Текст книги "Двойное дно"
Автор книги: Иван Лепин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
13
В пятницу в двенадцать часов дня к Дому печати подъехал грузовик. Из кабины выскочила распаленная Инга Кузовлева и бегом кинулась к двери. Еле дождалась лифта. Она поднялась на десятый этаж и влетела в свой кабинет, во весь голос крикнула:
– Теодор, собирайся!
У сосредоточенного в этот момент Шуклина от неожиданного Ингиного крика чуть не слетели очки.
Он хотел выругать Ингу: так можно и заикой оставить. Но ее уже не было. Она побежала в фотолабораторию звать Наума Добромыслова.
Обещал Инге пособить при переезде помощник ответственного секретаря Борис Верхоланцев. Она по пути в фотолабораторию заглянула в секретариат.
Михаила Михайловича Гугляра не трогала – знала, что он сдает срочный материал в номер. Но Гугляр клятвенно обещал явиться на новоселье. К тому же как представитель профкома он должен был вручить Кузовлевой подарок от коллектива редакции – хрустальную вазу. Об этом Инга не знала, ей просто хотелось видеть у себя шефа, человека компанейского, ходатайствовавшего за нее.
Через пять минут бригада грузчиков – Шуклин, Добромыслов и Верхоланцев – уже сидела в кузове грузовика. Подняли воротники, опустили уши шапок – как-никак на дворе декабрь. Правда, мороз сегодня небольшой – около пяти градусов, но дул сильный ветер, кидая в лицо пригоршни колючего снега. Да и езда на открытой машине – удовольствие зимой не из лучших.
Шофер типографской машины – молодой парень – гнал машину бесцеремонно, не тормозя перед выбоинами и на поворотах, и, похоже, совершенно забыл, что в кузове люди. Наум, не выдержав очередной встряски, стукнул кулаком по кабине, и машина пошла тише. Теперь ее уже обгоняли не только легковушки, но и грузовики.
Несмотря на полдневное время, город казался сумрачным. Небо – сплошная чернота туч. И этот ветер с колючим снегом…
Шуклин не любил декабрь. Стоят самые короткие дни; уходишь на работу – темень, возвращаешься домой – темень. А погода неустойчивая, мерзкая. То плюс один-два градуса, то минус двадцать. Скорей бы наступил январь. Там уж хоть на воробьиный шаг, но день прибавляется. Да и погода устойчивее. Солнышко начинает появляться – бледное, обессиленное, но вселяющее надежды, что дело идет к теплу, к долгожданной весне, к желанному лету.
Летом Федор загадал съездить на родину, в деревню. Никого там у него не осталось – лишь троюродные дядьки и тетки. А тянет, сильнее магнита тянет отчий край, единственный и самый близкий на земле. Обещал взять с собой Элю, показать ей, где родился и вырос. Возьмет, она уже взрослая, обузой не будет. Пусть посмотрит вятские места, его деревеньку, где жила когда-то ее бабушка, где впервые встретился Федор с Натальей – будущей Элиной мамой. Может, и верхом на лошади дочь покатает – она давно мечтает об этом. Сейчас, правда, в колхозах от лошадей стараются избавиться, но вдруг у них в Березнике еще не перевелись умные руководители…
Дорога к старому Ингиному дому зимой не расчищалась, а потому была вся в снежных ухабинах и неожиданных буграх. На одном таком бугре передний мост машины резко приподнялся, и размечтавшийся Шуклин чуть не скатился с доски-скамейки. Наум его придержал. Он же поднял и соскочившие очки.
– Задремал, что ли?
– Тут задремлешь! Просто не удержался.
– Смотри, а то покалечишься, новоселье отметить не успеешь.
У панельного пятиэтажного дома машина остановилась. Первым спрыгнул Верхоланцев – легко, молодо. Спрыгнул и затанцевал, будто оказался на горячей сковородке.
Попробовал так же легко спрыгнуть и Шуклин. Приземлился на пятки и от резкой боли аж присел на корточки. «Старею, – с горечью подумал он. Но, увидев, как ловко спрыгнул с борта Наум, облегченно вздохнул: – А может, просто не умею».
Инга занимала комнату в трехкомнатной квартире. Шуклина поразила духота. «Как в таких условиях только живут? Неужели нельзя проветрить?» – подумал с осуждением он. Но, услышав в одной из комнат детский плач, все понял. Хотя… Он помнит, как они жили в однокомнатной квартире. Эля была грудной, и то находили возможность проветривать жилье. Терпеть не мог Федор духоты!
– Чего носом крутишь? – заметила его недовольство Инга. – Жарковато у нас? Ничего, потерпи, Теодор. Последние минутки я тут.
Квартира находилась на втором этаже, так что носить вещи было не трудно. Да и немного их у Инги, вещей. Шифоньер, небольшой книжный шкаф, две раскладные деревянные кровати. Остальное – мелочи: книги, всевозможные узлы, швейная машина. Даже стола не имела Кузовлева – некуда было ставить. Сын делал уроки за откидной дверцей книжного шкафа… Да еще холодильник имелся – ЗИЛ.
Работали дружно, молча. Сначала вынесли шифоньер – он самый тяжелый. Потом за другие вещи взялись. То, что полегче и помельче, носила Инга. Да еще Маша, невесть откуда взявшаяся. Заметив ее, Федор спросил у Инги:
– А это что за помощница?
– Маша. Ты разве ее не знаешь? Я тебе, кажется, про нее рассказывала. Подружка моя. Добрейшее создание. Наши сыновья вместе учатся, вот мы и подружились.
Слышал, слышал про такую Шуклин! Действительно, Инга не раз упоминала ее в разговорах. Она работает воспитателем в детском саду. Очень любит детей. Отчаявшись вовремя выйти замуж, родила сына. И это про нее недавно доверительно сообщила ему Кузовлева: «Маша мечтает о втором ребенке. Этот, говорит, уже вырос, с ним неинтересно». А Федор тогда сказал: «Хотел бы я увидеть твою Машу. Редкостный, видать, человек! Нынче родить двух детей многих женщин не заставишь насильно. Тех, кто имеет мужей, а эта… Гляди-ка ты!..»
И вот теперь он увидел «редкостную» Машу. Невысокая, она была посправнее Инги и менее изящна. Но лицо – молодое-молодое. Ни морщинки на высоком круглом лбу. И – черные, широко открытые глаза.
14
Примерно в тот час, когда Шуклин, сидя в кузове грохочущего грузовика, мечтал о лете, об отпуске, в кабинет Натальи постучал высокий красивый мужчина. Одет он был в белый полушубок, на голове лоснилась шапка из нутрии. Вошел с улыбкой, как давний знакомец, едва заметно поклонился.
– Я от Дмитрия Ивановича… – И протянул Наталье записку.
Наталья смутилась – вошедший, казалось, пронзал ее взглядом. Проверила верхнюю пуговицу на кофте – застегнута ли? Вспомнила, что «молнии» на сапогах наполовину сдвинуты – жарко в кабинете. Брала записку машинально, мысли были о другом: как бы понезаметнее застегнуть «молнии».
– Разрешите присесть? – с иронией спросил Рябцев (это был он).
– Ох, извините, – смутилась Наталья, – я и не догадалась пригласить.
Рябцев снял шапку, сел. Увидев, как Наталья застегивает сапоги и пытается это сделать скрытно, он усмехнулся уголком рта. Про себя, между прочим, отметил: женщина недурна собой, что называется, в самом соку.
Справившись с «молниями», Наталья наконец облегченно вздохнула. Развернула записку, медленно прочла. А прочтя, с полминуты молчала, обдумывая ответ. Сказала официальным голосом:
– К сожалению, ничем помочь не могу. Масло у нас бывает очень редко. Когда снова поступит – неизвестно.
Рябцев облокотился на стол. Вздохнул:
– А Дмитрий Иванович так обнадеживал. Говорил, что вы все можете.
Их взгляды встретились. «До чего ж он нагло и жадно смотрит на меня! – подумала Наталья. – Как и все красивые мужчины, он напорист и беззастенчив». Но не зло подумала, благодушно: отродясь злой не была.
– Жаль-жаль, – теребил Рябцев свои пальцы. – Мне так необходимо масло! Для сестры. И Дмитрий Иванович…
– Минуточку! – не дала договорить Рябцеву Наталья и встала из-за стола. – Посидите, я сейчас…
И удалилась из кабинета.
Наталья вспомнила, что совсем недавно она видела в сейфе заведующей два флакона облепихового масла. «Энзе», – объяснила тогда заведующая. Может, уступит она эти флаконы? Несамолюбива Наталья, а приятно ей было слышать лестные слова о себе. Пусть даже их сказал Севастьянов. Но он их сказал этому мужчине-красавцу, который, наверное, о ней такого же мнения. Надо не ударить в грязь лицом, во что бы то ни стало подтвердить свою репутацию.
Заведующей, однако, на месте не оказалось – ее срочно вызвали в аптечное управление. Наталья от досады ломала пальцы рук, стоя у дверей кабинета начальницы. Что же делать? Масло она любыми средствами добудет. Заведующая – женщина с сердцем, раздобрится. Наглеца-красавца же Наталья попросит прийти к концу рабочего дня.
С этим решением она и открыла дверь своего кабинета.
Рябцев снова расцвел в улыбке, как только Наталья вошла.
– Надеюсь, вы сейчас меня обрадуете?
– Не совсем, – скупо улыбнулась в ответ Наталья. – Но есть надежда. К концу дня вы можете подойти?
– Будь моя воля, я бы от такой очаровательной женщины вообще не уходил.
– Спасибо за комплимент.
– Это – убеждение. Я умею оценивать людей мгновенно.
– Вы психолог?
– Нет, писатель.
– Писатель? А как ваша фамилия?
– Василий Рябцев. Не слышали?
– Рябцев? У нас есть ваша книга – муж на днях принес, «Половодье», кажется.
– Чуть-чуть не так. «Паводок».
– Надо почитать.
– Рад буду услышать ваше мнение. У вас, надо полагать, тонкий вкус.
– Откуда это видно?
– Вы очаровательны, хотя неброски. У всех неброских женщин тонкий вкус. Они умеют верно ценить и человека, и произведение искусства.
– Да? А я этого за собой не замечала. – Но тут же спохватилась: «Впрочем, почему это не замечала? Мне не раз Федя говорил, когда я высказывала ему свое мнение о кинофильме или книге: „Зачем ты, Наталья, пошла в фармацевтический? Ты – прирожденный критик, тебе в Литинститут нужно было поступать“. И в людях я неплохо разбираюсь, в коллективе, например, меня уважают… Ты смотри, какой он, писатель, проницательный. А как обходителен! „Очаровательная“, „тонкий вкус“… Какие слова! От Феди никогда таких не дождешься. Сухарь он у меня, как пить дать, сухарь… Должно быть, у этого Рябцева счастливая жена. С таким рядом по улице пройдешь – все женщины засмотрятся, от зависти сгорят… Мой же Федя рядом вообще не любит ходить. Или бежит так, что за ним еле успеваю, или вдруг задумается о чем-нибудь, плетется, будто три дня не ел, и тогда я его чуть ли не за рукав тащу… Ах, есть же счастливые женщины!..»
– Вы о чем-то задумались? – прервал Рябцев минутное молчание.
– О предстоящем квартальном отчете, – откровенно соврала Наталья.
– Тогда я вам не буду мешать. До вечера.
– До вечера.
15
Газ к дому еще не был подключен, и Инга приготовила только закуску. Прямо на газете разложила колбасу, сыр, копченую рыбу, сало, хлеб. Все это порезала не очень тонко и не столь изящно – ребята устали, проголодались, им было не до изящества. Открыла еще припасенную банку шпротов, выставила три бутылки минеральной воды, вино. Поскольку стола у Кузовлевой не было, еду поставили на табуретку и подоконник в кухне. Внесли несколько стульев, кое-как расселись. Шуклину места не хватило, и ему уступила краешек стула Маша.
– Садитесь рядом, я не кусаюсь, – сказала она.
Не успели прикоснуться к еде, как раздался звонок. Инга подхватилась и побежала открывать. Вскоре из коридора послышался мягкий голосок Михаила Михайловича Гугляра. Решили подождать, пока он разденется, тем более что все знали: он должен был вручать подарок.
Но вот появился и Гугляр, прижимая к себе обернутую серой бумагой вазу. Инга усадила его на свой стул, а сама присоседилась к Науму, который не преминул подмигнуть Федору и вслух заявить:
– Нас с Шуклиным женщины любят больше всех. Не теряйся, Федя, держи марку, – поднял он вверх указательный палец.
– Наум! – прикрикнула Инга и толкнула его локтем в грудь.
– Замолчал-замолчал, – поняв, чего от него хотят, залепетал Добромыслов.
Встал Гугляр, все притихли.
Михаил Михайлович обвел присутствующих спокойным взглядом, сказал:
– Вместе с Ингой Кузовлевой, боевой нашей журналисткой, мы с нетерпением ждали этот день. День новоселья. Коллектив редакции поручил мне поздравить Ингу с радостным событием, пожелать ей большого счастья под новой крышей. Разрешите вручить ей на память наш скромный подарок. – Гугляр поднял с пола почти полуметровую вазу, развернул ее. Свет переливался в ее многочисленных гранях, Инга завороженно смотрела на нее, не веря, что отныне эта красотища будет принадлежать ей. – Держи, – протянул Михаил Михайлович вазу Инге. – Чур, только не урони.
Инга взяла подарок, на минуту растерялась, не зная, что делать с вазой. Спасибо Науму. Он взял ее у Инги и, не долго думая, отнес в комнату – ту, что поменьше. От греха подальше. А то ненароком и разбить можно.
Вернулся Наум, Гугляр поднял рюмку.
– Да здравствуют те, кто строил этот дом и кто будет в нем жить!
Все встали. Каждый норовил чокнуться с Ингой. У той, бедняжки, от волнения аж слезы выступили.
– Спасибо, Михаил Михайлович. Всем вам, ребята, спасибо. – Инга не удержалась и звонко поцеловала Гугляра. На щеке Михаила Михайловича остался оранжевый след от помады.
– И меня! – подставил щеку Наум.
Поднялся шум, хохот, когда Инга чмокнула и Добромыслова.
– Самозванец!
– Зачем помаду вытираешь?
– Боится, Ниночка заругает!
Ели аппетитно – все сегодня наработались. И Гугляр смачно уплетал колбасу с мягким ржаным хлебом – на обед он не ходил, один за весь отдел трудился.
Федору Маша подкладывала и колбасу, и хлеб, сделала ему бутерброд со шпротами. Приговаривала: «Вы ешьте, ешьте, вон сколько вещей перетаскали». Федор, смущенный таким вниманием, ел молча и все опасался возможных подначек со стороны Добромыслова. Но тот был занят Ингой и не замечал Машиных ухаживаний.
Подзакусив, хозяйка квартиры отыскала в беспорядке вещей проигрыватель, пластинки. Первым поставила диск с записью песен ансамбля «Бони М».
Нестареющий элегантный Гугляр не утерпел и пошел танцевать шейк. За ним – Инга, Верхоланцев, незаметный до сих пор.
Танцевали в большой комнате. Федор к шейку был равнодушен, Маша же решила покурить – при всей компании она это делать постеснялась. Она принесла из коридора сумочку, достала из нее сигареты, спички, встала у окна, у открытой форточки.
– Вы не простудитесь?
– Я закаленная. Мы в детсаде знаете, как группы проветриваем?
– Вот почему дети болеют, – усмехнулся Шуклин.
– Мы во время прогулок проветриваем. Или когда дети спят…
– Ну-ну.
– А дети болеют по другой причине. Квелых много среди них… Я своего Дениску сызмальства закаляла – тьфу, тьфу, тьфу! – вот уже одиннадцать ему, а ничем не болел. Вы не видели его?
– Нет.
– А хотите увидеть? Я вас приглашаю. Придете?
Маша с любопытством ждала ответа, делая неглубокие затяжки.
– Хм, – качнул головой Федор, не зная, что ответить. Вообще-то Маша, видать, человек славный. Растит без отца сына. И о втором ребенке, чудачка, еще мечтает. Это желание, наверное, от доброты у нее. Что она добрая – факт. Вон взяла отгул, чтобы помочь Инге. А как его, Федора, подкармливала! Ворковала над ухом: «Ну еще кусочек сырка… Еще бутербродик…» Чуть ли не как ребенка, за папу, за маму и бабушку есть просила. Чудачка! Федор уже подумывал написать про нее зарисовку – как о воспитательнице детсада. Но отказался от этой идеи во избежание кривотолков. Ожидал, что она попросит его о чем-нибудь – о каком-нибудь одолжении. Книжку там достать, билет в оперный театр, швейную машинку, на худой конец, отремонтировать. Но Маша ни о чем не просила. И вот приглашает посмотреть своего закаленного сына.
– Он у меня стихи пишет. Но никому не показывает. Вы разбираетесь в стихах?
Шуклин пожал плечами.
– Немного. В детских, по крайней мере, разберусь.
– Ага, тогда вы придете. Назначайте день.
«Что я делаю? Она меня, мягкотелого недотепу, уговорит, – с ужасом подумал Федор. – Не успел еще забыться роман с Нелли, а я начинаю новый… Хотя, почему это должен быть роман? Может, все закончится разбором стихов».
Думал так и не верил себе. Какие у Маши глаза! Омут! Она в упор глядит на него, и он тонет в этом омуте. И некому спасти его, подать руку, отвести эти глаза. Наум с Гугляром танцуют, на Ингу надежды мало – не будет же она мешать подруге вести с ним беседу.
– Назначайте день, – повторила Маша, стряхивая пепел на клочок газеты.
«А что, если завтра?» – внезапно определил время Федор. Завтра, в субботу, он будет на золотой свадьбе ветеранов труда Каменских – все в том же Дворце машиностроителей. Директор Дворца звонил редактору и почему-то просил прислать именно его, Шуклина. Редактор же не удивился – почему: «Ты ведь у нас, Федор, специализируешься с недавних пор на семейной нравственности, – сказал он. – Даже лауреатом за это стал. Вот тебе и карты в руки. Сходи. Я и Добромыслова подошлю, чтобы снимки сделал. Полполосы вам даю…» Итак – свадьба в два часа. А после нее он может заехать к Маше.
– Завтра после двух, – сухо ответил, наконец, Шуклин. – Но где вы живете?
– У вас есть ручка с бумагой?
– Журналист и без ручки – смешно.
Федор вырвал из блокнота листок, достал авторучку, протянул Маше.
Через минуту она вернула и авторучку, и листок с записанным адресом. Федор свернул его несколько раз и спрятал в задний карман брюк.
Маша затушила сигарету.
– Идемте танцевать. А то еще подумают о нас невесть что.
16
Наталья посмотрела на часы – оставалось сорок минут до конца рабочего дня. Вот-вот должен подойти Рябцев. Два флакона облепихового масла стояли у нее в столе. Заведующая без особого желания рассталась с ними, как поняла по выражению ее лица Наталья, хотя сказала: «Для тебя мне ничего не жалко». Может, и так, может, Наталья предвзято судит о заведующей. Может, она чем другим недовольна была.
Рябцев… Какой у него роскошный полушубок! Феде бы такой, а то ходит в пальто с дешевым каракулевым воротником. Уж сколько раз говорила ему: «Достань что-нибудь поприличнее. Ты ведь журналист, негоже замухрышкой выглядеть». Федя же только рукой всегда машет: «Отстань, не хуже, чем у других, у меня пальто». Не хуже, конечно. Но полушубок – это вещь. Вон как Рябцев в нем выглядит!
И тут – легкий на помине – дверь распахнул он. Вошел шумно, стряхивая редкие снежинки с воротника. Похоже, он был не гостем, а хозяином в этом кабинете, полноправным хозяином.
Зашел без разрешения, сел, снял шапку и принялся развязывать газетный сверток.
– Вот, от мороза прятал. Как бы не померзли.
И извлек из газеты букет гвоздик. Огненный, по-летнему свежий букет!
– Пожалуйста, – протянул он гвоздики Наталье, – это вам, женщине, которая не может никого оставить равнодушным.
– Благодарю-благодарю! И за очередной комплимент – тоже.
– Это не комплимент – убеждение.
Рябцев, вручая букет, галантно поцеловал Наталье руку…
Она не верила своим глазам. Среди декабря, ненастного и стылого, у нее в руках – гвоздики. Где это их раздобыл Рябцев? Молодец, молодец! Федор ей никогда такого сюрприза не преподносил. Все обещает купить цветы – то с гонорара, то с получки. А потом забывает. У Рябцева ему нужно учиться, у Рябцева…
Наталья, однако, взяла себя в руки после минутного умиления.
– За что это вы мне преподнесли? Я вам, может, ничем не помогла.
– Хватит, повторяю, того, что вы – очаровательны.
– Ну уж, ну уж, – пококетничала Наталья, а сама подумала: «Да я и вправду – ничего».
– Ладно, – выпрямилась она на стуле, – я тоже в долгу не останусь. – Наталья открыла дверцу стола, не глядя, достала два флакона. – Держите.
– Вона! – воскликнул Рябцев. – Я так и предполагал, что вы на все способны.
– Так уж и на все? – лукаво прищурила глаз Наталья.
Ей явно нравилось вести разговор с этим обворожительным человеком.
– Имею в виду только положительное, – уточнил свою мысль Рябцев. – Кстати, сколько я должен?
Два флакона масла стоили семь рублей восемь копеек. Но дороже, наверное, стоят среди зимы гвоздики. Бог с ними, с семью рублями!
– Нисколько вы не должны, – сказала Наталья.
– Как же так?
– А так, – опять лукаво прищурила глаз Наталья и сама себя поймала на этом: «Что это я заигрываю, как девчонка?» Но уже не в силах была вывести себя из этой игры.
– Но я не люблю ходить в долгах, – сказал Рябцев.
– Я – тоже.
– Вы имеете в виду цветы? Это – подарок. А долг за мной. Вот что, – обрадованно ударил ладонью о ладонь Рябцев: мол, выход найден. – Я вас приглашаю на ужин.
Такого Наталья не ожидала. Поболтать – это еще куда ни шло. А идти ужинать с чужим мужчиной? В жизни она себе такого не позволяла. Что Федя подумает?..
– В кафе «Лада». Его только что открыли. Говорят, обслуживание – столичное.
«Кстати, Федор сегодня вернется поздно. Он предупреждал. Он там сегодня свою Ингу перевозит. Ох, не верю я ему, что у них чистые отношения! Не зря ведь он чуть что – Инга. И со вкусом она одевается, и для сына она ничего не жалеет, и начитанна, и умна… Не зря, не зря нахваливает. Я хоть и делаю вид, что он у меня отличный семьянин, а ведь все ли я знаю о нем? Взять прошлое воскресенье. Явился поздно, под хмельком, без конца в чем-то каялся. А утром неспроста, будто на Восьмое марта, выслуживался. Совесть, видать, заела. Надо как-нибудь у Севастьянова спросить, где они все-таки были в прошлое воскресенье… Может, теперь и мне развеяться-проветриться? Просто так. Сто лет не была в приличном кафе или ресторане. И вот – случай. Ничего лишнего я Рябцеву не позволю. Он, конечно, хитер и матёр, но я не какая-то девчонка-глупышка, способная растаять перед этим краснословом… Просто поужинаю с ним, поболтаю о том о сем, отвлекусь от серых мыслей о действительно предстоящем отчете. Квартальном и годовом…»
Так думала Наталья, но выразить согласие словами у нее не поворачивался язык.
Рябцев вспомнил, что женщину в таких случаях не нужно уговаривать. Нужно диктовать ей свои условия. Лишь самые-самые стойкие, по опыту знал он, не позволяют установить власть над собой. На все предложения они, как правило, отвечают категорично: «Нет и нет!» А эта колеблется.
– Значит, так, – посмотрел Рябцев на часы и встал. – Через десять минут я вас жду на остановке такси.
И направился к выходу. Наталья ничего и возразить не успела – так властно прервал Рябцев ее сомнения.
