Текст книги "После сделанного"

Автор книги: К. Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Но кто второй? – задумался Децкий. – Один – Петька, Петька Смирнов, завскладом, можно сказать – бывший завскладом. Он уже – человек пропащий. Ему не выкрутиться. Если и вернется в город, то алиби себе не устроит, попросту не успеет. Любое его оправдание сегодня же будет проверено с предельной придирчивостью. Он не может создать себе алиби, думал Децкий. Для него мчаться в город – еще хуже, чем идти сюда. А из этого неминуемо следует, что если они на мельницу не вернутся, то второй должен Петьку угробить. Иначе его самого возьмут. Но если они решили вернуться, то они не думают об алиби, они думают, что у них никто не спросит алиби, для них единственный ход – идти до конца: наша гибель для них – спасение. Но если они придут, их зацапают, а когда их зацапают, то Петька Смирнов сделает добровольное признание. И каково бы ни было Петьке – а ясно, что ничего хорошего его, заводского ворюгу и бандита, не ждет, – ему, Децкому, хоть и в меньшей мере, тоже отмерят срок с конфискацией имущества. Да и что, собственно, с того, что Петьке будет плохо? Петька все равно обречен. А вот он, Децкий, пока что не обречен, он спасся от смерти, обязан спастись от суда и тюрьмы. Обязан, обязан, думал Децкий. Господи ты мой, что же делать? И вдруг ему открылось, что в его силах изменить обстоятельства, изменить их таким образом, что они станут полезны не убийцам, не сволочи Петьке с компаньоном, с Данилою или Витькой, не майору с помощником, а ему, Децкому. Он имеет полное право, он более всех пострадал, он пережитыми страхами заслужил. Он, Децкий, с того света вышел, возле него смерть постояла, руку заносила жизнь оборвать, холодом на висок подышала, он воскрес, да, можно сказать, из мертвых восстал. Это его, Децкого, Петька Смирнов в гроб готовил, не дрогнуло сердце у складской крысы, так пусть сам поплатится, пусть напарник решит, как с Петей расстаться. Это будут их личные отношения, дело их совести – жалеть или миловать. А ему, Децкому, надо сделать самую малость: выставить в окно палку с платком и помахать, когда появятся на тропинке, чтобы издали бросилось им в глаза и стало ясно нельзя на мельницу, что-то здесь случилось, что-то чрезвычайное произошло, кто-то освободился или освободил, нет связанных, а есть опасность, засада, их видят, ждут, им грозит разоблачение. И тогда они кинутся в лес, побегут спасаться, и по железному закону всех мерзавцев обреченный завскладом получит сокрушительный удар кастетом в висок.

И приняв такое решение, Децкий стал подглядывать в щель на опушку леса, из которого должны были появиться убийцы.

Его напряженное ожидание недолго продлилось в одиночестве. Заскрипела лестница, и к нему наверх поднялся Сенькевич.

Он присел рядом на корточки и сказал:

– Ну, Юрий Иванович, пока есть свободное время, давайте поговорим.

И жесткий его взгляд объяснил Децкому, что майор видит его трезво и ни в чем не обманывается.

– Давайте, – ответил Децкий.

– Вот был у вас нож, – спросил Сенькевич. – Зачем?

– Пригодился, как видите, – пошутил Децкий.

– Значит, вы ожидали нападения?

– Да, боязно было.

– Кого же вы хотели найти?

– Смирнова, – ответил Децкий, понимая, что вблизи дачи завскладом ожидать кого-либо другого было бы нелепо.

– Вы боялись Смирнова? – уточнил Сенькевич.

– Побаивался. Пусто здесь, людей нет. Было не по себе.

– Вы договаривались о встрече?

– Нет. Я нашел его записку жене, что он здесь. Ну, и приехал.

– А где записка эта лежит? – поинтересовался Сенькевич.

– А в кармане пиджака лежит.

– Почерк точно Смирнова?

– Во всяком случае очень похож.

– Кто же второй?

– Не представляю, – искренне сказал Децкий.

– Но почему они напали на вас?

– Я не ожидал нападения. И не ожидал встретить двоих. Я был уверен, что Смирнов будет один и что наш разговор даже в худшем случае не дойдет до ссоры...

Говоря так, Децкий почувствовал рождение в душе спасительной для себя версии: на Пашу свалить. Все свалить на Павла, прозрел он. Паша вел дело, крутил, левачил, сбывал, а он, Децкий, проявил халатность, по дружбе, по слепоте старых приятельских отношений ничего не замечал, ибо верил, как себе, как брату родному, а потом, совсем в недавнее время, стал догадываться, даже и не догадываться, а замечать странности какие-то на Пашином участке, каких не должно было быть, и хотел с Пашей поговорить, и поговорил – спросил у него: "Что-то, Паша, не все у тебя в порядке. Советую как друг – наладь порядок!" А когда вот так поговорил, то Пашу вскоре и убрали, а его, Децкого, в наказание ограбили. И вовсе решили убить, чтобы клубок не распутал.

Стоять до конца на этой версии, и никто обратного не докажет.

– Из-за чего же вам было ссориться? – спросил Сенькевич.

– Это длинная история. Как вам известно, убили моего товарища, Павла Пташука...

– Откуда вы знаете, что убили? – перебил Сенькевич.

– Есть косвенные свидетельства, что убили. Не мог погибнуть. Уверен, что убили. Хочу знать – кто. А конкретно хочу узнать, кто в вечер убийства отсутствовал дома. И вот от этого вопроса Смирнов бежит как от огня. Я не застал его вечером дома, утром он не пришел на завод, я и поехал сюда по запискам... в засаду.

– Выходит, Смирнов убил Пташука?

– Не знаю, здесь их двое.

– Понятно, – сказал Сенькевич. – А в какой связи это с хищениями?

– С какими? – спросил Децкий.

– У вас в цеху. Замочки и прочее. Ширпотреб.

– Ширпотреб вел Павел. Я не думаю, чтобы он был расхитителем. Не стал бы он мелочиться. Да и недостачи никогда не было. Недостачу ведь скрыть нельзя. Все документы были в полнейшем порядке. Нет, едва ли это возможно...

И тут Децкому стало легко и стало внятно, что так, только так и надо ему держаться впредь – верить в Пашину честность, поразиться, если докажут Пашину вину. А если крыса эта, Петька, и останется жив и начнет вспоминать, что, с кем и за сколько делалось, что, кому и когда говорилось, что и куда сбывалось, то презрительно пожимать плечами – лжет, врет, мстит за поиски убийцы и грабителя. Нечем ему доказать, одни голые слова, а словам без видимых, ощутимых доказательств веры нет. Зато вот что неопровержимо: что его, Децкого, держали с кляпом во рту, избили кастетом, что он пострадал наравне с инспектором розыска. А кого обокрали? А кто искал вора? А кто искал убийцу Паши? Кто вел частное следствие? Факты железные, тут даже Сенькевич подтвердит.

– А если и брал Пташук по мелочам, – сказал Децкий, – уже без разницы, уже не имеет значения.

И скорбно вздохнув, он попросил майора:

– Курить хочется невмоготу. Давайте закурим.

– Никак нельзя, – ответил Сенькевич. – Закурим, а дым сквозь щели – и никто не придет. Скажите, Децкий, а вам хочется, чтобы они пришли?

– А что им остается?

– Да, – согласился Сенькевич, – они вернутся. И это убеждает меня, что нам с вами еще предстоит немало разговоров.

Сенькевич спустился вниз, где Корбов, стоя возле дверей, обозревал сквозь щель окрестности.

– Тишина! – сказал Корбов. – Может, они в город смотались?

– Нет, – возразил Сенькевич, – это для них не спасение. Поищи-ка в кармане, записка там должна быть.

Корбов сунул руку в карман и достал две скомканные бумажки.

– Ну вот, улики, – усмехнулся Сенькевич, расправляя половинки листа. Если сам Смирнов писал, то хоть бы ради них должны возвратиться.

– А вдруг не сам?

– Кто б ни писал – улика. Придут.

Замолчали.

Ни звука не слышалось сверху, где сидел Децкий, и вокруг мельницы словно бы все замерло, только глухо рокотал водосброс.

– Иди-ка к окну, – сказал Сенькевич. – Вдруг они тылами вернутся.

Корбов понятливо кивнул и отправился по указанию. Проскрипели лестница, сухие доски помоста, и вновь настала ровная тягостная тишина.

Сенькевич, став на место Корбова, поглядывал на недалекую опушку, откуда могли появиться преступники, а мысли его текли сами собой, и мысли эти были угрюмые. Он находился в засаде, и ему сейчас припоминались многие другие ожидания, когда так же медленно тянулось время, а неизвестность и ответственность, связанные с задержанием, отзывались таким же глубоким волнением. И вставали в памяти люди, которых приходилось задерживать: это всегда были разные люди – различной силы, храбрости, ума, темперамента, но всех их роднила непонятная Сенькевичу способность быстро и бездумно ударом ножа, дубины, камня сокрушить чужую жизнь и судьбу.

Еще он сердился на себя, что попал впросак, что остался в живых не по своему умению, а случайно, в силу просчета преступников или какого-то их хитрого расчета, который случайно не исполнился, и Сенькевичу хотелось провести задержание умно, с пользой, которая компенсировала бы недавний промах. Почему их двое, еще думал Сенькевич. Что кроется за этими действиями парой? Не супружеская ведь пара. Не с женой Смирнов выступает. Двое мужчин – Корбов приметил. И чем Децкий им навредил? Зачем убийство? Только ли из-за алиби на вечер смерти Пташука? Но и сам Децкий не казался чистым. И уж совсем неприятно выглядели его грубые намеки, что вся вина за хищения окажется на Пташуке, на мертвом – который не может защититься и с которого, мол, не удастся спросить. Но если Децкий настроен защищаться за ширпотреб, то зачем риск убийства Смирнову? Что он и еще кто-то этим выигрывают? Или Децкий и впрямь решил исполнить роль мстителя? Много, много сходилось загадок, которые нельзя было разрешить умозрительно. Сберкнижка, смерть Павла Пташука, нападение на Децкого – все как-то непонятно стыковалось, и все имело разные мотивы. Только какое бы ни готовилось или осуществилось преступление, думал Сенькевич, всегда побуждениями ему служат жадность, страх, ничтожество сердца, злоба или все вкупе. Однако всегда в разных вариантах и комбинациях, продиктованных обстоятельствами и циничным расчетом. Какие же здесь сопряжения? Сберкнижка – из жадности, Пташук – из страха, Децкий – из злобы или тоже со страха. Страха чего? Чего они боятся со стороны Децкого?

Красивое все-таки место облюбовал себе этот завскладом, подумал Сенькевич. Очень красивое. Лес, луг, чистая речка, безлюдье, все, как в прошлом веке, прямо именье свое. Тем, верно, и тешился, что у него лучше, чем у прочих, что он умеет жить, а прочие теснятся, что он барином сидит, хуторянином, кулаком. Из полутьмы старой мельницы мир, открывавшийся сквозь щели, казался прекрасным, и Сенькевичу стало особенно неприятно, противно, что среди этой красоты природы сейчас ходят два враждебных жизни человека; его чувство справедливости и добра не хотело примириться с их жестокостью, и в глубине души он хотел, чтобы они не пришли, чтобы убоялись крайности зла, не смогли быть убийцами, самовольными носителями смерти, тварями того света, чуждыми миру людей. Но это была боль всегдашнего желания не иметь дела с душевно мертвыми, которых ничто не в силах пронять, ничьи и никакие мольбы, только страх собственной гибели. Лишь в раздавливающих тисках полного поражения, под гнетом неопровержимых улик, пред видением мрачного своего исхода будилась в них совесть, да и то не совесть, а жалость к себе, и они каялись ради пощады, вымаливали милость, готовы были на любую работу, на муки пожизненного заключения, лишь бы жить, жить...

Вдруг, ломая его чувствования, послышался в лесочке шум заведенного мотора. "Неужели уедут?" – с недоверием и с некоею радостью подумал Сенькевич, но оправдались худшие предположения: на лужок выехали серые "Жигули" и напрямик направились к мельнице. Сенькевич кликнул Корбова, и оба они заторопились в камору исполнять свой план. Корбов лег на живот, лицом в пол, и сцепил за спиной руки. Обозначая повязку, Сенькевич обернул ему ноги и руки бинтом. Сам же он лег, как был брошен, – на спину. Децкий же наверху уселся возле проема, чтобы в случае следовательской неудачи – а думалось, что следователям не повезет, что их могут застрелить, и даже хотелось этого, – чтобы при таком исходе задержания выпрыгнуть в окно, скрыться в олешнике и бежать.

Машина подкатила вплотную к мельнице, заглох мотор, через считанные мгновения двери распахнулись и преступники вошли внутрь. Сенькевич узнал в зеленом завскладом Смирнова, второй же в поднятом капюшоне оставался ему неизвестен. Завскладом подошел к каморе, кинул на узников короткий взгляд и отошел. Было слышно, как приятель сказал ему: "Давай, давай!" Сам же он неподвижно стоял у входных дверей. Завскладом тут же вымело за порог, он появился через минуту с канистрой и по знаку второго стал плескать бензином на стены, приближаясь к каморе. Противно и страшно запахло бензином.

Сенькевича била дрожь ненависти. За пятнадцать лет работы в розыске он видел разных негодяев, но такое зверье еще не встречалось. На мгновение ему открылась жуть той смерти, на которую их хотели обречь. Мельница в дебрях леса, людей вокруг никого, а если и случится человек – чем тушить, хоть и река возле, руками черпать? И зачем тушить, кому придет на ум, что внутри двое связанных людей. Сухое же дерево вспыхнет, как спичка, и сгорит дотла; полчаса, час – и пепелище, никто и причин пожара не станет искать постройка брошена, это просто дрова. Он решил ждать до последнего мгновения, до того, как повернут выходить.

Тут, однако, случилась совершенная неожиданность. Когда завскладом поднес канистру к каморе, дружок прыгнул к нему и свалил ударом кастета. Затем он вытащил поясной ремень завскладом, связал ему руки и бросил напарника в камору. Сенькевич, поразившись, узнал коллекционера.

– Кляпик таки выплюнули, товарищ майор! – сказал коллекционер.

Постояв, посмотрев на три свои жертвы, он спросил:

– Децкий, ты жив?

Корбов передернул плечами.

– Сам виноват, – сказал коллекционер. – Уговаривал же тебя не шуршать. А ты – денежки, Паша, старушка...

– Значит, это вы в сберкассу ходили? – спросил Сенькевич.

– Узнаю настоящего следователя, – сказал коллекционер. – Все тайны волнуют. Скрывать не стану – я. Катя рассчитала, подсказала, что можно, что вот этот, – глянул на Корбова, – легче в прорубь прыгнет, чем в милицию, ползавода обокрал...

Децкий наверху, слыша эти слова, зашелся от ненависти и ужаса.

– Так вы и Павла Пташука? – спрашивал Сенькевич.

– Нет, Павла не я. Катя ездила к Павлику. Я сидел у телефона, отвечал, что купается. А сейчас она сидит, отвечает, что я обед готовлю.

– А старушку за что?

– Случайно. Испугалась.

– А приятеля за что?

– Надоел. Я его со вчерашнего вечера опекаю. Катя привлекла, чтобы Децкого вытянуть как-нибудь за город.

Вернувшись в сознание, завскладом прозрел, что он предан, связан и сейчас чиркнет спичка, вспыхнет бензин, он заживо сгорит и превратится в уголь; он мгновенно обезумел, волосы его вздыбились, лицо исказилось судорогой; качаясь по брезенту, напрягаясь разорвать ремень, он в ужасе кричал недавнему своему напарнику: "Не хочу! Гад, гад! Развяжи меня!"

Слушая эти отчаянные и напрасные вопли, Децкий радостно и презрительно улыбался. Что, страшно, крыса гремучая, отмечал он с удовлетворением. А мне как было? Что мне, гад, готовил! А я не кричал, не верещал поросенком. Жалко себя, жутко – это хорошо, это по заслугам. Не рой другому яму – сам в нее попадешь. Вот и угодил. Помучайся, дрянь, потрясись, узнай, каково видеть свою могилу, слышать смерть, напрасно плакать, глядеть в пустые глаза и взывать о пощаде, взывать тщетно. Только лучше бы тебе, Петя, подумал Децкий, умереть, сдохнуть прямо сейчас от разрыва сердца. И тюрьмы избежишь, и пользу сделаешь – тогда, тогда пусть хоть сто следователей на завод приходят.

– Но чем же, если не секрет, – спрашивал Сенькевич, – вам Пташук досадил?

– Конечно, секрет, – отвечал коллекционер. – Но уж так и быть... Угораздило его морду высунуть в окно, когда в поезде вот к этому ослу ехал. Воздуха свежего захотелось, а я за кассами прятался. Он заметил. Хорошо, что пьяный был, не сообразил. А когда этот дурак следствие начал, вынюхивать пошел, Пташуку и припомнилось. Он Катьке позвонил – где меня встретила...

Децкого замутило; выплыл со дна души грех роковой ошибки и предстал в тяжести неисправимых последствий: не бросил бы он в тот вечер трубку, не рявкнул бы, что шарики не вертятся из-за водки, проявил бы самое малое терпение, необходимый попросту интерес, и Паша остался бы жив, и отношения с Катькой, с коллекционером, с инспектором сложились бы совсем по-иному. Катьку надо убить, подумал Децкий с жестокой решимостью. Но тут же рефлекс самосохранения разбил эту решимость. Нет, не время мстить Катьке, понял Децкий. А надо срочно ей позвонить и сказать: "Катюша, любовник твой схвачен, спасай шкуру, топи дружка, или он тебя утопит. Он все рассказал, все без утайки, скотина тщеславная". Прямо к ней и поеду, решил Децкий. Под стражу сейчас не возьмут, права не имеют, оснований нет. Мало ли что убийцы натрепали. Он, Децкий, их и раскрыл, милицию на них вывел. Выкручусь, думал Децкий, не поддамся.

– Неужели вы всех сожжете? – продолжал свои вопросы Сенькевич.

– А что делать? Децкий заслужил, вы сами пришли, этот – свидетель. Что же мне вас, отпустить?

– А совесть не замучает?

– Переживу!

Коллекционер поднял канистру, и тогда Сенькевич взвился и со всею ненавистью ударил его в челюсть.

Через минуту коллекционер и завскладом были вынесены и положены вдали от мельницы на пахучую траву нагретого луга. Корбов сел при Децком в машину, и они поехали на шоссе вслед за милицейским "Москвичом".

Отъезжая, Децкий глянул в зеркальце на Сенькевича и на тех, лежавших на траве. Детское упоение жизнью охватило его, просились счастливые слезы; небо, лес, воздух были озарены светом воли, ярким светом Эдема, словно только что были созданы для радостей всего живого на земле, и он сам чувствовал себя вышедшим из мрака, из подземной черноты в этот светлый покой. "Жив! Жив! – говорил себе Децкий. – Выкручусь! Все отвергну, ни в чем не признаюсь. Выкручусь".

А Сенькевич устало сидел вблизи двух преступников. Душа его ныла, и мысли его были тяжелы. Он думал о том, что прошел по соломинке над могилой, что получит взыскание за неоправданный риск, что никогда не расскажет о пережитых минутах жене, что потребуется еще много усилий, чтобы доказать все преступления этих озверевших людей. Преступники лежали молча, закрыв глаза; завскладом плакал, коллекционер в ход своим мыслям гонял желваки. Сенькевич посмотрел вверх: там по лазури в извечной чистоте плыли белые, как детские души, облака; яркая их белизна завораживала, щемила сердце, манила в далекое беззаботное хождение по земле среди людей, не знающих злобы. Но тишина дней не была уделом Сенькевича, и думы его быстро вернулись на этот затерянный в старом лесу лужок, к бездушным этим людям, к заботам своего изнурительного и любимого ремесла.