Текст книги "Чернокнижник (СИ)"
Автор книги: Камелия Санрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Камелия Санрин
Чернокнижник
СТРАНИЦА ПОВИНОВЕНИЯ
– Маа–линька ёо–лачки холадна зи–мой! Ииз–лису ёо–лачку взяли мыда мой! – завыла малышня, хватая друг друга за руки, и побрела вокруг ёлочки. А я побрёл в школьную библиотеку, зажимая правой рукой ухо, а левой «Билет на Транай».
Ещё когда директор поздравлял, я заметил, как за его спиной прокрался Мефодий Маркович – и подумал, что бибилиотека, наверное, открыта.
– Буу! сыра взвесили, встали в харавот! Весила–весила с третим Новый Год!
На самом деле, «Билет на Транай» – лишь повод. Мне просто надо в библиотеку. Я знаю, что там есть одна книжка, только не знаю, какая. Я же не просто читаю – я читаю все предисловия и всё, что в самом конце – тоже, – и сноски все читаю. А иногда, когда очень увлечёшься, получается читать между строк. Сморгнёшь – и нету ничего. А только что, вроде, было.
Я этот «Билет» прочитал уже на несколько раз. И тут каникулы, а читать нечего. Вот я и взялся опять за «Билет на Транай». Начал читать – и прочитал между строчек про ту книжку. Я про неё уже в разных книгах читал, даже в Энциклопедии читал. Только потом это всё равно не найдёшь – того, что между строчек – в оглавлении не бывает.
Тут вдруг я понял, что надо её найти, эту Книгу. Не ждать, пока она сама в руки попадётся – а идти и искать. И не в районной библиотеке, и не в заводской, и не в городской – там я, как раз‑таки, всё давно обшарил. А надо искать в школьной библиотеке, потому что она вечно закрыта, и я даже половины всех книг у нас не знаю!
И вот я обул свои дурацкие валенки, влез в свою дурацкую старую куртку и помчал в школу. Я знаю, что там только малышня на утреннике, но так подумал: а вдруг? И вот он как на блюдечке, наш библиотекарь! Он же историк. Он же старший пионервожатый.
– Мефодий Маркович! Здравствуйте! – закричал я удаляющейся спине. Голова подвинулась ближе к плечам, ноги завертели невидимые педали – библиотекарь удалялся на крейсерской скорости.
Вот в таких ситуациях валенки незаменимы – на школьном линолеуме они не уступают в скорости спортивным конькам. Мефодий Маркович скрипнул ключом, открывая дверь библиотеки – и тут я впулился ему в спину:
– Ой, простите, я нечаянно!
«Ну, конечно, «нечаянно»! «Знают они нас»! «Вечно мы»! «…и только вред один!»…
Мефодий зашёл только на минутку – ну так и я только на минутку! Моему растущему организму требуются свежие книжки на каникулы! Я быстренько выберу что‑нибудь, или, может, Мефодий посоветует?
Библиотекарь, не глядя, схватил со своего стола книжку в чёрной обложке и сунул мне в руку. И тут же вырвал обратно:
– Извини, эта для взрослых… Сейчас я тебе найду… где же она была? – Он открыл ящик своего стола, порылся в ящике и протянул мне книжку в чёрной обложке: – Вот!
И тут же выхватил её у меня из рук:
– Что‑то я не в своей тарелке. Посмотри пока на полках.
Я посмотрел на полках, набрал стопку приключений и фантастики, и в самом дальнем углу, на самой нижней полке стеллажа заметил чёрную книгу. Я сунул её под свитер и нарисовался перед библиотекарем – записать свою стопку.
Вот так вот. «Ничего хорошего» – скажет папа. Мама разорётся и потащит меня за шкирку назад. Это, если они узнают. А они не узнают. Библиотека будет заперта все каникулы, а к тому времени я прочитаю все книжки на три раза – и верну их назад, вместе с чёрненькой. Ох, скорей бы добраться до тихого местечка!
Ну да, я украл эту книжку. Но я же не насовсем. К тому же, у неё корешок оторвался, а я его подклею. И грязная она какая‑то, как будто углем выпачкана.
Книжка оказалась про книги. Про то, как они пылятся на полках и спят, пока их не откроешь. «Гибернация» это называется. Про то, как книги радуются, когда их читают, как становятся живыми… про страницу неповиновения. Про то, как написать эту страницу и как её вклеить в книжку. И про то, почему в наше время стало очень мало живых книг.
И тут мама отправила меня в постель и вытащила из‑под подушки приготовленный фонарик. Мама выразительно подняла брови, громко вздохнула и пошла ябедничать папе. Пришёл папа, сгрёб в охапку все книжки с моего стола:
– Утром получишь. Спокойной ночи!
Какая «спокойная ночь»! Мне не терпелось написать эту страницу и проверить, как она работает. Я придумывал, как живые учебники будут открываться во время контрольной, как весь раздел НФ промарширует по улице к моему дому… нет, не надо – промокнут и расклеятся. Пусть книжки соберутся на самой дальней полочке библиотеки и сами прыгают мне в руки, чтоб мне не искать! Вот это будет жизнь! Тут я подумал, что сначала же мне надо вклеить в эти книжки мою страницу и только потом они будут меня слушаться… ладно, придумаем что‑нибудь.
Утром я первым делом схватил чёрную книгу и стал читать дальше. И я узнал про страницу повиновения, которую гораздо проще написать. Я тут же её написал, переписал, ещё переписал – и вклеил во все книжки по такой странице. С каждой законченной книгой я вставал посреди комнаты и читал вслух мою страницу. И книжки приподнимались со своих мест и медленно кружили вокруг меня. Когда все книги получили страницу повиновения, я принялся за страницу неповиновения.
Если для страницы повиновения достаточно капельки крови на бутылочку чернил, то страница неповиновения пишется одной лишь кровью. Это больно.
Это очень больно и почерк становится корявый и буквы сливаются, а в глазах начинает рябить и капает клякса и приходится начинать всё с самого начала. Я промаялся все каникулы и даже не выходил на улицу гулять. Только красные буквы мельтешили в глазах всё время: «Первочтение безошибочно, второчтение углубляет, многочтение стирает, убивает, запечатывает…»
Папа с мамой вытащили меня на ёлку в новогоднюю ночь, но я упал, посадив себе огромный синяк на лоб. Синяк спас меня от от дальнейших прогулок.
Без страницы неповиновения я бы сам не смог вспомнить, что было в книге до того, как я в неё вклеил страницу повиновения. Вот в чём суть.
В первый день третьей четверти я вернул книги в библиотеку, вместе с чёрненькой. В ней добавилось две страницы – в начале и в конце. Крахмально белые листки бумаги слегка пожелтели и буквы подровнялись под типографский шрифт, не отличишь от остальных. В школьной сумке у меня лежала пачка страниц повиновения, клей и ножницы.
Первым уроком была математика, и к доске, как всегда, вызвали Сырбачеву. Она тосковала, вдавливая мел в доску, выводила чёрточки и загогулинки и незаметно вытирала глаза, будто соринка попала. Вот, зачем учителя так делают? Вика Сырбачева поёт так, что заслушаешься, и рисует лучше всех – и вот её вызывают на всех уроках к доске, чтобы доказать, какая она дура:
– Садись уж, горе луковое! Два!
Я прошептал первую строчку из страницы неповиновения (я же её наизусть помню!) – и журнал шмякнулся с учительского стола на пол. Я тут же подскочил подать. Журнал сам раскрылся на нужной странице. Я протянул его учительнице. Та поправила очки и побежала карандашиком по строчкам:
– Лэ, Мэ, Нэ, О, Пэ, Рэ, Сэ… Сырбачева, – карандаш с хрустом сломался. Учительница поднесла журнал поближе, поводила носом в разные стороны, вытянула руки, откинув голову, прищурилась… – Ай–яй–яй! Пять, пять, пять, пять–пять – и тут, на тебе! – двойка! Неси дневник!
Учительница вляпала размашистую каляку в дневник, Сырбачева поплелась на своё место. Когда она поравнялась со мной, я подёргал за дневник – тот выскользнул у девочки из рук. Я положил раскрытый дневник на её парту. Огромная нарядная пятёрка, первая в четверти – прямо, открытка! Что и требовалось доказать. Сырбачева села и до конца урока пялилась на эту пятёрку, покачиваясь тихонько вперёд–назад.
Мелкий вертлявый Олег Подчебучин, сидевший позади неё, тут же скопировал обалделость Викиного лица, вцепился пальцами в свои локти и стал раскачиваться вперёд–назад. Ему было с чего обалдеть – с этого момента он остался единственным двоечником в классе.
Книжка со страницей повиновения гораздо интересней обычных книжек. На переменке я вклеил в алгебру ещё одну страничку и показал Сырбачевой новую тему. Она взахлёб прочитала про квадратные уравнения, забрала у меня алгебру и зачиталась.
Меня распирало от всемогущества. Я заглянул в медпункт, взял брошюрку про грипп, тут же на подоконнике вклеил в неё страницу повиновения и помчался в учительскую. Из дверей учительской выходила завучиха, я чуть не вписался в неё:
– Валентина Дементьевна! А правда, что у нас теперь уроки по тридцать минут? – я протянул ей брошюрку про грипп. Название брошюры изменилось, теперь это было «Постановление об изменениях школьного распорядка». Завуч глянула в первую страницу, развернулась и захлопнула за собой дверь учительской. Прозвенел звонок.
Я запрыгал по лестнице наверх.
– Инкосин! Ты почему не на уроке? – Мефодий Маркович разговаривал с каким‑то дядькой, увидел меня, замахал руками: – Знакомься, это писатель Минор Ласточкин, он пришёл к вам на урок литературы. У вас ведь литература сейчас? Проводи писателя.
– У нас литература следующим, а сейчас физика!
– Ну, всё равно.
Я скатился обратно вниз по ступенькам, запнулся и чуть не растянулся у ног писателя. Зашипел «Первочтение безошибочно, второчтение углубляет…» – у меня, похоже, за каникулы никаких своих ругательств не осталось. Мефодий Маркович замер, одна нога на весу, обернулся и смотрел нам вслед, пока мы шли с писателем по коридору. Мы повернули, я заложил руки за спину, а из портфеля у писателя выползла книжка и прыгнула мне в руки:
– Вот здесь, – я кивнул на дверь кабинета литературы и побежал к себе на физику.
И вот я открыл эту книжку, устроил поудобнее на коленях под партой и начал читать. И ничего не понял. Я перечитал первый абзац. Прочитал десять страниц, пятнадцать… вытащил потихоньку страницу повиновения из своих запасов, вклеил – и начал читать опять с самого начала. Стало гораздо интересней:
«Предисловие. Эту книжку написал очень глупый человек. Поэтому смысла в ней не ищите. Здесь нет сюжета, нет персонажей, здесь просто собраны вместе все умные слова и фразы, которые удалось выучить писателю М. Ласточкину за свою нелёгкую жизнь. Учась в школе, он подлизывался к учителям ради хороших оценок. Закончив школу, он отсидел пять лет в университете, как в тюрьме, научился притворяться умным и начал писать книги, которые тоже притворяются умными, а на самом деле пустые, как барабан.»
Следующим уроком была литература.
– А сейчас, дети, перед вами выступит наш гость, заслуженный писатель, член союзов и лауреат – Минор Ласточкин!
Все захлопали.
Писатель прокашлялся и стал читать нам отрывки из своей книги. Читал он не думая, даже не слушая самого себя. Потому что, если бы он себя услышал – он бы перестал читать. Слова‑то ведь были совсем понятные:
– Я знаю, что простыми словами говорят только те, кто не умеет притворяться умным. Когда такие люди меня о чём‑то спрашивают – я отвечаю им самыми длинными и запутанными словами, какие только помню. Поэтому меня боятся. А если боятся – значит, уважают. Я самый уважаемый член в нашем союзе писателей!
Учительница смотрела на него в ужасе. Не выдержала и истерично захлопала:
– Ой, как мы вам очень благодарны! Каждый ребёнок теперь обязательно захочет прочитать вашу книжку! Правильно, дети?!
– Дааа! – с энтузиазмом подхватил наш восьмой «А».
ВЛАСТЬ НАД КНИГАМИ, ВЛАСТЬ КНИГ
После школы я времени не терял, бегом по библиотекам и вечером шмякнул на письменный стол авоську с книгами. Сверху я аккуратненько положил стопку журналов «Смена», «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Знание – сила», «Уральский следопыт» и «ИЛ». Мама сразу исчезла со своей любимой «Иностранной литературой», а папа похмыкал, перебирая книги, с видимой неохотой взялся за журналы, но подшивка «Уральского следопыта» его добила. Папа буркнул что‑то невнятное про уроки, схватил «Уральский следопыт» и твёрдой походкой направился к двери в зал. Зашелестели страницы, заурчали довольные родители, обмениваясь цитатами. Я остался наедине с моими книжками.
Идея вклеить страницу повиновения в библиотечный формуляр оказалась просто гениальной. Никому и никогда не дают на дом журналы – сиди и читай в читальном зале. И только Инкосин Эдуард Сергеевич, 13 лет, 8»А» класс, имеет исключительное право брать сколько угодно журналов на дом. Формуляр – тоже книга, только очень маленькая. Книга учёта библиотечных записей.
Я начал эскпериментировать. Я прочитал «Каллистяне» Мартынова – и вклеил к каллистянам свою страницу. Книга похудела вдвое и стала намного интересней. Я вклеил свою страницу в «Билет на Транай»… и книга стала втрое толще. Я обрадовался: ещё бы! в три раза больше фантастики! – но обрадовался я зря. Книжка стала понятней, да. Но перечитывать я бы её не стал. Я попробовал вклеивать страницу повиновения в «Нержавеющую крысу», в «Другой миф» Асприна – и с тем же результатом: книжки становились толще, становились понятней… и их не хотелось перечитывать. Из них исчезла загадка.
Загадка исчезла из «Тайны двух океанов» – «Тайна» при этом похудела. Я подумал, что в «Тайне» было много лишних слов, которые прятали смысл. Была путаница, но не было настоящей загадки.
А в «Нержавеющей крысе» и других интересных книжках, наоборот, была загадка, но слов было меньше, чем мыслей. Сделано это для того, чтобы я мог сам додумываться до новых идей. Но страница повиновения превращает интересные книжки в обычные, где не надо ничего додумывать и угадывать. В них всё становится понятно. Загадка исчезает и вернуть её уже не удастся – я перерос эту книгу. Понял и потерял.
Мне стало грустно. Я испортил пониманием столько хороших книг…
* * *
– Ты стал какой‑то рассеянный, – сказала круглая отличница Сырбачева.
– Ты тоже изменилась. Учишься на одни пятёрки.
– Я не знаю, как это у меня получается. Я ничего особого не делаю, просто вдруг стала понимать все учебники…
– А хочешь почитать «Крысу из нержавейки»? Моя самая любимая книжка! – я хотел добавить: «была».
– Давай!
Я достал из портфеля «Крысу», вырвал из неё первую страницу и протянул Сырбачевой. Вырванную страницу засунул себе в карман.
– Извини, там страницы не хватало, я её сам переписал из другой книжки, но вышло некрасиво. Я переделаю.
– Я могу переделать! Я умею очень красиво писать.
– Потом. Ты сперва прочитай!
Я проводил её до подъезда и пошёл домой.
У подъезда кружились в свете фонаря снежинки.
Дома отец, не отрывая носа от своих журналов, помахал мне рукой в сторону кухни. Мама промычала что‑то вроде «помойза сабойпа суду» и забыла обо мне. Я отрезал хлеба, намазал маслом и отправился к себе читать. Утром я начал читать «Имя розы», читал на всех подряд уроках – учителя пытались мне мешать ; но, наконец, можно почитать в полной тишине с надеждой, что меня не побеспокоят. Время исчезло, растворившись в книжных страницах. Я дочитал роман, закрыл последнюю страницу и замер, стараясь удержать в глазах ускользающий мир. Взял журнал «Знание ; сила» полистать.
Каждый вечер перед сном папа читает вслух. В проём двери просунулась мамина рука, помахала мне призывно. В другой руке мама держала «Иностранку».
– Быстро в зал! – мама выключила свет, перелистнула страницу и закрыла журнал. Я, не отрываясь от чтения, побрёл за ней.
Папа полистал вечернюю книгу, нашёл отправную точку и зазвенел:
– «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам…»
Мне кажется, я всего Пушкина знаю наизусть, но каждый вечер, когда папа начинает читать, происходит какое‑то волшебство. Произнесённые слова растворяются и остаются только музыка и течение образов – не картин, но и не слов, я не знаю как это называется – мир вокруг становится сказкой. Папа читает каждый вечер, всегда, всю жизнь читает одну и ту же огромную книгу в тёмном кожаном переплёте.
Я вынырнул из своего журнала и погрузился в папин голос.
Чтение закончилось, отец закрыл книгу и поднялся, чтобы положить её в книжный шкаф. В шкафу живут и другие книги, но лишь постольку, поскольку вечерняя книга не возражает. Она там главная. А простой книжный народ толчётся на стеллажах справа, слева и напротив.
– Знаешь, такое странное ощущение, будто и хазары не совсем плохие и Олег не совсем хороший, а деду вообще пофиг на всё…
Папа улыбнулся:
– В этом и дело. Что бы ни писали в учебниках – Пушкин старался сам всё ощутить на своей шкуре. Собственно, этим он и отличается от большинства писателей.
– И цветом кожи, – я улыбнулся в ответ и ушёл чистить зубы.
Собственно, мы воспринимаем Пушкина как члена семьи. В ванной я открыл «Знание–силу» и стал читать одним глазом, стараясь держать отражение в зеркале под контролем. Второй глаз покрутился туда–сюда и нырнул тоже в текст. Так я и выполз из ванной с белыми пятнами вокруг рта. И никто меня не видел.
Процесс перемещения из ванны в спальню, положение тела в пространстве – вертикальное сменилось на горизонтальное – я не замечал ничего. Ну, попался рассказ…
В дверной проём просунулась мамина рука, пошарила по стене в поисках выключателя.
– Быстро спать! – мама погасила свет в моей комнате, перелистнула страницу и ушла дочитывать.
Им можно, а мне нельзя. Ага. Конечно. Я не дал справедливости страдать, включил снова свет и взялся перечитать «Трёх мушкетёров».
Я не вклеивал в «Мушкетёров» страницу повиновения, книжка казалась интересной, но почему‑то, в отличие от «Имени розы», читать не очень‑то получалось. Раньше я просто нырял в книгу, переставая слышать и замечать окружающее. Я дрался вместе с героями, изобретал, путешествовал, ненавидел – я не замечал букв, не замечал времени, я забывал о себе.
Раньше я не был всемогущим.
Но вот я умею такое, что любые мои желания могут стать реальностью – ведь книги правят миром. Если в моём свидетельстве о рождении будет записано, что я сын китайского императора – в Китае появится император и я буду его сыном. Если в университетских книгах будут записи о том, что я сдал все экзамены – я стану доктором любых наук, самым молодым в мире. Но я ведь этого не хочу. У меня самые лучшие в мире родители. Если я стану доктором наук, мне придётся бросить школу и идти работать, а я же ничего не умею. Да и не хочу. Всё, чего я хочу – это чтобы мне не мешали читать. И чтобы папа с мамой не расстраивались.
Когда я вспоминаю ту ночь, мне неизменно мерещится, будто я держу в руках какую‑то книгу в красной обложке – но не могу вспомнить ни названия, ни о чём эта книга… Видимо, в какой‑то момент «Мушкетёры» мне настолько наскучили, что я задремал. И вдруг встрепенулся:
…А если мой папа вдруг оказался бы сыном короля?
Эта мысль убила во мне последний интерес к «Мушкетёрам».
Я погасил свет и улёгся обдумать план действий. У папы скучная работа в конструкторском бюро, а он любит музыку. Мама всю жизнь мечтала о путешествиях… А в школе что будет! Вот это да!
Я прокрался в зал, вклеил куда надо свои страницы и стал ждать утра. Походил из угла в угол, глянул на часы и решил ждать лёжа.
На папину фуражку приземлилась огромная муха. Папа вскинул к козырьку руку в белой перчатке, муха нехотя оторвалась от белоснежного муходрома, покачала тяжёлым брюшком над папиной головой и шмякнулась назад.
Оркестр заиграл что‑то громко–экзотическое.
Я проснулся. В соседней комнате экзотическим голосом кричала мама.
Я бросился к родителям, сломя голову.
Мамин крик оформился в слова:
– Луиджи! Что с тобой?!
Я вдруг припомнил, что папу зовут не Серёжа, а Луиджи и что мой папа… чернокожий.
Дверь спальни распахнулась, родители уставились на меня и мама возобновила свой экзотический крик. Папа дёрнул меня за руку к зеркальной двери шкафа. Там мы с ним отражались. Мой чернокожий папа и я – вылитый отец. Такой же чернокожий и кучерявый.
Мама опомнилась первой:
– Представляете, мне приснилось, что Серёжа белый! …То есть, Луиджи. А во сне ты был Серёжа и белый. И Эдик был белый. Мне стало страшно и я проснулась. Или наоборот – я проснулась и мне стало страшно. Потому что я увидела как на самом деле и поняла, что я же не могла бы вас любить другими… или могла бы. – Мама мотнула головой, стряхивая сон: – В общем, ерунда какая‑то! Давайте завтракать!
Папа дёргал кудряшки на своей макушке, задумчиво уставившись в зеркало. Похоже, ему тоже что‑то приснилось.
Я убежал в кухню чистить авокадо, мама достала вчерашний кускус, заглянул папа в белом костюме:
– Я от завтрака воздержусь. В посольстве кормят как на убой.
– Ты сегодня опять в посольство? – мама поправила папе галстук.
– Приехал мой одноклассник из иезуитского колледжа, нельзя не пойти, – папа вздохнул: – Вчера была делегация наших врачей на слёт кардиохирургов… Позавчера была певица Ннека… замечательная певица, но… Мне уже не верится, что я смогу когда‑то снова преподавать музыку… как я был счастлив с моими студентами!
