Текст книги "После сделанного"

Автор книги: К. Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Вдруг близко, напугав Децкого, заскрипела тормозами машина. Оглянувшись, Децкий увидел в десяти шагах "Москвич" дорожной инспекции; из него выходил старший лейтенант. "Что ему? – неприязненно подумал Децкий. Кажется, ничего не нарушил". Но еще через миг его пронзил суеверный страх за лейтенантом из машины вышел следователь Сенькевич. Только удивление, отразившееся в глазах следователя, удержало Децкого от панической растерянности.

Поздоровались.

– Ваш старый товарищ, да? – сочувственно сказал следователь, глядя вниз на масляное пятно.

Никаких слов не нашлось у Децкого для ответа, язык предательски онемел, и Децкий кивнул, но получилось даже хорошо, даже со значением: зачем спрашивать, зачем трогать чужую рану.

Игнорируя это значение, следователь спросил:

– Он крепко выпивал, да?

Децкий вновь ограничился кивком.

– А когда вы видели его в последний раз?

Уж тут невозможно было отделаться кивком и нельзя было сказать правду, и Децкий сказал полправды, лишь то, что могли подтвердить другие:

– После работы. Мы вместе вышли с завода.

– А куда, Юрий Иванович, – не унимал интереса Сенькевич, – Пташук мог ехать ночью по этому шоссе?

– Ума не приложу, – искренне ответил Децкий.

– Как же получилось, что он напился до такой степени?

– Дома, – сказал Децкий. – Он позвонил мне часов в девять, уже плохо владел речью.

Сказав так, Децкий тут же пожалел о своих словах: зачем объяснять, пусть бы и гадал, где напился, а так падала на него самого какая-то недобрая тень, непонятно какая и почему, но ложилась на него вина.

– И часто так бывало?

– В последний год – да.

– Хорошо водил машину?

– Слабо.

– Но любил ездить?

– По настроению, – осторожно ответил Децкий. – Иногда неделю не садился за руль.

Вопросы были уместные, безобидные; Децкий сориентировался, что следователю немногое известно, что он в плену версии ГАИ, и почувствовал себя вольнее. Но тут вышел из машины и подошел к ним парень лет двадцати пяти – высокий, модно одетый, интеллигентного облика.

– Познакомьтесь, Юрий Иванович, – сказал следователь, – это мой помощник, инспектор Корбов. Если возникнет необходимость, можете обращаться к нему, как ко мне.

Децкий взглянул на помощника; тот показался ему излишне для работника розыска красивым, утонченным, изнеженным – этакий "маменькин сынок"; по было и понятно Децкому, что это впечатление обманывает его, что на опасной работе уголовного розыска делать "маменькиному сынку" нечего, что он должен многое уметь и иметь толковую начинку головы. С первого взгляда Децкий приметил и крепкие руки Корбова, и на руке никелированный браслет автогонщика – знак быстрой реакции и личной храбрости. Децкому вновь стало не по себе. Угнетающее это действие оказал не сам умный и, судя по браслету, смелый Корбов, сам по себе он Децкого не испугал; скверно было другое, скверно было, что следователь Сенькевич взял помощника, что уже двое, а то и больше, людей занимаются его делом. И занимаются успешно, в чем убедил Децкого очередной вопрос:

– Пташук был у вас на даче двадцать четвертого числа?

– Был.

– Как он приехал? Поездом, машиной?

Пришлось рассказывать, кто чем добирался и почему Павел приехал без семьи. Все это вызывало досаду, но особенно потрясло Децкого, что Сенькевич с помощником вели свое следствие параллельно. Децкий даже с ужасом предположил, не следят ли за ним – уж очень странно выглядела эта встреча здесь, на шоссе, этот приезд обоих именно в ту минуту, когда он примерял к месту катастрофы свою версию. Но такое подозрение сразу и отпало: он возвращался с развилки и все двадцать километров ни одна машина не появлялась в смотровом зеркальце. Совпадение, решил Децкий. Но крайне неприятное было совпадение, ненужное, памятное, способное породить сомнительные мысли.

Децкий попрощался и поехал в город. Думы свелись на следователей. Что им Павел, рассуждал Децкий, что привело их на место гибели, что они ищут тут с утра пораньше? И вопросик этот "был ли на даче, чем ехал?" совсем не безобидный, не формальный вопросик, а содержательный, злой, меткий. Уже повязали, черт бы их взял, дачу с похищением, а похищение с транспортом. Пусть версия, пусть догадка, но есть она, породили, обдумывают, подбираются. Вот и Павлика заподозрили; не ушел бы вчера, сегодня бы вызвали для знакомства. А если Павел, то и все остальные тоже под подозрением. "Заварилась-таки каша! – сказал Децкий вслух. – Все отпробуют, все загремят!" Но подумав, решил: никто не загремит – улики отсутствуют. Вот, приехали следователь с помощником на место происшествия, посмотрел один, посмотрел другой – и что с того? Мало ли у них нераскрытых преступлений? Мало ли развешано плакатиков – разыскивается опасный преступник? Каждый делает свое дело. Кто обловчит – тот и жив. И помощник, экая важность – помощник, думал Децкий, может, он бумажки помогает писать; мастера к мастеру не ставят, подмастерье, одним словом, ученик, технический исполнитель; он количество дает, а качество дает майор Сенькевич. Так что не двое против одного, а один на один. Не бояться надо, думал Децкий, надо спешить.

Заскочив домой, Децкий позвонил в таксопарк. Главный инженер отсутствовал, но секретарша, услыхав "капитан Децкий", ответила, что ей дана бумага с тремя адресами для товарища капитана, продиктовала адреса и пояснила, что первые двое водителей сегодня работают в первую смену, а третий – в ночную.

До похорон оставалось четыре часа, и Децкий решил навестить свободного таксиста. Но как все прежние встречи с водителями, так и эта удачи не принесла. Таксист помнил пассажиров, вышедших в Игнатово, но ими оказались две семейные пары. Децкий уверился, что желаемого ответа не получит; две причины мешали его получить: вор мог нанять частника, вор мог рассчитаться двадцатьпяткой, и водителю крайне неловко обнажаться перед милицией такими грехами. Последняя мысль – о щедрой оплате – породила следующую, очень для Децкого болезненную. Он подумал, что вор, покинув квартиру в начале одиннадцатого, уже не располагал свободным временем и физически не успевал отвезти деньги и облигации к себе домой; они были при нем, он принес их на дачу, они лежали на дне его сумки. Вор, разумеется, похохатывал в душе, наблюдая, как он, Децкий, проходит возле этой сумки, случайно смотрит на нее, а ночью, готовя всем постели, лично переносит на веранду. Шнырять по сумкам, проверять их содержимое, конечно, никто не решился, и смысла в этом не было. Вор забавлялся, ничем и нисколько не рискуя.

Вором не мог быть брат, думал Децкий, и не был им Павел, потому что его убили. Оставались четверо: Петр Петрович, Олег Михайлович, Виктор Петрович и Данила Григорьевич. Все они утверждают, что ехали парами, и отсюда с железной обязательностью вытекает, думал Децкий, что какая-то из баб вынуждена врать и врет.

После отъезда Децкого следователи тоже поехали к развилке, и здесь лейтенант-"гаишник" объяснил, что в ночь катастрофы на пункте дежурил расчет, поскольку рано утром ожидалась колонна машин. Если бы на развилке имело место явное нарушение правил дорожного движения или возникло бы подозрение в опьянении какого-нибудь водителя, то он был бы немедленно остановлен. Так что остается предположить, что мимо пункта "Москвич" Пташука прошел четко или что он вообще до развилки не доезжал. И то и другое казалось Сенькевичу странным. Если Пташук проехал здесь в ясном сознании, то почему ослеп или заснул через тринадцать километров? Если же он развернулся до развилки, то зачем принесло его на это шоссе? Хотя его могла ослепить и встречная машина. И логики у пьяного нет: взошло на ум искать приключений – вот и вся цель. Напился дома, пользуясь отсутствием жены – слова Децкого это подтверждали, – выскочил, сел за руль, и понесло его по улицам и дорогам искать смерть. А она с такими ребятами встречается охотно. Ездил редко, опыт небольшой, верно, и нервишки слабые, водка расхрабрила – и поплатился. Может, все было и не совсем так, и причины куда-то поехать существовали, правда, бог знает какие причины, например, бутылку искать, но истины теперь не доискаться. Ну пусть бы в городе своротил столб, думал Сенькевич, зачем же за город помчал, в темноту ночного шоссе. Удивительно выглядели такие действия Пташука, но за пьяного водка решает. Скорее всего и товарищей удивило хмельное, бестолковое его метание на машине, раз Децкий приехал на место катастрофы.

Как бы там ни было, человек погиб, и в деле о хищении двенадцати тысяч по поддельному ордеру появилась нежелательная и неожиданная брешь. Сенькевич чуть ли не физически ощущал возникшее пустое пространство. Ничто не препятствовало предположению, что Пташук и был искомый похититель, а будь так, следствие, еще, по сути, не начавшись, стало перед неудачей.

Вернувшись в отдел, Сенькевич взял лист бумаги и начертил схемку – в центре ее, в квадратике, он написал "Децкий", а вокруг, в кружочках, пометил фамилии, названные Децким и вчера Вандой Децкой, и еще в трех кружочках проставил сокращения: "Сб", что означало – работники сберкассы, "Сос" – соседи и "Пр" – прочие. Кружочек с буквами "ПП" – Пташук Павел – он накрест перечеркнул.

Неприятное чувство вызывал у него этот крестик. Дела с гибелью участников всегда мучили его; какая-то или чья-то жестокость становилась поперек следствию, оно теряло легкость; непреложность столкновения со злом, с грубой волей начинала тяготить душу. Люди должны жить. Если человек гибнет, то где-то, или в нем самом, или в обстоятельствах его быта, или в окружающих, кроется неприемлемый, непростительный, опасный для общества изъян, потенциальная готовность к новому преступлению – в лучшем случае к моральному, в худшем – к уголовному, а чаще – к обоим вместе.

Судьба обусловлена характером, думал Сенькевич, характер обусловливается обстоятельствами. Пташук пил. Почему молодой мужчина, муж, отец, человек, по чужому мнению, добрый и отзывчивый, – пил? И не в том даже интерес, думал Сенькевич, что выпил и перепил – случается, и даже не в том, что пил регулярно – может, семейная жизнь не удалась. Странное другое – и Сенькевич отметил, что появляется еще одна странность, – что напился Пташук как-то не вовремя и не в том месте, где можно было напиться. У близкого друга – несчастье, украли деньги; само собой разумеется, Децкий переживает, ему требуется участие, тут вполне уместны и встречи, и обсуждения за бутылкой водки; Пташук же напивается один, у себя дома и едет не к другу успокаивать, предлагать услуги, развлекать, а, как угорелый, носится по дорогам. Вот что странно, думал Сенькевич, низкая нравственность поступков – нет дружеского действия, нет участия, заботы, памяти, есть равнодушие, безразличие, холод чувств. Ну, конечно, виделись на работе, вместе вышли, какой-то разговор возникал и велся, и вечером из дома позвонил – вроде бы и забота, и дружба, но все это по случаю да по поводу дальнее, холодное, внешнее. А где внешнего мало, думал Сенькевич, там и внутреннего нет.

Он позвонил в справочную второй больницы, узнал номер отделения, где работал сосед Децкого, и соединился с отделением. Скоро доктора пригласили к телефону. Глинскому было удобно встретиться до двух часов, Сенькевич согласился приехать тотчас.

Они встретились в холле терапевтического корпуса, каким-то чувством сразу определив один одного в густой толпе людей. Сенькевичу в сутолоке и наспех говорить не хотелось; вышли в сад, поискали свободную скамейку, но все были заняты больными, и присели в тень на траву.

С Децкого, как и предчувствовал Сенькевич, подозрения пришлось снять; действительно, семья приехала на дачу в пятницу, а утром Ванда хозяйничала, Децкий же поливал огород, занимал доски, спал под яблоней – и вообще все утро и день доктор провел у Децких. Рассказ Глинского немногим отличался от рассказов Децкого и Децкой; подробнее были описаны ужин и купальский костер. Ночевали гости на даче, воскресенье вновь проторчали у реки и вечером уехали, как и приехали, – поездом. Только, кажется, Павел Пташук, пусть ему земля будет пухом, отбыл вместе с братом Децкого, на его "Запорожце".

– Вы уже знаете о его смерти? – спросил Сенькевич.

– Еще вчера. Ванда позвонила.

– Мне любопытно, – сказал Сенькевич, – узнать ваше мнение о нем.

– Я не очень хорошо с ним знаком, – сказал Глинский. – Мы встречались только на даче. Раньше он часто приезжал к Юрию Ивановичу – и один, и с семьей. Но года два назад приобрел свою дачу, а дача – дело хлопотное. Но все же виделись; случалось, и в городе мимоходом... Мои впечатления? Он был человек простодушный и искренний. На мой, так сказать, медицинский взгляд, у него не в порядке были нервы, настроение резко менялось: то взрыв веселья, то грусть, глубинное угнетение. Такое, знаете, состояние, как бывает перед отпуском, когда весь выработался, а отпуск задерживают, затягивают... Ну, и болезнь нашего мужского населения – пить начал.

Сенькевич спросил о брате Децкого.

– О, Адам Иванович – ученый! – с уважением ответил Глинский. – Очень знающий человек, автор трех книг, докторскую готовит.

– В какой же он области специалист?

– В мифологии.

Об остальных доктор ничего сказать не мог; их и видел впервые, и никаких памятных разговоров с ними не случилось.

– Да, бедный Паша! – вздохнул Глинский, когда вопросы Сенькевича иссякли. – Всему виной нервы. Говорил я ему как-то весной, давай-ка, Павел, ко мне, хотя бы на двухнедельное голодание – я отделение лечения голодом веду, – пояснил он удивленному Сенькевичу, – небольшое отделение, на десять коек. Знаете, боятся новинок, но постепенно растем, еще одну палату обещают. Так вот, говорю, ложись, выйдешь, как юноша, все твои хвори голод сожрет, весь организм обновится... Между прочим, для всех людей интеллектуального труда – это самое плодотворное лечение. Вот вам при вашей напряженной умственной работе просто необходимо хотя бы раз в год небольшой курс, дней на десять... Горячо рекомендую...

– Да как-то не испытывал нужды, – отвечал ошарашенный этим советом Сенькевич. – Вроде бы еще здоров.

– Вот и надо поголодать, пока здоровы. У нас не хирургия – у нас курорт, играют полный день в бадминтон... Кто раз побывает – просятся...

– Я несколько иначе представляю себе курорт, – улыбнулся Сенькевич. Но что ответил вам Пташук?

– Он ответил: "Эх, милый доктор Глинский, если бы в дни голодания организм помимо больных клеток тела пожирал и больные клетки совести, я лег бы к вам на все сорок дней: не придумано еще такое лекарство, какое бы меня излечило". Я говорю ему: "Ты что, Паша, человека убил? Вторую семью завел? Шпионом стал?" – "Да, – говорит, – убил. Вот этими руками. Сам себя!" И в хохот. Посмеялся и – хлоп меня по плечу: "Ладно, я пошутил. Подумаю, может, и попрошусь".

Никаких зацепок беседа не дала и прояснила немногое. Все приехали поездом, который отходил с городского вокзала в девять пятьдесят; примерно в это самое время вор получал деньги в сберкассе. Единственным лицом из дачных гостей Децкого, которое имело необходимое для хищения время, оказывался брат Децкого, претендент на докторское звание. Он приехал машиной, причем позже всех, позже тех, что добирались электричкой. Версия о вине брата складывалась сама собой, и у Сенькевича пробудился к нему интерес.

Расставшись с доктором, он поехал в областную библиотеку и в читальном зале попросил книги Децкого Адама Ивановича. Ему выдали одну, стоявшую на полке новых поступлений. Книга называлась "Они жили в мифах" и была издана под эгидой академического института литературы. На обороте титула значились рецензенты – два доктора филологических наук. "М-да, – прошептал Сенькевич, – непохоже!" Он сел за стол и стал читать издательское предисловие. Автор рисовался в нем как "один из серьезнейших специалистов по языческой мифологии славян". "Перу А.И.Децкого, – читал Сенькевич, – принадлежит более двадцати статей по проблеме... им проведен оригинальный анализ обрядовой поэзии, из-под христианских напластований извлечены начальные смысл и слово... автором создана цельная картина мировосприятия древнего населения Подвинья, Побужья, Понеманья и Верхнего Поднепровья, в которой получили живые краски божества нашего Олимпа". "Труды Адама Децкого, читал Сенькевич, – являются крупным вкладом в культуру". "М-да, – вновь сказал себе Сенькевич, – это было бы нелепо".

Но хоть и казалось крайней нелепостью, что ученый, уважаемый людьми науки муж возьмется за уголовно наказуемое дело, да еще и в отношении собственного брата, следовало встретиться с ним и выяснить причину позднего приезда в Игнатово.

Сенькевич из библиотечного вестибюля позвонил в приемную института узнать номер сектора Децкого, затем позвонил в этот сектор, но ему ответили, что Адама Ивановича на работе нет и в ближайшие два дня не будет – он работает дома. Тогда Сенькевич обратился в паспортный стол и получил домашний адрес.

Через двадцать минут он входил в квартиру Децкого. Квартира оказалась коммунальной. Сенькевича встретил плач двух девочек, не поделивших куклу; из гостиной слышался телевизионный урок английского языка. Децкому принадлежала в этой квартире меньшая из трех комнат. Адам Иванович сидел за столом над кипой машинописи. Сенькевич поздоровался и назвался.

– Присаживайтесь, – предложил Децкий, указывая на узенький диван-кровать.

Кроме этого диванчика обстановку жилья составляли канцелярский письменный стол, канцелярский же одежный столбик и пара табуретов. Все пространство стен было занято самодельными, сбитыми из грубых досок, книжными полками. На полках, правда, впереди книг редко стояла всякая всячина, было и несколько дорогих вещичек – два бокала чешского стекла, золотая рюмочка, куст розового коралла, фотоаппарат "Зенит", нетронутая бутылка "Наполеона", транзистор, дымчатые импортные очки, стоившие у спекулянтов, что точно Сенькевич знал, тридцатку.

– Работаете? – спросил Сенькевич, невольно прислушиваясь к детскому крику.

– Надо, – ответил Децкий, – статью надо сдавать.

– Шумновато у вас, – сказал Сенькевич.

– Обычно я ночью работаю. Но ничего, уже мало терпеть, через год свою получу.

– Очередь подходит?

– Нет, к сожалению, кооператив.

Помолчав, Сенькевич спросил:

– Вы, наверно, в курсе, что у вашего брата похитили деньги?

– Да, – кивнул Децкий. – Ванда звонила.

– Это произошло утром двадцать четвертого июня, – сказал Сенькевич, на купалу. Я думаю, вы правильно поймете мои вопросы.

– Постараюсь.

– Мне важно знать, что вы делали в то утро, часов с восьми до одиннадцати?

– Вы полагаете... – удивился Децкий.

– Нет, не полагаю. Но наша работа, как и ваша, требует дотошности.

– Видите ли, мы с женой развелись, – погрустнев, сказал Децкий. – Дочь живет с ней. В субботу или воскресенье я забираю Люсеньку, и мы идем в кино, в театр или едем в лес или на озеро. Я ради нее и купил машину. Мне приятно ее катать, показывать ей заповедник... ну, да, наверное, вам понятно. Но в ту субботу жена отказалась отпустить со мной дочь, хоть и было договорено. Не знаю почему. Скорее всего, что ей не хотелось пускать Люсеньку к моим родственникам.

– Она сказала об этом утром? – уточнил Сенькевич.

– Нет, накануне вечером. А утром я проснулся поздно, томился, потом позвонил сотруднице, уговорил ее поехать со мной. Мы встретились в одиннадцать...

– Значит, все утро вы провели здесь.

– Да, дома.

– А где были ваши соседи?

– Уезжали в деревню. Они на каждые выходные ездят в деревню.

За стенкой сносное по громкости лопотание телевизора вдруг сменилось ритм-музыкой и песней на английском языке.

– Суббота – мой самый продуктивный день, – поделился Децкий. – Тихо, спокойно...

Сенькевич понимающе кивнул. Помолчали, дослушали песню.

– Сегодня похороны Пташука, – сказал Сенькевич. – Вы пойдете?

– Да, к двум часам.

– Кто сообщил вам о смерти? Юрий Иванович?

– Ванда. Днем. Юра как раз ездил за Верой. Мне очень жаль Павла, сказал Децкий, растирая виски. – Такая жуткая смерть.

Сенькевич вздохнул:

– Водка. Ночь. Дорога.

– Все так, – кивнул Децкий. – Но в сорок лет разбиться... Вот Юрина соседка разбилась, так ей хоть восемьдесят.

– Как, – удивился Сенькевич, – на машине?

– Ну, куда на машине. На лестничной площадке. В тот самый день, когда мы на даче купались и костер жгли. Шла, инсульт, смерть. Как говорится, ходячи. Бог, увы, делит не ровно.

– Причем весьма, – признал Сенькевич. – Скажите, Адам Иванович, ваш брат не предлагал вам взаймы на квартиру?

– Предлагал, и не взаймы, только я отказался.

– Если не секрет, почему же?

– Во-первых, я сам могу заработать, – сказал Децкий, – а во-вторых, по правде сказать, я должен ему тысячу. Он выручил меня, когда я разводился... И потом: у него своя жизнь, у меня своя. Я ведь давно мог найти должность с окладом, но хотелось другого...

– А вы никому не рассказывали про вклад брата?

Децкий задумался.

– Некому говорить, – ответил он скоро. – И вклад – какое мне дело.

Никаких позитивных сведений этот длинный разговор Сенькевичу не дал. С одной стороны, у Адама Децкого было достаточно оснований решиться на воровство: комнатка в шумной квартире, дряхлый раскладной диванчик, отживший свое стол, в перспективе многолетняя выплата за кооператив. И алиби у него ни на вечер, ни на утро не было никакого. Но – с другой Сенькевич интуитивно чувствовал, что Децкий чист. Из этого следовал обещающий новые заботы вывод: среди близких друзей Юрия Ивановича преступника нет: четыре пары и Пташук сели в поезд, когда тот вор находился в сберкассе; Адам Децкий приехал машиной, но непричастен; Глинский сидел на даче с пятницы. Но книжка, думал Сенькевич, зачем преступник возвращал в чемодан книжку? Ведь не ради же смеха. Такой риск: вновь войти в квартиру и вновь выйти. Была цель, умный вор зря не рискует. И время, время, минут двадцать заняла эта операция. Не приносил бы книжку – успел бы на поезд точно.

Жалелось, очень жалелось Сенькевичу, что уже нет в живых Пташука. Он по всем внешним данным тоже включался в схему преступления: жена и сын на даче, доступ к ключам имел наилучший, привычки Децких знал назубок, одна заковырка – прибыл электричкой. А есть своя машина, думал Сенькевич. Если от дома Децких на вокзал машиной, а еще от сберкассы к дому Децких снова машиной, то появляются минуты, и немало. Сенькевич отметил в уме, что надо расспросить гостей Децкого, где именно встретились на вокзале, когда и кто первым увидел Пташука.

– Давай-ка, Валера, прокатимся с ветерком, – сказал Сенькевич водителю и определил маршрут: от сберкассы к дому Децкого, а затем – на вокзал.

Тронулись, Сенькевич засек время. Потребовалось соответственно три с половиной и шесть минут. К ним Сенькевич прибавил пять минут, затраченные на повторное посещение квартиры. Округленно выходило пятнадцать минут, и значит, преступник должен был выйти из сберкассы в девять тридцать пять. Но это противоречило рассказу кассирши. И еще одно рассуждение мешало Сенькевичу принять такие расчеты: Пташук не мог бросить на вокзале свою машину. А чужую? А частник? А такси?

– Сколько, Валера, сейчас времени? – поинтересовался Сенькевич.

– Час.

– Обедать не хочешь?

– Как прикажете.

– Ну уж, прикажете. Попрошу. Может, отложим на полчаса?

– Хоть на час.

И они поехали к дому Павла.

Во дворе уже собирался народ. Сенькевич вышел из машины и подошел к толпе. У подъезда в кругу деловых мужчин стоял Децкий. Недолго подождав, Сенькевич его окликнул.

– Юрий Иванович, прошу извинить, что в такой час, – сказал он раздосадованному Децкому, – но минутное дело. Нет ли здесь кого-нибудь из ваших купальских гостей?

– Почти все.

– Пригласите, если не затруднит. Я на скамеечке обожду. Кого-нибудь, кто ехал вместе с Пташуком электричкой.

Через минуту к нему был подведен равный Децкому ростом крепыш и представлен:

– Смирнов. Петр Петрович.

Оставшись с Петром Петровичем наедине, Сенькевич пригласил его сесть рядом и назвался:

– Моя фамилия Сенькевич, я – инспектор уголовного розыска. У меня к вам, товарищ Смирнов, несколько вопросов.

– Пожалуйста! – изготовился Петр Петрович.

– Вы, как я понимаю, работали с Пташуком?

– Нет, он у Децкого работал, а я завскладом работаю.

– Мне не в том суть, – сказал Сенькевич. – Вы знакомы по работе?

– Да, по заводу.

– Так вот что меня интересует. Месяц назад вы ездили на дачу к Юрию Ивановичу. Постарайтесь вспомнить, где именно на вокзале вы встретились с Павлом Пташуком?

– Нигде, – ответил завскладом. – Мы с женой взяли билеты и сели в вагон. А встретились в Игнатово, на перроне.

– А не знаете, кто ехал вместе с Пташуком?

– Вроде бы никто. Каждые ехали врозь. Там такая была давка – сравнений для нее нет. Да и не договаривались встречаться...

– Ясно! – с приметной веселостью заключил Сенькевич. – Спасибо, товарищ Смирнов. Вы мне помогли.

– Что ж, рад, – ответил, однако, без радости завскладом.

Разговор, действительно, был полезным. Теперь версия о возможностях Пташука исполнить преступление получала реальную основу. Если не было встречи на вокзале, если каждая пара ехала сама по себе, отдельно от других, если компания сбилась в Игнатово по выходе их вагонов, то открывался простор для предположений, то Пташук терял зависимость от электрички. Задача его упрощалась, он получал свободное время; было бы лучше сесть в поезд, но не составляло беды и опоздать. От преступника требовалось одно – выйти на перрон в минуту прибытия поезда. Хитрость не отличалась оригинальностью – обогнать электричку машиной, явиться в Игнатово хотя бы минутой прежде. Технически исполнить такой ход легко: достаточно нанять частника или такси. Частника, конечно, предпочтительнее, но строить свой план в расчете на частную машину, налагать на него такое жесткое условие, преступник не мог: везти за город, в Игнатово, незнакомого пассажира – такого владельца собственной машины надо поискать. Времени же в обрез. Если и попался отзывчивый на чужую просьбу частник, то разыскать его теперь нереально. Но ровно столько же шансов, думал Сенькевич, что преступник воспользовался такси.

В обед встретив возле столовой Корбова, Сенькевич направил его в таксомоторный парк навести соответствующие справки; сам же, дождавшись машины, решил провести небольшой эксперимент на возможном маршруте движения преступника из города в Игнатово. Проезд от дома Децкого до городской черты занял четверть часа, а отсюда до остановки "Игнатово" – двадцать минут. Сенькевич отпустил преступнику еще пять – десять минут на поиски машины в городе. Если события двадцать четвертого числа развивались в таком порядке, то, думал Сенькевич, Пташук вышел из квартиры Децкого в десять с чем-то, самое позднее, в десять пятнадцать. Концы сходились. Походив по перрону, оглядевшись, Сенькевич решил, что преступник в ожидании поезда мог прятаться либо за станционной кассой, либо в туалете, других мест укрытия здесь не было. Поезд пришел, отворились двери, народ повалил на перрон и далее на дорогу, и тут преступник включился в толпу и прибился к знакомым.

Вернувшись в отдел, Сенькевич пометил на календаре два дела: узнать у Децкого, с какой сумкой прибыл Пташук на пикник; взять у Децкого для предъявления водителям снимок Пташука, сделанный в тот день на даче.

В шесть часов, когда он стал собираться домой, появился Корбов довольный, загадочный, веселый. По лицу помощника Сенькевич понял, что сейчас услышит нечто неожиданное. Но Корбов ни слова не сказал, а извлек из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и положил на стол. Сенькевич прочел: "Фамилии и адреса таксистов, ездивших утром двадцать четвертого июня в Игнатово. Сведения подготовлены по заказу инспектора уголовного розыска капитана Децкого".

– Что это за Децкий такой? – удивляясь, спросил Сенькевич.

– А это тот Децкий Юрий Иванович, – ответил Корбов, – по заявлению которого мы следствие проводим.

Децкий вернулся с поминок в десятом часу. Хоть и выпил за поминальным столом достаточно водки, был совершенно трезв, и хуже, чем трезв, – был опустошен, горестен, сам себе неприятен. Это состояние пришло еще там, когда стоя пили первую. Вдруг осозналось, что Павла нет; все жрут, пьют, кто искренне, кто поддельно горюет, а его нет – отнят, изъят. И не сам факт смерти показался ужасным – все мы смертны, да, все, кто в этот час плакал и хохотал, женился, рождался, работал, болел и кто тоскливо вздыхал, что Павлу выпал короткий век, все смертны – тут не было о чем горевать; ужаснуло другое, ужаснула мысль, что он сам спровоцировал эту смерть, поспособствовал ей, что рассказами о трусости Павла он всех пугал, вселял страх, ожидал какой-то решительной меры, что для собственного спокойствия он желал этой смерти, не убийства – так жестко желание не становилось, но исчезновения, немоты, отсутствия.

И случилось – Павел отсутствовал, онемел, исчез навсегда. И смерть случилась, когда он, Децкий, приблизился к тайне. Тогда, в моменты вечерних телефонных разговоров с Павлом, он уже не желал его гибели, сердился, но страх и злоба уже прошли, он уже примирился с его присутствием, с той опасностью, какую создает его страдание; но побуждение, сигналы на обрыв жизни Павла уже излучились, коснулись всех, и кто-то отреагировал. Теперь не имело значения, правильно или неправильно этот кто-то поступил. Смерть состоялась, и грех убийства не был личным грехом того, кто убил. Децкий чувствовал, что этот грех лег на него, вошел в душу и убивал душу. Нет, это не поминки, говорил он себе; он справит поминки, когда убийца получит свое, когда последует под могильный холм за Павлом, чтобы равно стало на весах. Он найдет убийцу; Децкий уже знал, как будет искать. Он думал, что уже имеет власть над убийцей, что ему дана возможность отомстить в любой угодный час – достаточно явиться к следователю Сенькевичу с повинной. И никто не спасется. Но Децкий знал, что никогда так не поступит. Есть своя жизнь, ее надо прожить сполна, и не там, а тут. Убийца должен исчезнуть, но он, Децкий, не имеет права исчезнуть вместе с ним, ибо жизнь за жизнь, а не две жизни за одну жизнь.

Есть убийца, и есть он – одинокий мститель. У него нет союзников, никто не поддержит его, никто ему не поможет; все хотят жить без перемен, без риска, без страха стычки с убийцей; все, кому Павел был опасен, радуются; у всех сквозь вздохи притворного горя слышен вздох облегчения. А если погибнет он, этим людям станет еще легче, страхи их ослабнут, земля под ногами, сейчас зыбкая, окрепнет.

Но кто решился?

Сквозь наплывы своих мыслей Децкий чувствовал, что знает разгадку, что он видел и что память его держит что-то такое, что сразу отвечает на вопрос: "Кто?" Он сел на тахту и, сжав виски руками и покачиваясь, попытался отыскать это важное, притаившееся в уме знание. Но горечь, чувство вины перед Павлом тяготили ум, он не мог отрешиться, расслабиться, освободиться, установить в мыслях покой.