Текст книги "«Долина смерти». Трагедия 2-й ударной армии"

Автор книги: Изольда Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

После этого дивизия отошла на формирование.

1 апреля 1942 г. наша дивизия наступала в районе Спасской Полисти. Наши 1236-й и 1240-й полки продвинулись на 10 км, а вторым эшелоном должен был закрепить фланги прорыва 1238-й полк, но он отстал. Отстали и наши тылы. Вечером нужно было кормить солдат, а кухни с продовольствием не подошли, и на второй день тоже. Командир полка майор Кошкаров приказал мне идти в наши тылы и передать, чтобы срочно обеспечили подвоз продовольствия. Со мной пошли старшина комендантского взвода и двое солдат, а также командир взвода снабжения с тремя солдатами. На пути нас обстреляли немцы, мы скрылись, но наткнулись на вторую группу немцев, пришлось принять бой. В этом бою погибли пять наших солдат, и мы остались втроем. Путь назад был отрезан. Пришлось перебежками продвигаться к тылам.

Я передал помощнику командира полка капитану Паншину приказ, чтобы быстрее доставил продовольствие, но он мне ответил, что полки отрезаны немцами.

Таким образом, от 1236-го и 1240-го полков остались только тылы хозяйственной части и транспортные роты. А офицеры, сержанты и солдаты, находившиеся в окружении, погибли почти все. В мае вышли из окружения старшина 2-го батальона и два солдата. Рассказали, что полки дрались отчаянно, но потери были большие, остатки из двух полков объединили в один. Комиссар полка Левич и комиссар 2-го батальона Кузнецов были тяжело ранены и друг друга застрелили.

Командир полка майор Кошкаров приказал на одной высотке закопать всю артиллерию и все штабные документы, обозначив на деревьях стрелами, крестами и кубиками это место. «Кто останется в живых, покажет», – сказал майор Кошкаров и повел группу по тылам немцев, к партизанам.

Помощник командира полка капитан Паншин был вызван в штаб дивизии, где получил задание перейти на новое место формирования. Прибыли мы с транспортной ротой, в которой не было ни одного офицера, командовал старшина Рудаков. Всего осталось от полка 22 человека. Разместились невдалеке от пос. Плашкино.

На должность комиссара временно был назначен политрук Чигодаев, на должность командира полка – майор Анищенко, затем прибыли остальные офицеры, сержанты и солдаты. Полк был сформирован быстро, в течение 15 дней в марте 1942 г.

Дивизии была поставлена задача прорвать оборону противника в районе Мясного Бора и обеспечить выход из окружения сильно потрепанной коннице Гусева. Наш полк получил задание организовать прорыв. Это удалось в начале мая 1942 г. Здесь прошли 1238-й и 1240-й полки, штаб нашей дивизии, конница Гусева. Одновременно началась эвакуация мирного населения из пос. Кересть, Вдицко и других. Немцы усилили обстрелы из минометов и артиллерии, а днем бомбили с самолетов болото, в котором находились наши батальоны. До 20 немецких самолетов делали за день по 2–4 вылета. Через несколько дней на нашем участке не осталось ни одного дерева, торчали только пни и кое-где мелкий кустарник.

Проходила здесь одна группа солдат и офицеров из конницы Гусева во главе с полковником, который назвал это болото Долиной смерти. Ширина «долины» была не более 2 км. Полковник рассказал, что они прыгали по кочкам, как кулики на болоте, более 2 часов. Солдат и офицеров трудно было отличить от гражданского населения: шинели сожжены, сами грязные, истощенные, некоторые, выйдя из болота, тут же падали. Гражданские проходили молча, все истощены, детишки плачут. Не было у них ни продуктов, ни одежды. Наши солдаты отдавали свои пайки детям, а сами сутками оставались голодными. На женщинах были рваные платья, еле прикрывавшие тело, а малые дети почти голые, завернутые в грязные тряпки. Смотрели мы на них, и невольно текли слезы. Ох, как только эти люди выжили…

20 мая 1924 г. командир полка приказал мне получить в дивизионе денег и выдать денежное содержание личному составу полка: «По немцам чувствуется, что на днях нам придется принять тяжелый бой». Я получил в финчасти деньги и рано утром 21 мая пошел в болото выдавать денежное содержание. В двух батальонах, которые держали оборону, насчитывалось более 20 штыков, а третий батальон находился по другую сторону болота и сохранился почти полностью.

29 мая я возвращался к себе, но в это время начался налет самолетов. Я вынужден был зайти в дзот, где находились младший лейтенант И. Е. Чернышев и 5 солдат. Остальные бойцы обороняли участок. Чернышев многое рассказал о себе: как детство провел, как плавал на реке, семью вспоминал, особенно мать. На прощание сказал: «Кончится война, я вас приглашу в Красноярск в гости!» Но не суждено было встретиться – он погиб смертью храбрых. Окончилась бомбежка, я пошел в расположение полка, но начался минометно-артиллерийский обстрел, и мне пришлось с кочки на кочку прыгать и падать в болотные лужи. Во время перебежек заметил, что какое-то существо пошевелилось. Смотрю, стоит тележка на двух колесах, запряженная, в ней старик мертвый. Немного в стороне у кустика женщина лежит на спине, у нее на груди лицом вниз лежит девочка лет 3–4 и вздрагивает. Потрогал женщину – мертва. Девочка полуохрипшим голосом зовет: «Мама, мама, мама!» Я прижал ее к себе, вспомнил, что и у меня тоже двое маленьких сынишек, невольно навернулись слезы. Позади тележки лежал на боку мальчик лет 12, тоже мертвый, у него была пробита грудь. Спросил девочку: «Как его звать?» Она ответила: «Леша». Откуда были эти люди, неизвестно. Я вынес девочку из болота и присел ее покормить. Был у меня хлеб, американские консервы в банке, распечатал. Ох, с каким аппетитом она ела и все приговаривала: «А мы пойдем к маме?» Я ей попытался объяснить, что мама мертва, но она не верила и повторяла: «Мама жива, она устала и спит», – зарыдала и даже есть перестала. Я ее уговорил: «Ну хорошо, пойдем к маме, но ты поешь, хочешь есть?» Она поела и прижалась ко мне, как к любимой матери. А я не знаю, что делать, куда ее отнести, даже мысль промелькнула – не отправить ли ее к жене, она для меня будет родной дочерью. Тут я заметил, что по болоту кто-то движется. Это шел капитан и с ним 4 солдата из конницы Гусева, сильно обгоревшие и грязные. Они подошли к нам, присели отдохнуть, тяжело дыша. Капитан спросил, где я взял эту девочку. Я объяснил, и появилась другая мысль: предложил ему взять девочку с собой: «Ты идешь в тыл и сможешь отправить ее в детский дом». Капитан согласился. Девочка крепко спала, а когда подошел капитан, сразу проснулась, как будто она подслушивала этот разговор, уцепилась маленькими ручонками за мою шею и закричала: «Ты же мой папка, ты нашел меня, почему ты отдал дяде, он унесет меня от моей мамы…» Капитан с ребенком уходил от меня, а я стоял как в столбняке от криков этой девочки, такой маленькой, но уже испытавшей горе и муки, голод, грязь. Я долго смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду. Мне стало очень тяжело, как будто что-то у меня отняли, но собрался с силами и пошел в штаб полка.

Очнулся, как ото сна, когда разорвался снаряд и немцы пошли в наступление. Из-за обстрела я не попал в штаб полка, а оказался на батарее 76-миллиметровых пушек, которой командовал лейтенант Дуда родом с Украины. Ближе к болоту располагалась батарея 45-миллиметровых пушек, командовал ею лейтенант Орфанов, а с левого фланга стояла батарея 120-миллиметровых орудий.

Эти батареи работали на славу. Каждая из них имела до 5 комплектов снарядов, в течение 29 мая старшина Мальшунин вывез с дивизионного артсклада еще до 10 комплектов снарядов и мин на каждую батарею. Наши пушки стреляли по немцам так, что раскалялись стволы и было невозможно прикоснуться к ним. В течение дня ни одна пушка не смолкала даже на минуту: заряжающие валились с ног, через каждый час подменялись. Но больше наш полк не получил ни одного снаряда, и полковая артиллерия к утру 30 мая замолкла.

Я пришел в штаб ночью, доложил командиру полка майору Анищенко, что его приказ выполнил. Ему было не до меня: нужно во что бы то ни стало удержать оборону, но снарядов нет и доставить их с артсклада Волховского фронта невозможно. Он возмущался, почему 1238-й и 1240-й полки молчат, и дивизионная артиллерия молчит, ведь там в окружении дивизионный артполк. Я сказал, что все эти дни был на той стороне болота и дальнобойной артиллерии не встречал, она, видимо, увезена далеко.

Командир полка в 4 часа ночи доложил обстановку комдиву и просил подкрепления, но получил ответ, что в дивизии нет ни одного подразделения, кроме штабных работников и комендантского взвода, который охраняет штаб. Комполка требовал, чтобы его соединили по телефону со штабом фронта, но этого не случилось. Тогда командир полка направил артиллеристов на левый фланг болота, чтобы укрепить роты и удержать оборону до вечера. Но этих сил было мало. Тогда комполка собрал всех солдат транспортной роты, писарей и направил на укрепление обороны. Ведь два батальона, державшие оборону, почти уничтожены и болото было свободно, ночью немцы могли двигаться, не встречая сопротивления. 30 мая по телефону послышался голос И. Е. Чернышева. Он был отрезан от батальона и полка, но достал где-то телефон, подключился к линии штаба полка и сообщил обстановку. Я лично слышал, как он говорил с начальником штаба полка майором Чайкой. Немного поговорит, а потом постреляет и снова говорит: «Проклятые фрицы не дают нормально по телефону разговаривать». Просил майора Чайку не бросать трубку телефона, ему так веселее воевать. В последнем разговоре Иван Егорович сообщил, что в его взводе осталось двое солдат и он. После этого слышны были в трубке выстрелы и затем – тишина.

30 мая 1942 г. 2-я ударная армия была окончательно отрезана, наш комиссар полка старший политрук Панин не выдержал этого, молча вышел из штаба полка за землянку в кусты, хотел застрелиться, но, видимо, рука дрогнула – тяжело ранил себя в висок. Наш штаб полка без войск был отведен на формирование в п. Плашкино. После укомплектования дивизия была брошена под Синявино.

И. Ф. Казанцев,

бывш. начфин 1236-го сп 372-й сд

Ф. Бахарев
Сибиряки-зенитчики

Наша первая батарея 461-го отдельного зенитного артиллерийского дивизиона РГК принимала непосредственное участие в Любанской операции от начала до конца.

Перед началом операции наша батарея заняла огневые позиции между совхозом «Красный ударник» и д. Мясной Бор, т. е. там, где входили и делали прорыв 2-я УА и кавалерийский корпус Гусева.

Вначале операция проходила вроде бы успешно, и мы прикрывали войска от нападения с воздуха. Но, когда 2-я УА оказалась в трудном положении, нас перебросили в самую горловину прорыва для отражения наступающей пехоты противника.

От совхоза «Красный ударник» по болотистой местности Мясного Бора была проложена дорога из бревен (настил), около Мясного Бора немцы ее перерезали, и 2-я ударная оказалась в окружении. И вот в самом пекле оказалась наша батарея. Мы отбивали за день по 5–6 атак немецких автоматчиков. Вели огонь зенитными снарядами «на картечь». Это за 30–40 м. Плюс скорострельность орудий – 20 выстрелов в минуту, помноженная на мужество наших сибиряков. И ни разу за все бои в районе нашей батареи немцы не прошли. К великому сожалению, таких батарей тогда, кроме нашей, мне не приходилось видеть.

В апреле, когда положение 2-й УА особенно ухудшилось, на батарее оставили у орудий по 4–5 человек, остальных под руководством политрука старшего лейтенанта Клюева, комиссара-дальневосточника, направили в пехоту. И все они погибли в боях, а кто раненым попал в плен, погиб в лагере. Погиб там и политрук Клюев.

А те, которые остались на батарее, сражались как львы (я без преувеличения это говорю). Особенно поражал всех своим мужеством красноярец, командир орудия сержант Павел Никанорович Горев. Этот человек не знал, что такое страх. Он был моим близким товарищем и побратимом. Он много раз спасал меня от смерти. В самой трудной и сложной обстановке, когда, казалось, уже все, конец, он своим мужеством воодушевлял людей, вел огонь из орудия, ручного пулемета, отбивался гранатами и бутылками с горючей смесью.

Павел Никанорович Горев родился в 1919 г. в Красноярском крае, Ачинском районе, Удачинском сельсовете. Все это я отлично помню, забыл только название поселка. В то время там жили его отец и мать. Я бы мог многое рассказать о нем. Павел Горев погиб позже, будучи уже старшим лейтенантом, награжденным многими орденами. Это был действительно мужественный человек, до самозабвения преданный Родине.

Мужественно сражался с врагом и командир приборного отделения Евгений Константинович Орловский.

В те дни его можно было видеть в самом пекле боя, там, где наиболее трудно. Он организовал отражение наступления танков бутылками с горючей смесью. Когда погиб весь расчет пулеметчиков счетверенной пулеметной установки «максим», он прокрался туда, встал за пулемет и буквально в упор из четырех стволов, как траву, начал косить фашистов. И только благодаря его мужеству и находчивости была в который раз спасена батарея. Очень многие погибли в тех боях. Из 120 человек, призванных вместе со мной из Кузедеевского района Кемеровской области, нас осталось 18 человек. Евгений Константинович дожил до Победы, работал главным инженером по землеустройству в Кемеровском управлении сельского хозяйства.

Многое можно рассказать о наводчике 3-го орудия Иване Федоровиче Сахарове из г. Таштагола. Иван Федорович не только сам геройски воевал, он подавал пример своим товарищам, первым бросался к орудию и своим метким огнем сбивал фашистские штурмовики и пикирующие бомбардировщики, расстреливал в упор вражеские танки и пехоту.

Заряжающий 3-го орудия Иван Никифорович Гришаев, человек богатырской силы, огромного мужества, в самой трудной обстановке оставался спокоен и стоек. Когда от взрыва бомбы загорелись снаряды, Гришаев один, как спичечные коробки, раскидал целый штабель 80-килограммовых ящиков со снарядами и спас их от взрыва.

Нельзя забыть всеобщего любимца, весельчака санинструктора Леонида Беляева из Бийска. Он не только перевязывал раненых и оказывал им медицинскую помощь, но и мог заменить любого бойца у орудия и пулемета. А когда было особенно трудно, он брал свой любимый баян, с которым никогда не расставался, садился в центре огневой позиции и начинал играть (а играл он изумительно!). Играл и сам же пел, и песня воодушевляла людей, вселяла в них веру и мужество.

Алексей Беляев – фельдшер, лейтенант медицинской службы. Много раз его хотели забрать в госпиталь. Но он категорически отказывался, оставался до конца со своими товарищами. А фельдшер на батарее вместе с санинструктором при недостатке медперсонала в то время – явление редкое.

Большим уважением пользовался на батарее командир орудия Николай Перов. Призывался он из Сорокинского района Алтайского края. Учитель по образованию, Перов имел широкий кругозор, эрудицию и оптимизм. Он никогда не унывал, всегда с улыбкой, по-девичьи симпатичный и застенчивый, всегда с шуткой и прибауткой. Но это не мешало Николаю быть твердым и мужественным в бою.

При отражении атак немецких автоматчиков он, как бы играючи, руководил огнем. Ни тени страха на его лице. И волнение его можно было определить только по тому, что движения его становились несколько замедленными и более четкими. Встав вместо заряжающего или наводчика, он, как автомат, посылал снаряд за снарядом, в упор расстреливая врага.

С большой теплотой на батарее отзывались о командире отделения разведчиков старшем сержанте Николае Косовце, также из Сорокинского района. Он обладал незаурядным организаторским талантом и, как подобает командиру разведчиков, отличался беззаветной храбростью и находчивостью. Косовец погиб под Порховом.

Погибли в кровопролитных боях у Мясного Бора разведчики Александр Сильчихин, Геннадий Бакуменко с рудника Телиер-Толу, Иван Антронов из Кузедеево, Иван Дружинник и его брат Николай Дружинник из Первого Бекорана и многие другие.

Это были мужественные и храбрые ребята, беззаветно преданные Родине, комсомольцы и коммунисты. Ведь не случайно, что только за период с октября 1941 по апрель 1943 г. батарея сбила 38 вражеских самолетов, уничтожила много танков и большое количество пехоты.

Ближе к весне 1942 г., когда со всей очевидностью стало ясно, что 2-я ударная попала в окружение (мы сумели в полном составе выйти из кольца), перед нами была поставлена задача прикрывать две понтонные переправы через р. Волхов от авиации противника.

Прямо скажу, что задача была не из легких. Немцы бросали на эти переправы по 40–50 самолетов сразу и по 5–6 раз в день. А те в первую очередь старались подавить зенитную оборону. Эта оборона состояла всего лишь из одной нашей батареи. Вот где еще раз проявили свое мужество наши сибиряки.

Тот, кто испытал 5-10-минутный налет вражеской авиации, может быть, поймет, что такое 5–6 воздушных налетов на батарею в течение одного дня. Вой сирен пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87», взрывы десятков бомб, пулеметные и пушечные очереди «мессершмиттов», в упор, на бреющем полете расстреливавших батарею, не сломили мужества и стойкости сибиряков.

Казалось бы, на батарее не должно остаться никого в живых, но она, как феникс, снова возрождалась из пекла и на каждый бомбовый удар отвечала артиллерийскими залпами, и «лаптежники» или «музыканты», как тогда мы называли «Юнкерс-87», один за другим находили себе могилы в ленинградских болотах.

Бои эти продолжались до июля 1942 г.

Много еще ратных подвигов совершили бойцы и командиры нашей батареи. Об этом можно было бы написать книгу, но, к великому сожалению, нет архивов и дневников.

Ф. Бахарев,

бывш. командир орудия 461-го озад

Г. А. Стеценко
Письмо военкому

Пишет вам рядовой боец саперной роты 22-й отдельной стрелковой бригады Григорий Стеценко.

В ряды РККА вступил добровольно 18-летним в первый день войны. На Волхов попал в декабре: наша рота прокладывала пути-дороги частям 2-й ударной армии, наступавшей на Любань. В марте 42-го наступление прекратилось, поскольку не стало подвоза продовольствия и боеприпасов. Четыре месяца мы находились в окружении, в болотах, под обстрелами и налетами вражеской авиации, в условиях непрекращающегося боя. Ели павших лошадей, траву, кору деревьев… И все-таки верили в Победу, в то, что обязательно будем на Большой земле! Эта вера давала нам силы, и 26 июня 1942 года мы пошли на свой последний штурм с одной мыслью – прорваться во что бы то ни стало! Мне не забыть ни одного из тех дней, как не забыть и последнего боя…

В белую ночь с 25 на 26 июня мы прорвались через непроходимое болото к Мясному Бору, где по нас открыли всевозможный огонь – артиллерийский, минометный, автоматный. Скрываясь от огня, мы угодили на минное поле, и многие остались там навсегда. И сейчас перед глазами наш лучший шофер Ваня Рязанов. Он лежал на спине в двадцати метрах от немецких блиндажей и смотрел в чистое небо мертвыми глазами… Меня здесь тоже ранило осколками мины в обе ноги. Обескровленный, я лежал в вязкой болотной жиже и плакал от бессилия.

Утром 27 июня немцы с собаками обходили лес. Они вели много наших пленных. Меня поволокли к дороге, где бросили в грузовик с такими же ранеными. Пять дней, пока собирали пленных, нас не кормили и не давали воды. На шестой день привезли в деревню Выра, где на обочине шоссе Ленинград – Луга в школе был устроен «госпиталь». Сюда же привезли и медсестер из 2-й ударной, также взятых в плен. Оказать нам помощь сестры смогли только в первый день – помогли помыться в дровянике, поливая из кружки. Я упросил сестренку дать мне напиться вволю и потерял сознание. Очнулся в сарае, голый – видимо, посчитали меня мертвым. Стал барабанить в дверь, пришел часовой, отвел в барак. Там были нары в два ряда, людей – несколько сот. Сочувствовать некому: все изможденные, как скелеты. Ощущение было жуткое. Казалось, прощай, жизнь, начнутся теперь издевательства и расстрелы. Так и получилось.

До нас в лагере было 560 человек. Кто умер с голоду, кто от тифа, кого пристрелили. Выжило только шестеро: врач, два фельдшера, хлебопек, солдат, что варил баланду, и парикмахер-еврей. Жили они все отдельно, не в школе. Врачу приносил витамины немецкий врач-капитан, и он делился ими с фельдшерами. Парикмахера немцы держали для забавы: ставили к стенке и стреляли вокруг головы из пистолета. Чья пуля ближе к голове ляжет – получал бутылку шнапса, а пленный – еду. Парикмахер отличался от нас тем, что был чистым – где-то мог мыться. Нам же не давали воды ни для мытья, ни для стирки. Все завшивели, но после тифа немцы устраивали прожарку белья, и вши не так досаждали, как клопы. Эта нечисть изматывала до слез.

Подъем был в шесть утра, отбой – в девять. Утром приносили кипяток и 100 г хлеба, клейкого, как мыло. Обед – по кружке баланды из запаренных отрубей, вечером – опять кипяток и 100 г хлеба. Если изредка давали ржавую селедку, то ее съедали всю, ничего не выбрасывая. Это было праздником, как и для того, кто поймает крысу: крысы водились под полом в туалете. Перед школой был небольшой пожарный пруд. Там вначале водились лягушки. Их выловили и съели в первые два дня.

Территория лагеря была обнесена колючей проволокой с четырьмя вышками по углам, на которых дежурили немецкие часовые. Еще два патруля караулили с западной стороны, где был лес. Изнутри на расстоянии 5 м от ограды протянули еще проволоку – предупредительная зона. Подходить к ней запрещалось – стреляли без окрика.

Поначалу во дворе росла всякая трава. Ее вырвали и съели, вся площадь была пустой. Зеленело только за проволокой, но и туда мы совали руки, хотя и стреляли. При мне двоих убили за траву и одного за то, что отошел на два метра дальше на работе в лесу.

Как-то раз мы копали братскую могилу, и пленный попросил у немца закурить, назвав его «камрадом». Фашист застрелил его. Тут же и зарыли… Однажды я отравился грибами. Не помню, что со мной было, но, говорят, все кричал: «Сталин! Сталин!» На меня напустили волкодава. Я бежал к лесу, а пес рвал меня. Они собаку пожалели и меня не застрелили, а только избили до потери сознания, сломали ребра. Всего били пять раз. Больше за то, что я не хотел работать на Гитлера. Кричали: «Сталину работал, а Гитлеру не хочешь, комсомольская сволочь!» А раз избили за то, что я выскочил из строя схватить сухарь на обочине дороги.

Врач (наш, из пленных) приходил каждый день, осматривал нас, но чем он мог помочь! Бумажные бинты дали только в первый день, а потом остался один риванол – промывать раны. Фельдшеры были в роли санитаров: вытаскивали мертвых в дровяник. Сестры не выходили из «санчасти» – сарая в правом углу двора. По вечерам оттуда слышались печальные песни. Чаще всего девушки пели «Вечерний звон» и «Санта-Лючию»…

А еще фашисты забавлялись тем, что впрягали в тачку пленных и гоняли вдоль ограды. Веревку дадут в зубы и дергают, фотографировали и отсылали карточки домой. Я также попал в объектив: наверное, по причине своей худобы и потому, что не мог стоять на ногах – ползал.

Как-то в августе 42 года в лагерь приезжал генерал. Еще молодой с виду, говорили – для вербовки пленных. Но внутрь барака он не зашел, а покрутил носом и повернул назад от «госпиталя».

До конца своих дней я не забуду лагерь и все, что там пришлось вынести. Как не забуду и Долину смерти – Мясной Бор: постоянный голод, дни и ночи под обстрелом, и наш прорыв, и реки Полисть, Кересть, Глушицу, до краев заполненные трупами.

Недавно я был в тех краях. Прошел от Тигоды до Мясного Бора. В лесу еще полно нашей военной техники: машины, орудия, разбитые паровозы узкоколейки. И останки солдат, через которые уже проросли молодые деревья… Ребята из Новгорода и Казани организовали поисковые группы и выносят останки бойцов к дороге, хоронят и ставят скромные пирамидки. Мимо обелисков по шоссе Ленинград – Москва пробегают в обе стороны машины новейших марок, но никто не остановится и не подойдет к памятникам. Лишь в День Победы собираются здесь немолодые люди, не забывшие своих однополчан. Тогда сердце разрывается и текут слезы, а ты их не стыдишься: ведь ты приехал, чтобы отдать дань тем, кто был с тобою рядом, но никогда уж не постучится в твою дверь. Мы видели их живыми перед прорывом, видели мертвыми и виноваты перед ними за то, что хороним только через полвека…

Вот я и обращаюсь к вам, товарищ военком: если и «зарыли» правду о Волхове, то ее необходимо возродить. Солдаты 2-й ударной, кто еще жив, все помнят, как было. И разве мы все, живые и мертвые, виноваты в том, что генерал Власов сдался немцам живым? Я был там до последнего дня и знаю, что никакой армии Власов не сдавал. Как знаю и то, что никто из нас, попавших в фашистский плен, не пошел туда добровольно. И какая наша вина в том, что взяли нас на болоте, погибающими от голода и ран? Мучились и умирали в немецких лагерях за колючей проволокой не предатели – те устраивались получше. Голодные, обездоленные люди на клопиных нарах никого не предавали. Они только мучились и гибли. На окраине Выры заросли густой травой рвы, где зарыты тысячи невинно замученных людей. Да разве только в Выре? А в Межно, Волосове, Луге? Разве правильно, что на тысячных могилах, где по нескольку суток колыхалась земля (ведь бросали туда и еще живых), нет и маленьких дощечек, напоминающих о том, что жили на земле эти люди?

Когда я пишу все это, мне кажется, что я пишу с того света. Услышит ли кто-нибудь? Надо торопиться – ведь мы, старики, уходим один за другим. А без нас кто покажет эти могилы? Если государству трудно выделить средства на памятные доски – народ не откажет. Собираем же мы деньги на памятник Василию Теркину – правильно, и это надо. Но не меньшей памяти заслужили и те, кто лег в землю пленным. И забыт…

Г. А. Стеценко,

бывш. рядовой 22-й осбр