Текст книги "Зонт Святого Петра"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГРЕГОРИЧИ

Бестактный Грегорич

Много лет назад – собственно говоря, еще до начала нашей истории – в свободном королевском городе Бестерцебане жил некий Пал Грегорич, человек, которого все называли не иначе, как бестактным, хотя вся его жизнь была направлена на то, чтобы всячески угождать другим. Пал Грегорич постоянно искал Популярности, сей милой и кокетливой девицы, но, как правило, повсюду встречался лишь с Критикой – ведьмой со злобной физиономией и пронзительными свирепыми глазами.

Пал Грегорич родился после смерти своего отца, да к тому же через девять месяцев со дня его погребения, уже одним этим поступком совершив непростительную бестактность по отношению к собственной матери, которая вообще-то была вполне благочестивой особой. Родись Пал Грегорич на несколько недель раньше, он заткнул бы глотки многим завзятым сплетникам. Но это в конце концов была не его вина. А вот то, что он вообще появился на свет, было для прочих здравствующих Грегоричей куда большей бедой – ведь добрая толика наследства уплыла из их рук!

Ребенок был хил, и прочие Грегоричи – то бишь взрослые братья нашего героя – только и ждали его смерти; но Пал Грегорич взял да и выжил (ну как же не бестактный!), вырос, достиг совершеннолетия и вступил во владение имуществом, большая часть которого досталась ему от скончавшейся к тому времени матери, так что на ее состояние не могли претендовать дети от первого брака отца – а оно-то было действительно велико: впрочем, долю, доставшуюся ему от отца, тоже нельзя было назвать маленькой – старик Грегорич славно поднажился, торгуя вином. В те времена, да еще в тех краях, легко было разбогатеть на этом деле – вино тогда еще было, а евреев тогда еще не было. В наши дни много утеряно из рецептов тогдашних виноделов, зато воды в Гараме вдоволь по-прежнему.

Природа наградила Пала Грегорича веснушчатой физиономией и рыжими волосами, а людская молва гласит, что это – признаки человека недоброго. Однако Пал Грегорич решился доказать, что человек он все-таки хороший. Ведь в конце концов пословицы – лишь старые горшки, в которых варили варево многие поколения. Один вот такой горшок и разобьет Пал Грегорич. Он станет людям необходимым, как ломоть свежего хлеба. Он сделается покладистым, как сливочное масло, которое одинаково хорошо намазывается и на белый и на черный хлеб. В душе он твердо решил быть полезным и добрым и жизнь посвятить тому, чтобы заслужить любовь ближних.

Он и в самом деле чуть не на каждом шагу совершал благие дела, однако словно какой-то злой джинн бежал впереди него и по-своему настраивал ближних – они его поступки расценивали иначе.

Лишь только он вернулся из Пешта, где грыз гранит юриспруденции, едва показался на рынке и переступил порог табачной лавки, желая купить душистые гаванские сигары, как в тот же миг пришли в движение все языки в Бестерце:

– А паренек-то курит сигары за тридцать пять крейцеров! Ого-го! Экий транжира! Хорош гусь, нечего сказать! Вот увидите, он в богадельне помрет! Если б его бедный отец встал из могилы да посмотрел, как он курит сигару за тридцать пять крейцеров! Господи боже! Старик к табаку сушеную картофельную ботву подмешивал, чтоб было побольше, да кофейной гущей опрыскивал, чтоб горело подольше!

Когда до слуха Пала Грегорича дошло, какую скандальную сенсацию вызвали в городе его дорогие сигары, он в тот же час перешел на коротенькие двухкрейцеровые сигареты. Но людям и это пришлось не по вкусу:

– Этот Пал Грегорич просто-напросто скряга. Этот сукин сын, глядишь, похлеще своего папаши будет. Тьфу, до чего омерзительна скаредность!

Узнав, что его считают скрягой, Пал Грегорич страшно сконфузился и при первом удобном случае, на благотворительном бале, – это был бал пожарной команды, на котором дамой-патронессой выступала сама губернаторша, а на пригласительных билетах стояло: «Принимается плата сверх означенной», – заплатил за входной двухфоринтовый билет целых двадцать, заранее ликуя: «Пал Грегорич докажет вам, что он не скряга!» Устроители бала, однако ж, моментально сгрудились в кучу и вынесли приговор:

– Пал Грегорич хвастливый и бестактный человек.

И у них действительно была причина для недовольства.

Ведь какова дерзость – позволить себе обойти самого губернатора, барона Радванского!

Радванский уплатил за билет десять форинтов, а Грегорич швырнул двадцать. Это же настоящее оскорбление! И кто? Сын виноторговца! Господи боже мой, вот это век! Блоха смеет чихать громче льва. Ну и век! Удивительный век!

За что бы ни взялся бедняга. Пал Грегорич, все оборачивалось против него. Когда ему случалось повздорить с кем-либо и он не желал уступать противнику, про него говорила: «Буян»; если же уступал, называли трусом.

Поначалу Пал Грегорич, прошедший в столице курс юридических наук, не спешил приступать к серьезной деятельности; изредка он отправлялся в карете поохотиться в свое поместье, расположенное в миле от города, иногда на день-два выезжал в Вену, где был у него доходный дом (и то и другое досталось ему от матери), – в этом, собственно, и состояли все его занятия, которые в трудолюбивом обществе Бестерце вызывали истинное презрение.

– Этот Пал Грегорич, – говорили люди, – только небо даром коптит. Ведь он всю неделю палец о палец не ударит. И как только земля носит дармоеда такого?

Когда и это дошло до Пала Грегорича, он сразу понял, что люди правы: нельзя прожить без дела целую жизнь. Так уж повелось на свете: всяк должен заслужить тот хлеб, который он ест.

И тогда, обратившись к комитату и городу, Пал Грегорич объявил, что готов служить своими знаниями на пользу общества.

Ого! Только этого недоставало Палу Грегоричу. Столь необычайная наглость возмутила всех. Сотни языков тотчас пришли в движение: «Как?! Пал Грегорич ищет места? Здесь, у нас? Вот уж, право, ни стыда, ни совести. Вырвать у какого-нибудь бедняка кусок хлеба изо рта, когда у самого стол от калачей ломится! Много ли в городе должностей? Так оставь их тем, кто в них нуждается…»

Пал Грегорич и это требование признал справедливым, тут же отказался от служебной деятельности и вообще от всяких общественных дел; он стал все больше и больше сторониться мужских компаний, ибо вознамерился жениться и обзавестись семьей, – намерение, заслуживающее всяческого одобрения и уважения.

И вот наш герой зачастил в дома, где имелись хорошенькие девицы на выданье и где его охотно принимали, считая завидной партией; но сводные братья Грегорича, бессовестные интриганы, все еще надеявшиеся, что этот тщедушный, вечно кашляющий человечек протянет недолго, разными плутнями и кознями, о которых стоило бы написать особый рассказ, – расстраивали все отношения, какие ему только удавалось завязать. Пал Грегорич стал получать отказ за отказом и прославился ими по всей округе. Позднее, возможно, и нашлись бы девы, коим носить кокошник уже становилось обременительно (ибо сей головной убор по истечении известного срока становится не в меру тяжелым!), но этих удерживал стыд. А могло ли быть иначе? Посудите сами, как пойти за человека, которым пренебрегли уже столько невест? Кто решится стать подругой короля отказов? Право же, никто!.. В вечер святого Андраша много расплавилось и много затвердело свинца в господских домах, расположенных по берегу Гарама, но, конечно, ни одна вылившаяся фигура не напоминала Пала Грегорича. Еще бы! Романтическим юным девицам вовсе не нужен был Пал Грегорич. Их еще влекла к себе поэзия, а не деньги. Быть может, какая-либо засидевшаяся дева охотно надела бы на палец его обручальное кольцо, ведь старые девы весьма проворны… Но – от юной девушки до старой девы не один, а целых два шага: между ними стоит молодая дама, а старая дева – последний этап.

Юная девушка и старая дева – это два совершенно обособленных мира. Когда маленькой Каролине рассказали, что Пал Грегорич, кашляет кровью, она испугалась, и ко второму его визиту в бешено колотящемся юном сердечке не оставалось ничего, кроме сострадания, между тем как вчера, при виде рессорного экипажа с четырехконной упряжкой, она стремилась внушить себе совсем иные чувства. Ах, ах, бедненький Пал Грегорич! Он кашляет кровью, бедняжка Пал Грегорич! Какое несчастье! И вот – понапрасну вскидывает беспокойную голову впряженный в сани резвый конь, – сегодня уже не так лихо звенит на нем колокольчик: ведь Пал Грегорич кашляет кровью… О маленькая глупышка Каролина! Я знаю, я вижу не хуже тебя, как неказист, как невзрачен Пал Грегорич, но он богат и в конце концов кашляет собственной кровью – так Какое тебе до этого дело?

Поверь, что Розалия, которая посещала пансион «madame» всего лишь на десять лет раньше тебя, не была б сейчас такой милой глупышкой, как ты. Сейчас Розалия истый философ, и если бы ей сообщили, что Пал Грегорич кашляет кровью, она бы подумала про себя: «А ведь он действительно стоящий человек!» И вслух бы воскликнула:

– О, я заботливо буду за ним ухаживать!

А в самой глубине ее сознания, там, где таятся неясные ощущения, которые еще не могут облечься в слова, ибо пока они даже не мысль, а лишь осевший ил эгоистических эмоций, – там, в самой глубине, шевелится расчет: «Раз он кашляет кровью, этот Пал Грегорич, значит, я скоро с ним разделаюсь!»

Ах, малютки-девчушки! Вы ведь совсем не знаете жизни: мамаши нарядили вас в длинные юбки, но разум у вас по-прежнему короток… Не сердитесь на меня за упреки – я их вынужден сделать, чтобы объяснить читателю, почему Пал Грегорич никого из вас не получил в жены.

А ведь дело совсем немудреное. Все знают, что расцветшая роза уже не чиста: в ее чашечке искупалась пчела, погиб какой-то жучок; зато в сердцевинке распускающегося бутона еще нет ни единой земной пылинки.

Потому-то Пал Грегорич получил от девиц столько отказов; в конце концов он и сам осознал (я же говорю, он был славный малый), что брак – не для него и что юные девушки правы, возражая против харканья кровью. Кровь ведь нужна для чего-то иного.

Отказавшись от намерения жениться, Пал Грегорич перестал глядеть на девушек и начал присматриваться к молодым дамам. Он стал их настойчиво обхаживать: для румяной красотки Возари выписал из Вены редкостные цветы, в сад стройной Мушкеи в один прекрасный вечер выпустил пять сотен лесных соловьев, которых по его заказу с превеликими трудностями наловили где-то в Трансильвании. Поставщиком был продавец птиц из Страсбурга. Красавица, разметавшись по подушкам жарким, белопенным телом, не могла надивиться, отчего это нынешней ночью так сладкозвучно распелись птицы.

Тот, кто ухаживает за молодыми дамами, узнает реальную себе цену. Юная девушка не может верно судить о мужчине, старая дева – тоже, и у той и у другой – своя косая точка зрения, и судят они со своей колокольни; зато молодая дама, которая все познала, которая больше не грезит и не испытывает страстного нетерпения, может спокойно определить, что стоит тот или иной мужчина. Как она оценит его, так оно и есть на самом деле.

Однако Пал Грегорич, что греха таить, не преуспел и у дам. Они сами выпроваживали его из дома, даже не доводя до сведения мужей, хотя такому непрошеному гостю обычно приходится иметь дело с мужем, который, как правило, выбрасывает его под конец за дверь.

Он очень и очень скучал, буквально не зная, куда себя девать, когда грянула освободительная война *.

Но его не взяли и на войну. Сказали, что мал он ростом и слаб, не выдержать ему тягот походной жизни – для армии он будет только обузой. Но он во что бы то ни стало хотел что-нибудь делать.

Майор-вербовщик, с которым Пая Грегорич был хорошо знаком, посоветовал ему.

– Я ничего не имею против; если уж вы непременно хотите идти с нами, выберите себе занятие поспокойнее. В походе, например, случается немало писать. Вот мы и причислим вас к какой-либо канцелярии.

Нал Грегорич обиделся, гордо выпрямился и стал похож на ворону в павлиньих перьях.

– Я намерен приискать себе самое опасное из всех занятий. Вы, господин майор, что к таковым относите?

– Бесспорно, шпионаж.

– Тогда я буду шпионом.

И Грегорич стал шпионом. Он нарядился чем-то вроде бродяги – в те времена таких опустившихся субъектов шныряло по свету немало! – и то и дело перебирался из лагеря в лагерь, оказывая венгерским войскам неоценимые услуги. Еще и сейчас вспоминают бывалые солдаты «человечка с красным зонтом», который, скорчив бессмысленную рожу, словно бы не умел сосчитать и до десяти, отважно пересекал линию фронта и пробирался в стан врага. Его узкая птичья мордочка, засученные брюки, поношенный, обтрепанный и продавленный цилиндр и красный с загнутой ручкой зонт под мышкой сразу привлекали к себе внимание; Кто видел его однажды, забыть уже не мог. А надо сказать, что хоть раз да видел его каждый, потому что он постоянно расхаживал туда и сюда, неприкаянный, будто душа Орбана *. Мало кто подозревал, чем занимался этот странный субъект, но Дембинский *, как видно, знал, ибо так отозвался о нем:

– Этот человечек с красным зонтом сам черт, да только он из породы добрых чертей.

Когда отгремели залпы сражений и настали по-могильному тихие времена, Пал Грегорич возвратился в Бестерце и сделался сущим человеконенавистником. Он не выходил из своего большого старинного каменного дома и более не помышлял ни об общественной деятельности, ни о женитьбе. С ним случилось то, что обычно случается со всяким старым холостяком – он влюбился в свою кухарку; Все упрощать; упрощать и всегда упрощать– вот философия мудрости и прогресса, теперь она стала и его теорией…

Одна женщина нужна для того, чтобы прислуживать мужчине, другая – чтобы ему любить ее. Следовательно, нужны две женщины. Но почему бы не совместить этих двух в одной?

Анна Вибра, громадная здоровая девка, была родом откуда-то из Детвы, где мужчиной считают того, в ком росту не меньше сажени, как в деревьях в их могучих лесах. Лицом она была недурна, к тому же приятно пела по вечерам, когда мыла посуду:

 
Янко на плоту сидит.
 

Голос ее звучал так вкрадчиво и нежно, что однажды хозяин не выдержал, позвал ее в свою комнату и усадил в мягкое кожаное кресло. В таком она не сидела еще ни разу в жизни.

– Славно поешь ты, Анка! Красивый у тебя голос. Ну-ка, спой здесь, я хочу послушать.

Анка затянула печальную словацкую песню «Письмо новобранца к своей возлюбленной в которой он жалуется на тяжкую солдатскую долю.

 
Слышишь ли, милая, – так я живу.
 

Пала Грегорича растрогала песня, и он трижды воскликнул:

– Что за горло у тебя, Анна Вибра, ах, какое удивительное горло!

Он постепенно и незаметно придвигался к ее столь удивительному горлу и стал его поглаживать с таким видом, будто интересуется лишь особенным устройством этого горла. Анна сперва спокойно терпела, но когда, то ли случайно, то ли умышленно, костлявая рука Пала Грегорича скользнула ниже, она вдруг зарделась и строптиво его оттолкнула.

– Про это, хозяин, у нас уговору не было. Пал Грегорич вспыхнул.

– Не мудри, Анка. Не будь дурой! – сказал он хрипло. Но Анка была дурой – она вскочила и бросилась к двери.

– Не убегай, глупая! Не съем же я тебя!

Но Анка ничего не хотела слушать, убежала в кухню и там заперлась. Напрасно пошел за ней Пал Грегорич, напрасно твердил под дверью:

– Я же не съем тебя. Бог свидетель, не съем. Ну, погоди, Анчура, ты еще пожалеешь!

На другой день Анчура собралась уходить с места, но хозяин задобрил ее золотым колечком и обещал, что пальцем больше не тронет. Не может он ее отпустить, – уговаривал кухарку Пал Грегорич, – не привыкнуть ему к другой стряпне.

По душе пришлись Анче похвала ее кулинарному искусству да золотое колечко, и она осталась.

– Только уж, будьте ласковы, хозяин, слово свое держите, а станете приставать, я такого тумака дам, что рады не будете.

Надо отдать справедливость: Пал Грегорич вновь стал заигрывать с кухаркой лишь спустя значительное время. Анчура снова хотела уйти, а он снова задобрил ее: ожерельем из красных кораллов с золотою застежкой – такие надевали лишь баронессы Радванские, когда отправлялись в церковь; ах, как ловко обвили кораллы ее крепкую белую шею!

Хороши, в самом деле хороши были кораллы, и Анчура перестала требовать, чтоб хозяин прекратил шалости. Хозяин богатый, зачем ей уберегать его от расходов.

Более того, получив кораллы, Анча в тот же день задала старухе бакалейщице, арендовавшей лавчонку в доме Грегорича, дипломатический вопрос:

– Скажите, милая барыня, очень это больно – ухо проколоть?

– Ай-яй, – засмеялась бакалейщица, – а наша-то деревенщина вздумала сережки в уши вдеть! Эх, Анча, Анча, что-то непутевое ты замыслила, девка!

Анча обиделась и в сердцах так сильно хлопнула дверью, что колокольчик дребезжал и звенел еще целых четверть часа.

Ну конечно, ей хотелось иметь сережки. А почему бы ей этого не хотеть? Разве не один и тот же бог сотворил и ее, и тех дам, что в шелковых юбках щеголяют? В тот же день она все-таки ухитрилась узнать, что уши от прокола болят не больше, чем от укуса блохи.

Сережки, сережки!.. Невтерпеж стало ждать Анчуре, когда Пал Грегорич возобновит свои приставания. Но ведь события можно ускорить! Всякая дочь Евы найдет для этого какой-нибудь способ. Анча приоделась понарядней да поопрятней: вплела в конопляную косу шелковую алую ленту, надела батистовую сорочку, тонкую, как папиросная бумага, сбросила лиф, что стягивал да прикрывал ее прелести, и день-деньской вертелась на глазах у мужчины, – пусть глядит, себе на погибель, как бурно вздымается ее грудь.

Грегорич в свое время слыл до дерзости хитроумным шпионом, он ловко водил за нос сразу две армии, русскую и австрийскую, – но любая девушка, даже самая простоватая, даже деревенская девушка, могла ему дать сто очков вперед. В следующее воскресенье Анча появилась в церкви с золотыми серьгами в ушах, и тотчас парни и девицы, звавшие ее меж собой «гренадером», захихикали, зашептались:

– Хо-хо, а наш гренадер-то, видать, споткнулся!

А через несколько недель уже весь город смаковал чрезвычайное происшествие – связь Пала Грегорича с его стряпухой: «Эге-ге, старый козел домашнюю соль лижет!» – и передавал» друг другу разные пикантные подробности комически гротескного свойства. Братья Пала Грегорича трубили по городу на все лады:

– Грегорич и служанка! Кошмар, кошмар! Ничего подобного не бывало на свете!

Люди пожимали плечами – какое там не бывало! – и успокаивали родственников:

– Да пустяки это все! И даже вполне естественно: разве Пал Грегорич хоть однажды в жизни совершил тактичный поступок? А вам это только на руку – по крайней мере, не женится и все громадное состояние целиком достанется вам.

Точно установить, что тут было правда, а что нет, не представлялось возможным, но факт тот, что разговоры мало-помалу стихли и возобновились лишь через несколько лет, когда редкие посетители мрачного дома Грегорича увидели на поросшем травой дворе крохотного мальчугана, который играл с пасущимся там барашком.

Чей этот мальчик? Что он тут делает? Как он попал во двор Грегорича? Иногда с этим мальчиком играл сам Грегорич. В замочную скважину запертых ворот можно было разглядеть, что чудак Грегорич перепоясан красным кушаком, от которого расходятся два куска шпагата, как видно, служившие вожжами, за которые одной рукой цеплялся маленький проказник и, держа кнутик в другой, покрикивал: – Но-о, Раро, но-о!

А старый осел то мелко семенил иноходью, то рвался вперед, то пускался в галоп и даже ржал время от времени.

С тех пор Пал Грегорич жил еще более замкнуто, лишь изредка встречали его на рынке, пробиравшегося бочком – оттого, что обе ноги у него, утверждали насмешники, были левые, – все в той же старинной, поношенной одежде, к которой он пристрастился в бытность свою шпионом, и с красным зонтом под мышкой, с которым он никогда не расставался, будь то зима, лето, дождь или ведро; он никогда не оставлял его в прихожей и, нанося кому-либо визит, ни на минуту не выпускал из рук. Не раз, бывало, предлагали ему:

– Положите ваш зонт, дядюшка!

– Нет, нет, – возражал он, – я привык держать его в руках. Без него мне не по себе, честное слово.

Много говорилось о том, почему он так неразлучен с зонтом. Непонятно! Быть может, реликвия? Кто-то утверждал (мне помнится, кадастровый регистратор Иштван Назар, бывший гонвед *), что в этом старом зонте Пал Грегорич переносил в свое время важные телеграммы и депеши – ручка зонта как будто была полой. Возможно, так в действительности и было.

Грегоричам, алчущим наследства, маленький мальчик, игравший во дворе Пала Грегорича, показался весьма подозрительным и мешал, словно кость в глотке; они долго и упорно разнюхивали, пока не докопались до истины в метрической книге Приворецкой католической церкви. (В Привореце находилось имение Пала Грегорича.) Запись в книге гласила: «Дёрдь Вибра, незаконнорожденный; мать – Анна Вибра».

А внебрачный ребенок был так мил, так полон жизни и огня, что даже чужому человеку не мудрено было его полюбить.

Подозрительные явления

Малыш Дюри Вибра незаметно рос и сделался крепким и сильным мальчишкой с грудной клеткой, похожей на барабан.

– Откуда у него такая грудь, черт возьми, откуда? – не уставал дивиться Пал Грегорич.

Ему, узкогрудому, больше всего нравилась могучая грудь сына, прочие же таланты Дюри его интересовали мало. А мальчик был определенно способный. Вышедший на пенсию старый профессор Мартон Купецкий, ежедневно в течение часа читавший ему курс элементарных наук, с воодушевлением говорил Грегоричу:

– Поверьте мне, господин Грегорич, у мальчика большие способности. Из него, господин Грегорич, великий человек выйдет. На что изволите спорить, господин Грегорич?

В такие минуты Пал Грегорич бывал беспредельно счастлив, и, хотя внешне этого не показывал, горячая любовь к сыну заливала все его существо.

– Ну, разве что на сигару поспорить. Причем заранее считаю ее проигранной, – улыбаясь, говорил он и угощал старика профессора, страстного любителя поговорить и поспорить, самыми лучшими своими сигарами.

– Поверьте мне, господин Грегорич, у меня никогда еще не было столь талантливого ученика. Всю свою жизнь я бился с безмозглыми сорванцами и тратил на них свои знания. Верите ли, господин Грегорич, как горько чувствовать это! – И он смягчал свою великую горечь изрядной понюшкой табака. – Вот какие дела, господин Грегорич, прямо как на государственном монетном дворе. Вы слышали эту историю, господин Грегорич? Как, вы ничего не слышали? На днях на монетном дворе пропал большой слиток золота. Искали-искали, не нашли. Как быть, устроили всеобщую проверку, и – что бы вы думали? – большой слиток золота был подмешан по неосторожности в медные крейцеры. Вот как. Надеюсь, вы меня поняли, господин Грегорич. В течение многих лет я пытался вселить свой дух в одних лишь болванов. Denique[6]6
  Наконец (лат.).


[Закрыть] на склоне дней я натолкнулся на истинный талант. Вы понимаете меня, господин Грегорич?

А Пала Грегорича вовсе не надо было в этом убеждать; пожалуй, он и без того был чрезмерно привязан к мальчику Вибра, и недалеки от истины были те, кто, быть может, из одного лишь желания досадить прочим Грегоричам, то и дело пророчествовал: «А ведь кончится тем, что он женится на Анне Вибра и усыновит парнишку». Да и Купецкий был того же мнения: «Так оно и будет. Готов спорить, что так и будет».

Так наверняка и случилось бы. Пал Грегорич сам об этом подумывал, и такой шаг с его стороны был бы, признаться, вполне тактичен, однако Пал Грегорич слишком сильно любил маленького Дюри, чтобы решиться быть тактичным.

Два непредвиденных обстоятельства помешали естественному ходу событий. Во-первых, Анна Вибра, упав с лестницы, сломала ногу и на всю жизнь осталась хромой. А кому нужна хромая служанка?

Второе обстоятельство еще сильнее ранило сердце чудака Грегорича. Заболел маленький Дюри: он посинел, его трясла лихорадка, тельце сводили судороги, – все решили, что он умирает. Грегорич отбросил ложную стыдливость, упал на постель ребенка, рыдая, целовал его лицо, глаза и холодеющие ручонки и тут впервые воззвал к нему голосом сердца:

– Что с тобою, мой мальчик? Что болит у тебя, сыночек родной?

– Не знаю, дядя, – пролепетал ребенок.

Жидкие рыжие волосы старого Грегорича встали дыбом, что-то необычайное появилось во всем его облике; видя мучения ребенка, чувствуя его смертельное страдание, он сам исполнился страшною мукою сына, и его щуплое тело свела судорога; сердце отца разбилось, и из него выпала тайна.

– Это мой сын! – вскричал он, схватив врача за руку. – Послушайте, это мой сын! Спасите его, и я дам вам корзину золота!

Врач спас ребенка и получил корзину золота, как в минуту опасности обещал ему несчастный отец. Корзину, правда, выбирал не сам врач, а Грегорич, который специально для этого случая поручил сплести ее зойомским словакам.

Врач вылечил мальчика, но сделал больным Грегорича. Он заронил в душу старика страшное подозрение, определив в болезни ребенка симптомы отравления.

Ну, а Грегоричу только того и надо было – теперь у него появилась пища для постоянных сомнений и мучительных раздумий. Как это могло случиться? Не съел ли мальчик ядовитый гриб?

Дюри качал головой.

– Я не ел, дядя-папа. – То была новая форма обращения он называл его папой, не забывая прежнего «дяди».

Что мог он съесть? Мать упорно припоминала одно, другое. Может, уксус в еде был несвежий? (Что мы в тот день варили?) А может, медная посуда была нечистая?

– Не говори глупостей, Анчура! – горько качал головою Грегорич.

Грегорич думал совсем о другом, он не высказывал своих подозрений, но подозрения были, они таились среди его сокровеннейших мыслей, сверлили мозг, лишали аппетита и сна. Грегорич подозревал своих братьев. Это была их рука – рука, протянувшаяся к наследству.

Итак, конец всему, конец его мечтаньям усыновить мальчика, дать ему имя и состояние.

– Нет, нет. Сыну это может стоить жизни, они сживут его со света, если он станет им поперек дороги. Значит, надо сделать так, чтоб он не стал им поперек дороги.

Он трепетал за жизнь ребенка, но внешне не решался ни на малейшее проявление любви.

Он установил в доме новый порядок. Это была тактика обороны, причем тактика безумная и жестокая. Когда сын проснулся, Грегорич приказал ему впредь называть себя «ваша милость» и запретил ласкаться к себе.

– Я пошутил с тобой, – сказал Грегорич, – я притворился, будто я твой папа. Ты понимаешь?

При этих словах на глаза мальчика навернулись слезы. Старик задрожал, нагнулся, осушил слезы сына поцелуями, и, когда заговорил, его голос звучал беспредельною грустью:

– Никогда никому не рассказывай, что я тебя целовал. Если об этом узнают, случится большое несчастье.

То была настоящая мания преследования. Он взял к себе в дом Купецкого, вменив ему в обязанность днем и ночью неусыпно следить за мальчиком и всякое блюдо прежде пробовать самому. Когда Дюри выходил из наглухо запертого дома, его предварительно переодевали: снимали бархатный костюмчик и изящные лаковые полусапожки и надевали припасенную специально для этой цели поношенную, неопрятную одежду – пусть побегает за воротами босиком и в лохмотьях, пусть спрашивают в городе:

– Кто этот маленький оборвыш?

– Да это щенок кухарки Грегорича, – ответят те, кто знает. Чтобы окончательно усыпить настороженность родственников, Грегорич стал покровительствовать сыну своей сестрицы Мари, в замужестве Паньоки он отдал его учиться, сам отвез в Вену, поместил в Терезиуме *, окружил блеском и роскошью, позволявшей тому вращаться в обществе графских да герцогских отпрысков; всем прочим своим племянникам он посылал богатые подарки, и Грегоричи, доселе питавшие к младшему брату Палу острую неприязнь, в конце концов примирились с ним.

– Неплохой человек, – поговаривали они, – но беспросветный дурак.

А маленького Дюри, когда пришло время отдать его в латинскую школу, старались отправить как можно дальше – в Сегед, в Коложвар, – туда, где его не могли настичь козни любезных родственников. В то же самое время весьма таинственно исчез из города профессор Купецкий. Впрочем, надо сказать, что выйди он из города под барабанный бой, и то ни одна собака не спросила бы, зачем и куда он идет.

Все эти необычайные предосторожности были, безусловно, чрезмерны. Но ведь именно крайности и отличали Пала Грегорича – он ничего никогда не делал наполовину. Решившись на какой-либо подвиг, он бывал храбрее самого дьявола, но, когда им овладевал страх, тысячи кошмарных видений мерещились ему в каждом углу. Любовь его к Дюри была безмерна, но столь же безмерным был и его страх за Дюри, – с этим он ничего не мог поделать.

Пока мальчик отлично развивался, пока с отменными успехами переходил из класса в класс, человечек с красным зонтом понемногу распродавал свою недвижимость. Он сказал, что купил большое поместье в Чехии, но денег не хватило, и пришлось продать венский доходный дом. Затем он в новом чешском поместье выстроил какой-то сахарный завод – пришлось искать покупателя на приворецкий скот. И тотчас нашелся богатый купец из Кашши. Было во всем этом что-то загадочное и непонятное – ну зачем щуплому, рыжему человечку понадобились на старости лет такие большие преобразования? Наконец в один прекрасный день дом в Бестерце был переведен на имя Анны Вибра, а маленький человечек повеселел, сделался довольным и резвым, как никогда. Он снова стал бывать в обществе, всем интересовался, болтал обо всем, старался быть приятным, попеременно обедал у своих братьев и, словно бы ненароком, то я дело намекал: «Не брать же мне добро с собой в могилу!» Он навещал женщин, за которыми безнадежно ухаживал в молодости, и часто с облезлым зонтом под мышкой, с которым никогда не расставался, отлучался из города и пропадал по неделям и месяцам. В городе это никого не заботило: «Должно быть, старик опять укатил в свое чешское имение».

О чешских владениях Пал Грегорич говорил очень мало, хотя братцы проявляли к нему особенный интерес. То один, то другой предлагали Грегоричу себя в спутники: хоть разок прокатиться с ним вместе – ни разу, мол, не видывали Чехии и т. п., но господин Пал всегда умело ускользал от допросов и, в общем, казалось, не очень-то много думал об этом имении.

Удавалось ему это совсем легко, ибо не было у него никакой другой чешской земли, кроме той, которую он однажды привез под ногтями из Карлсбада, где лечил больные почки. Чешское поместье было придумано им для родственников.

Пал Грегорич просто-напросто обратил все свое имущество в деньги – деньги можно было положить в банк и отдать сыну. Дюри получит в наследство банковский счет, клочок бумаги, который никто не увидит, который он спрячет в жилетный карман и все-таки будет богатым человеком. Ничего не скажешь, отлично было придумано, умно. И ездил он не в чешское поместье, а туда, где жил со старым наставником и учился Дюри.