Текст книги "Теоретическая лингвистика и судебная лингвистическая экспертиза"

Автор книги: К. Бринев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 2. Общая характеристика судебной лингвистической экспертизы

Настоящая глава посвящена исследованию двух сторон судебной лингвистической экспертизы – научно-исследовательской и юридической. Эссенциалистский способ построения лингвистических теорий способствовал тому, что между решениями и фактами не проводилось четкого разграничения, и решения, скорее, интерпретировались как факты, которые способны выводиться из других фактов. В связи с этим получила развитие презумпция, согласно которой высказывания с предикатом «нужно» логически выводимы из высказываний с предикатом «есть». Наиболее ярко эта презумпция проявляется в обсуждениях, связанных с местом лингвистической экспертизы в ряду других экспертных исследований, а также в связи с разграничением юридического и собственно лингвистического уровней в лингвистической экспертизе, где юридический уровень полагался настолько же «фактитивным», насколько и лингвистический. Этому, по нашему мнению, способствовала теория права, в которой последнее предстает как некое органичное и органическое (природное) образование. Эта концепция способствовала распространению мнений о том, что требования, предъявляемые законом к лингвистической экспертизе или речевому поведению, представляют собой вид естественных требований, условность правовых норм (вытекающая из того факта, что правовые нормы – это решения по поводу фактов), по нашему мнению, при этом не замечалась. С развиваемой точки зрения в правовых нормах нет ничего необходимого, как, например, в регулярностях физического мира или в некоторых регулярностях языка и речи. Правовые нормы с этой точки зрения – это предписания по поводу фактов, тогда как лингвистическая наука – это поиски адекватного описания фактов.

В данной главе мы попытаемся провести последовательное различие между фактитивным аспектом лингвистических исследований и юридическим их аспектом, который восходит к тому, что лингвистическое исследование (экспертиза) оказывается включенной и в правовую систему, которая является системой или совокупностью решений.

2.1. Судебная лингвистическая экспертиза как отрасль юридической лингвистики

Юридическая лингвистика – отрасль прикладной лингвистики, предметом изучения которой является область пересечения языка и права, юридическая лингвистика как отрасль организуется тремя видами отношений между языком и правом. Впервые эти три вида отношений были выделены Н.Д. Голевым в его работе «Юридический аспект языка в лингвистическом освещении» [Голев, 1999].

Н.Д. Голев выделяет следующие типы отношений: язык выступает как объект правового регулирования, язык выступает как средство, при помощи которого осуществляется регулирование, и язык является предметом исследования, когда, например, в судебном заседании исследуется спорный текст. Последнее отношение как раз и организует лингвистическую экспертологию – один из разделов юридической лингвистики. Безусловно, названное деление может быть принято, но, по нашему мнению, требуется уточнение: в отрасли, которую мы назвали «лингвистическая экспертология», речевое произведение, скорее, выступает в качестве «следа», отражающего юридически значимую информацию. В этом аспекте лингвистическая экспертиза не противопоставлена другим видам экспертиз, предметами которых являются определенные типы следов – материальных объектов, способных отражать различного рода информацию [Белкин, 1997; Зинин, 2002, Сорокотягина, 2006, Россинская, 2008, Галяшина, 2003 и т.п.].

В [Галяшина, 2003] лингвистическая экспертиза включена в другую дисциплину, которая называется «судебное речеведение». В названной работе осуществлена попытка выделения новой отрасли лингвистического знания на основе противопоставления теоретического и прикладного аспектов лингвистической науки. Безусловно, круг проблем, который имеет отношение, например, к лингвистической и автороведческой экспертизам, носит прикладной характер, но обстоятельство, что факты, выявленные в прикладных исследованиях, не входят в ядро теоретической лингвистики, скорее, говорит о качестве лингвистических теорий, нежели о том, что они (факты) являются «только прикладными».

При очевидной неоднородности прикладной и теоретической отраслей знания эти отрасли необходимо связаны между собой. Так, по нашему мнению, теоретическая наука не может игнорировать ни одного интересного факта, выявленного в результате прикладных исследований, а тем более факта, который не имеет объяснения в рамках принятой лингвистической теории либо противоречит такой теории. Остается только сожалеть, что такие факты, как порождение речи в патологических состояниях (включая, например, состояние алкогольного опьянения), мера эффективности автороведческих методик, по-видимому, не представляют никакого интереса для теоретической лингвистики, но, как кажется, нет никакой необходимости в таком положении дел. Если в сферу интересов лингвистической теории будут регулярно включаться такие факты, то она, вероятно, в конце концов, может стать областью специальных познаний, которая способна являться инструментом для прикладных решений. Поэтому мы считаем, что концепция судебного речеведения не может быть принята: лингвистическая теория не достигла еще того уровня, чтобы в ней складывались такие же отношения между прикладным и теоретическим знанием, которые свойственны, например, физике. Лингвистическая теория, как правило, построенная на эссенциалистских основаниях и субъективной теории истины, почти всегда оказывается неприменимой к описанию реального положения дел, что отнюдь не свидетельствует в ее (теории) пользу. Ситуация «осложняется» тем, что такое положение всегда может быть объяснено через ad hoc принцип: оно, например, может считаться свидетельством в пользу того факта, что теория всегда относительно независима от практики. Таким образом, в теоретической и прикладной лингвистике складывается парадоксальная ситуация, которую, намеренно огрубляя, можно определить как такую, что теоретическая лингвистика занимается своими проблемами, а прикладная – своими. Хорошая теория, по нашему мнению, должна быть способна описать и объяснить все факты, которые возникают в прикладных областях, и весьма интересен вопрос о том, какое количество фактов, которые не рассматриваются классической лингвистической теорией, но известны из прикладных исследований, может быть объяснено при помощи этой классической теории, а какое – нет.

Возвращаясь к обсуждению концепции судебного речеведения, отметим, что данная концепция может быть принята только в том смысле, что в каком-то отношении не является важным, как называть отрасль знания, и в данном случае мы имеем конкуренцию номинативных моделей, а не проблему фактического характера. Так, со словесной точки зрения конкурируют две номинативные модели, первая из них связана с номинацией, организованной по типу «судебная психиатрия», «судебная медицина», вторая – по типу «юридическая психология». По нашему мнению, номинация «юридическая лингвистика» (сокращенно – «юрислингвистика») все-таки более приемлема. Юридическая лингвистика – отрасль лингвистики, предметом исследования которой является область пересечения языка и права, и судебная лингвистическая экспертиза является одной из подотраслей этой дисциплины, в этом плане современные исследования в области языка и права более похожи на исследования по юридической психологии, нежели по судебной медицине. Так, в сферу интересов юридической психологии входят не только проблемы психологической экспертизы, но и проблемы, не выходящие непосредственным образом в экспертную практику, например, в ней могут описываться такие предметы, как психология жертвы, психология преступника, психология допроса, психология осмотра места преступления и многое другое. Таким же образом в сферу интересов юридической лингвистики входят: проблема юридического языка [Голев, 2002; Голев, 2004], прикладные разработки в области судебного красноречия [Катышев, 2001; Катышев, 2007, Катышев, Князькова, 2006], область, получившая название «юридическая лингвоконфликтогия» [Муравьева, 2002; Гридина, Третьякова, 2002; Третьякова, 2002; Третьякова, 2003; Сафронов, 2004], поэтому лингвистическая экспертиза является лишь составной частью выделившейся отрасли лингвистического знания. Вопрос о том, называть ли эту составную часть судебным речеведением, лингвистической экспертологией или судебной лингвистической экспертизой, не имеет принципиального значения. Именно два последних термина (точнее сказать, словесных обозначения) используются как синонимичные в работе по отношению к разделу юридической лингвистики, который и посвящен экспертной проблематике.

2.2. Проблема разграничения лингвистического и юридического уровней в лингвистической экспертизе

В лингвистической экспертологии проблема разграничения «юридического» и «лингвистического» ставится и решается преимущественно как проблема терминологического характера. Ясно она может быть сформулирована в следующем, например, вопросе: «Чем является оскорбление с юридической и лингвистической точек зрения?».

Такой характер постановки вопроса обусловлен, как мы уже отмечали, тем, что в теоретической лингвистике доминирует эссенциалистский подход к построению теорий. В центре теорий находятся концепты (=слова и термины), а не соответствующие или не соответствующие действительности высказывания. В результате того, что слова прилагаются к фрагментам действительности весьма неопределенным образом (в том числе в лингвистике и юриспруденции) и иногда несхожим образом в различных ситуациях, делается вывод об истине как понимании (интерпретации), отсюда истина полагается зависимой от того, как кто-то что-то понимает и, соответственно, становится субъективной и релятивной.

Полагается, например, что в юриспруденции оскорбление – это умаление чести и достоинства, выраженное в неприличной форме, а в лингвистике для оскорбления неприличная форма не является важной, отсюда выводится, что часть квалификаций речевых произведений как оскорблений в лингвистике будет ложной по отношению к квалификациям оскорбления в юриспруденции. Легко показать, что описанная ситуация не имеет отношения к принципу истины как соответствия фактам и не влечет необходимости принятия субъективной теории истины. Очевидно, что судья не решает (по крайней мере, не должен решать) проблему названий, для него не важно, как в лингвистике как науке называются определенные фрагменты реальности, а важны совокупности фактов, которые могут быть описаны в истинных или ложных утверждениях и далее оценены как запрещенные или разрешенные совокупности фактов.

Это может быть объяснено, в том числе, и языковыми свойствами правовых норм как определенных типов высказываний. Правовая норма относится по своему характеру к деонтическим высказываниям, высказываниям, которые что-то запрещают и к чему-то обязывают. В теории речевых актов эти высказывания относятся к классу экзерситивов[10]10
  Экзерситив – это «решение, касающееся того, что нечто должно быть, в противоположность суждению, что оно является таким-то: это защита того, как должно быть, в противоположность оценке, как есть на самом деле» [Остин, 1999, с. 128]. В описании Дж. Серля – это директивы или комиссивы [Серль, 1986].


[Закрыть] [Остин, 1999, с. 125]. Основная характеристика их заключается в том, что они являются действиями, когда кто-то говорит: «Я запрещаю~», то он выполняет определенное действие. Основное логическое свойство этих высказываний заключается в том, что они не могут иметь истинностных значений, и в этом смысле они оценочны. Эти высказывания являются высказываниями о ценностях, а не о фактах (см. об этом более подробно раздел 2.2.3.3.), но они имеют и фактологический (=дескриптивный) компонент, который является объектом оценки, так как оцениваются всегда факты (сходное утверждение высказывается в [Остин, 1999, с. 125]). Таким образом, все высказывания права можно охарактеризовать как высказывания, устанавливающие ценности, которые определяют наше поведение, в этом смысле они конвенциональны: мы «договариваемся» вести себя таким-то образом и не вести себя таким-то образом, этим исчерпывается функция этих высказываний.

Все юридические конструкции, такие, например, как «состав правонарушения» или «презумпция невиновности», являются в этом смысле ценностями. Так, например, приняв презумпцию невиновности, мы утверждаем следующую ценность: пусть лучше будут отпущены фактически виновные, чем осуждены фактически невиновные (напомним, что согласно Конституции РФ неразрешимые сомнения толкуются в пользу обвиняемого (ст. 49)). Предположим, что мы ввели презумпцию виновности. Тогда мы приняли решение о том, что будем наказывать тех, кто фактически виноват, хотя их вина не будет доказана, но при этом будут наказаны и невиновные. Но мы выбрали другую форму поведения, и предполагается, что несем ответственность за этот выбор: будучи судьями, мы, например, не должны осуждать тех, относительно которых существуют неразрешимые сомнения в вине или других обстоятельствах дела.

Поэтому мы согласны с А.Н. Барановым, который ставил под сомнение факт, что оскорбление является уголовным преступлением [Баранов, 2007, с. 550]. Действительно, вопрос о том, относить ли оскорбление к уголовным преступлениям, является нашим решением. Мы можем решить, что оскорбление – это гражданско-правовой деликт и, думаем, оскорбление без каких-либо трудностей не будет квалифицироваться как общественно опасное деяние, но будет квалифицироваться как то, что способно принести моральный вред, и может «рассматриваться» только в гражданско-правовом порядке. Для такого решения, по нашему мнению, есть «сильные» метаязыковые показания, думаем, что проблема оскорбления трактуется в массовом сознании как личное дело каждого, но не как дело государственной важности, проведение массовых опросов, на наш взгляд, могло бы достаточно убедительно подтвердить данное положение. В конце концов, мы могли бы «вывести» оскорбление из состава правовых норм, принимая тем самым решение о том, что этот факт безразличен для права и что этот тип отношений должен регулироваться моралью и стихийно сложившимися нормами взаимодействия людей в обществе. И для такого решения возможно фактическое обоснование: большинство возникающих речевых конфликтов, в которых «фигурирует» оскорбление, именно так и решается. Думаем, что недалеко от истины утверждение о том, что в процентном отношении судебное решение дел по оскорблению невелико и в каких-то социальных группах решать проблему оскорбления в судебном порядке попросту не престижно. Но мы также можем не менять ситуацию с оскорблением и продолжать осуществлять уголовное преследование лиц, относительно которых имеются основание полагать, что эти лица совершили преступление называемое словом «оскорбление». Таким образом, любое решение никогда не может быть сведено к фактическому положению дел, но всегда является результатом действий и системы ценностей того, кто принимает это решение[11]11
  Когда, например, лингвист утверждает, что происходит «порча» языка и пытается обосновать это эмпирически, то он всегда потерпит неудачу, потому что данное утверждение – это утверждение о ценности, а не о фактах. Воображаемый лингвист в данном случае, безусловно, оценивает факты: жаргонные и иностранные слова начали проникать в сферу, например, официального общения, а это недопустимо, потому что лингвист не хочет, чтобы так было, таким образом, лингвист пытается отстоять свои ценности, которые сформировались у него относительно норм речевого общения. Эти факты, кстати, продукты решений других людей: человек способен решать употреблять ему жаргонные слова в официальной речи или нет. Но даже если когда-нибудь удастся доказать, утверждение «Русский язык портится» (например, в том смысле, что он стал передавать меньше бит информации в единицу времени), то это не будет влечь автоматически того, что будет принято решение о восстановлении его (русского языка) «пропускных способностей».


[Закрыть].

Но, как мы уже отметили, оцениваются именно факты, таким образом, норма всегда формулируется по отношению к какой-то совокупности фактов. Так, действие, которое называется кражей и заключается в том, что Х взял у У-а Z так, что У не знал и не хотел, чтобы Х брал Z, оценивается как запрещенное и наказывается соответствующим образом. Когда же У знает, что Х берет у него Z, и У не хочет, чтобы Х это делал, при этом несущественно, оказывал ли Х воздействие на У-ка с целью пресечь действия У-ка, это называется словом «грабеж» и влечет более строгие санкции. Диспозиция нормы и описывает фактическое положение дел, которое приемлемо или неприемлемо (уголовное или административное по преимуществу право), таким образом, норма и дескриптивна, т.е. в ней есть уровень описания тех фактов, которые являются предметом оценки.

Для установления этих фактов назначаются экспертизы, в том числе и лингвистическая. Закон определяет случаи назначения экспертизы, экспертиза назначается тогда, когда требуются специальные познания в области науки, искусства и ремесла (ст.ст. 195, 283 УПК, ст. 79 ГПК, ст. 82 АПК, ст. 26.4 КоАП). Поэтому экспертиза, с одной стороны, – процессуальное действие, предназначенное для установления фактов с целью разрешения дела по существу, с другой стороны, экспертиза является исследованием, которое позволяет или не позволяет установить эти факты. С первой стороны, экспертиза – вид деятельности, регулируемый процессуальными нормами, предметом регулирования которых являются общественные отношения, складывающиеся в сфере отправления правосудия. Со второй стороны, в экспертизе нет ничего юридического, в ней используются научные теории, которые описывают фрагменты реальности, изучение которых входит в предмет конкретной науки, то есть в ней используются научные теории и специально созданные методики, направленные на решение конкретных исследовательских задач.

Таким образом, выделенные стороны экспертного исследования, в общем, независимы друг от друга, поэтому далее они будут рассмотрены раздельно.

2.3. Лингвистическая экспертиза в процессуально-юридическом аспекте

2.3.1. Субъект экспертизы. Типы экспертиз

В процессуальном аспекте экспертиза назначается управомоченным на то лицом (органом) (суд, следователь, дознаватель) для разрешения вопросов, требующих специальных познаний. Таким образом, экспертиза является одним из способов или средств получения доказательственной информации и назначается, когда эту информацию невозможно получить иными способами.

В результативном аспекте экспертное исследование, оформленное в виде письменного заключения, является источником доказательств, которые, наряду с другими доказательствами, оцениваются судом, следователем, дознавателем на основе своего внутреннего убеждения.

Законодательство следующим образом регулирует круг лиц, которые имеют право на производство судебных экспертиз – это лица, обладающие познаниями в области науки, искусства и ремесла, то есть экспертные задачи может решать любой человек, имеющий познания в какой-либо области. Фактически же вопрос о субъекте экспертного исследования решается относительно квалификации специалиста: тот, кто имеет определенную квалификацию, способен в процессуальном отношении стать экспертом. Такое нормативное решение относительно статуса эксперта (эксперт – это не только тот, кто работает в должности эксперта) имеет свои негативные следствия. Например, в области судебных лингвистических экспертиз такое следствие связано, очевидно, с невысоким уровнем экспертных исследований (см. об этом [Галяшина, 2002, с. 234-235]). Но другое решение, которое бы приравняло должность эксперта и процессуальный статус лица как эксперта, способно привести к другим негативным последствиям – к процессуальной невозможности пользоваться специальными познаниями в области тех наук (искусств и ремесел), относительно которых не сложились отдельные экспертные специальности. Таким образом, проблема статуса лица, которое имеет право на производство судебных экспертиз – это проблема принятия решений, и эта проблема не может быть решена только на фактическом уровне.

Как мы уже отметили, с процессуальной точки зрения экспертиза – это вид деятельности, который направлен на получение доказательственной информации. Для того чтобы обеспечить полноту, качество этой информации и возможность установления ее значимости для разрешения дела по существу, в процессуальном законодательстве закреплены несколько видов экспертиз.

Экспертиза может быть единоличной и комиссионной. Единоличные и комиссионные экспертизы противопоставляются количественно: в производстве единоличной экспертизы участвует один эксперт, в производстве комиссионной экспертизы участвуют два и более эксперта одной специальности. Комиссионная экспертиза назначается в целях повышения объективности исследования (в так называемых «сложных случаях»). В этих же целях разработаны процессуальные требования к производству комиссионных экспертиз, если решения экспертов по конкретному вопросу совпадают, то экспертами подписывается одно заключение, если мнения экспертов расходятся, то каждый эксперт составляет свой ответ на вопрос, подписывая его со своей стороны. В последнее время при производстве судебных лингвистических экспертиз наметилась тенденция назначать именно комиссионные экспертизы. Пожалуй, это как раз связано с тем, что статус лингвистической экспертизы как инструмента достижения истины и в области массового сознания, и в области сознания самих специалистов-лингвистов не является однозначным.

Еще одним признаком классификации экспертиз является признак «объем исследования». По этому признаку выделяют основные и дополнительные экспертизы. Дополнительные экспертизы назначаются в случаях неясности экспертных результатов, полученных в ходе проведения основной экспертизы, при условии, что данные неясности не могут быть устранены в результате допроса эксперта [Зинин, 2002]. При дополнительной экспертизе эксперту ставятся те же самые вопросы и предоставляются те же объекты, которые исследовались в рамках основной экспертизы. Дополнительная экспертиза может быть назначена эксперту, который проводил основную экспертизу либо другому эксперту[12]12
  Иное представление о дополнительной экспертизе представлено у А.Р. Шляхова [Шляхов, 1979, с. 70-71] «Назначение дополнительной экспертизы возможно, во-первых, для разъяснения ранее данного заключения; во-вторых, для решения нового вопроса по прежним исходным данным либо того же вопроса по дополнительным исходным данным. В случае постановки новых вопросов и предоставления эксперту не исследованных ранее исходных данных необходимо назначать не дополнительную, а самостоятельную экспертизу». Названные точки зрения отличаются системой отсчета относительно отождествления основной экспертизы. Для А.Р. Шляхова тождество экспертного исследования определяется относительно поставленного вопроса либо исследуемого объекта, тогда как в [Зинин, 2002] тождество определяется относительно и вопроса, и объекта исследования. Очевидно, что противопоставление данных точек зрения не имеет научного значения, имея при этом, безусловно, значение практико-юридическое в аспекте единообразия толкования соответствующих юридических норм.


[Закрыть].

Следующий признак в теории судебных экспертиз формулируется как «время назначения». По данному признаку противопоставляются первичные и повторные судебные экспертизы. Название данного признака условно, оно не отражает содержания противопоставления. Как и в предыдущем случае, маркированным членом оппозиции является понятие повторной экспертизы. Повторная экспертиза назначается в случаях сомнения в данных первичной экспертизы (наличие в экспертизе противоречий) либо сомнений в компетентности эксперта и т.п. Повторная экспертиза назначается обязательно другому эксперту (комиссии экспертов)[13]13
  Последние два выделенных признака и, соответственно, четыре выделенных типа экспертиз могут быть преобразованы в менее избыточную классификацию. Первичные экспертизы могут быть противопоставлены вторичным, в рамках которых уже выделяются два подвида – повторные и дополнительные, последние выделяются по признаку «основания и цели назначения». Это вытекает из факта, что ни одна дополнительная экспертиза не может быть первичной, а повторная – основной. Но отметим, что эта классификация не имеет какого-либо серьезного научного значения, и признака «почему есть решение о том, что должны быть повторные, дополнительные и др. экспертизы» достаточно для описания существа дела.


[Закрыть]. Последнее и призвано обеспечивать объективность результатов экспертного исследования.

В процессуальном законодательстве выделяются также однородные и комплексные экспертизы. Однородные экспертизы представляют собой исследования, проводимые в рамках одной отрасли знания, комплексные – в рамках двух и более отраслей знания. Комплексная экспертиза назначается в тех случаях, когда для исследования объектов экспертизы по вопросам, возникающим перед судом, следствием, органом дознания, необходимы познания из различных областей науки, техники, ремесла. Результат комплексной экспертизы – описание одного и того же объекта с различных сторон. Судебная лингвистическая экспертиза назначается, как правило, как один из компонентов комплексной психолого-лингвистической экспертизы, например, в рамках дел, предусмотренных статьями 280, 282 УК РФ. Существуют случаи назначения комплексной лингвистической и автороведческой экспертизы, лингвистической и фоноскопической экспертизы (хотя эти виды экспертиз проводятся, скорее, по механическому принципу, и ничто не мешает назначать не комплексную экспертизу, а две однородных), а также факты назначения лингвистической и «переводческой» экспертизы.

Есть еще один признак, по которому экспертизы делятся на обязательные и необязательные, это признак «обязательность назначения». По этому признаку лингвистическая экспертиза входит в класс необязательных экспертных исследований, то есть назначение судебной лингвистической экспертизы не является для суда и следствия обязательным, если последние полагают, что разрешение дела по существу не требует привлечения специальных познаний в области лингвистики.