Текст книги "Обыкновенная пара"
Автор книги: Изабель Миньер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
14
Вызов к директрисе
Мне кажется, она изменилась, оставшись прежней. Мне кажется, она выросла. Мне кажется, она становится все ярче и ярче, все красивее и красивее, все прелестней и прелестней. Я растроган.
Не говорю, как мне ее не хватало, говорю, как я счастлив, что она здесь.
Она рассказывает – я весь внимание. Мне интересно все. Рыбкины писи теперь ее почти не волнуют. Она научилась плавать, ей нравится лежать на спине и смотреть на небо: оно тогда как потолок, пап, как очень высокий потолок. А бабуля, она даже пиццу покупала, чтобы маме доставить удовольствие, – лучше поздно, чем никогда, да здравствует примирение!
Я смотрю на нее, мне никогда не наскучит смотреть на нее. Она здесь – благословение Божие. Подарок, свалившийся с неба. Или с потолка, как сказать…
Я катаю во рту ее имя, катаю его, как леденец: Марион-марионетка, моя сладкая конфетка… Я прижимаю ее к груди. Мое сокровище. Быстротечное мое счастье.
– Марион, мы от тебя устали! Пора спать! Я уже просто падаю… Давай-ка в постель!
Сегодня вечером никакой сказки перед сном. Ритуал скомкан, только сложенные ладошка к ладошке ручонки… Я наслаждаюсь этим моментом как чудом. Я так часто представлял себе этот жест.
Едва она закрыла глаза, как поезд тронулся, спи, детка, приятного тебе путешествия…
На цыпочках выхожу из комнаты.
Разрешаю себе последнюю отсрочку, иду для начала в ванную и запираю за собой дверь.
Последняя проверка. Оглядываюсь вокруг. Я прибрался к их приезду, уничтожил все подозрительные (хотя и прелестные) следы, но только что мне опять попалась лежащая на виду заколка для волос, на самом виду – на бортике раковины, словно бессознательная и бесконечно трогательная попытка себя выдать… Кладу находку в свой несессер, где уже собраны другие приятные вещицы: дневной крем с ароматом утренней росы, до невозможности милая сиреневая зубная щетка…
Час пробил – мне было назначено: «Бенжамен, мы поговорим, когда малышка уснет». Я не спешу.
Они прилетели ближе к вечеру. Приказ был ясен и обсуждению не подлежал: мне не следует ехать в аэропорт. Я еще тот водитель, кому неизвестно, а Беатрис вовсе не хочется погибнуть вместе с дочерью на пути домой. И точка. (Понятное дело, если бы я разбился по дороге в аэропорт, было бы не так досадно.) Она довела до моего сведения, что на свете существуют такси, не для собак же их придумали, и мне ужасно захотелось гавкнуть.
Мои последние звонки длились не больше минуты – нечего нарушать договор, и баста, зато с тещей мне удалось-таки несколько раз поцапаться, и это было чудесно.
Ко времени их прибытия я успел замести все следы Сары и приготовить праздничный ужин в честь Марион. Они приехали в условленный час, но не на такси.
Когда он двинулся ко мне от машины, навьюченный чемоданами, я подумал, что мне это примстилось.
– Представляешь, Бенжамен, Мартен был так любезен, что встретил нас в аэропорту.
– Мне это было совсем не трудно, – отозвался этот осел по имени Мартен.
Мне ему что – спасибо сказать?
Жаль, что Сара ушла: чем больше народу, тем веселее. Вот была бы компашка!
Потом я уже ни о чем не думал, кроме Марион.
Мартен остался на аперитив, что выглядело подозрительно, но мне это до лампочки: я слушал свою доченьку, я смотрел на свою доченьку, а все остальное не имело ровно никакого значения. Когда Мартен убрался, Беатрис назначила мне встречу на вечер: «Ни к чему выяснять отношения при ребенке».
В последний раз, для храбрости, думаю о Саре. Когда она улыбается, на щеках появляются ямочки и взгляд становится лукавым. Вспоминаю эту волнующую улыбку и выхожу из своего убежища.
Мне кажется – я скромный служащий, которого вызывали к начальству. Мелкий служащий, которому без конца намыливают шею, он от этого устал и готов уволиться.
Ожидающая меня директриса тверда как скала. Даже голос у нее твердый, даже взгляд твердый. Ей-богу, как-то забываешь, что она красива, стоит о ней подумать – сразу приходит на ум твердость. По крайней мере, когда слишком долго служишь под ее началом.
– Бенжамен!
– Здесь!
– Не скажешь ли, куда делся мой портрет?
– Твой портрет?
– Моя фотография! Можно мне узнать, где она?
– Под диваном.
– Ты смеешься надо мной?
– Нет…
Она нагибается, заглядывает под диван, достает оттуда фотографию. Смотрит на нее, вконец расстроившись. Она не кричит, она говорит почти беззвучно:
– Зачем ты это сделал?
– Мне… мне не очень нравится этот снимок.
Она вытаращивает глаза:
– Но все говорят, что снимок просто отличный! Мартен хочет вдохновляться именно им, когда начнет рисовать картинки к моей следующей книжке, именно такой он видит главную героиню. Мартен считает, что лицо у меня очень выразительное, что здесь заметно, насколько я впечатлительная и даже хрупкая… Мартен находит эту фотографию очень трогательной. А ты… ты, Бенжамен, больше на меня не смотришь, потому тебе и не нравится моя фотография. Тебе безразлично, какая я на самом деле.
Мне хотелось ответить ей тем же.
А что до хрупкости моей жены – да, она на мгновение проглянула, когда Беатрис нашла свою фотографию под диваном.
Она сдула с фотографии пыль, поставила на место, отступила на шаг и стала внимательно ее рассматривать, всматриваться в нее. Потом узнала себя и успокоилась: портрет, милый мой портрет, скажи, все ли я еще прекрасней всех на свете?.. В эту минуту она и впрямь была по-своему трогательной – ну, так, чуть-чуть, самую капельку… Нет никаких причин не допускать, что даже у самого строгого начальника может быть минута сомнений, нет никаких оснований для того, чтобы в эту минуту он не казался чуть-чуть трогательным, хотя все остальное время он деспот из деспотов.
Вот она уже и успокоилась, она поворачивается ко мне.
Сомнение было мимолетным. Жаль, думаю я, она бы стала куда милее, если бы помедлила еще немного.
Она стоит, я сижу.
Она смотрит на меня свысока, я поднимаю глаза.
Она уверена в своей победе, я боюсь ее разочаровать…
– Бенжамен, надеюсь, тебе пошло на пользу мое отсутствие. Ты подумал?
– Да.
– Ты готов измениться?
– Да.
– Ты хочешь, чтобы мы оба начали с чистого листа? На новой, более здоровой основе?
– Да.
Она улыбается.
– Ты хочешь, чтобы мы жили как настоящая супружеская пара, в которой муж и жена любят, понимают, слушают и слышат друг друга?
– Нет.
– Что?
– Беатрис, тебе стало трудно жить со мной. Нам лучше расстаться.
– Что?
Она вдруг садится. И пристально на меня смотрит. Смотрит так, словно никогда раньше меня не видела. Я снова завожу свою песню:
– Мне хотелось бы развестись.
Она бледнеет. Можно подумать, у нее что-то болит. Можно подумать, она заблудилась и нет ничего, совсем ничего, ни единого знака, который указал бы ей, куда идти. Я бы обнял ее, если бы любил.
– Бенжамен, ты меня больше не хочешь?
– Это теперь и для меня тяжело, как видишь.
Тишина.
Кажется, она ищет слова. Взгляд ее блуждает, она как будто ждет, что кто-то придет на помощь. Я ничем не могу ей помочь.
Вдруг мелькает мысль о Мартене, я готов уступить, отойти в сторонку, попросить его остаться с ней, позаботиться о ней.
– А Марион? О Марион ты не думаешь? Если бы ты действительно любил ее…
– Я действительно люблю ее.
– Предупреждаю: если мы разведемся, ребенка оставят мне, это уж точно!
Она чуть розовеет, и голос звучит громче:
– Ты слышишь, Бенжамен? Ребенка оставят мне!
– Не сомневаюсь.
– И это все, что ты можешь мне сказать?! Ты будешь видеть свою дочь раз или два в год, реже, чем Орельен своих детей!
– Нет, если мы будем по очереди, то…
– Забудь это «по очереди»! Сразу забудь! Если ты меня бросишь, я уеду в Гваделупу, тебя предупреждали.
Она ждет моего ответа.
Думаю, пора ей сказать…
– Знаешь, я обдумал твою идею. Пока тебя не было, я навел справки, изучил рынок и нашел то, что надо: один аптекарь уходит на пенсию и продает свою аптеку.
– Бенжамен… Правильно ли я тебя поняла?
– Да. И знаешь, я, пожалуй, смогу купить его аптеку: в Гваделупе аптеки намного дешевле.
15
Мышеловка
Только дураки не меняют своего мнения. Но Беатрис не дура. Значит…
Впрочем, я никогда не сомневался в ее умственных способностях, скорее я опасался ее ума. Будь она не такой сообразительной, наверное, я бы при виде того журнального столика не почувствовал себя настолько пустым, настолько лишенным содержания…
Как бы там ни было…
После минутного оцепенения – этой минутой я, признаюсь, наслаждался – она пожимает плечами и закатывает глаза:
– Ты собираешься ехать туда за мной? Черт знает что!
– Нет, не за тобой, за Марион.
– Ха! Ты что, серьезно думаешь, что я похороню себя там?
Вот уж никогда не считал Гваделупу кладбищем…
– Кончай, Бенжамен! Ты ведь не думаешь, будто я намерена жить с мамочкой? Это же ад!
Значит, пицца примирения не помогла. Или они разошлись во мнениях по поводу Рыбкиных писей… Бог с ними, поехали дальше.
– Беатрис, разве ты не говорила, что в случае развода увезешь туда Марион?
– А ты так всему и веришь! Ну, говорила, – только для того, чтобы ты понял, каково это – развод. И провела там месяц только для того, чтобы ты понял, каково это – разлука с Марион.
– Значит, это был испытательный срок?
– Не умничай! Ты бы меньше смеялся, если бы позвонил Орельену. Для него это каждодневная мука. Но он-то, по крайней мере, любит своих мальчиков.
– Ага, и трахается как кролик. Одно другому не противоречит.
Она снова пожимает плечами и закатывает глаза. Тут жесткая взаимосвязь. Всегда сначала то, потом другое. Своего рода хореография презрения. Наверное, случись мне еще несколько лет присутствовать при этой всегда одинаковой и всегда фальшивой пантомиме, наблюдать эту игру плеч и глаз, натравленных на меня, я бы в конце концов заболел или того хуже.
Значит, ее переезд в Гваделупу был блефом.
Очень кстати. Мой тоже.
Я представил себе кое-чью улыбку, кое-чьи ямочки на кое-чьих щеках, и меня затопила благодарность. Смесь благодарности и нежности, божественная смесь. Спасибо, Сара, твоя идея гениальна.
Что? Что она говорит?
– …Ты, наверное, в шутку сказал, что хочешь развестись? Ты просто решил меня проверить?
– Никаких шуток. Я разузнал, как это делается, теперь можно развестись довольно быстро. Скоро ты будешь свободна, Беатрис.
У нее в лице ни кровинки. Как будто услышала что-то ужасное.
– Но я не хочу!
– Ты передумала?
– Бенжамен, я никогда не хотела с тобой разводиться. Я люблю тебя.
Я немею и чувствую, что тоже становлюсь белым как мел.
– Ты все драматизируешь, Бенжамен. Конечно, мы временами ссоримся, конечно, мы не всегда понимаем друг друга, но это нормально. Это обычные невзгоды обычных супружеских пар.
Интересно, откуда она взяла это выражение, оно ей так нравится. Может быть, от кого-нибудь слышала: от Одиль, от Мартена? Или напрямую из уст Баранов?
Она меня не убедила. Не бывает обычных пар. Или же они счастливы, и тогда у них не бывает таких невзгод.
– Ты меня любишь, Бенжамен? Ты меня все еще любишь?..
– Ну… нет.
Потерянный взгляд. Она хватает меня за руку – внезапно, отчаянно.
– Бенжамен… Это жестоко!
– Ну извини.
– Ты все это затеял, чтобы мне отомстить! Но ты меня любишь, Бенжамен, ты меня все еще любишь…
– Нет. Я к тебе привязан, но кроме дружеских чувств, увы, ничего…
Боже мой, как тяжко произносить такие слова! А слышать…
Она краснеет, она вскакивает. Мне становится легче: вот и все, помутнение разума прошло.
– Привязанность! Дружеские чувства! Плевала я на них! Я хочу любви!
Вспоминаю некого Мартена, думаю о красоте Беатрис – красоте, которой она так гордится. Нет, все далеко не так безнадежно…
Успокаиваю ее, говорю, что любовь еще будет, и не одна, говорю, что она красивая, что она очень нравится мужчинам, что… Но она обрывает меня на полуслове:
– Бенжамен, не болтай ерунды. Я не дам тебе развода, и точка! Никаких разговоров! А если я против, ты не сможешь развестись.
– Смогу… Наверное, смогу, если потребую развода в связи с «прекращением супружеских отношений», так это называется.
– Нетушки! Плохо же ты «все разузнал»! Развод ты сможешь получить только в том случае, если мы два года проживем раздельно.
– Разве?
– Да! Я спросила подругу Одиль, ну, ту, которая адвокат, и она четко разъяснила, какие у меня права!
– Что ж, в таком случае поживу два года один и получу развод.
– А если ты так сделаешь, тебе же самому будет хуже: это уход из семьи. Я не разрешу тебе видеться с Марион даже по выходным, даже на каникулах, а через два года нас разведут – по твоей вине. Да, ты получишь развод, но ты готов два года не видеться с Марион?
– Этого не может быть! Даже если между нами прекратились супружеские отношения, я могу уйти и продолжать видеться с Марион…
– А вот и нет! Ошибочка вышла! Ничего подобного! Если ты считаешь, что имеет место, как ты изволил выразиться, «прекращение супружеских отношений», ты обязан это доказать. Или мы должны проживать раздельно больше двух лет на самом деле – и тогда прощай, Марион! Если только ты не предоставишь суду доказательства. То есть в этом случае тебе придется найти сколько-то там свидетелей, которые подтвердят, что у нас с тобой эти самые «супружеские отношения» прекратились! Желаю успеха! Но знаешь, было бы ну просто очень странно, если бы наши друзья стали против меня свидетельствовать, попробуй, попробуй – увидишь, что получится!
Да, пожалуй, было бы очень странно. Наши друзья – это ее друзья. И все-таки я сильно сомневаюсь, что закон может приговорить человека к жизни с женой, если он этого не хочет, лишь потому, что он не нашел нужных свидетелей.
Начал блефовать – блефуй до конца!
– Беатрис, понятно же, что ты так говоришь только затем, чтобы я отказался подавать на развод.
– Думай как хочешь. Патриция свое дело знает и справку дала точную.
– Что еще за Патриция? Впервые слышу это имя.
– Господи ты боже мой! Да подруга Одиль, адвокат, сто раз про нее говорила! И она даже не взяла с меня денег за консультацию, как мило, правда?
– Прелестно!
Она пожимает плечами, потом закатывает глаза… и она еще хочет, чтобы я любил ее? Чтобы при всем при этом я ее еще и любил?
– Ну и зачем ты ходила к этой адвокатше, если не хочешь разводиться?
– Обеспечить себе в случае чего защиту. Мне казалось, ты что-то втихаря замышляешь. Хотела знать свои права. Месье мне не верит? Месье нужны доказательства? Да пожалуйста! Вот они!..
Она резко встает, бросается к письменному столу, роется в своем личном ящике, в котором обычно хранятся черновики, – мне запрещено его открывать, и я не открываю, – находит какие-то бумажки и брошюрки, торжествующе потрясает ими и швыряет мне на колени.
Все о разводе. Справочник для чайников.
Читаю.
Перечитываю.
Ищу способ выйти из положения и не нахожу. Все ужасающе ясно: если никто не согласится засвидетельствовать, что наши «супружеские отношения прекращены», я не смогу развестись – разве что не буду видеться с Марион в течение двух лет.
А Беатрис на людях держаться умеет, посмотришь со стороны – идеальная супруга.
А я никогда никому не жаловался, не решался. Я и себе-то самому с трудом решаюсь поплакаться…
Но если я скажу, что в ней есть и другая женщина, отнюдь не такая прекрасная, я сразу стану негодяем, а она жертвой…
Значит, я должен жить с женщиной, которую больше не люблю.
Я в ловушке, в мышеловке, что и требовалось доказать.
Я потрясен, я убит. Готов заплакать. Увидеть бы сейчас Сару, обнять бы ее. И рассказать ей об этой мышеловке – адской, невыносимой. Сара… я вижу ее улыбку, слышу ее смех… Мне придется встречаться с ней тайком, урывками, выдумывать сверхурочную работу, или обеды с так называемой жирной свиньей, или какие-нибудь курсы повышения квалификации… Терпеть не могу такого! Даже думать о таком противно. А если я уйду, то встречаться тайком придется с Марион. Так и вижу, как сижу в засаде у школы, ловлю ее потихоньку после балета или музыки… Не менее противно.
Я мышь, которая угодила в ловушку… Ради Марион я должен остаться, у меня даже и видимости выбора нет.
– Ну что? Сам видишь, я была права.
– Как всегда…
– Бенжамен, не дуйся! Ты же знаешь, что я люблю тебя. Может быть, ты больше меня не любишь, но я тебя люблю.
– Нет!
– Да! Я-то абсолютно уверена, что люблю тебя.
– Любимых в тюрьму не сажают.
– Ой, только, пожалуйста, без громких слов! Я тебя люблю и хочу, чтобы ты остался со мной. Какая же это тюрьма!
– Тебе-то откуда знать…
– Я себя знаю достаточно хорошо и могу утверждать, что жить со мной не так уж трудно. К тому же я, как тебе известно, долго работала над собой.
– Значит, халтурила. Ты не так уж хорошо себя изучила.
– Ну кончай, Бенжамен, хватит, перестань цепляться к словам, пожалуйста. Тебе от этого легче не будет, зато нам жить дальше станет невыносимо!
Жить станет невыносимо… Спасибо, Беа, ты дала мне отличный совет, как это любезно с твоей стороны!
– Бенжамен… я хочу, чтобы ты поверил: только потому, что я люблю тебя, я настаиваю на том, чтобы ты со мной остался.
– Любить – значит желать другому счастья… пусть даже он будет счастлив без тебя.
– Это утопия! Совершеннейшая утопия! Когда любишь кого-то, то хочешь, чтобы он был с тобой!
– Разве? Ты все перепутала, Беатрис, это не любовь, это желание владеть. Не тешь себя иллюзиями: вовсе ты меня не любишь, ты всего-навсего хочешь, чтобы я принадлежал тебе, слушался тебя во всем.
– Ну как ты ухитряешься, Бенжамен, все с ног на голову поставить! Все-то тебе не так!
– Потому что я слишком чувствительный. Ты должна к этому приспособиться или отпустить меня. Спокойной ночи!
Я решительно встаю.
– Бенжамен, у нас сейчас трудное время, но мы скоро преодолеем эти трудности. Если ты возьмешь себя в руки, сам увидишь, все будет как раньше.
– Я не хочу «как раньше». До свидания.
– Бенжамен! Мы не закончили разговор, нельзя же лечь спать, не помирившись…
– Я закончил. И мы будем ложиться спать, не помирившись, столько раз, сколько ты сочтешь нужным.
– Господи, Бенжамен, но ведь если ты будешь так себя вести, атмосфера в доме станет непереносимо тяжелой… для Марион!
– Все зависит от тебя. Спокойной ночи!
– Бенжамен! Вернись! Постарайся меня понять, сделай усилие…
– Сначала ты.
Я выхожу.
Один в спальне. Слушаю тишину. Боже, что творится у меня в голове, что за содом…
А если моя стратегия рухнет? А если…
Недолго я побыл в одиночестве, вскоре явилась моя тюремщица. И принялась за дело.
Мне больно, когда ее руки ко мне прикасаются, мне хочется других рук, тех, от чьих прикосновений я начинаю счастливо сходить с ума.
Я шарахаюсь. Инстинктивно.
Теперь я знаю, что умею любить, что это прекрасно, это сладко. Одна только мысль о том, чтобы вернуться к акробатическому сексу, грубому, без пощады и без желания, приводит меня в ужас. Ни за что и никогда!
Я ни за что и никогда больше не хочу ощущать эти руки на моем теле! Никогда, никогда, никогда!
– Бенжамен, давай мириться… Послушай, мы ведь уже целый месяц… я хочу тебя…
– А я нет. Спокойной ночи!
– Эй, куда ты?
– Посплю на диване.
– Нет! Останься! Ты мне нужен, если бы ты только знал, как ты мне нужен… Ты не можешь так поступить со мной…
Я прекрасно слышу, как слабеет ее голос, как он дрожит, – вот вам и предвестники первого всхлипа. Я прекрасно все это слышу, но на меня это не действует. Нет, пожалуй, действует: утверждает в моих намерениях. Поддерживает мои планы.
Потоп начинается в ту минуту, когда я закрываю за собой дверь. Она плачет, она громко плачет, она очень громко плачет, она рыдает, это гроза, это ураган… Она перестаралась.
Ничего, пусть поплачет!
Ложусь на диван и жду, когда буря утихнет. Ждать приходится долго. Сначала меняется ритм, раскаты грома становятся реже, еще реже, еще, а постепенно и ливень иссякает. Потом все повторяется, пошла вторая волна, все сначала…
Есть еще третья, точно такая же, и четвертая. Пятая волна последняя.
Думаю, мне еще слушать и слушать эту музыку…
Сколько времени? Сколько недель, сколько месяцев пройдет, пока моя тюремщица не смирится и не отдаст мне ключи? Едва осмеливаюсь подумать: сколько лет?
Меня окутывает тишина. Я слушаю ее как сладчайшую музыку.
Убедившись, что надсмотрщица спит без задних ног, – должно быть, припадок утомил ее, – встаю и выхожу крадучись, на цыпочках. Вспоминается детство. Когда я был маленький, мне казалось, что стоит вырасти – и наконец-то я стану свободным. Вот уж не думал, что сам заточу себя в странную тюрьму с красивой тюремщицей[8]8
Скрытая цитата из песни Жоржа Мустаки «Моя свобода»: «Ma liberté […] je t’ai trahie pour/ Une prison d’amour/ Et sa belle geôlière» – «Моя свобода […] я предал тебя ради темницы любви и ее прекрасной тюремщицы».
[Закрыть]…
Запираюсь в ванной и, сидя на полу, – мне нравится так сидеть – наяриваю по клавишам своего мобильника.
Сегодня я буду ночевать дома, но впредь обещаю себе сбегать отсюда как можно чаще. Ускользать. Незаметно исчезать. Представляю себе возвращение рано утром, в час мусорщиков и булочников: вот я бесшумно проскальзываю в квартиру, принимаю душ, с сожалением смывая со своей кожи аромат другой кожи, потом готовлю завтрак и бужу Марион. И так будет до тех пор, пока…
Пока директриса не устанет сражаться с подчиненным, отказывающимся выполнять постановления, – не тот нынче персонал, то ли дело раньше, – устав, она, наверное, решится его уволить.
А может, мелкого служащего даже и раньше, чем планировалось, заменят более сговорчивым волонтером. Этот художник, он ничего, он, правда, не совсем доделан, но очень симпатичный… Предостеречь его, что ли, из милосердия…
– Бенжамен? Это ты?
Как она произносит мое имя, каким голосом… Можно подумать, это имя человека, достойного любви. И свободного.
У Сары такой приятный голос, что мне трудно говорить с ней о неприятных вещах, как-то не слишком это порядочно.
Я шепчу, я бормочу, я замышляю заговор…
Возвращаюсь на диван посреди ночи. Сколько еще ночей?..
У меня есть сообщница, я думаю о ней, и мне куда спокойнее, я почти безмятежен. Вспоминаю ощущение пустоты, которое так часто меня охватывало, вспоминаю это ощущение, будто я никто, ничто и звать никак… И ведь так могло продолжаться всю жизнь. Так должно было продолжаться всю жизнь. Еще немного – и мне было бы не спастись.
Глубоко вздыхаю, наслаждаясь воздухом свободы. Я жив. Во мне возникает странное, волнующее, ошеломляющее чувство, будто я чудом избежал серьезной опасности.
Внезапно меня охватывает запоздалый страх, по спине бегут мурашки, я покрываюсь холодным потом: а что бы со мной стало без журнального столика, без Плутарха и без Сары?
Как будто эти три события были связаны, связаны странной логикой: без журнального столика я бы не открыл для себя Плутарха, без Плутарха прошел бы мимо Сары.
Я чувствую в себе жизнь, чувствую желание жить, от которого уже не было и следа.
Еще самую малость – и мне было бы не спастись.
