Текст книги "История семилетней войны"

Автор книги: Johann Archenholz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

Книга восьмая

Операционный план могущественных союзников клонился к тому, чтобы вынудить прусского короля пожертвовать либо Саксонией, либо Силезией. Проект этот утвердили лишь после продолжительных совещаний в Петербурге и Вене, так как кабинеты эти имели в виду преимущественно собственные выходы. Французы желали, чтобы русские осадили Штеттин; Салтыков же хотел вести войну в Померании вдоль морских берегов и настаивал на том, чтобы взять сперва Данциг; Август просил возможно скорее освободить Саксонию. Австрийцы же думали только о завоевании Силезии, предложения их одержали верх, и Салтыков получил приказание проникнуть в эту провинцию во главе русской армии и осадить Бреславль. В Петербурге считали этот план превосходным, несмотря на то, что недостаток военных принадлежностей делал это предприятие немыслимым. Для компетентных людей, конечно, была загадкой осада большого города на Одере, когда орудия приходилось везти из Богемии, в то время как армия шла от Вислы.

Фридрих сам защищал Саксонию: брата своего Генриха он выслал с большим корпусом для наблюдений за русскими, а принц Вюртембергский с меньшим корпусом пошел на шведов. Принц этот незадолго до этого был взят казаками в плен, но его выкупили, чем в Петербурге остались весьма недовольны. Чтобы усилить саксонскую армию, были отозваны оба прусских драгунских полка из союзных войск. Король оповестил всех генералов, что в этом году ему придется чаще, чем когда-либо, совершать усиленные марши, чтобы принудить неприятеля к сражению. При этом он повелел им ободрять войска, чтобы побудить их терпеливо и стойко переносить ожидаемые труды, и напоминать им, что во всех битвах они должны показать себя достойными имени пруссаков.

В начале этого года Силезия была лишь слабо защищена. Король ограничился усилением тамошних крепостных гарнизонов войсками, причем померанский пехотный полк Мантейфеля обнаружил необыкновенный пример храбрости. Он покинул зимние квартиры недалеко от Нейсе, где был расположен вдали от прочих войск. Лаудон только выжидал этого момента, чтобы подойти к нему с четырьмя кавалерийскими полками. Он выслал офицера, предлагавшего пруссакам сдаться, причем всем обещано было пощадить багаж; но в случае сопротивления их угрожали перебить. Полковой командир в ответ на это просил офицера лично обратиться с этим предложением к солдатам. Он вывел его перед фронтом и на нижнегерманском наречии передал своим воинам предложение и угрозу Лаудона. Дельные пруссаки дали на померанском наречии весьма невежливый, но сильный ответ, разнесшийся с быстротою молнии по всему строю и прозвучавший изо всех уст одновременно. Тогда Лаудон приказал идти к атаке, и вся кавалерия сомкнутым строем бросилась на этот полк, одиноко стоявший в чистом поле, но была отброшена градом пуль, после чего пруссаки выступили вперед. Несмотря на атаки, постоянно возобновляемые с удвоенной силой, австрийцы ничего не могли добиться на протяжении двух миль; утомленный бессильными попытками, кавалерийский корпус отступил наконец с большим уроном.

Лаудон добился теперь того, чего не удавалось австрийцам в течение четырех лет: он открыл кампанию этого года на неприятельской земле. Прусский генерал Фуке прикрывал Силезию с 13 000 человек. Он стоял у Ландсгута в укрепленном лагере на нескольких высотах. Из-за постоянно увеличивавшихся сил неприятеля положение пруссаков в этом лагере становилось весьма опасным; Фуке хотел поменять позицию и сделал по этому поводу серьезные представления королю; но Фридрих ничего не хотел знать, так как он, по совету силезского министра Шлаберндорфа, не хотел оставить без защиты доходные города, расположенные в горах. Поэтому король неоднократно высылал Фуке положительные приказы не покидать этот пост. Лаудон дождался, пока корпус этот уменьшился до 8000 человек, по причине выделения отрядов, и тогда атаковал его с 31 000 человек пятью отдельными корпусами, из пяти пунктов одновременно. Овладевши несколькими шанцами, он, как при осаде крепости, послал требование о сдаче. Фуке отвечал градом пуль и, постоянно сражаясь, отступал с одной высоты на другую до самой долины. Здесь он старался воодушевить солдат речью и, построив их четырехугольником, продолжал двигаться, защищаясь с необыкновенной храбростью, пока наконец войска его, окруженные со всех сторон, перестреляв весь порох в течение восьмичасовой битвы, не в состоянии были защищаться надлежащим образом и принуждены были уступить численности. Сам Фуке был опасно ранен в голову и полетел на землю вместе с убитой лошадью. Многие из самых храбрых его солдат пытались спасти своего полководца и сражались до тех пор, пока не пали возле него. Он получил еще два удара саблей в руку и в спину, и один австрийский всадник собирался уже покончить с ним, но редкая самоотверженность простого конюха, по имени Траучке, спасла жизнь героя. Он прикрыл своим телом Фуке и принял удар, предназначаемый тому. Но раны оказались не смертельными, он выздоровел, и подвиг его был награжден.

Однако Фуке все еще угрожала смерть, если бы на крик Траучке: «Как, вы хотите убить командира!» – не прискакал полковник Левенштейновских драгун, Вуа, и не спас его. Истекающий кровью полководец, сделавший все, что только повелевало благоразумие, военный опыт и храбрость в таком положении, и павший, как Леонид, внушал врагам уважение. Высокопоставленные и простые офицеры склонялись перед ним и наперерыв старались выразить ему свое почтение. Полковник Вуа велел привести свою парадную лошадь и просил Фуке сесть на нее. Но генерал этот отказался, говоря, что испачкает своей кровью красивое седло. Вуа отвечал, что оно несравненно выиграет, будучи обагрено кровью героя. Один только австрийский офицер настолько был низок, что осмелился в лицо вышучивать пленного полководца за его поражение. Но тут же все стали его порицать за это. Фуке заметил при этом: «Дайте ему говорить, господа! На войне ведь так: сегодня мне, завтра тебе».

Еще остался непобежденным один небольшой отряд прусской пехоты под начальством полковника Белова. Построившись четырехугольником на равнине, он отражал все атаки кавалерии и некоторое время продвигался, несмотря на все могущество победителя. Но на помощь драгунам и гусарам подоспели кроаты, бросившись на пруссаков с фронта, с фланга и с тыла одновременно; тогда пехота сложила орудие и просила пощады. Но что за ужасное зрелище! Большая часть этих храбрых и теперь беззащитных воинов пала все же под ударами разъяренных врагов.

Фуке был взят в плен с 4000 человек почти одной пехоты. 6000 пруссаков остались на поле битвы, а 1800 человек было ранено. Конница пробилась и, вместе с небольшой частью пехоты, пользовавшейся ее защитой, благополучно достигла Бреславля. Австрийцы насчитывали до 3000 убитыми и ранеными. Однако Лаудон опозорил свою победу постыднейшим грабежом Ландсгута. Город этот не был защищен и пользовался цветущим благосостоянием, благодаря своей торговле полотнами. Австрийцы поступили с ним словно с крепостью, взятою штурмом, производя ужасные бесчинства. Такими варварскими средствами хотели вознаградить храбрость солдат и приохотить их к будущим подвигам[214]214
  Корпус Фуке, возможно, являлся своего рода приманкой – не столько для Лаудона, сколько для Дауна. Король рассчитывал, что последний покинет свои позиции в Саксонии ради надежды расправиться с Фуке совместно с Лаудоном, или же желая прикрыть предприятие последнего. Он рассчитывал напасть на противника во время марша. Однако Даун не тронулся с места, Лаудон управился сам (после этого его армия в Силезии была выведена из-под командования Дауна), и корпус Фуке оказался потерян зря.


[Закрыть].

Важнейшим последствием Ландсгутского сражения было завоевание Глаца, самой значительной, после Магдебурга, прусской крепости. Она была в избытке снабжена снарядами и провиантом, но слабый гарнизон ее из 2400 человек составляли по большей части перебежчики и иностранцы, к тому же комендантом ее оказался недостойный человек, итальянец д’О, случайно попавший на этот пост. Бедственное положение увеличивало еще удаление короля. И вот в июле эта главная крепость Силезии была осаждена генералом Гаршем. Австрийцы соорудили лишь немного батарей, надеясь на поддержку иезуитов и других монахов этого города, склонивших на их сторону католических солдат гарнизона. Действительно, лишь только появился неприятель, как пруссаки покинули некоторые наружные укрепления. Кроаты тотчас же овладели ими, и, ободренные столь быстрым успехом, на шестой день после открытия траншей, они бросились на приступ главных укреплений. Гарнизон, составленный из всякого сброда, поднял бунт, целые взводы бросали оружие, и через 4 часа вся крепость была в руках австрийцев. Оборона небольшого отдельного отряда ни к чему не повела, старый форт был взят штурмом, а новый сдался на волю победителей, которые нашли тут громадные запасы живности, благодаря чему стали твердою ногой в Силезии. Вообще вся эта провинция, не защищенная прусскими войсками, находилась к их услугам, и Лаудон мог выбрать любую крепость для осады.

Фридрих, ничего еще не знавший о накоплении стольких неудач, но все же очень озабоченный Силезией, намеревался выступить туда; но при этом ему не хотелось оставлять армии Дауна в Саксонии. Но он рисковал очутиться между двух огней, привлекая, с одной стороны, Дауна, а с другой – Лаудона, тем более что имперские войска тоже шли в Саксонию. Блокада Глаца, к которой Лаудон приступил еще до Ландсгутского сражения и о которой Фридрих был извещен, положила конец его нерешительности. Он выступил, переправился через Эльбу, разбил часть корпуса Ласси[215]215
  Ласси Франц Маврикий – сын знаменитого русского фельдмаршала Петра Петровича Ласси, до 1744 г. пребывавший на русской службе. В начале 1760 г. его корпус прикрывал район Дрездена.


[Закрыть] и подошел к главному корпусу для атаки. Но Ласси не дожидался его, а быстро отступил; после этого и Даун переправился через Эльбу. Обе армии шли теперь рядом в Силезию. Зной был до того невыносим, что однажды, 6 июня, 105 пруссаков пали мертвыми в строю. Все жаждали воды, но тяжело нагруженным, обливающимся потом солдатам не разрешали пить. Едва же замечали они колодезь, ручей, пруд или лужу, то мучительная жажда побеждала даже страх перед ожидавшими их побоями. Они выбегали из рядов, черпали воду шапками и утоляли жажду под ударами, которые немилосердно сыпались на них. Офицерами рудоводило при этом чувство собственного достоинства, но они не исполнили предписаний прусской дисциплины, повелевающей наказание не одними ударами, а смертью тут же на месте преступления.

Армия Дауна шла постоянно рядом с королевской, в тылу которой находился Ласси со своим большим корпусом. Это последнее обстоятельство побудило Фридриха, узнавшего между тем о Ландсгутском поражении, атаковать Ласси со всей своей армией. Он внезапно повернул и пошел назад к Баутцену, прямо на Ласси, который отступил с величайшей поспешностью через Дрезден за Эльбу. Король решил осадить Дрезден, – что прежде не приходило ему в голову, – полагая, что осторожный Даун не пойдет один в Силезию и не покинет беззащитного Ласси. Во время похода Фридрих узнал о поражении Фуке, возвещенном ему радостной пальбой австрийцев. Вследствие этого намерения его относительно Дрездена стали еще более решительными. Даун между тем продолжал свой путь, стремясь изо всех сил предупредить короля в Силезии. Он воображал, что опередил его на несколько переходов, но на самом деле он на столько же отстал. Узнав о движениях короля и догадавшись о его планах, он тоже поспешно повернул назад.

Между тем Дрезден был блокирован. Пункт этот в качестве крепости был весьма незначителен: в Старом городе не было ни защищенной дороги, ни равелинов – только узкие рвы и земляные валы с частоколом в Новом городе. Жители и гарнизон были ошеломлены прибытием короля. В несколько часов австрийцы оказались вытеснены из большого королевского сада и предместий, и, быть может, смелый приступ сразу решил бы участь города в эту критическую минуту. Но ужасы, неразрывные со штурмом, особенно же королевской столицы, заставили Фридриха принять иные меры. Он надеялся овладеть мгновенно этим важным пунктом с помощью переговоров о капитуляции; но австрийцы, подойдя по другому берегу Эльбы, открыли сообщение с городом и ввели в него много войск. Таким образом, надежды короля оказались тщетными. Вскоре прибыли сюда и имперские войска. Комендант, генерал Макир, на требование о сдаче отвечал, что будет защищаться до последнего человека. Дело дошло до правильной осады, которая принадлежит к самым достопамятным событиям этой необыкновенной войны.

14 июня пруссаки открыли канонаду по городу с обеих сторон Эльбы. Еще в тот же день гарнизон сжег запасы дров, сложенные по берегам реки, чтобы пруссаки не воспользовались ими для заполнения городских рвов. Огонь распространился и спалил много прилегающих домов. Тяжелая прусская артиллерия еще не прибыла, потому пруссаки стреляли двенадцатифунтовыми ядрами, гаубицами и брандкугелями. Часто вспыхивавшие от этого пожары были своевременно прекращаемы заранее принятыми мерами, для их тушения привлекли проживающих в городе евреев. Надеясь, что опасность, грозящая королевской столице от пожара, – притом от союзника! – подействует на австрийцев, пруссаки вначале стреляли больше по городу, чем по валам. Но комендант, руководимый приказами свыше, не смутился этим и защищался, подкрепляемый всей австрийской армией, прибывшей через несколько дней. Войска ее постоянно входили и выходили из Нового города, словно он и не был осаждаем, так как вытеснили отсюда с большим уроном слабый корпус пруссаков, находившийся вдали от короля и защищавший здесь линию Эльбы под командой принца Гольштинского. Преимущества от установившейся таким образом коммуникации были столь велики, что все действия осаждающих ни к чему не повели. Целые корпуса австрийцев вошли в город и производили вылазки, пока гарнизон отдыхал. Фридрих, щадивший по возможности внутренние части городов при осаде Праги и Ольмюца, теперь следовал иной системе, желая испробовать, не отступят ли австрийцы, видя неминуемую гибель Дрездена от пожаров.

Между тем из Магдебурга прибыла тяжелая артиллерия; тогда началось беспрерывное метание бомб по городу. Жители испускали жалостные вопли, не зная, куда укрыться в смертельном ужасе. В домах они подвергались опасности быть раздавленными рушащимися стенами, сгореть или задохнуться, а по улицам носились бомбы и ядра, убивавшие ежечасно кого-нибудь, так что лишь крайняя нужда заставляла их выходить из домов. Предместье у Вильсдруфских ворот, уцелевшее во время предыдущей осады, было теперь зажжено пруссаками, чтобы подойти ближе к валам. Пламя страшно бушевало внутри и вне города; многие значительные улицы горели от одного конца до другого. Великолепные дворцы, которые могли бы украсить всякий европейский город, сделались жертвой огня. Ежеминутно со страшным треском обрушивались многоэтажные дома и мануфактуры. Видные жители зачастую погребены были заживо под обломками или же бежали, покинув все на произвол судьбы.

Бедствие их еще увеличилось благодаря поведению австрийского гарнизона, хищничество которого причинило им больше вреда, чем бомбы и пламя. В столице было много погребов и подземных сводов, недоступных для разрушительного действия бомб. Сюда несколько сотен семейств снесло все свои драгоценности. Все входы и отверстия были тщательно забиты, снабжены большими замками или же наглухо заделаны, а остальное было покинуто ими. Сами они бежали в виноградники, расположенные на соседних высотах, или в близлежащие местечки и деревни. Но тщетны были их предосторожности и надежда найти вновь остатки своего имущества. Союзники несчастных, австрийцы, взломали эти крепкие погреба и разграбили все. Самые искусно скрытые отверстия не ускользнули от их зорких глаз. Многие из злодеев были казнены, но это ни к чему не привело. Вот какова была дисциплина и поведение солдат в том городе, который они хотели защищать.

Ученый мир также понес утрату во время этих бесчинств. Несколько весьма важных законченных рукописей знаменитого сатирика Рабенера, тоже хранившихся в одном из таких погребов, попали в руки кроатов, которые, конечно, не позаботились отдать их в печать. Рабенер горько сожалел о своей потере, и никакие просьбы его друзей не могли его принудить к обработке того же сюжета. Он говорил: «Я не хочу испортить дуракам того удовольствия, которое им доставила осада Дрездена».

Между тем бомбардировка Дрездена непрерывно продолжалась. Много бомб упало на церковь Св. Креста, одну из древнейших и прекраснейших во всей Саксонии. Крепкая колокольня долго сопротивлялась. Наконец массы железа пробили ее, раздробили крышу и разрушили внутренность здания, вместе с окрестными домами. Свирепое пламя довершило дело разрушения. На этой колокольне стояло несколько орудий, из которых, по заведенному обычаю, стреляли в известные торжественные праздники. Из этих-то орудий имели неосторожность стрелять по осаждающим, и то всего несколько раз, не причинив вреда, больше для пробы, чем со злым умыслом. Эти несколько выстрелов, которые были едва замечены и жителями и осаждающими, решили участь церкви, так как пруссаки сочли ее открытой батареей и решили ее сбить. Бесцельное разорение было уже раз навсегда лозунгом, и не было особого приказа щадить другие церкви, потому и с этой поступили так же жестоко. Вообще высокие здания служили пруссакам мишенью, между прочим и великолепная сводчатая колокольня церкви Богородицы; но бомбы отскакивали от купола, производя на нем лишь трещины.

Но забота о личном спасении была наиболее важным делом для несчастных жителей всех сословий. Частые известия о гибели целых семейств под развалинами домов и начинающийся голод привели их всех в движение. Так как после открытия сообщения с Новым городом местность эта была защищена от бомб, то все тамошние дома были наполнены людьми до самых крыш; но большая часть их все же покинула город. Большие дороги были покрыты бегущими. Старцы и матроны, слабые и немощные, плелись, опираясь на костыли или поддерживаемые сыновьями и дочерьми, несущими большие узлы, с которыми сами едва могли двигаться. Матери, привыкшие с детства ко всем удобствам жизни, шли теперь пешком, с младенцами на руках, вознося жалобные вопли к небу. Большие дети плакали, маленькие кричали. Многие из этих беглецов жарко молились для облегчения своих сердец в этом несчастии и утешали друг друга. Но вид пылающего города, докучливый голод и перспектива будущих бедствий делали тщетными все утешения. За неимением лошадей, многие лица, привыкшие к благосостоянию и роскоши, должны были на спине тащить свои уцелевшие пожитки. Благовоспитанные милые девушки, столь часто встречавшиеся в этой столице, изнеженные и слабые, нагружены были как вьючные животные. Больные и слабые женщины сидели в тележках, в которые впряглись мужчины. В эти минуты ужаса забыты были все понятия о светских приличиях, все маленькие предрассудки высших классов общества о чести и бесчестии, все правила учтивости исчезли; все отношения гражданской жизни потеряли свою силу или совсем перестали существовать.

Осажденные были снабжены в избытке артиллерией, которой весьма удачно пользовались; но они не могли заставить молчать прусские батареи, так как те были возведены за развалинами сгоревших домов. В один день, 19 июля, было брошено в город свыше 1400 бомб и ядер; пылало во всех углах. О тушении уже и не думали; да оно было невозможно, так как осаждающие отрезали все каналы от города. Вылазки следовали одна за другой; многие из них удались осажденным, которые были постоянно подкрепляемы свежими войсками и могли производить сильные атаки. Они иногда выгоняли пруссаков из траншей, заклепывали орудия и приводили в Дрезден пленных. Фридрих, раздраженный всеми этими неудачами, выместил их на Бернбургском полку, который недостаточно упорно защищался в траншеях во время одной из вылазок осажденных и уступил перед многочисленностью последних. Его постигло наказание, беспримерное в военных летописях Пруссии: у рядовых отняли тесаки, унтеры и офицеры должны были снять позументы с фуражек. И то и другое было совершенно лишнее; солдату еще легче стало ходить без тесака, а форменное платье офицера нисколько не теряло от отсутствия какого-то украшения. Но это различие от остальных полков произвело величайшее впечатление на честолюбивых воинов. Полк, учрежденный знаменитым князем Леопольдом Дессауским, многократно проявивший свою храбрость и военную дисциплину, был чрезвычайно удручен. Почти все его офицеры, богатые и бедные, убежденные в том, что по мере возможности исполнили свой долг, подали в отставку, в чем им, однако, было отказано. Во Франции и других странах офицер оставляет службу, когда захочет, но в прусской армии, где высшие и низшие служащие не уступят никакому воину в честолюбии и где все, принадлежащее к военной организации, вращается вокруг нее, принуждение было обычным делом в правление Фридриха Великого. Такое насилие весьма мало согласуется с понятием о чести; это призрак, который, однако, в нашей высшей культуре имеет больше значения, чем сущность ее. Хотя всякий поступок великого человека принято считать результатом его глубоко продуманных государственных принципов, но эту систему приневоливания, противную рассудку и опыту, да позволено будет отнести к тем причудам Фридриха, которые произошли случайно, а затем сделались его правилами. История этого монарха полна таких примеров; поклонники его умалчивают о них, философ неохотно собирает, а сонм историков не умеет ими пользоваться.

Вернемся снова к осаде Дрездена; ее продолжали лишь для того, чтобы с честью выйти из этого дела. Австрийцы горячо желали скорейшего окончания ее и с этой целью, вместе с имперскими войсками, пытались неожиданно атаковать королевскую армию, прикрывавшую корпус осаждающих. Главная квартира находилась во внешнем укреплении у слабо защищенной и прикрываемой одними форпостами деревни Груна, в некотором отдалении от лагеря. Казалось, это обстоятельство благоприятствовало неприятельскому предприятию. Враги льстили себе надеждой захватить короля в плен и вообще повторить Гохкирхское сражение. Все должно было произойти на рассвете, но, несмотря на быстроту, план этот окончился неудачей. Легкие австрийские войска проникли вперед, прусский полевой караул подался назад, король едва успел вскочить на лошадь и ускакать из деревни. Эта деревня была пределом, на котором остановились атакующие: с невероятной быстротой прусская армия стояла уже под ружьем. В течение трех минут можно было наблюдать необыкновенный переход стольких тысяч людей от состояния полнейшего покоя к величайшей деятельности. Пехота, кавалерия, артиллерия – все спало в палатках глубоким сном; по всей линии царила гробовая тишина, и разом все стало в боевой порядок. Солнце только что испускало первые лучи, предвещая прекрасный летний день, как вдруг ужасающий крик: «В ружье!» – повторенный тысячами голосов, пронесся по всему стану[216216*
  Автор был очевидцем этого. [Прим. автора]


[Закрыть]*]. Солдаты, полуодетые, бросились из палаток, построились, и вся армия сомкнутыми рядами пошла навстречу неприятелю, который тогда поспешно стал отступать, так как Даун вовсе не желал сражения.

При этом особенно отличились уланы, о которых следует здесь подробнее поговорить. Они принадлежали к особой, живущей в Польше немногочисленной части населения, имеющей свои нравы, обычаи и религию даже теперь, хотя они живут среди христиан. Они всегда отличались своей храбростью и преданностью республике, сражаясь во всех польских войнах за своих королей. И теперь они находились на службе Августа и предводимы были заслуженным саксонским офицером, майором Шибелем. Одеты они были как турки, составляли легкую конницу и вооружены были пиками. Повсюду уланы эти задирались с прусскими форпостами и арьергардами и сражались во время бегства, подобно древним парфянам[217]217
  Уланы (от турецкого oglan – «молодец») – один из родов легкой конницы, который впервые появился в татарских ханствах, а в XVI в. стал культивироваться в Польше и Литве. Первоначально уланы набирались из переселившихся в Речь Посполитую татар. После Семилетней войны уланские полки появились в прусской и австрийской армиях. Во Франции и в России формирование уланских частей началось в первые годы XIX столетия.


[Закрыть].

Эта попытка атаки врасплох была причиной перемены в позиции короля. Прусский лагерь был удален от так называемого Большого сада, а для защиты левого фланга новой позиции сад был превращен в засеки. Высокие величественные деревья, почтенные и неоценимые по своей редкости, стоявшие рядами по великолепным аллеям, были срублены. В несколько часов весь этот рай, служивший для публичных гуляний жителей, отличавшийся своей обширностью, произведениями искусства и роскоши, украшение Германии, достойное могущественного монарха, был превращен в ужаснейшую пустыню. Еще до осады саксонцы зарыли здесь мраморные статуи, украшавшие его, и собрание королевских антиков, одно из превосходнейших по сю сторону Альп. Пруссаки ничего не заметили, и потому эти памятники сохранились для Саксонии.

С переменой позиции осада пошла слабее и исчезла всякая надежда на завоевание Дрездена. Ко всем препятствиям присоединилась еще потеря значительного прусского транспорта с военными припасами и хлебом, шедшего на восьми судах из Магдебурга и попавшего в руки австрийцев; в прусском лагере стал обнаруживаться недостаток, так как неприятель овладел Эльбой, прервав всякий подвоз по реке.

Фридрих только что намеревался снять осаду Дрездена, как узнал о взятии Глаца. Осажденные оповестили об этом радостной пальбой из орудий вокруг города. Король узнал об этом несчастии от австрийского генерала Нугента, взятого в плен во время одной из вылазок. Вначале король был совершенно ошеломлен, так как пункт этот считался сильно укрепленным; но вскоре он пришел в себя и сказал: «Пусть! Когда наступит мир, нам его возвратят. Надо идти в Силезию, чтобы не все потерять». Деятельный Лаудон, желая возможно лучше воспользоваться приобретенными выгодами, осадил Бреславль. Узнав об этом, король еще более стал торопиться. Пруссаки покинули лагерь под Дрезденом 30 июня в дождливую бурную ночь. Несколько орудий должны были поддерживать огонь в траншеях, но он постепенно ослабевал и наконец совершенно прекратился. Король вышел тогда из лагеря и направился со своей армией к Мейсену.

Так кончилась осада Дрездена, стоившая пруссакам 1478 человек убитыми и ранеными, причем 261 были взяты в плен. Шесть церквей, 416 красивых домов, дворцы и общественные здания столицы были превращены в пепел и 115 зданий повреждены. Множество жителей лишилось жизни, стало калеками; еще большее количество живших до сих пор в достатке превратились в нищих. Несколько сотен семейств, выдвинувшихся благодаря промышленной деятельности многих поколений своих предков и мирно наслаждавшихся плодами ее, опомнившись после всех ужасов осады, увидели вдруг, что все для них безвозвратно погибло. Родственники, связанные узами нежности и любви, должны были теперь расставаться. Мужчины и юноши, взяв дорожный посох, покидали свою несчастную родину и шли искать хлеба в чужие страны. Девушки, воспитанные в роскоши, пользовавшиеся до сих пор услугами стольких рук, должны были отказаться от всех прежних удобств жизни, от приятных, теперь исчезнувших надежд на будущее и стали сами служанками, чтобы заработать на свое пропитание. И теперь, по истечении тридцати лет, еще весьма чувствительны последствия этой ужасной осады. Область вздохнула свободнее, но столица, живущая не торговлей, а исключительно трудолюбием жителей, далеко отстала. Развалины убраны, на местах пожарищ возникли дома и дворцы, но исчезло высокое благосостояние этого королевского города, где искусства и великолепие соперничали друг с другом, где выдающиеся художественные дарования встречали величайшую поддержку, где утонченные нравы шли рука об руку с богатством и развитием промышленности и где самые изысканные зрелища служили образцом для других мировых столиц. От того Дрездена почти не осталось следов.

Вместе с злополучным предприятием этим кончилась цепь несчастий, беспрерывно обрушивавшихся на Фридриха в течение 12 месяцев. Подобно тому, как кампания 1757 года беспримерна в истории войны, так же невероятно и то, чтобы монарх, в столь короткое время испытав столько разом накопившихся неудач, не изнемог под ними. Поражение, нанесенное русскими при Кайе в июле 1759 года, было первым сигналом к этим беспрерывным превратностям судьбы; затем последовали ужасное поражение при Кунерсдорфе и потеря Дрездена. Финк был взят в плен со своим большим корпусом при Максене, Диреке – с небольшим при Мейсене; затем убийственная зимняя кампания с ее эпидемиями; злополучное сражение при Ландсгуте, завоевание неприятелями Глаца, а теперь – неудавшаяся осада Дрездена.

Итак, король пошел в Силезию; Даун старался как можно более затруднять поход пруссаков. Его легкие войска должны были сжечь все мосты через Редер, Шпрее, Нейсу и Квейс, а все дороги, ведущие в Силезию, они сделали недоступными посредством засек. Но Фридрих преодолел все эти препятствия и продолжал идти дальше для освобождения Бреславля, который был осажден Лаудоном. При этом следует обратить внимание на одно удивительное обстоятельство: Фридрих, умевший орлиным взором своего гения избирать полководцев, очень редко с такою же заботливостью избирал комендантов для своих крепостей. На эти места обыкновенно поступали смотря по старшинству в чинах или же случайно; королю было все равно – будет ли то Гейден или д’О. Фридрих не знал ни того ни другого и был одинаково поражен позорным поведением д’О и удивительным подвигом Гейдена, который, находясь в гарнизонном полку, не предназначался для службы в поле, а по своему чину еще меньше того годился в полководцы; относительно военной славы у него были весьма ограниченные виды на будущее, и тот, чья необыкновенная неустрашимость столько раз разрушила великие замыслы русских, должен был незаметно влачить свои дни в небольшом местечке.

Но теперь добрый гений Фридриха тоже благоприятствовал его намерениям. Королевская лейб-гвардия, почти совершенно истребленная при Коллине, была вновь сформирована полностью и квартировала в Бреславле. Благодаря этому обстоятельству начальник ее, генерал Тауэнцин, стал комендантом столицы Силезии. Воспитанный в Потсдамской военной школе и поседевший на полях брани, генерал этот соединял с высочайшими понятиями о чести неустрашимость, расторопность и военное дарование. Все эти достоинства были необходимы в такую критическую минуту, которая, быть может, никогда не имела себе равных. Лаудон стоял перед городом с 50 000 австрийцев, а в стенах его находилось 9000 австрийских военнопленных, готовых взбунтоваться. Всем этим внешним и внутренним врагам Тауэнцин мог противопоставить только 3000 человек, из которых 2000 были либо перебежчики, либо приневоленные солдаты, либо инвалиды. Только на 1000 человек сильной королевской гвардии мог он рассчитывать, да и те состояли по большей части из иностранцев; рядовые из-за небольшого жалованья служили неохотно и оставались при своих знаменах лишь из принципов чести и дисциплины. Подобные случаи обнаруживают воинственный дух пруссаков и всего нашего века; доказанные, они все же являются для философа проблемами, а вдумчивый историк едва ли решается их приводить, ввиду их невероятности. Обуздать целую армию в городе с помощью небольшого числа недовольных и непригодных к службе солдат, сопротивляться в то же время другой армии, находившейся вне стен, и все это в плохо укрепленном пункте, населенном многими тысячами граждан, готовых поднять бунт, – такое чудо могло совершить лишь одно могущество прусской военной дисциплины. Если будущие историки будут восхвалять военные доблести, а поэты – воспевать их, то Гохкирх и Бреславль станут для них предметом вечного восхищения, как примеры торжества дисциплины.