Текст книги "После сделанного"

Автор книги: К. Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Недоброе купальское предчувствие сбылось лишь через месяц. И то Децкий потом удивлялся, что рано сбылось, могло и полгода пройти, и было бы лучше, если бы проявилось оно позже, после увольнения. Да хоть бы в другой день, в другой час, на трезвую голову, на ясный ум, а то на пьяную. После работы пришлось выпить с нужным человеком, большим прощелыгой. Не много было и выпито – по два крепких коктейля в подвальном баре, но закусывали, как модно, кофе, и Децкий вернулся домой навеселе. Тягать гирю не хотелось; он постоял под душем, повязался полотенцем и лег на тахту перед телевизором. Держа руку на пульте дистанционного управления, Децкий время от времени включал экран, но скуку серую, вплоть до урока математики, предлагало зрителям в этот час телевидение.

Уже потом, когда завязалось и пошло в рост следственное дело об ограблении, Децкий, перебирая в уме события того вечера, вспомнил и свое отражение в темном экране – лежал он, раскинув руки, совсем как Иисус, когда прибивали его к кресту бесстрастные легионеры. В этом отдаленном сходстве – повязка на голом теле, острая борода, багряная обивка дивана было что-то неприятное, какое-то скрытое предупреждение, недобрый знак, но ничего не услышалось и рефлекс настороженности не включился. Явилась, правда, обычная мыслишка о том, что стеречься, беречься надо на этом свете, но ведь всегда и берегся, и потому промелькнула она мелкой мошкой бесследно. Да и чего можно было сторожиться в собственной квартире в присутствии жены, которая в спальне, мурлыкая, перебирала свою мануфактуру. Хотя и в этом следовало разглядеть странность – отчего наперекор привычной лености побудилась она перебирать тряпье в чемоданах? Потом, да уже прямо назавтра, нашлось объяснение – пустая, глупая дура, но тогда, в седьмом часу вечера, Децкий только удивился не свойственному ей порыву к порядку.

Хотелось пить.

– Ванда! – позвал Децкий. – У нас пиво, компот, вода есть?

– Все тебе подай! – откликнулась жена. – Сам с ногами.

Децкий прошел на кухню, открыл холодильник, глянул по полкам и вдруг заметил под морозильной камерой бутылку посольской водки. Прозрачна была водка и сияла, как бриллиант. Он коснулся бутылки – ладонь ощутила ледяной холод промерзшего стекла. "Выпью!" – внезапно решил Децкий, и сложилось вслед убедительнейшее обоснование: "Выпью и лягу спать!" Отчего зажглось пить водку, почему не возникло в душе разумное сомнение, стоит ли, какой-такой праздник, какая нужда, есть ли повод, – отчего нашел странный такой стих, Децкий, обдумывая назавтра череду совершенных глупостей, объяснить не мог. Приступ сумасшествия случился, не иначе. Вот уж где, действительно, дернул черт. Нашептал выпить, и выпилось мягко, как нарзан, – полстакана. Децкий закурил, снял вкус водки табачным дымом и вернулся в гостиную.

Жена уже не мурлыкала, вообще, ни звука, ни движения не слышалось в спальне. Эта, лишенная признаков жизни, тишина вызвала в Децком любопытство. Он заглянул: Ванда стояла возле шкафа и зачарованно рассматривала сберкнижку. Ничего особенного, или запретного, или дурного в таком интересе не было, но Децкого вдруг пронизала грубая неприязнь к жене, к груде импортного тряпья, разложенного на кроватях, к сизой, мертвенного цвета сберкнижке. Даже наряд жены – бикини и котурны на толстой подошве, придававшие ей вид американской сексбомбы, – вызвал раздражение.

– Юра! – мрачно сказала жена. – Зачем ты взял двенадцать тысяч?

– Что? – не понял Децкий.

Ванда повторила.

– Ты что, сдурела? – искренне поразился Децкий.

– Что ж я, слепая? – вспыхнула Ванда. – Или идиотка неграмотная, читать не умею? На, глянь, если ты такой умный.

Децкий глянул – и онемел. Действительно, последняя запись фиолетовыми чернилами свидетельствовала, что из общей суммы в шестнадцать тысяч триста рублей двенадцать тысяч были сняты и что случилось это 24 числа прошлого месяца, четыре недели назад.

Децкий долго и тупо разглядывал размашистую запись.

– Ну что, кто сдурел? – язвительно спросила Ванда.

– Да погоди ты, – отмахнулся Децкий.

– Может, ты подарил кому-нибудь? – не унималась Ванда. – Скромный такой презент...

Намек, что он мог подарить двенадцать тысяч какой-нибудь любовнице, и особенно злобный тон намека взбесили Децкого. Было что ответить, уже вертелись на языке достойные слова, но тут пришло к Децкому истинное решение; он спешно оделся в серый свой костюм, схватил шляпу, сберкнижку, паспорт и побежал к дверям.

– Куда? – крикнула Ванда.

– Грамотная! – съязвил Децкий. – Читать умеешь. Число видела? Двадцать четвертое, мы весь день сидели на даче.

В сберкассу он буквально ворвался, потому что закрывали и на входе какая-то работница не желала впускать. Протянув контролерше сберкнижку, он выпалил, едва сдерживая злость:

– Девушка, мне интересно, кто снял с моего вклада деньги?

– Что? – опешила контролер.

– То самое, – сказал Децкий. – Кто снял деньги?

– Это ваша книжка? – спросила контролер с недоверием.

Децкий без слов подал ей паспорт.

Заглянув в паспорт и сберкнижку, контролер достала из ящика счет и сообщила:

– Правильно, двадцать четвертого июня вы сняли двенадцать тысяч.

– Я? – вскричал Децкий.

– А кто?

– Я и спрашиваю – кто?

– Людмила Васильевна! – позвала контролер.

На этот зов пришла заведующая, и Децкому пришлось рассказывать свои претензии, что истощило его нервы вконец.

– Децкий? – переспросила заведующая. – Так ведь вы сами накануне просили приготовить сумму.

– Кого просил? – прищурился Децкий.

– Меня.

– Вы с ума сошли, – сказал Децкий. – Я впервые вас вижу.

– Это вы сошли с ума, – ответила заведующая. – По телефону звонили.

– Ах, по телефону, – насмешливо кивнул Децкий.

– Да, по телефону, впрочем, что спорить. Поднимем ордера, – решила заведующая, и скоро Децкому был показан ордер и было спрошено с нескрываемой злостью:

– Это – ваша подпись?

– Нет! – отверг Децкий.

– Как же нет! – возразила заведующая. – Вот, пожалуйста: и тут, и тут одной рукой. Сравните сами.

Децкий бычьим взглядом уставился на контролершу:

– Вы что, не помните, кому деньги отдаете, двенадцать тысяч?

– Я вас не оформляла, – отказалась та.

– А кто?

– Вера Ивановна.

– Так позовите ее.

– Она в отпуске, – сказала заведующая.

– На Кавказе она, – пояснила вышедшая из своей кабинки кассирша. – В Гаграх.

Слово "Кавказ", "Гагры" все объяснили Децкому. Мгновенно сложилось в голове: море, двенадцать тысяч, озеро Рица, пещеры в Новом Афоне, шашлыки, "Цинандали" – проматывались его денежки, шли в карман абхазцев.

– А я вас помню, – сказала ему кассирша. – Вот и шляпка эта же самая на вас. И бородка ваша приметная. И костюмчик тот же. Утречком вы и пришли, стали в очередь, а выплатила я вам около десяти часов...

От столь явной наглости Децкий на некую минуту задохнулся.

– А сегодня вы выпивали, – ласково продолжала кассирша. – Вот вам и не помнится...

Тут и заведующая уразумела причину скандала, и в глазах ее зажглась ярость.

– Знаете, гражданин, – сказала она. – Вам лучше в милицию обратиться. И – прощайте. Нам сигнализацию надо включать.

Децкий, разумеется, заявил, что именно так и поступит, что он этого так не оставит, найдет управу, не спустит, привлечет и тому подобное, и вышел на улицу в крайнем остервенении.

Всякое он видел, но о таких наглых бабах и слышать не доводилось. На большой дороге меньше грабят, думал Децкий, чем эти дамочки. Они украли, и сомневаться нельзя. Шляпка ваша, костюмчик, борода... Не на того напали, любезные, думал Децкий. Понятно, как сработано: кого-то нашли – мужа, брата, сожителя, подпись известна, ордер подделали, в квартиру влезли отмычкой – и на озеро Рица. Вон как дружно вопили, у всех рыло в пуху, верно, и другим вклады подсокращают. Разделили на четверых – по три тысячи, и корчат невинность. Децкому даже пожалелось, что побежал наперво в кассу, а надо было сразу в милицию. Можно было и сейчас зайти в милицию, но толку-то что – пока приедут, уже замок будет на дверях. Еще Децкий не знал – куда зайти, к кому, не звонить же в 02, те – с экстренной помощью, а тут месяц прошел. Ну, ничего, мстительно думал Децкий, утром встретимся, будет вам и шляпка, и костюмчик, и запах водочки.

Придя домой, он сел на кухне, взял лист бумаги и записал строка под строкой:

деньги сняты 24

24 я был на даче

подпись подделана правильно

постороннему бы не дали

дали постороннему

они!!!

Вдруг поразила мысль: а что еще украли? Подхватился смотреть шкатулки и ящички – все было на месте. Потом полез в чемодан и не нашел облигаций. Тут последние сомнения затихли: они, сберкассовские; облигации – это их специальность, меняют, продают, им с руки.

Ныла, горела, требовала успокоения душа. Децкий вернулся в кухню, достал начатую бутылку водки и выпил махом полный стакан. Стало легче.

В коридоре Ванда разговаривала по телефону, прислушался – с Катькой. Слышал, как объясняла: "Нет, как раз двадцать четвертого, собственными глазами видела". И чуть позже: "Вот и я думаю, странно". И еще позже: "Кажется, ходил". "Да что она там треплет, не зная, – подумал Децкий. – Сам расскажу" – и хотел встать. Но тепло было от водки, он поленился вставать, а налил в стакан еще. Просидев час и доконав бутылку, он отправился спать крепко пьяным.

Проснись наутро Юрий Иванович рано, часов, скажем, в пять, чтобы до начала работы следственных учреждений оставалось достаточное время подумать, размыслить, одуматься, то, возможно, история эта пошла бы другой колеей. Но хоть сны Децкого и полны были кошмаров, спал он крепко и пробудился по сигналу радио, отмечавшему девять часов. Отчего в грозную минуту жизни так предательски долго продержал его в объятиях сон, Децкий никогда потом уразуметь не мог. Конечно, и посольская водка была в этом виновна, но виновна только отчасти, потому что прежде частенько выпадало принимать и большие дозы, однако волю и ритм сна выпивка не ломала. Вспомнились потом Децкому рассказы, что люди робкие, несмелые перед лицом опасности впадают в сон, но он был вовсе не робкий человек. Только и осталось признать с горестью, что изменила ему, стала его противником судьба, поскольку, вопреки древней мудрости – "утро вечера мудренее", встал Децкий с тем же ослеплением ума, с каким ложился.

Глянув на часы, он заахал – уже работала милиция и надо было поспешить, пока не разошлись, не разъехались по своим делам следователи.

– Ванда! – крикнул он. – Кофе!

В ванной он по привычке взял электробритву, но бриться не стал, решив, что и так сойдет, – дорога была каждая минута. Поплескав водой в лицо, одевшись, он большой чашкой кофе осадил похмельную муть и, сопровождаемый женой, отправился в уголовный розыск.

Децкие жили в центре, до горотдела милиции добрались за десять минут; здесь по подсказке дежурного сержанта они поднялись на второй этаж, причем Децкий дважды цеплял ногой за ступеньки – все же давался ему знак остановиться, повернуть и бежать прочь. На втором же этаже все пошло с волшебной, можно сказать, скоростью. Только Децкие ступили в коридор, тускло освещаемый дневным светом через торцевые окна, и, замедляя шаги, пошли вперед, как вдруг прямо перед ними отворилась дверь кабинета с номером 207 и вышел к ним, словно давно их уже ожидал, молодой энергичный мужчина и спросил:

– Вы к кому, товарищи? Может, ко мне?

– У нас деньги украли, – сказал Децкий и почувствовал, как холодно и страшно сжалось сердце.

– Сколько? – быстро спросил мужчина.

– Двенадцать тысяч, – отвечал Децкий тихо.

Мужчина сочувственно вздохнул и пригласил супругов в кабинет.

Светло и прохладно было в комнате, в открытое окно лезла крона молодого каштана, и в густоте листвы высвистывали в два голоса, как показалось Децкому, синицы. Расселись; мужчина представился: он – инспектор уголовного розыска, майор Сенькевич, готов внимательно выслушать. Настал черед Децкого рассказывать обстоятельства пропажи денег. Следователь и впрямь слушал внимательно, с расположением, иногда успокоительно кивал. Дослушав, он попросил показать сберкнижку. Децкий вместе со сберкнижкой отдал паспорт; следователь обстоятельно изучил и паспорт. Потом пустился в дотошные расспросы: на каком этаже квартира; были ли закрыты окна; что еще исчезло из ценных вещей; где Децкий работает, где Децкая работает; бывали ли в квартире малознакомые люди; когда Децкие вернулись с дачи; не приметили ли по прибытию чего-либо странного, следов чужого пребывания и тому подобное.

– Очень занятное дело! – сказал наконец следователь и, достав из папки какой-то стандартный бланк, стал его заполнять.

Децкий понял, что заводится дело, и вдруг почувствовал себя зябко, потерянно, неуютно. Ни одной неприятной мысли не было в уме, наоборот, за длинным рассказом о хищении к нему пришло спокойствие, но белый лист бумаги, по которому быстро бегало "вечное" перо, это спокойствие разрушил; у Децкого возникло ощущение, что на спину ему кладется гнет.

Вскоре следователь подал ему прочесть запись заявления; Децкий бегло прочел и расписался.

– Если вы сейчас возвращаетесь домой, – вежливо сказал следователь, то мне хотелось бы посмотреть квартиру.

Не было причины возражать. Они вышли из кабинета. В коридоре следователь попросил их на минуту задержаться и скрылся за обитой дерматином дверью. Действительно, пробыл он там недолго. Втроем вышли на улицу; у тротуара стояла серая "Волга" безо всяких милицейских примет, и за рулем сидел молодой парень полностью в штатском; в эту "Волгу" следователь пригласил Децких сесть, причем сам и открыл для них заднюю дверцу. В машине пришлось ожидать эксперта; тот, помахивая коричневым старомодным чемоданчиком, появился лишь через четверть часа.

Доехали же за две минуты, поднялись на четвертый этаж, и напарник следователя занялся замками: сначала рассматривал их поверху через сильную лупу, затем отвертками из своего чемоданчика аккуратно их снял и понес в кухню и тут на газетке разобрал на составные части и опять же изучал внутренности с помощью увеличительного стекла.

Децкий в это время показывал следователю чемодан, для чего пришлось распахнуть трехстворчатый шкаф, и Децкий с болезненным сожалением заметил, что висит в нем чрез меру дорогих одежд – особенно же две Вандины шубы некстати торчали на самом виду. Открывая место хранения облигаций и книжки, пришлось вынимать кучу шерстяных и шелковых отрезов, которых тоже оказалось бессмысленно много, будто запаслись на двадцать лет вперед. Отметилось с досадой, что следователь очень внимательно оглядывает гарнитуры – и здесь, в спальне, и затем в гостиной, и в Сашиной комнате. Было в его взгляде легкое удивление, словно видел то, чего не ожидал увидеть, что озадачивало, разжигало любопытство. Особенно долго простоял он перед книжными шкафами в гостиной, перед румынскими книжными полками в комнате сына, глядел на корешки со знанием библиофила и еще излишне пристально рассматривал антикварные бронзовые часы. Вдобавок Децкого угораздило выйти вслед следователю на балкон; тут следователя интересовала давность замазки на стеклах, а Децкий глянул вниз, на машину – двое мальчишек что-то рисовали пальцами на пыльной крышке багажника. Привычка оберегать "Жигули" от таких украшений сработала сама собой; Децкий закричал им угрожающим тоном: "Мальчики, мальчики, ну-ка прочь от машины!" Тех, разумеется, как ветром сдуло, а следователь тотчас же поспешил уяснить: "Ваши "Жигули"?"

Словом, начало расследования складывалось совсем по-иному, чем представлялось и вечером, и по дороге в милицию; представлялось, что уголовный розыск не медля рванется в сберкассу сверять, выяснять и брать в ежовые рукавицы сберкассовских. Внимание следователя к обстановке, к вещам тем более раздражало Децкого, что он изложил следователю свой поход в сберкассу и все свои убедительнейшие подозрения. И теперь, желая перебить неприятный осмотр квартиры и направить следователя к необходимому делу, Децкий воскликнул: "Да, совсем забыл. Та контролер, оформившая фальшивый ордер, в отпуск ушла!" Следователь, принимая справку, кивнул. Эта бесстрастная реакция побудила Децкого на следующую попытку.

– У них и моя подпись была, и адрес, – сказал он, глядя следователю в глаза. – Как вы чувствуете – они?

– Никак не чувствую, – ответил тот. – Надо посмотреть и подумать. Во всем объеме фактов.

И тут Децкого осенило, да и не так надо сказать, тут пригвоздило его к полу прозрение, что совершил он непоправимую глупость, он ужаснулся явного безумия своего поступка: то он сделал, чего ни в коем случае делать было нельзя: полным сумасшествием, идиотизмом с его стороны было обращение к милицейскому следствию. Боль ударила ему в сердце, словно воткнулся в него безжалостный и ледяной перст рока; Децкий, верно, и побледнел, поскольку следователь, истолковав перемену в лице по-своему, заторопился успокоить: "Не надо волноваться, найдем!" – и таким обещанием добил Децкого окончательно.

Как раз в этот момент вошел в гостиную технический эксперт. "Все чисто, – сказал он, – открывали ключом", но уже Децкий и сам знал, что открывали ключом, и знал, говорила ему об этом включившаяся с жутким опозданием интуиция, что деньги снял тот, кто был убежден, что он, Децкий, стерпит любую утрату, но не рискнет пойти в милицию, что для него лучше потерять еще столько же, чем обнажиться, раскрыться, попасть под микроскоп милицейско-прокурорского изучения.

Последующий час стал для Децкого часом страхов. Он сидел в кухне, испытывая полное бессилие против обрушившейся на него беды. Двенадцать тысяч – сумма немалая, и следователь, осознавалось Децкому, волей-неволей, раньше или позже должен будет задаться вопросом: откуда у начальника цеха Децкого со среднемесячным окладом 260 рублей собрано шестнадцать тысяч на книжке, машина стоимостью в семь тысяч, три гарнитура общей стоимостью в пять тысяч, каракулевая и котиковая шубы, на несколько тысяч книг, и еще немалый набор разной всячины, и еще дача, за которую выплачено предыдущему ее хозяину четыре тысячи, что тот, конечно же, не посмеет скрывать в случае официального вопроса. Объяснить происхождение всех этих средств бережливостью, многолетним накоплением практически невозможно. Ну, пусть пятая часть образована отказом от благ, унылым сидением на хлебе и воде, алчным скопидомством, но все остальное, львиная доля состояния не имеет видимого и правомочного источника, словно найдена на улице или послана с неба, чему, конечно же, никто не поверит. А уж как начнут проверять, вглубь, вширь, перекрестно, кто-нибудь влопается, и – тюрьма, колония, барак, подъем, отбой – конец жизни.

Все это так явственно и в таких мрачных тонах рисовалось, что Децкий сидел в последнем отчаянии, застыло и мертво, как сидит смертник перед конечной своей дорогой на эшафот. Больше всего болело, что сам виноват. Как дятел, долбила мысль: "Сам пошел в милицию! Сам! Сам!" Идиот, идиот, говорил себе Децкий с ненавистью к жизни. Убьют – и справедливо поступят, потому что дурак. Сам прибежал: караул, спасайте, ограбили! Сейчас начнут спасать. Проверят весь объем фактов, всех знакомых перетрясут, что-нибудь и вытрясется. И не уходила из глаз картина, как он и Ванда входят в здание милиции. Ведь и спотыкался на лестнице, ноги не пускали идти; довериться бы примете, повернуть... Не укладывалось в голове, не верилось, что он умный, трезвый, расчетливый человек – был там, заявлял и ставил свою подпись на бланке в знак требования у государства защиты своих имущественных прав.

Но постепенно воля собралась, и, почувствовав прежнюю крепость духа, Децкий решил: "Хватит ныть – надо выпутываться!" Мозг привычно напрягся, наметилось множество необходимых для срочного исполнения дел, и стал складываться план охранных действий. Заварив кофе, Децкий пил его маленькими глотками, и вязал одну к другой успокоительные мысли. Следователь, рассуждал он, может думать все, что ему угодно, такое его право. Равно, как он, Децкий, думает о многих людях, что они – последние мерзавцы, однако из таких дум ничего не происходит. Пусть думает, пусть искренне верит, что деньги нажиты мошенничеством, украдены, добыты на большой дороге. Невелик страх. Есть презумпция невиновности. Где, как, когда нажиты? А просто: бабушка завещала, подарила в свой смертный час. Почему Адаму не подарила хоть пять рублей? Бог ее знает, ее воля, только она могла бы сказать, будь жива. Почему же вы с братом не поделились? Потому что жадина, кулак, подлец, жмот. Но за это не судят. И весь сказ.

А главное, думалось Децкому, следователь ничего не знает и не может знать. Ему доступно чувствовать, что есть неофициальный, возможно, противозаконный, изрядный источник доходов, но где искать его? Кто черпает из него – муж или жена? В какой форме – хищение, спекуляция, подделка документов, подпольное производство? И кто он, этот Сенькевич? Приметно, что неглуп, активен, удачлив, коль сразу, с ходу, врасплох, оказался в неподготовленной к осмотру квартире, среди кричащих примет денежного избытка.

Децкий решительно встал и пошел к телефону. Сначала он позвонил одной старой знакомой, о которой знал точно, что друг ее семьи – лучший адвокат, и попросил с возможной скоростью разузнать мнение об инспекторе уголовного розыска Сенькевиче. Затем он позвонил на работу Павлу и предупредил, чтобы он и Петр Петрович обязательно его дождались. Затем он договорился с Данилой Григорьевичем, что заедет к нему по чрезвычайному делу через час. Наконец, Децкий позвонил в комиссионку Катьке и условился с ней о свидании в кафетерии через полтора часа.

Выполнив эти звонки, Децкий разделся, принял душ, побрился и для бодрости тридцать раз отжался от пола. Машинально все это делая, Децкий думал о похитителе. Вечернее предположение о вине контролерши, и тем более о групповой вине сберкассовских, казалось теперь бессмысленным, несуразным, глупым; что водочкой подсказано, думал Децкий, то умом не блещет, все зло на земле от нее, все глупости, ошибки, провалы. Контролерша здесь сбоку припека. Конечно, имела она на руках его адрес, и подпись, и прежние ордера, по которым несложно подделать почерк, но не было у нее и быть не могло самого необходимого – ключей. Отмычками же его замки повышенной секретности мог открыть только специалист экстракласса. Но вот и эксперт не нашел следов отмычки. И еще, не могла знать та контролерша планов семьи на выходные. Тут Децкий допустил, что она могла установить связь с кем-то из его круга, кто дал или продал исчерпывающую информацию, но опять-таки возникал в этом хищении "свой" человек, знавший семейный уклад, порядки, квартиру, имевший доступ к ключам, хотя бы минутный доступ, чтобы снять с них слепок для производства копии. Но если думать, что похищение исполнил или организовал свой, тогда становились непонятными цель, задача, смысл этого огромного риска.

Взглянув на часы, Децкий заторопился в машину. По выезде со двора ему следовало свернуть налево – на ближайший маршрут к магазину Данилы Григорьевича; машина же, будто собственной волей, повернула направо, и скоро Децкий проезжал по улице, где располагался в четырехэтажном строении горотдел и где лежал сейчас в столе следователя Сенькевича грозящий тюремным заключением и полной конфискацией имущества документик. Тут воображение Децкого разыграло несколько желанных, но совершенно невозможных происшествий, направленных на уничтожение документика: представился буйный пожар, охвативший здание и не оставивший никаких бумаг; представилось сильное землетрясение, провал земли под горотделом и падение стола с документиком в расщелину, где его смололи и погребли движущиеся пласты гранитных пород; представилось, что следователь неизлечимо заболел или, это еще лучше, попал в автомобильную катастрофу и потерял память. Хотелось, очень хотелось таких чудес, но едва ли такие чудеса могли случиться, надеяться на них, плыть по воле волн, понимал с горечью Децкий, не годилось.

Зарулив во двор огромного, на квартал, дома, весь первый этаж которого занимали "Хозтовары" Данилы Григорьевича, Децкий через служебный вход вошел в магазин, прошел глухими коридорами и оказался в директорском кабинете. Данила Григорьевич сидел над кипой накладных; мощный вентилятор, поворачиваясь из стороны в сторону, гнал на него ветер, шевелил бумагами на столе. В кабинетике было сумрачно; свет лился сквозь тесненькое под самым потолком окно, забранное от воров решеткой, что вкупе с убогой мебелью и грязной побелкой придавало кабинетику вид камеры-одиночки. Децкий поздоровался и присел к столу, испытывая нечто вроде злой радости. Под стук костяшек и шелестение накладных он думал, что Даниле Григорьевичу через минуту станет очень невесело и что вот так спокойно, без страха в душе, вести бухгалтерию он сможет вновь очень нескоро.

Кипа накладных таяла медленно, Децкому ждать надоело, дело его не позволяло тратить время зря, и он грубовато остановил приятеля:

– Потом сосчитаешь, Данила Григорьевич. Послушай лучше меня.

Тот неохотно оторвался от своих бумаг:

– Ну что такое срочное?

– Держись, брат, за стул, – сказал Децкий и последовательно изложил события вчерашнего вечера. Про нелепый скандал в сберкассе Данила Григорьевич слушал с улыбкой недоверия, но когда Децкий перешел к событиям текущего дня и объявил о визите в милицию, и осмотре следователем места происшествия, и начатом следствии по хищению двенадцати тысяч, Данила Григорьевич осел на стуле, посерел, одубел, исказился предельным страхом.

– Как ты мог? – наконец туго выговорил он пересохшим ртом. – Если пришлют к тебе бригаду ревизоров – решетка.

Взгляд Децкого тотчас пополз вверх по стене – к окошечку, Данила Григорьевич машинально присоединился и, наткнувшись на решетку, осел на стуле еще ниже.

– Решетка не решетка – бог решит, – сказал Децкий. – Ревизоры сей миг не примчатся. Знаешь, улита едет... Сегодня, завтра они не начнут, скорее всего, они вообще здесь не появятся. Но всякое возможно, вдруг взбредет в голову. Так что, приведи в порядок дела.

– Что же мне с товарами прикажешь делать? – спросил Данила Григорьевич раздраженно.

– Выбрось! – ответил Децкий.

– Легко сказать!

– Ну не выбрасывай!

Данила Григорьевич прожег Децкого взглядом проклятья.

– Заварил же ты кашу, Юра, дай тебе бог здоровья, – сказал он. – На кой хрен ты сберкнижку завел? Процентами соблазнился? Мало тысяч – копейки нужны...

– Чтобы милиция без работы не оставалась, – ответил Децкий. – Пусть ищет. Ну, будь здоров.

За Данилу Григорьевича Децкий был спокоен. Через пять минут он возьмет себя в руки, соберет Виктора Петровича и других, не известных Децкому заинтересованных лиц, и уже сегодня, в крайнем случае завтра, все уязвимые места отчетности будут застрахованы, все излишки товара, не проходящего по накладным, вывезены на свалку или сожжены, и следы их пребывания в отделах и на складе будут стерты, и сам запах их будет выветрен вентилятором, словно и не было их вовсе. Потому что никто не хочет менять благоустроенную квартиру на барак, жену на соседей-уголовничков, сытные обеды – на постный суп, личную машину на тюремный вагон, а десять лет благостной, вольной жизни на десять лет муки, да хоть бы и на год и на три месяца – все равно страшно. А если бы этого не боялись, думал Децкий, то и жизнь бы расстроилась на белом свете, пошла кувырком, потеряв и конец, и начало, и главный смысл. Все держится, думал Децкий, животным страхом, страхом за свою собственную, единственную, самую важную и дорогую из всех жизней на земле жизнь. Страх этот всем языки свяжет, даст трусливому Виктору Петровичу силу, туповатому Петру Петровичу ум, простаку Павлу – хитрость. И встанет перед следствием, перед майором Сенькевичем невидимая, непреодолимая стена.

Кафетерий, в котором назначено было свидание с Катькой, располагался в кондитерском магазине. Катька по своему обыкновению опаздывала, и Децкий, чтобы скрасить ожидание, спросил себе кофе. Ему ответили, что нет горячей воды; тогда он попросил молочный коктейль, и коктейля не дали тоже кончилось мороженое. Децкий вышел на улицу, присел на подоконник и закурил. Закурил и задумался о воре, даже не столько о нем, сколько о скверной, как там ни храбрись, ситуации. Пока не отыщется вор, до тех пор не остановится следствие – это ясно. Обворован не только он, Децкий, частное лицо, но обворовано государственное учреждение, поставлена под сомнение способность государства соблюсти закон, обеспечить полную сохранность вклада. И уж тут дело не прекратят даже в том случае, если станет известно, как этот вклад создавался. И по сумме, и по дерзости хищение – вовсе не рядовое. Влом в квартиру, кража облигаций, подделка подписи, хищение двенадцати тысяч – уже четыре преступления; за любое из них меньше трех-пяти годиков не дают, а в совокупности что? – по мягкому счету, двенадцать. Новое поколение школу окончит и из армии придет, лишь тогда перед вором откроются ворота. И выходит, что заработал он по тысчонке на год; проще в шабашке подколымить, чем воровать. Но раз решился, крал, то не боялся. И значит – свой. Но если свой, если он знает его, Децкого, и считал заявление в угро невероятным, то он не все выполнил чисто, где-нибудь, в чем-нибудь не берегся, не принимал в расчет возможностей милицейского следствия, например, графологическую экспертизу почерка на расходном ордере. Децкий мало знал о такой экспертизе, но помнилось ему из давно читанной статьи в журнале "Человек и закон" – экспертиза такая определяет руку с поразительной точностью, никакие ухищрения, уловки, старания не могут создать надежной защиты, написал хоть бы и левой ногой – и уж ты, голубчик, известен. Так что, по сути дела, вор, думал Децкий, оказался в незавидном, скверном, опасном положении, куда более худшем, чем сам Децкий, ибо путь к нему сотрудников уголовного розыска предопределен силою современной техники...

Ход этих мыслей прервало появление вдали, на перекрестке, Катьки. Ярко-фиолетовая блуза, юбка с боковым разрезом, сквозь который высоко открывались загорелые ноги, привлекали к ней внимание всех встречных мужчин, и она принимала нескромные их взоры, как кинозвезды принимают цветы – не глядя, кто их подносит, главное, чтобы подносили. Эх, милая, усмехнулся Децкий, а ведь и твоя высокая грудь сейчас опадет, и тебе станет не до жиру. Он поднялся ей навстречу, поцеловал руку и сказал комплимент. "Полно, полно, обворованный, не лги, – улыбнулась Катька, – у тебя иное на уме, свои тысячи". Они зашли в кафетерий. Тут Катьке как заведующей комиссионкой было выказано почтительное уважение; для нее нашелся в кофеварке кипяток и был подан – именно принесен продавщицей – густо заваренный кофе, а когда начался обед, никто не возразил, что в магазине, в торговом зале, остались посторонние люди. Две молоденькие продавщицы в другом конце зала слушали магнитофон. Лучшей обстановки для серьезного разговора и быть не могло.