо она рефлекторно утратила такие человеческие качества, как реакция на цвет, звук, запах и вкус, потому что с этими ощущениями жить среди этого мерзкого зловония, похоти и жизненной страсти нельзя. С потерей этих жизненно важных ощущений она стала терять и способность думать, так как это тоже не нужно, вредно, просто невозможно. Твоя роль – исполнять команды, пока не будет последней – подыхать.

Наверное, все так бы некоторое время и продолжалось, если бы у нее с некоторых пор не появился «постоянный» клиент – других желающих уже нет. Это маленький, жалкий мужчина, который к пожилому возрасту утратил внешний облик, но не остальное. Этот старичок постоянно кутался в абу, ^[118]под которой скрывал свои странные религиозные одежды, а вместе с ними верования. После общения он тут же замаливал свои грехи, потом прощал все грехи Шадомы, и под конец склонял ее к истинной вере, название которой сам еле произносил.

Их встречи были регулярные и протекали одинаково, пока старичок под конец не сказал:

– Дочь моя, ты доброе создание. Прости. У меня нет лишних денег, я беден. Твое тело одрябло – скелет, изо рта – вонь, в глазах всегда тоска, а теперь и смерть. Бог милостив, он тебе за все воздаст, все простит, благословит. Ждут тебя райские кущи. Но как в таком виде ты предстанешь перед родителями, близкими и родными?.. Возьми себя в руки, ты такая же, как мы все: не хуже, не лучше. И весь мир такой. Воссоздай свое истинное лицо, то лицо, которое тебе дал изначально Бог!

Обычно после приема клиента есть возможность поспать – это одно, что у Шадомы осталось. Спит она мертвецким сном: никаких видений или ощущений. Просыпается лишь от криков команд и пинков: к ней идет очередной клиент. Но на сей раз желающих ее уже нет, и заснуть она не может. Никогда до этого не видела, а сейчас прикроет глаза – перед ней ее красивые родители, от нее свой взор притупляют.

– Нет, не наша это дочь, не наша Шадома, – печально молвят они.

От этих сновидений совсем плохо стало ей. И рано-рано поутру, когда в «Сказке Востока» все спят, за ней уже никто не присматривает – отработала, пошла она в банный комплекс, где зеркала. Как и Малцаг, от своего вида ужаснулась, упала на холодный пол, долго плакала, и эти слезы что-то вымыли или намыли. Стала она замечать вкус, цвет, запах. Появились у нее голод и жажда, захотелось ей жить, хоть так жить, чтобы оттянуть ужас встречи с родителями. Но как ни странно, ей и так жить не дают. Как и к Малцагу, иногда заходят к ней скопцы, злобно заглядывают в глаза, ждут конца, а его нет. Зато аппетит появился, но кормят очень мало: она не зарабатывает. И тогда у Шадомы родилась мысль. Знает, что старичок приходит в «Сказку Востока», знает к кому: такой же, как она, угасающей черкешенке. Как к землячке, обратилась она с просьбой, явился к ней старичок. С порога оторопел.