Текст книги "После сделанного"

Автор книги: К. Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Неожиданно зазвонил телефон, на звонок выскочил из своей комнаты Саша, и Децкий крикнул ему: "Меня нет!", но сын, не сообразив, ответил в трубку: "Да, сейчас позову".

– Слушаю! – сказал Децкий и поморщился, узнав голос следователя.

– Юрий Иванович, прошу извинить за поздний звонок, – говорил Сенькевич. – Я прошу вас завтра утром приехать ко мне, есть очень важное дело.

– Какое? – машинально спросил Децкий.

– По телефону не расскажешь. Так когда вам удобно?

– Мне все равно, – сказал Децкий.

– Ну, что ж, давайте в девять.

– Хорошо, – согласился Децкий, – я приду в девять.

Все прежние горести после этого короткого разговорчика померкли и смялись, отодвинулись назад, а наползло насущное – гадание о завтрашнем дне. Что за дело, думал Децкий, что они там надумали? Может, допетрили, досверлились, придешь своими ногами – и под стражу. Но как, откуда, каким образом могли узнать? Никак не могли – на заводе не были, в "Хозтоварах" не появлялись, Петькин склад не посещали. Нет, не о том у них дело, думал Децкий, совсем не о том. Но о чем? Какая важность открылась? Может, с Пашиной катастрофой что-нибудь прояснили или заподозрили, предположил Децкий. Но вызов по этому вопросу не пугал: он ни при чем, он знает не больше их, ну, чуточку побольше, но не скажет. Самые странные строились предположения, и строились они долго, пока не протюкалось сквозь разную несуразицу одно – более всех возможное и весьма неприятное, – что каким-то образом следователь узнал про его запросы в таксопарке. Сразу и представилось, каким образом мог узнать. Главный инженер рассказал. Нашли еще одного, или двух, или трех таксистов, ездивших в Игнатово, и тот поспешил сообщить. Сам позвонил в горотдел, спрашивал капитана Децкого и, конечно же, наткнулся на удачливого майора. Главного инженера Децкий мгновенно возненавидел. Вот кто был виновником. Скотина, думал Децкий, медвежья скотина. Воистину: скажи дураку молиться – он лоб разобьет. Держит же земля такого барана. Разве просили тебя, осла, звонить, мысленно кричал ему Децкий. Всё эта наша прославленная халатность: месяц будут собирать справки, расспрашивать людей в день по одному. И все, что можно было дурного пожелать услужливому администратору, Децкий желал с сильным чувством: и ноги поломать, и провалиться, и околеть, и лопнуть, и ссохнуть, сдохнуть и сгореть. Но что с проклятий? Никакого толку не было в таком остервенении – истерическая трата нервов.

Если все так, если зовут по этой причине, думал Децкий, то худо дело главную ниточку получит в свои руки следователь Сенькевич. А уж там катись, клубочек, указывай да показывай. Рок, сказал себе Децкий, вот как просто действует рок.

Сложив за спиной руки, он стал уныло бродить из спальни в гостиную и опять в спальню, обдумывая возможные опасности. "Что ты мечешься!" – сказал он сам себе вслух. Положим, узнали и расспросили таксистов. Ну и что? Какая беда? Никакой особой беды ему не увиделось. Ну, известно следователю Сенькевичу, что он, Децкий, назывался инспектором уголовного розыска и предъявлял снимок. И слава богу! А как иначе было представляться? "Здравствуйте, я – обворованный, гадаю, кто двенадцать тысяч спер!" У него документов не спрашивали, он фальшивых удостоверений не предъявлял. Главного инженера, того вообще в глаза не видел. Тут не прицепишься. А снимок, а недоверие к друзьям – дело естественное: пропали деньги – хочешь не хочешь, а кого-то надо подозревать. И вовсе не всех, думал Децкий, отрабатывая наилучший ответ, а Пашу, Пашу, только его. Он ехал в одиночку, он безнадзорно провел утро, он знал больше других – на нем и тень. А все прочие парами – жена мужа защитит. Попробуй-ка докажи, что Данила или Петька добирались попуткой, а не поездом. Вне доказательств. Павлуша, бедный, только что-то видел, да с собою унес. Нет, думал Децкий, зряшное дело по этой дорожке идти; но пусть идут – там тупик.

Пусть самое худшее, думал Децкий позже, пусть на завод придут дознаваться. Неприятностей доставят много, это само собой. Поползут сплетни, завистникам в радость будут шептать: дыма без огня не бывает, Децкий – вор, Петр Петрович – вор, Паша покойный – тоже был вор, грабили завод, чужим трудом себе дачи, машины, барахлишко сбили. Да, сбили, а ты докажи, что сбили! Ну, ославят на весь город, с заводика придется сматываться, да ведь и так решено сматываться. И господи, вот так ужас, вот так страх – слова дураков; потрепятся и замолкнут. А что репутация подмокнет, так черт с ней, с репутацией, он в министры не целит. А уж что частное следствие не поощряется, так тут извините: милиция эти двенадцать тысяч вовек не вернет – сил не хватит сыскать, а не дай бог сыщет – все равно не вернет, еще и другие отнимет. Так что, спасибо за звонок, гражданин Сенькевич, – приготовимся – и в обморок не упадем.

Децкий зашел к сыну – Саша читал.

– Э-э, брат, спать пора, – весело сказал Децкий.

– Еще полчасика, папа. Самое интересное место.

– Ну, если самое интересное, – согласился Децкий. – Только честно полчасика, – и повернулся уйти.

– Папа! – окликнул Саша. – А что такое смерть?

Децкий удивленно взглянул на сына.

– Смерть, – сказал он, – это, сынок, конец жизни. Небытие, вечный мрак, ничто.

По глазам сына Децкий видел, что тот не понимает. А кто понимает? подумал Децкий.

– Смерть – это больно? – спросил Саша.

– Наверное, – ответил Децкий. – Живые не знают, мертвые не рассказывают.

– Дяде Павлу было больно?

– Ему – да! – сказал Децкий. – Ему было больно. А может быть, и нет. Ведь он не знал. Он не успел испугаться.

– Папа, – вдруг с затаенным страхом попросил сын, – ты не езди на машине.

Этот страх передался Децкому; он почувствовал оледенение всех клеточек тела, моментальную остановку бега крови, биений, пульсаций, всего творчества организма, но спустя миг все задействовало, заработало, вернулось в прежнее живое движение.

Децкий улыбнулся.

– От судьбы, Саша, никто не уходит, – сказал он. – Самолеты разбиваются, корабли тонут, в кого-то молния бьет, другой лежит на печи ему сердце отказывает... Всех бед не опасешься. Ты не волнуйся, сынок, я буду очень осторожен, еще внуков твоих понянчу...

Децкий прошел в спальню, разделся и решил спать. Но лег – и нашло к нему страхов. Стало страшно, что самого могут убить, как убили Павла. Пусть не так, так он не поддастся, но мало ли как можно убить. Стало страшно, что засудят, посадят, и останется Сашка без отца, только с Вандой, вдвоем на один ее окладик. Набедствуют, настрадаются, и неизвестно, кто из него вырастет в таких условиях. Тут же Децкий зарубил в памяти, что необходимо в ближайший день-два превратить в деньги вещи подороже, а деньги спрятать, хотя бы Адаму на хранение отдать. Если уж случится беда, то Саша за его глупость страдать не должен. Пришло и сожаление, что впутался в махинации; а жил бы спокойно, не рвался бы за тысячами, так и не боялся бы сейчас тюрьмы и горя.

Вспомнилась давняя, из юности, ночь. Он и Адам лежали на койках; это были зеленые солдатские койки с досочным подстилом и тонкими ватными тюфяками; о чем говорили в ту ночь, почему оба не спали, Децкий не вспомнил, не в том было дело, припомнились не слова, ощутилась вдруг безупречность чувств той ночи, вообще, тех лет, бесстрашие, радость своего безгрешия, прочность быта, какой установили родители. Отец берег свою совесть; дома любили тех, у кого чистая совесть, презирали тех, у кого нет совести; такая была главная мерка для людей и поступков. Мать и отец спали на голубой кровати с никелированными шариками. Книги стояли на этажерке, и книг было мало, за книгами ходили в библиотеку. Мать десять лет носила одно зимнее пальто с маленьким каракулевым воротником. Когда собирались друзья, пили водку или вино, коньяк никогда не брали – считалось дорого; пили немного, больше беседовали – весело и свободно.

Эти воспоминания о прошлой жизни текли сами собой; всплывали в памяти разные предметы домашней обстановки: бумажный абажур, трофейное, в ржавых пятнах зеркало, алюминиевые вилки и дешевого стекла рюмочки, истертый коврик между кроватями; банки варенья на шкафу. Видя то давнее, исчезнувшее уже жилище семьи, Децкий думал, что во всем обогнал он своих стариков, что им и не снились хрустальная люстра в гостиной, и мягчайшие матрацы, где в шелк были затянуты тысячи тонких, нежных пружин, и гарнитур в стиле барокко, и костяной фарфор, и серебряные ножи, и облицованная зеркалами ванная, – многого он достиг, такое, как здесь, родители видели исключительно в кино. Одного не было у него – спокойствия и чистоты на душе. А у них было.

Вот почему Паша стал спиваться, подумал Децкий. Совесть ныла.

У Адама чистая совесть. У следователя тоже скорее всего чистая. У Катьки совесть грязная, но она считает, что чистая. У Петра Петровича вообще совести нет. У Данилы тоже совести нет, а думает, что есть. У Виктора Петровича если и была, то слабая – издохла. У Катькиного коллекционера, коль дружит с Катькой, тоже грязная совесть. И ничего живы, здоровы и дальше будут здравствовать. Чистота на душе – дело роскошное, подумал Децкий, не меньшего требует эгоизма, чем темнота. Вот у Адама все чисто, все честно, но какой ценой? Сидел над талмудами, приносил в дом сто рублей, и жене приходилось надрывать жилы, и остался один как перст. И отец грешить избегал, зато мать пахала и на службе, и дома, каждый рубль в уме пересчитывала. Разве Адам – настоящий мужчина? И отца – хоть и славный был человек – трудно назвать настоящим мужчиной. Мужчина добытчик, в прежние времена оружием добывал, сейчас нельзя оружием – надо хитростью да умом. А грязная совесть, чистая совесть – это для школьников. Самоутешение глупцов: хоть глуп, зато совесть чиста. Лучше без совести ездить на машине, чем, кичась совестью, таскаться пешком... Поздно о такой чепухе думать. Теперь уже, чтобы совесть очистилась, надо в тюрьму лет на восемь засесть. Дорогая цена, сказал себе Децкий, не по товару.

С этими мыслями он заснул, с ними же и проснулся. Позвонил Ванде – она ночевала у Веры, накормил сына, напился кофе и поехал в горотдел. В пять минут десятого он вошел в кабинет майора.

Как он и ожидал, при следователе сидел его молодой фатоватый помощник – в настоящих джинсах, рубашке на кнопочках, с выставленным наружу браслетом автогонщика.

Децкому предложили сесть, он сел и вопросительно уставился на Сенькевича.

– Не хочу скрывать от вас, Юрий Иванович, – сказал Сенькевич, – что я испытал немалое удивление, узнав о вашем следствии...

Вот оно, то важное дело, подумал Децкий и испытал облегчение.

– Не буду предъявлять вам претензий, – говорил Сенькевич. – Вы и сами, надеюсь, сознаете, что выступать от имени уголовного розыска не имеете права. Частное следствие потому и называется частным, что не связано с официальными органами дознания. Тем более что в нашей стране институт частного следствия не разрешен вообще. Я обязан вас предупредить, что вы стали на грань противозаконных действий. Хорошо, однако, что вы немногое успели.

– Мне было интересно, – сказал Децкий.

– Я понимаю ваши побуждения, – кивнул Сенькевич, – и подходить к делу формально мы не будем. Поговорим по существу. Итак, вы – частный детектив, мы – официальные следователи, и вот мы встретились поделиться мыслями по делу хищения с вклада двенадцати тысяч рублей.

Хоть и было сказано "поделиться мыслями", но Децкий понимал, что здесь, в этом кабинете, ни о каком обмене мыслей и речь не зайдет, а придется ему рассказывать, причем убедительно рассказывать, сшивать правду с ложью прочно. Ему стало не по себе.

– Вы позвонили в таксопарк и попросили назвать таксистов, ездивших в Игнатово двадцать четвертого июня до одиннадцати часов, – сказал Сенькевич. – Зачем?

– Я думаю, что воровство, – сказал Децкий, – мог совершить или кто-то из сберкассы, или какой-нибудь сосед, или кто-либо из друзей. И я решил проверить своих, чтобы не оставалось сомнения в личных отношениях. Единственным человеком, который стал под мои подозрения, был Павел.

– Почему он? – спросил Корбов.

– Потому что на дачу, как я узнал, он ехал в электричке один. Никто его не видел. Я предположил, что он мог доехать в Игнатово на такси и тут смешаться с пассажирами электропоезда.

– Разве вы ему не доверяли? – спросил Сенькевич.

– Доверял, как себе. Но подозрение возникло. Я хотел проверить...

– Когда вы обратились к таксистам, Пташука уже не было в живых, сказал Корбов. – Какой смысл имела такая проверка?

– Никакого. Но мне надо было снять сомнение.

– Значит, из всех друзей вы заподозрили только Пташука? – спросил Сенькевич. – Его одного?

– Да, – сказал Децкий.

– Почему же все остальные вне подозрения?

– Они ехали парами.

– А если они парами приехали в такси?

– Этого не может быть, – ответил Децкий.

– Почему?

– Никто из них не знал о вкладе.

– А ваш брат?

– Не подозревать же мне брата, – сказал Децкий.

– Вы давно дружили с Пташуком? – спросил Корбов.

– С института.

– Значит, лет двадцать. И все же усомнились?

– Надо же на кого-то думать.

– В честности остальных ваших знакомых вы не сомневаетесь?

– Нет.

– Только в честности Пташука?

– Так складывается, – сказал Децкий.

– Вы предъявляли таксистам групповой снимок?

– Да.

– Почему ж не одиночный снимок Пташука?

– Не было одиночного.

– Но ведь вы могли его сделать.

– Не догадался, – ответил Децкий.

– Кто-нибудь из соседей знал о вашем вкладе? Вы кому-нибудь говорили о нем?

– Никому.

– А кто из соседей бывал у вас дома?

– Как правило, никто.

– А вне правила?

– Соседи по лестничной площадке.

– Это у них умерла старушка двадцать четвертого июня? – спросил Сенькевич.

– Да, – кивнул Децкий.

– Она упала на лестничной площадке?

Децкий вновь кивнул.

– В какое время, не знаете?

Децкий захотел ответить: "Не знаю!", но вырвался, однако, совершенно нечленораздельный звук, какое-то хриплое карканье. Он откашлялся и сказал:

– Знаю, что утром. Но точное время не знаю. Нас не было.

– А какие соображения, Юрий Иванович, привели вас утром на Веселовское шоссе? – спросил Корбов.

– Мне хотелось увидеть место катастрофы. Не верилось, что Паши нет.

– Вам было горько за Пташука?

– Да.

– Но вы тут же поехали к таксистам?

Децкий почувствовал, что потеет. И стул начал припекать, словно заложена была под сиденье и сейчас включена Сенькевичем электроспираль.

– А Смирнов Петр Петрович – честный человек?

– Без сомнения.

– Кажется, у вас в гостях была заведующая комиссионкой?

– Да, Екатерина Трофимовна Мелешко.

– С кем она приехала?

– С приятелем. Я мало знаю его. Он, кажется, военный историк. Знаю, что коллекционирует оружие.

– Вашим гостем был также заведующий магазином "Хозтовары". Он друг вашего дома? Часто у вас бывал? Вы хорошо знаете его?

– Неплохо.

– Он – честный человек?

– Очень уважаемый человек.

– Значит, из всех близких знакомых, собиравшихся к вам на дачу, только Павел Пташук был способен на подделку подписи, воровство облигаций и похищение денег? Один он?

– Нет! – сказал Децкий. – Он меньше всех остальных. Я сам в это не верил. Это были предположения. Нашел какой-то зуд, мне доставляло утешение что-либо делать...

Мыслями пришлось делиться полтора часа, и Децкий вышел на улицу, как из операционной, – шатало, мутило, ноги не слушались, руки дрожали, в голове был полнейший сумбур. Его версия с Пашей прозвучала неубедительно, даже глупо – самого близкого друга заподозрил, а дальних – не осмелился. Не приходилось сомневаться, что следователи начнут проверять всех. А более всего саднил вопрос о старухе. И надо же, морщился от досады Децкий, каркнуть в ответ, словно из рогатки попали.

Он отъехал два квартала и остановился, не чувствуя сил вести машину; надо было прийти в себя, обдумать последствия неудачной беседы.

Еще вечером, решившись на превентивный разговор с Децким, Сенькевич постановил познакомиться с его приятелями. Встреча утвердила его в этом решении. Убежденность Децкого в непричастности знакомых к преступлению на том лишь основании, что они ехали парами, что каждый мужчина находился под надзором женщины, имел женское свидетельство в свою пользу, не казалась состоятельной. Вспыхнувшая во время беседы догадка о возможном исполнении воровства парой, об отсутствии какой-либо из супружеских пар в поезде имела не меньшее право считаться гипотезой, чем версия о вине одиночки Пташука. Децкий – если говорил правду – совершал психологическую ошибку. Однако и он сам, и они вместе с Корбовым не думали о паре. Децкий, возможно, предполагал и такой вариант, но пара защищена двойной связью. Тем более следовало составить мнение о каждой. Из дальнейших дел тут же спланировались графологическая экспертиза почерков всех гостей Децкого, изготовление фотопортретов каждого гостя-мужчины для предъявления контролеру и гражданам, которые в то утро посещали сберкассу. Некстати появилась в этой истории и старушка – соседка восьмидесяти лет. Упала разбилась; может, в то утро и было ей начертано умереть, но теперь без проверки обстоятельства ее смерти уже не обойтись. Вор торчал в квартире все утро, может быть, вечером туда пришел, дважды выходил между девятью и десятью, и как раз в это время произошла беда с соседкой. Она шла по лестнице, то есть могла разминуться с преступником, была потенциальным свидетелем. С делом Децкого связывалась вторая смерть, и это тяготило.

Следовало с чего-то начинать, и Сенькевич решил встретиться с людьми. Приглашать друзей Децкого для знакомства в отдел он раздумал сразу. В кабинете большинство людей держится напряженно, несловоохотливо, с оглядкой, и к тому же достаточного набора емких вопросов он и Корбов сейчас составить не могут; иное дело – посетить их на дому, где о характере хозяев говорят вещи и где приватная обстановка беседы располагает к пространным ответам.

Исполняя этот план, Сенькевич тотчас же по уходе Децкого направил Корбова по двум заданиям: узнать подробности падения и смерти старухи; посмотреть в отделе кадров торга личные дела директора и заведующего отделом магазина "Хозтовары". Сам же Сенькевич позвонил Екатерине Трофимовне Мелешко. По голосу Сенькевич определил, что разговаривает с дамой деловой, и в тон ей сообщил, что ему по важному делу надо Екатерину Трофимовну повидать. Собеседница сказалась нездоровой, неспособной выходить. Тогда Сенькевич попросил разрешения зайти. На другом конце провода последовала заминка, но короткая, и отвечено было: "Пожалуйста!"

Сенькевич, не задерживаясь, поехал к Мелешко. Его встретила пышногрудая, молодящаяся особа, одетая не то в халат, не то в бурнус и опоясанная толстым шерстяным платком. На вешалке он приметил фирменное джинсовое платье, за которое, как он знал, спекулянты драли двести пятьдесят рублей. Его пригласили в комнату, это оказалась просторная гостиная; приоткрытая следующая дверь показывала спальню хозяйки – широкую низкую кровать, сочного карминного цвета стены. Войдя и сев в кресло, Сенькевич удивился – квартира была богатая, обставленная явно не по средствам одинокой женщины. Мебельный гарнитур терялся в комнате, но стоил такой гарнитур три тысячи рублей, на полу лежал настоящий восточный ковер, телевизор был цветной, японский магнитофончик, небрежно брошенный на диван, стоил никак не меньше девяти сотен, на стенах висели три декоративные тарелки – антиквариат, и все, чего ни касался глаз на полках серванта, было дорогое, добротное и малодоступное.

Екатерина Трофимовна ненастойчиво предложила кофе, Сенькевич отказался; тогда хозяйка села напротив и сказала: "Слушаю вас!"

– Вы, может быть, знаете, – спросил Сенькевич, – что у Децких двадцать четвертого июня по поддельному ордеру была похищена значительная сумма?

– Да, Ванда рассказывала, и Юрий Иванович говорил.

– Меня интересует, как в то утро гости добирались в Игнатово. В частности, как ехали электричкой: все вместе? раздельно? виделись ли в вагонах? Как встретились на перроне?

– Это имеет какое-либо отношение ко мне? – удивилась хозяйка.

Сенькевич объяснил:

– Мне хочется иметь полное представление.

Екатерина Трофимовна понимающе кивнула и пустилась в довольно подробный рассказ об этой поездке, то есть, что ехала к Децким со своим приятелем в одном из средних вагонов, в поезде никого из знакомых не видели и при всем желании не могли увидеть из-за тесноты, а на перроне в Игнатово к ним первым подошел Данила Григорьевич с женой.

– А в каком часу вы встретились с вашим приятелем? – спросил Сенькевич.

В глазах хозяйки промелькнула смешинка.

– Это совершенно не может иметь отношения к вашим интересам, – сказала она.

– Ну, если это секрет, не буду настаивать.

– Секрета здесь нет никакого, – ответила хозяйка, – это, так сказать, личная жизнь. Мы встретились предыдущим вечером. Видите ли, Олег Михайлович – мой близкий друг. Он здесь ночевал, и отсюда мы в восемь утра направились на базар, купили абрикосов и поехали на вокзал.

– У вас есть машина? – поинтересовался Сенькевич.

– Есть, – сказала Екатерина Трофимовна.

– Наверное, было бы удобнее ехать в Игнатово машиной?

– Конечно, удобнее. Душиться в электричке удовольствие небольшое. Но хотелось отдохнуть; к тому же ужин был, вино. Никто и не приехал машинами.

– Брат Децкого приехал машиной, – поправил Сенькевич.

– Ну, он еще не остыл, – улыбнулась хозяйка. – Что у него там, на счетчике, едва тысяча километров.

– Может быть, вам сильно нездоровится, – спохватился Сенькевич, – а я вас утомляю?

– Нет, ничего. Это почки. Сижу дома, греюсь. Благо, что участковый врач – добрый человек, дает бюллетень.

– Вы работаете заведующей магазином? – спросил Сенькевич.

– Я работаю заведующей комиссионкой, – уточнила Екатерина Трофимовна. – Номер шестнадцать.

– Это, кажется, универсальный комиссионный магазин?

– Да, слава богу!

Крылись, чувствовал Сенькевич, за этой женщиной какие-то тайны, но страха, настороженности, волнения не ощущалось совсем; вопросы его она встречала с безразличием, отвечала внятно и легко; он понял, что у нее есть толковые, безобидные трактовки всему; даже если спросить, откуда она располагает деньгами для покупки дорогих вещей, она ответит без промедления и убедительно, например, что выиграла по лотерее "Волгу", но получила денежную стоимость, и проверка покажет, что она действительно предъявляла к оплате счастливый билет. Крепкая бабенка, подумал Сенькевич. Но где берет эти тысячи? Ведь все это куплено до кражи у Децких. Неужто в комиссионке финтит? Может, и финтит, подумал Сенькевич, но знакомых, по крайней мере, не обкрадывает. Он спросил, хорошо ли Екатерина Трофимовна знала покойного Павла Пташука.

– Да! – односложно ответила Мелешко, и тут повеяло от нее на Сенькевича холодной струей, какой-то нервный центр от этого вопроса замер и оледенел. Это было странно.

– Он не очень меня жаловал, Паша, – сказала Мелешко, словно почувствовала, что Сенькевич удивился. – Ему моя нравственность казалась не строгой. Он был романтического склада – одна любовь, многолетнее страдание по одной любви, верность печальному образу, платонические страсти, словом, всякие такие смешные у взрослого мужчины чувства. Я посмеивалась над ним, называла мальчиком, он меня – совратительницей. Не скажу, чтобы мне это было приятно. Но, впрочем, мы дружили. Его тянуло ко мне. Может быть, потому, что чувствовал себя слабее.

– Почему же он пил? – спросил Сенькевич.

– Он пил не больше остальных, – сказала собеседница. – Во всяком случае, я никогда не видела его пьяным. Подвыпившим часто, но пьяным никогда. Вот по телефону иной раз – язык заплетался.

– А когда вы видели его в последний раз?

– На даче у Децкого, на купалу.

– А позже он звонил?

– Звонил, – сказала Мелешко. – Он звонил в свой последний вечер. Это было в часов одиннадцать. Мне болели почки, я грелась в ванне. Вдруг зазвонил телефон. Олег Михайлович снял трубку и говорит мне: "Тебя Павел зовет". Мне не хотелось выходить из воды, и я сказала передать, что скоро позвоню. Через минут пятнадцать позвонила, но телефон был занят. Потом я позвонила еще раз, вновь – гудки. Теперь жалею, что поленилась подняться, но как раз за минуту до Паши звонил Децкий, я тоже не подошла, и вот так получилось, что не поговорили.

– Жаль! – сказал Сенькевич.

– Да, – вздохнула Мелешко. – Жаль!

Для домашнего свидания разговор был достаточным, Сенькевич решил прощаться. В прихожей он задержался на миг у настенного перекидного календаря зарубежного производства. Календарь предназначался сугубо для дам, поскольку проиллюстрирован был снимками идеальных мужчин; текущий июль олицетворялся выходящим из моря культуристом – два метра ростом, широкие плечи, вздутые мышцы, ни капли жира, перламутровый ряд зубов. "Красивый парень", – сказал Сенькевич. "Картинки!" – с пренебрежением махнула рукой хозяйка. Тут Сенькевич, вспомнив, попросил адрес ее приятеля. Без удивления и нежелания Мелешко назвала адрес Олега Михайловича.

Он жил на соседней улице и оказался дома. Сенькевич представился, удивленный коллекционер пригласил его войти. Переступив порог, Сенькевич очутился в музее. Двухкомнатная квартира была вся обшита тонированной вагонкой, и на стенах продуманно, не очень густо держались в нейлоновых петлях разные штуки старинного оружия. Сенькевич заинтересовался, и состоялась короткая экскурсия по квартире, хозяин объяснял: а вот фузии начала прошлого века, вот наполеоновские багинеты, а это нагрудный офицерский панцирь, а вот итальянская дуэльная шпага, а этот арбалет муляж, сам изготовил по чертежам; жемчужиной коллекции он назвал турецкую саблю, изогнутую полукругом, клинок которой завершался длинным шипом, Сенькевич не мог вообразить, как таким оружием возможно было рубиться. Висели на стенах и несколько кистеней и пара жутких – шириною в ладонь старых белорусских кинжалов, но чего-либо сверхобычного Сенькевич среди этого множества игрушек не заметил. Обстановка обеих комнат отличалась строгостью, правда, спальный уголок выдавал пристрастие хозяина к комфорту и неге, но духа дорогих вещей, духа опредмеченных тысяч, которым дышала квартира Екатерины Трофимовны, здесь не чувствовалось.

Необычным показалось Сенькевичу, что Олег Михайлович работал экскурсоводом на междугородных маршрутах. Он спросил, насколько это выгодно в материальном отношении.

– Когда двести рублей в месяц, – был ответ, – когда двести пятьдесят, бывает, и сто. Главное, что сам себе хозяин и есть свободное время – можно подработать.

– Каким же образом? – поинтересовался Сенькевич.

– Например, оформить экспозицию в районном музее.

– А эту коллекцию вы давно собираете?

– Да уже двадцать шесть лет, – похвастался Олег Михайлович. – Отец был любитель.

– Но, верно, трудно собирать оружие?

– Да, это не марки, – сказал коллекционер. – Хотя и марки теперь непросто – конкуренция.

– Интересно, Олег Михайлович, – спросил Сенькевич, – в какую же сумму оценивается ваша коллекция?

– Непросто ответить, – сказал коллекционер. – Ну, этак в тысяч пятнадцать. Москвич один предлагал мне восемнадцать тысяч.

– А вы не боитесь, что ее уведут?

– Коллекция зарегистрирована, – улыбнулся Олег Михайлович. – Сбыть ее сложно. И войти в дом, когда меня нет, нельзя – замки особой секретности.

– Замки – для честных людей, – сказал Сенькевич. – Вот у вашего знакомого Децкого Юрия Ивановича два замка было...

Коллекционер суеверно трижды стукнул пальцами по столу.

– Да минует нас чаша сия, – сказал он.

Перешли к делу. Тут Сенькевич ничего нового не узнал. Ответы Олега Михайловича в точности совпадали с рассказом Мелешко. Различие заключалось в том, что и Децкого, и покойного Пташука, и остальную компанию, собравшуюся на даче в злополучный день, коллекционер знал мало, личных контактов с ними почти не имел, если не считать нескольких встреч на праздники, когда сопровождал Катю. Отношения у него с ними такие, что к нему на квартиру никто из них не заходил; однажды, помнится, год назад, были Децкий с женой – смотрели коллекцию.

Все это говорилось непринужденно, даже весело, с сознанием своей невиновности, своей отдаленности от тех людей, безразличия к их радостям и бедам или же, подумал Сенькевич, с сознанием полной недоступности для следствия своих секретов. Каких секретов? Неизвестно каких, может быть, секретов выменивания, покупки, продажи старого оружия.

Наконец Сенькевич попросил рассказать последний разговор с Пташуком, и коллекционер сказал:

– В тот вечер я был у Екатерины Трофимовны. Она позвонила в восьмом часу, плохо чувствовала себя, я пошел к ней. Кате болели почки, она лежала на грелке, потом залезла в ванну. Уже было поздно, как позвонил Децкий. Он спросил Катю, я ответил, что Катя в ванне, и он повесил трубку.

– Извините, Олег Михайлович, – перебил Сенькевич, – в какое примерно время был этот звонок?

– Примерно в половине одиннадцатого. И буквально минут через пять позвонил Пташук. Услышал, что Катя не может подойти, извинился...

– Был пьян? – спросил Сенькевич.

– Язык заплетался. Так вот, он принес извинения и сказал: "Ладно, пусть моется, потом позвоню". Потом Катя ему звонила – телефон был занят...

В этот момент дважды протренькал дверной звонок. Коллекционер пошел отворять. К неожиданности Сенькевича визитером оказался Децкий, но и Децкий, заметив в глубине квартиры следователя, не смог скрыть удивления и на пороге замешкался. Единственно Олег Михайлович не высказал никаких чувств.

– Добрый день, Юрий Иванович, – говорил он. – Входите. Нет, обувь не надо снимать. А вы легки на помине.

Децкий вошел в комнату, настало молчание.

Сенькевич присмотрелся, что облик Децкого за час разлуки изменился к худшему: верхняя губа была рассечена, припухла и задралась, несильно рассечена, но кровавый посек виднелся, распухшим был и нос, не стало шелкового галстука, а рубашка стала мокрая. Очень хотелось спросить, что с Юрием Ивановичем случилось. Но Сенькевич пересилил себя и не спросил.

– Может быть, кофе? – разрушая тягостную тишину, предложил хозяин.

– Спасибо, – отказался Сенькевич. – Мне пора.

Спустившись во двор, он заметил на дворовой стоянке машину Децкого и решил узнать, как долго тот пробудет у коллекционера. Интересненькие ребята, думал Сенькевич. Оба твердят, что шапочные приятели, а Децкий после неприятнейшего утреннего разговора приезжает именно сюда – к малознакомому человеку. Зачем? Следствие продолжать? Советоваться? Делиться?

Избрав наблюдательным пунктом подъезд соседнего дома, Сенькевич стал ждать.

Децкий, столкнувшись со следователем, сильно растерялся, но смутило ему душу не любопытство Сенькевича к коллекционеру – в неизбежности такого любопытства и такой встречи он был уверен; смутило и потрясло действие судьбы, вновь сведшей его и следователя лицом к лицу на одной колее. Он мог приехать позже и мог предварительно позвонить и говорил себе, что ехать без звонка нелепо, но не позвонил в каком-то странном убеждении, что обязательно застанет Олега Михайловича дома; что-то подстегивало его торопиться, казалось, что Олег Михайлович собирается уходить и лучше не тратить время на звонки, а поспешить явиться лично, внезапно, не создавая условий для отказа, для отнесения встречи на другой час или другой день. И вот же, явился – вопреки здравому смыслу, на свою же голову, приоткрыл следствию новую карту. Черт с ним, пусть думает, что хочет, успокаивал себя Децкий. Его работа такая – думать. Все равно на один ход отстает. И настроение не располагало к долгим переживаниям. Дурное было настроение, злое, злобное; еще не остыло бешенство, в какое привел его Виктор Петрович.