Текст книги "Теоретическая лингвистика и судебная лингвистическая экспертиза"

Автор книги: К. Бринев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 1 Теоретические основы исследования

Юридическая лингвистика возникла, бесспорно, как прикладная отрасль лингвистической науки. Но исследования в области лингвистической экспертизы выявили, что теоретическая лингвистика не готова решать конкретные исследовательские задачи. Эта ситуация неслучайна, она обусловлена состоянием теоретического познания языка и речи, сразу необходимо отметить, что «теоретическое» в данном случае нами понимается в его «первичном» научном смысле, согласно которому теория – есть описание и, конечно, объяснение фактов или, другими словами, фрагментов реальной действительности. Решая конкретные экспертные задачи в рамках лингвистических экспертиз спорных речевых произведений, автор пришел к выводу, что в лингвистике практически отсутствует такая научная категория, как категория «факт»; в ней (лингвистике) есть материал, но нет фактов, всегда, например, относительно лингвистического исследования мы можем услышать вопрос: «На каком материале вы выполнили исследование?», но практически никогда: «Какие факты позволяют вам делать такие-то утверждения, и почему вы думаете, что эти факты позволяют вам утверждать то-то и то-то?».

Юридическая лингвистика (а точнее, ее подотрасль – лингвистическая экспертология) «выявила» проблему факта недвусмысленным и причудливым образом – с одной стороны, это глобальная проблема фактических описаний продуктов речевой деятельности, которая возникает в экспертных исследованиях. Эта проблема ясно может быть сформулирована, по нашему мнению, следующим образом: «Каковы те факты, которые могут быть установлены в результате лингвистического исследования?» или – с несколько другой стороны – «Как мы используем наши объяснения для того, чтобы утверждать, что в мире происходило (происходит) то-то и то-то?».

Вторая, на первый взгляд, сугубо техническая проблема, касающаяся разграничения фактов и мнений, событий и оценок, которая возникает в экспертной практике по делам о распространении не соответствующих действительности порочащих сведений и клевете, поставила вопрос об интерсубъективности естественного языка, который удовлетворительно можно сформулировать следующим образом: «Высказываем ли мы при помощи языка утверждения о реальности или все наши утверждения – это только интерпретации, которые на самом деле только наши интерпретации, и они не соотносятся с миром?»

Эти два вопроса, конечно, различны, но в экспертной практике, юридической лингвистике и теоретической лингвистике они нераздельны в том отношении, что лингвистика одинаковым образом «ведет» себя по отношению как к собственно языковому аспекту фактитивности, так и к его металингвистическому аспекту, а решение проблемы факта, как нам кажется, определяет наше научное поведение как на уровне принципов построения теорий, так и на уровне наших деклараций об устройстве и функционировании естественного языка.

В данном случае оказываются важными две стороны решения этого вопроса, первая связана с проблемой субъективности / объективности языка, вторая – со статусом общих понятий в языке, первая «эксплуатируется» явно при описании языка-объекта, например, русского, вторая кладется неосознанно в основание лингвистических теорий. Решение, которое принято в современной лингвистике и первой, и второй проблемы, лишают фактитивности любую деятельность, как деятельность, осуществляемую на естественном языке, так и деятельность, осуществляемую на языке науки (лингвистики). Следствием этого является тотальный интерпретационизм, относительно которого, думаем, будет справедливым сказать, что этот принцип никто не старается ограничить. Для того чтобы высказанные утверждения были максимально ясными, кратко рассмотрим эти две концепции и следствия, которые они влекут.

1.1. Субъективистская теория истины в теоретической лингвистике

Категория субъективного и объективного долгое время принималась в качестве инструмента (быть может, даже основного) описания языка, при этом, будучи заимствованной из философии, была принята лингвистикой некритически и в настоящее время используется в лингвистике и лингвистической экспертизе также достаточно некритически (напомним о весьма популярных сегодня тезисах современной антрополингвистки и когнитивной лингвистики). В разное время эта категория «работала» в различных направлениях: в период расцвета диалектического материализма она вводилась для того, чтобы подчеркнуть диалектическое единство субъекта и объективного мира, связь языка и речи как инструментов и видов человеческой деятельности с объективными отношениями – отношениями в реальной действительности. (Считалось, например, что категории языка обусловлены объективными отношениями в том смысле, что они (языковые категории) эти объективные отношения отражают) [Будагов, 1983; Колшанский, 1975; Мигирин, 1973; Панфилов, 1977]. В настоящее же время очевиден субъективистский подход к решению данной антиномии. Язык и речь интерпретативны: в мире нет истины и лжи, кроватей, кошек и собак, отношений «слева» и «справа» и т.п. – все это суть человеческие категории (в терминологии Ф. Бэкона – «идолы рода»), от которых нельзя избавиться, так что человек «обречен» интерпретировать мир, то есть приписывать ему свои человеческие категории, видеть его через призму этих категорий, в результате чего действительное положение дел, естественно, искажается, и поэтому мы никогда не узнаем, как обстоят дела на самом деле. Можно использовать и терминологию И. Канта: «Мы никогда не узнаем, какова на самом деле вещь в себе».

В книге развивается иная точка зрения на данную проблему, которая восходит к разработкам К. Поппера [Поппер, 2002, 2004]. Согласно этой позиции категории и суждения, действительно, являются человеческими в том смысле, что человек накладывает (как это понимал, например, И. Кант) эти категории на мир, но тот факт, что при этом человек способен ошибаться и фактически ошибается, говорит о том, что утверждения, несмотря на то, что они человеческие, это утверждения о мире в том смысле, что они могут соответствовать и могут не соответствовать реальному положению дел. Таким образом, из факта потенциальной ложности вытекает другой факт: наши утверждения не произвольны относительно того, что называется реальностью, наши утверждения принимаются и отбрасываются в рамках принципа их соответствия действительности, но не в рамках принципа договоренности (конвенционализм) [Айдукевич, http://www.catholic.uz/tl_files/reading_room/aidukevich_kartina_mira] или практической их целесообразности (прагматизм). А отсюда – оппозиция субъективного и объективного в том виде, в котором она представлена в современной лингвистике, не является продуктивной как для описания свойств естественного языка, так и на уровне лингвистической методологии. С методологической точки зрения следствием субъективизации является, как мы уже отметили, безграничный интерпретационизм лингвистических теорий, фактически «узаконенный» в лингвистике как науке. Традиционная формула «Каждый прав со своей точки зрения» есть не что иное, как форма субъективизма, которая вырастает, в том числе и из свойств языка, при помощи которого одно и то же можно назвать по-разному тем самым, придавая ему (одному и тому же) различной степени оттенки смысла от неуловимых до противоположных.

Поясним суть концепции интерпретационизма. Можно выделить две формы интерпретационизма – методологическую и фактическую. Методологический интепретационизм присутствует на металингвистическом уровне, то есть интерпретационизм является одним из принципов построения научной лингвистической теории. Мы уже указали, что его основная формула «Каждый прав со своей точки зрения». Лингвистические работы, как правило, начинаются с перечисления различных точек зрения, относительно которых утверждается, что исследователю удалось описать какой-то аспект реальности и со своей позиции (или с позиции этого аспекта) он прав. Очевидно, что такой методологический интерпретационизм ведет к теории субъективной истины, где истина – это результат интерпретации ученым какого-то явления. В формулировке «все правы со своих точек зрения» этот субъективизм виден отчетливо и не требует усилий по доказательству. Если все истинно и ничего не ложно, то тогда, безусловно, что истина – это продукт ментальных состояний субъекта (ученого), но так же верно, что такая истина ничего не говорит о мире, а только о ментальных состояниях породившего теорию в том смысле, что он (ученый) так видит это положение дел, тогда как другой может видеть его совершенно по-иному и тоже будет по-своему прав. Время от времени возникающие в лингвистике дискуссии (мы думаем, что выражение «время от времени» очень точно отражает состояние критического обсуждения проблем в лингвистике) порождены только тем, что ученые не понимают друг друга, а не различными позициями по поводу решения вопросов относительно реального положения дел, и если они друг друга поймут (а это считается безусловно возможным), когда, например, договорятся в значении терминов, то проблема исчезнет сама собой.

Второй принцип объяснения различия точек зрения – через объективную категорию «аспект» – не так очевидно связан с субъективистским характером истины в лингвистике, но все же не перестает быть от этого субъективистским. Поясним данный тезис. Мы всегда можем употребить объективное слово «аспект» по отношению к новой интерпретации явления, более того, мы всегда можем придумать, если очень захотим, что это за аспект, поэтому в данном случае мы спасаем «субъективистский плюрализм» при помощи введения объективного слова. Если бы мы хотели, чтобы наши исследования являлись не только спасением субъективной теории истины, но и претендовали бы на статус описания фактов, то мы должны были бы иметь ответ на вопрос, каковы те ситуации, когда точка зрения не отражает никакого аспекта реального положения дел. Очевидно, что в лингвистике так вопрос попросту не ставится, а потому и относительно теории аспектов наличие противоречивых позиций объясняется субъективно – как тот факт, что люди просто говорят о разных вещах и не понимают друг друга. Если бы они поняли, о каких вещах они говорят, то проблема бы «ушла сама собой», так как все бы, очевидно, согласились друг с другом. Отметим, что в каждом случае мы всегда можем придумать (и даже в некотором отношении – хотеть придумать) эти разные вещи, чтобы спасти истинность всех утверждений. Так что методологический интерпретационизм (или «субъективистский плюрализм») является весьма «слабой» теорией истины в том смысле, что вся теоретическая деятельность сводится к признанию истинности любых утверждений, и этот факт определяет, что ученый, который отстаивает такую ценность, вынужден любыми способами спасать эти представления, когда они начинают противоречить фактам. Такая концепция защищает истинность, поэтому под то, что считается истинным (а истинным считается, как мы отметили, что все является истинным) «подстраивают» все остальные факты, которые в различной степени соответствуют исходному «истинному» утверждению, вплоть до фактов, которые противоречат этому утверждению. Самый удобный, кстати, способ спасения – попросту «не замечать» противоречащие факты, ссылаясь, например, на то, что любая теория неизбежно огрубляет действительность, а потому можно придумать сначала теорию для той группы фактов, которые хорошо объясняются, а потом объяснить остальные (такие теории называются ad hoc теориями). Но необходимо напомнить, что отбрасываются теории, факты не могут быть отброшены, факты таковы, каковы они есть, и если теория не объясняет всех известных фактов, то именно она должна быть отброшена, но не отброшены те факты, для которых выдвинутое объяснение не является удовлетворительным.

Методологический интерпретационизм тесно связан с интерпретационизмом фактическим. Последний вытекает, по нашему мнению, из факта, что при декодировании реальных речевых сообщений всегда остается возможность для индивидуального понимания этих сообщений. Фактический и методологический интерпретационизм связаны между собой, вероятно, как причина и следствие, и второй – проекция первого (хотя мы в этом не уверены) в сферу построения научных теорий. С фактическим интерпретационизмом мы встречаемся при преподавании практически всех лингвистических дисциплин, а более всего в курсах, которые посвящены интерпретации текста. Он заключается в том, что понимание текста зависит исключительно от субъекта декодирования, так что мы можем дойти до утверждений что текст, понимаемый Х-ом в 13.00, отличается от текста, понимаемого тем же Х-ом в 21.00. Или предположим, что Х каждый день, просыпаясь, видит перед своими глазами один и тот же текст, естественно вывести, что Х понимает этот текст каждый раз по-разному и у Х-а нет ни одной тождественной интерпретации этого текста, потому что интерпретация субъективна и зависит, например, от психологического состояния Х-а. Когда разговор пойдет о двух людях, то очевидно, что субъективность ситуации еще более усилится, так как Х и У – это разные люди, а потому перед ними разный текст в том смысле, что он у них вызывает различные интерпретации. Не стоит говорить о том, что при таком подходе вопрос о том, каков этот текст на самом деле, излишен в том плане, что на него не может быть дан ответ (текст – это непознаваемая вещь в себе).

Особенно ярко фактический интерпретационизм получил свое развитие в идее семантических (концептуальных) каркасов, восходящих к работам В. фон Гумбольдта [2001], Б. Уорфа [1960], Р. Карнапа [http://www.philosophy.ru/library/carnap/02.html], У. Куайна [http://quine-ocr.narod.ru/online/quine.htm]. Эта идея существует в двух вариантах. Первый из них исходит из равноправности каждого концептуального каркаса, так что вопрос истинности трансформируется в вопрос истинности относительно того или иного каркаса. Д. Дэвидсон так охарактеризовал данную идею: «Считается, что концептуальные схемы являются способами организации опыта; их рассматривают как системы категорий, придающих форму чувственным данным; они также уподобляются точкам зрения индивидов, культур и эпох на происходящие события. И если перевода из одной схемы в другую вообще не существует, то тогда два человека, принадлежащих к различным концептуальным схемам, не смогут поставить в истинное соответствие свои мнения, желания, надежды и фрагменты знания. Даже сама реальность относительна к схеме: то, что считается реальным в одной системе понимания, может не считаться таковым в другой» [Дэвидсон, http://www.philosophy.ru/library/davidson/schem.html]. Таким образом, истина – это всегда истина относительно какого-то языка, который своими категориями задает определенное виденье мира. В современной лингвистике данное направление связано с исследованиями, посвященными языковой картине мира, где последняя – способ картографирования мира, естественно, что мир может картографироваться различными и притом равноправными способами. В центре таких концепций, как правило, находятся концепты или в другом аспекте слова, что порождает на методологическом уровне такое свойство лингвистических теорий, как вербализм. Рассмотрению этого свойства будет посвящен другой раздел, сейчас же остановимся на релятивности и субъективности теории истины, которая находится в основании описываемых теорий.

Отметим, что данная концепция, как это ни парадоксально, подразумевает введение такой сущности, которая эквивалентна кантовской вещи в себе. Другими словами, когда мы стоим на позиции концептуальных каркасов, то мы не явно подразумеваем два тезиса. Первый связан с релятивностью концептуального каркаса, а второй с признанием чего-то, что существует вне этого каркаса, это что-то всегда дается относительно какого-то конкретного каркаса и никогда не дается таким, как оно есть на самом деле. Терминосочетание «на самом деле» очень хорошо отражает мысль, что это что-то существует помимо любого концептуального каркаса.

Варианты развития этой концепции могут быть различными, мы можем постулировать, что вещь, какова она на самом деле, не может быть познана, потому что познание невозможно вне какого-то каркаса. Другой вариант заключается в том, что мы можем отказаться от постановки вопроса, каково это что-то на самом деле, считая его неважным и удовлетворяясь описаниями вещи относительно каких-то конкретных каркасов. Этот вариант, на наш взгляд, не отличается от первого, так как, думаем, что все-таки признается, что вещь на самом деле непознаваема, но познаваемы каркасы, тогда не нужно ее познавать, тогда как мы можем познавать вещь относительно каркасов. Отсюда можно вывести, что все каркасы истинны, нет критерия для сравнения каркасов между собой.

Второй вариант теории каркасов условно может быть назван «теорией привилегированного каркаса». Согласно этой теории какие-то каркасы признаются более ценными, чем остальные. Ценность каркаса, как правило, не определяется его способностью адекватно описывать действительность, но может быть ценностью, например, прагматического плана. Так появляются каркасы, в основе которых находится эмоциональное или моторное поведение человека [Лакофф, Джонсон, 2004], либо понятийное или перцептивное поведение [Магировская, 2009]. Возможно, что данные концепции связаны с поиском ответа на вопрос: «Что является лучшим источником нашего знания?». Однако, на наш взгляд, этот вопрос решается отрицательно в том смысле, что нет лучших источников нашего знания, и мы используем любые источники лишь бы информация, которую они предоставляют, соответствовала действительности. Таким образом, не может быть обоснован тезис, согласно которому наши логические выводы менее ценны для познания, чем эмоциональные переживания или моторный опыт обращения с вещами.

1.2. Принцип эссенциализма в теоретической лингвистике и его прикладное значение

Второй принцип, на котором основана лингвистическая наука,– это принцип эссенциализма в объяснениях, который, на наш взгляд, в теоретической лингвистике занимает центральное место. Эссенциалистский принцип теоретизирования восходит к философии языка Платона и Аристотеля и далее получил свое развитие в таком направлении философии, как средневековый реализм. Напомним, что платонизм (реализм) как философское течение решал спор об универсалиях в пользу существования абстрактных сущностей, таких например, как «благо», «дерево» и т.п. Вопрос о том, как возможно употребление общих слов по отношению к чему-то различному и одновременно чему-то тождественному (например, предметам), решался при помощи введения категории сущности вещи, которую Платон[2]2
  Пожалуй, языковые истоки проблемы общих слов достаточно четко сформулированы Б. Расселом в книге «История западной философии» [Рассел, 1994].
  Процитируем фрагмент из названной работы. «Однако в теории Платона содержится кое-что имеющее большое значение, чего нельзя увидеть у его предшественников, – это его теория «идей» или «форм». Эта теория является частично логической и частично метафизической. Логическая часть ее имеет дело со значением общих слов. Имеется много отдельных животных, о которых мы можем точно сказать: «Это кошка». Что мы подразумеваем по словом «кошка»? Очевидно нечто отличное от каждой отдельной кошки. По-видимому, какое-либо животное является кошкой потому, что оно разделяет общую природу, свойственную всем кошкам. Язык не может обойтись без таких общих слов, как «кошка», и такие слова, очевидно, не являются бессмысленными. Но если слово «кошка» означает что-либо, то оно означает что-то, не являющееся той или этой кошкой, а представляющее собой нечто в роде универсальной «кошачности» (cattness). Она не родилась, когда родилась отдельная кошка, и не умрет вместе со смертью отдельной кошки. На самом деле она не имеет места в пространстве и времени: она «вечна». Это логическая часть теории» [Рассел, 1994, с.128].


[Закрыть], например, выносил за пределы чувственного мира, а Аристотель помещал в саму вещь. К таким решениям можно относиться по-разному, но очевидно, что эссенциализм как тип методологической установки породил значимость вопросов «Что есть собака на самом деле?», вопросов, которые носят сугубо словесный характер. В лингвистике такие вопросы пока стоят в центре исследования. Вопросы «Что такое жанр, концепт, фрейм, лексическое значение?» относятся к разряду принципиальных, несмотря на то, что с какой-то стороны они не имеют никакого значения. Эти вопросы осложняются проблемой точности определения терминов (а, скорее, слов), решение которой, по мнению ученых, является ключом к познанию явлений языка и речи. Отсюда главным признается вопрос: «Как понимается то-то и то-то?» или «Как нам понимать то-то и то-то?» Этот вопрос считается важным всерьез, но очевидно, что при таком подходе лингвистика из науки о фактах превращается в науку об употреблении терминов. Эту проблему очень рельефно высветила юридико-лингвистическая проблема квалификации оскорбления, где эссенциалистская постановка вопроса в форме: «Что есть оскорбление?», и его эссенциалистское решение породили парадоксальное следствие – эксперт в заключении не может употреблять термин «оскорбление», так как это термин юридический.

Естественно, что данное положение не способствует фактическому описанию и объяснению оскорбления, где оскорбление «кусок» реальной действительности, который не зависит от своего названия, и тем более не принадлежит лингвистике или юриспруденции, более того, он не «нуждается» и в существовании этих наук. Потому вряд ли эффективно искать ответ на вопрос, что значит слово «оскорбление» в обыденном ли языке или языке юридическом (или сетовать при проведении экспертизы на то, что этот термин плохо определен), экспертный подход как раз предполагает другое – эксперт знает (или не знает) все (или не все) истинные предложения об оскорблении и умеет (или не умеет) ими пользоваться при ответе на вопрос, был ли факт оскорбления в данной конкретной ситуации, ситуации, которая является предметом судебного разбирательства. Такая номиналистическая переформулировка проблемы кажется нам продуктивной и ясной, и мы ее рассмотрим ниже, в данном же разделе остановимся на более подробном освещении теоретического принципа эссенциализма в теоретической и юридической лингвистике.

На методологическом уровне теория эссенциализма тесно связана с принятием теории определений. В данном разделе охарактеризуем эту теорию более подробно применительно к квалификации оскорбления. При теоретическом обсуждении вопросов, связанных с оскорблением, центральными проблемами, которые решает лингвист, занимающийся теоретическим обоснованием принятия экспертных решений, является вопрос, который сформулирован по типу: «Что есть Х?». Конкретные проблемные ситуации, которые рассматриваются по правонарушениям, которые связаны с оскорблением, формулируются в следующих вопросах: «Что есть оскорбление?» и «Что есть неприличная форма?». Два эти вопроса вытекают из соответствующей формулировки юридической нормы: «Оскорбление – это унижение чести и достоинства лица, выраженное в неприличной форме». Данная формулировка является не совсем определенной, что является, скорее, типичным, нежели удивительным. Известно достаточно большое количество работ, в которых отмечается эта неопределенность, а их авторы считают, что отсутствие определенности в вопросах, которые сформулированы выше, тормозит развитие экспертных исследований и делает эти исследования, по крайней мере, не очень эффективными, так как эксперт не знает, что он должен в результате установить [Сперанская, 1999; Степко, 2007; Шарифуллин, 2005].

Данные эссенциалистские теоретические презумпции восходят к нескольким тезисам. Первый тезис носит исключительно технический характер, согласно ему предполагается, что четкое определение способно устранить те проблемные ситуации, которые возникают в связи с неопределенностью слов «оскорбление», «неприличная форма», «честь», «достоинство» и т.п. Данная презумпция, по нашему мнению, не является обоснованной. Поясним последний тезис. Как это ни парадоксально, но все необходимые в теории термины являются неопределяемыми, их смысл может быть пояснен, но не определен, стремление же к окончательному определению всегда приведет к бесконечному регрессу в процессе определения. «Логический вывод сводит проблему истинности высказывания к проблеме истинности посылок, определение сводит проблему значения к значению определяющих терминов (т. е. терминов, которые составляют определяющую формулу). Однако эти последние по многим причинам, скорее всего, будут столь же смутными и путаными, сколь и термины, определение которых мы пытаемся построить. В любом случае нам далее придется определять термины из определяющей формулы, что приведет к новым терминам, которые, в свою очередь, также должны быть определены, и так далее до бесконечности. Нетрудно заметить, что требование, согласно которому следует определять все наши термины, столь же несостоятельно, как и требование, согласно которому следует доказывать все наши утверждения» [Поппер, 1992, с.26].

Действительно, если мы попытаемся определить в приведенной норме слово «неприличное», то можем получить следующий текст: «Оскорбление – это умаление чести и достоинства лица, выраженное в форме, не соответствующей, противоречащей правилам приличия». Таким образом, вместо одного термина, мы получили пять новых терминов, которые также способны вызывать вопросы формы «Что такое?». В данном случае мы либо должны признать, что эти пять терминов ясны интуитивно и не требуют своего определения (они исходны и неопределимы в нашем описании), либо осуществить еще одну подстановку, естественно, что введение новых терминов потребует новых подстановок. Эти подстановки могут осуществляться до бесконечности либо иметь характер круга в определении, что также является бесконечным определением. Таким образом, мы никогда не сможем остановиться в процессе определения наших терминов. Из этого вытекает, что в любой теории неизбежны неопределяемые термины, и это не связано с точностью этих терминов, термины теории могут быть неточны, но это не мешает теории описывать и объяснять факты.

Второй тезис носит идеологический характер и связан с определенными онтологическими предпосылками, а именно с тем, что неприличность или оскорбление как феномены реальной действительности обладают определенной сущностью, а потому если мы найдем (или откроем) эту скрытую сущность, то мы сможем успешно квалифицировать фрагменты речевых событий как оскорбления / неоскорбления или как приличные / неприличные, потому что эти речевые события будут разделять или не разделять выявленную нами сущность. При таком подходе необходимо актуализируется мысль о том, что какие-то признаки для оскорбления существенные (истинные признаки), а какие-то вторичные и несущественные (акцидентные признаки). Например, слово «неприличное» называет какую-то сущность, к которой причастны конкретные вещи (точнее сказать события), эти вещи одновременно одинаковы, так как разделяют эту сущность (может быть, конечно, в разной степени), но они и различны, так как очевидно, что в мире нет ни одной тождественной во всех отношениях вещи (события). Постижение сущности вещи и обеспечивает наше знание о том, как квалифицировать каждое конкретное событие, другими словами, если мы знаем ответ на вопрос, какова сущность оскорбления, то мы в каждом конкретном случае можем определить, являлось ли речевое событие оскорблением или нет. Эти онтологические предпосылки ведут к следующим следствиям. Научный анализ, который исходит из такой теории, уделяет внимание значению слов[3]3
  Точнее сказать, решает проблему называния. Ее можно сформулировать следующим образом: «Будем ли мы называть события Х, У, Z» словом «оскорбление»?»


[Закрыть], но не описанию событий, которые имели место в конкретном месте в конкретное время. Основной вопрос в этом плане заключается в том, каково истинное значение слова Х. Сопоставим, например, два определения:

1. Оскорбление: Действие по знач. глаг. оскорбить – оскорблять при Оскорбить: Крайне обидеть, унизить кого-л.; уязвить, задеть в ком-л. какие-л. чувства.

2. Оскорбление – унижение чести и достоинства лица, выраженное в неприличной форме.

Если мы стоим на эссенциалистских позициях, то пред нами встанет вопрос, какие признаки существенны для оскорбления, а какие нет. Например, мы можем считать, что признак неприличной формы не является существенным для оскорбления, это вытекает из первого определения, но введен в право как конвенция и юридическое оскорбление является частным случаем лингвистического оскорбления. Далее мы можем поставить вопрос: насколько существен признак «наличия желания оскорбить» и можем решать его по-разному, констатируя, что этот признак не важен для лингвистики, но важен для юриспруденции или неважен для слушающего, но важен для говорящего. Мы можем также иметь в виду следующий факт, что возможны такие ситуации, что кто-то хотел оскорбить, но тот, кто являлся адресатом оскорбления, не оскорбился (вероятно, все или большинство сталкивались с такой ситуацией), и ставить вопрос, когда же действительно произошел факт оскорбления, а в принципе несколько другой вопрос, что мы будем называть словом «оскорбление» или каков истинный смысл слова оскорбления. Такая постановка вопроса ведет либо к релятивизму, либо к конвенционализму. Так, мы можем релятивизировать слово «оскорбление» по отношению к юриспруденции или лингвистике, по отношению к говорящему или слушающему [Стернин, 2006] и т.п. и рассуждать примерно следующим образом: «Для слушающего это было оскорблением, а для говорящего[4]4
  Напомним, что за этой неясной эссенциалистской формулировкой стоит достаточно тривиальный факт: говорящий хотел оскорбить, и слушающий не оскорбился.


[Закрыть] – нет, или с лингвистической точки зрения это было оскорблением, а с юридической нет». Естественно, что такие решения ведут к неоднозначности интерпретаций одного и того же события[5]5
  Неоднозначность может объясняться как недостаток нашего знания о сложном феномене, а также при помощи допущения об онтологическом характере неоднозначности, как необходимом свойстве языко-речевых феноменов. Далее кстати, может следовать тезис об ограниченности формальной логики.


[Закрыть], которая не может не сказаться на эффективности лингвистической экспертизы, так как мы вынуждены отвечать на поставленные вопросы следующим образом: «С точки зрения слушающего это оскорбление, а с точки зрения говорящего нет». Такая неоднозначность далее может быть преодолена либо конвенционально при помощи того, что мы договоримся употреблять слово «оскорбление» только по отношению к таким-то обстоятельствам и не употреблять по отношению к другим. Конвенция может носить как стихийный, так и сознательный характер.

В общем описанный подход не может быть признан удовлетворительным и не только потому, что в результате мы не можем добиться удовлетворительных экспертных результатов, этот подход не может быть признан исключительно по теоретическим соображениям.

Перейдем к описанию альтернативных теоретических предпосылок, которые способны удовлетворительно решить названную проблему. Первая предпосылка касается номиналистического подхода к значению терминов и слов. Согласно номиналистическому подходу левая часть определений не является важной, но представляет собой условность (этикетку), которая служит для называния определенных описательных и оценочных высказываний, другими словами определение – это сокращение для совокупности высказываний. «В современной науке[6]6
  Имеются в виду естественные науки.


[Закрыть] используются только номиналистские определения, т. е. вводятся сокращенные обозначения или символы для того, чтобы сократить длинный текст. Отсюда сразу же ясно, почему определения не играют заметной роли в науке. Дело в том, что сокращенные обозначения всегда, естественно, можно заменить более длинными выражениями – определяющими формулами, – вместо которых они и используются. В некоторых случаях это сделает наш научный язык весьма громоздким, нам придется тратить много бумаги и времени. Однако при этом мы не потеряем ни малейшего кусочка фактической информации. Наше «научное знание», в собственном смысле этого термина, совершенно не изменится, если мы устраним все определения. Единственный проигрыш будет связан с используемым языком, но не с его точностью, а только с его краткостью» [Поппер, 1992, с.22]. Из этого следует, что в науке мы всегда можем опустить левую часть определения, при этом мы не потеряем никакой значимой информации. Естественно, что при таком подходе снимается вопрос о сущности оскорбления, равно как и об истинном значении термина «оскорбление». Действительно, нет никакой возможности решить проблему, что более истинно: а) крайне обидеть, унизить кого-л.; уязвить, задеть в ком-л. какие-л. чувства или б) унизить честь и достоинство в неприличной форме. Эти высказывания равноправны и различны, они описывают частично схожие и частично различные события, которые могут иметь место. Естественно мы не можем ответить на вопрос, какое из событий более истинно или более важно, если конечно, забудем о левой части определения и не будем ставить вопроса о том, что такое оскорбление. Становится неважным и вопрос о том, каково истинное содержание слова «оскорбление», а также вопрос о сущности оскорбления, так как слова «оскорбление» теперь нет в нашем тексте, и мы можем никогда его более не вводить. Из этого вытекает достаточно важное следствие – в своих описаниях и объяснениях мы начинаем не с определения терминов, а с известных нам утверждениях о событиях, с предположительно истинных утверждений о том, что имеет (имело) место в реальной действительности. Например, мы предполагаем истинным следующее утверждение: «Некто может оскорблять, но есть человек, который не оскорбился». Это фактическое утверждение, оно может соответствовать действительности. Из этого не следует, что оскорбление (напомним, что слова «оскорбление» уже нет в нашем описании) релятивно относительно конкретной личности или ситуации в том смысле, что его объективно не существует, так как мы способны объяснить, почему такой факт имеет место в действительности. И если мы, например, выдвинем предположение о том, что отсутствие факта определенного психологического состояния связано с тем-то, то это также будет утверждением о том, какое положение дел имеет место в мире, а не свидетельством релятивности и субъективности какого-либо концепта или явления.