Текст книги "Двойное дно"
Автор книги: Иван Лепин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
8
Шуклин как раз выводил свою фамилию под рецензией, когда раздался телефонный звонок. Он снял трубку, прижал ее плечом к уху.
– Алло, Шуклин слушает.
– Добрый день, товарищ Шуклин.
– Добрый. Это кто?
– Ах, какой!.. – раздался хохоток. – Уже не узнает…
– Нелли?
– Она. Ну, как ты?
– Нормально. Вот рецензию закончил.
– А о вчерашней встрече во Дворце?
– Написал, – соврал Шуклин. – Небольшую информацию. За твоей подписью.
– А фамилию мою знаешь?
– Знаю. Лыхина.
– Ну даешь, Шуклин! – весело воскликнула Нелли Васильевна. – Хорошо, что тебе позвонила, а то бы опозорил ты меня на весь город. У меня ведь своя фамилия – Малых. – И уже тише, спокойней добавила: – С Колей мы были на разных фамилиях.
– Добро, я исправлю подпись.
– Когда появится информация?
– Скорее всего послезавтра, в среду. – А сам подумал: надо срочно, сейчас же ее написать.
– Я к тому, чтобы газету успеть купить.
– Не успеете – я выручу.
– Ну и прекрасно! А я волновалась. Федя… у тебя рядом никого там нет?
– Никого.
– Федя, приходи, как выйдет газета, а?
Шуклин замялся:
– Д-д-д… У нас тут собрание намечают, – сказал он первое, что пришло на ум. Честно говоря, он не хотел новой встречи: сколько веревку ни вить, а концу быть. Воскресенье девятого декабря не повторится!
– Собрание, Федя, переносится… Тебе плохо у меня было? Неинтересно?
– Нормально.
– Так я жду, Федя. В среду. В пять часов.
И положила трубку.
У Шуклина вывалилась из пальцев трехцветная ручка.
– Кажется, спектакль продолжается.
9
Ликующая Инга влетела, держа над головой белую бумажку.
– Ура, Теодор! (Она иногда в шутку так называла Федора.) Двухкомнатная квартира в руках! Прощай, коммуналка, прощайте, вредные соседи, прощай, общая кухня! Инга Кузовлева отныне будет жить отдельно.
Услышав голос Инги, зашел Михаил Михайлович. Прямо с порога протянул руку. Так, с протянутой рукой, и прошел через весь кабинет.
– Поздравляю, Инга!
– Спасибо, Михаил Михайлович.
– Надеюсь, на новоселье пригласишь?
– Еще бы! В пятницу буду переезжать.
– Теперь тебе есть где посвиданничать, – двусмысленно подморгнул Федору Гугляр.
– Само собой! – не растерялась Инга, – И первый кавалер – вы.
– Согласен. Но, может, есть и помоложе?
– Никаких помоложе! – рубанула Инга рукой с ордером.
– Ну-ну. Тогда с сегодняшнего дня я начинаю пить настойку из женьшеня.
Еще две минуты похохотали, подурачились, и Кузовлева серьезно сказала:
– Правда, Михаил Михайлович, приходите в пятницу, и ты, Федя, приходи. Тебя с Наумом я еще прошу помочь и шмотки перевезти. Идет?
– Идет, Инга. Ну, я очень рад за тебя. Устраивайся.
Гугляр ушел.
Инга принялась снимать шубу.
Шуклин взял в руки рабочий блокнот. А что его брать? В нем нет ни единой записи о вчерашней встрече с восьмиклассниками во Дворце машиностроителей. Придется писать по памяти.
Да что тут вспоминать! Все – перед глазами: и зал, заполненный учащимися, и ветеран Образцов с его рассказом о рабочем пути, и Севастьянов, и он сам, Шуклин, и памятные подарки…
– О! – воскликнул Федор. – Инга, ты знаешь, что мне вчера подарили?
– Где?
– Во Дворце машиностроителей.
– Сувенирный самовар.
– Не угадала.
– Поделку какую-нибудь.
– Мимо! Повесть «Паводок» хорошо тебе знакомого Василия Рябцева.
Инга скривилась, как от кислого яблока.
– Мы же с тобой, Федя, договорились не упоминать его имени.
Шуклин осекся. Действительно, он поступил сейчас бестактно. У Инги такое чудесное настроение, а он влез с этим Рябцевым.
Василий Рябцев – сорокатрехлетний литератор, автор двух повестей. Пока не член Союза писателей, но надеется, что после третьей-то книжки его примут непременно.
Ради этой третьей книги он оставил службу и живет теперь на иждивении жены. Но зато каждый день помногу пишет… По крайней мере, так он приятелям рассказывает. Надеется, что труд его со временем оценят достойно.
Внешне Рябцев – красавец. Чуть выше среднего роста, атлетически сложен, зубы белые, ровные, ироническая улыбка, лицо мужественное, на круглом подбородке – ямочка. И говорит – заслушаешься. Тут тебе и пословица-поговорка, и анекдотец, и свежее образное сравнение. А главное – самостоятельное суждение обо всем: о людях, о событиях, о книгах…
Все у Рябцева прекрасно, кроме души.
Душа у него с гнильцой. Шуклин судит об этом лишь по одному случаю, рассказанному Ингой, которой он верил, как себе. Но и одного случая хватает порой, чтобы судить о человеческой душе, если этот случай из ряда вон выходящий.
Лет двенадцать назад Рябцев работал в молодежной газете. Вместе с Ингой и ее будущим мужем Юрой Кузовлевым. Многие журналистки, комсомольские работницы области, с которыми по роду службы встречался Рябцев, были от него без ума. Какая внешность, как говорит, какие жесты! Киногерой – и только!
Рябцев, естественно, знал о притягательной силе своей личности, нередко пользовался этой силой – с разбором и без разбора.
Однажды доверилась ему и Инга…
Только однажды! Он приглашал ее потом часто и в ресторан, и к себе домой, но она была словно каменная и на все уговоры отвечала одинаково: «Все, Вася, один раз побаловалась – хватит. У меня жизнь впереди».
Время шло. У Инги складывались все более близкие отношения с ответственным секретарем Юрой Кузовлевым. Юра предложил ей вскоре выйти за него замуж.
Свадьба проходила в общежитии, где жили молодожены, – веселая, шумная, хоть и немноголюдная. Рябцев явился без жены, вел себя шумно – больше всех говорил за столом, рассказывал во всеуслышание сальные анекдоты о женихах и невестах. И чаще Юры танцевал с Ингой. Да еще цинично нашептывал ей на ухо: «Может, все-таки повторим ту ночку?» У нее была мысль врезать ему пощечину, да не хотелось портить веселую свадьбу.
Кузовлев и Рябцев продолжали после свадьбы дружить – Инга умолчала о пошлостях Василия. Может, подумала, его выпивка подпортила. К тому же и Рябцев в отношениях с ней стал более сдержанным и осмотрительным.
Гром грянул после рождения сына. Юра, как водится, пригласил друзей-приятелей. Повод самый что ни на есть торжественный: сын родился! Были подарки, застолье, шуточные речи, добрые пожелания новорожденному и родителям. Кто-то даже стихи прочитал по этому поводу.
Рябцев тоже поздравил Ингу и Юрия с наследником, а потом со злым намеком сказал:
– Но вообще-то мальчик и на меня немного похож. Подбородок вон раздвоенный… Выпьем за то, чтобы наши дети походили на нас.
Кто-то слова Рябцева принял за очередную шутку. Кто-то побарабанил по столу пальцами: надо присмотреться к подбородку мальчика. А Ингу как кипятком обожгло. Она, скрипнув зубами, выпалила:
– Врешь! От тебя у меня ничего не получилось! Вон, негодяй, отсюда!
– Да я пошутил, – кинулся оправдываться Рябцев.
– Жестоки твои шутки! Хватит меня терроризировать! Да, я однажды была с тобой, но на этом, слава богу, мы и расстались. Вон отсюда!
Когда гости разошлись, Инга во всем призналась Юре. Сидя на полу, обхватив его ноги руками, плакала и рассказывала. Он безмолвно стоял, слушал – и про тот случай, и про приглашения в ресторан, и про шепотки на свадьбе. А выслушав, холодно сказал:
– Рябцев, конечно, подлец. Но и ты хороша. И я бы тебе все простил, все бы понял, случись сегодняшнее в присутствии тебя, меня и Рябцева. Но ведь у нас полтора десятка гостей было. Значит, всё станет завтра известно всему городу. Значит, сколько ни живи я тут, на меня будут показывать пальцем: «А сына-то ему сделал Рябцев». И ведь не станешь же им доказывать, что никакой ямки на подбородке у нашего малыша нет… Я умру от такой жизни…
Через два дня Юра рассчитался, а на третий уехал. Подальше от дома – куда-то в Среднюю Азию.
10
С работы Шуклин возвращался нынче раньше обычного. А точнее – вовремя. Ровно в шесть часов он покинул редакцию, сел на троллейбус и уже через полчаса был на своей Новой улице.
Возле его дома мальчишки играли в хоккей. Воротами служили перевернутые деревянные ящики. Задумавшийся Федор чуть не наскочил на один из ящиков. Чертыхнулся и услышал смех взрослого человека. Поднял голову – перед ним, у двери подъезда, стоял Севастьянов.
– Размечтался, что ли, Федор… э-э-э… Григорьевич?
– Морозно вот, очки запотели.
– А я думал – размечтался. С вашим братом – творческими людьми – это случается… Я тут стою, наблюдаю, как пацаны шайбу гоняют. Заодно свежим воздухом дышу.
Больше всего Шуклин опасался, что Дмитрий Иванович начнет расспрашивать о вчерашнем. Но он не расспрашивал, а только пронзал Федора все понимающим взглядом и щерил рот в ехидненькой улыбке.
– Как дела?
– Нормально. А что?
– Так просто. Я по себе знаю, что жены не любят поздних возвращений…
Это был намек на вчерашнее.
– Наталья в этом смысле – молодец.
– Воспитал, видать. Так и надо. А раньше все скромничал, скромничал, Федор… э-э-э… Григорьевич. Пока не попался.
Севастьянов почти заслонил собой дверь, и Шуклин не мог свободно пройти к себе, чтобы не услышать разные пакости.
– Вы ревнуете?
– Голубчик! – всплеснул руками Севастьянов. – В мои годы? Да и к кому ревновать? К этой… развалине?
– Не смейте так о ней! – почти крикнул Шуклин и резко вплотную приблизился к Дмитрию Ивановичу. – Разрешите пройти.
11
В среду в пять часов Нелли Васильевна и впрямь была дома. Она, переодевшись в свой любимый пестрый длинный халат, направилась в кухню и зажгла газ. Еще на работе она продумала, что приготовит на ужин. Эскалоп с жареной картошкой, шпроты, сыр, маринованные грибы, свой любимый клюквенный напиток. А придет ли на ужин Шуклин? Газету с информацией она, конечно, купила, но ей хотелось проверить, твердое ли слово у Феди, может, и он из тех, кто, пообещав, потом забывает обещанное, придумывая разные оправдания. Ей не хотелось верить, что он такой, очень не хотелось. Она всегда ценила в людях обязательность и была бы весьма разочарована, окажись Федор пустословом.
Нелли Васильевна усмехнулась, вспомнив, как Шуклин сказал ей: «Я, как французы, бреюсь на ночь». Просто так сказал, а она эту фразу оценила. И Шуклина оценила. Счастливая, должно быть, у него жена. И она, Нелли Васильевна, не будет мешать этому счастью. Сегодня, если Федя придет, их встреча будет последней. Так она хочет. Да, пожалуй, и он.
Сквозь шкворчанье жарящейся картошки и эскалопов она не сразу расслышала телефонный звонок. А услышала – кинулась в комнату, не вытерев мокрые руки.
– Алло.
– Нелли?
– Я.
– Узнаешь?
– Узнаю.
– Так можно газету занести?
Наивный Федя человек!
– Обязательно. На память. Ты откуда звонишь?
– С Пионерского проспекта. Из автомата.
– Рядом почти. Приходи!
Минут через десять он явился. Кнопку звонка нажимал с колотящимся сердцем. «Что я делаю? Что я делаю? Зачем я пришел? Газету можно было послать по почте. Но что о нем подумает Нелли? Трусишка, скажет. А еще мужчина называется. Зачем же тогда целовал?..»
В коридорчике он стряхнул с шапки снег. Из бокового кармана вынул купленную на всякий случай бутылку коньяка.
– А это зачем? – удивилась Нелли Васильевна. – Я думала, что ты мне цветы принес, – с обидой произнесла она. И более снисходительно добавила: – Ох и кавалеры нынче пошли…
Федор покачал головой: и впрямь оконфузился. Мог бы действительно зайти в цветочный магазин, купить какой-нибудь букет. Посреди зимы любые цветы душу греют. Горячительное не забыл прихватить, а не додумался женщине сделать приятное. «Сухарь я, – обозвал он себя, – я ведь и Наталью цветами не балую. Разве что на день рождения дарю. И то их в газете или портфеле домой приношу. Сухарь я черствый, зря ты, Нелли, прошлый раз говорила, что я нежный…»
Он повесил пальто, снял холодные ботинки, обул мягкие, с опушкой, тапочки. Прошел в комнату, освещенную золотистым светом. Хорошо. Тепло. Уютно после декабрьской простуженной улицы. Устало опустился в кресло на колесиках, в котором сидел в прошлое воскресенье. И подумал, противореча – который раз за эти три дня! – самому себе: «Вот бы изредка приходить сюда. В это тепло, в этот уют. Слушать нешумный магнитофон – как в прошлый раз… Вот бы изредка… А то не жизнь, а замкнутый круг: полсуток – дома, полсуток – на работе, полсуток – дома, полсуток – на работе. В отпуск только втроем: я, Наталья, Эля. Чаще всего – на базу отдыха, что недалеко от города. Надоедаем друг другу еще больше, чем когда работаем. Ни минуты вольной жизни. А мне ведь уже сорок, я уже еду с ярмарки. Вон Гугляр с Наумом – те каждый год в санатории бывают, и одни. За месяц соскучатся по дому и семье – во много раз роднее, рассказывали, кажутся после и дом, и семья. А, кроме того, впечатлений сколько! Скольких людей разных встречают. Молодеют душой и телом. Я не рвусь пока в санаторий. Но имею я право хоть тут, в городе, отвлечься от всего? Ханжи скажут: не имеешь, ибо за спиной у тебя жена и дочь. И добавят: а что, если и твоя Наталья ту же песенку запоет? Каково тебе будет?.. А каково действительно? Не одобрю, конечно, – я хоть маленький, но эгоистик… То-то ж, скажут ханжи!.. Но я не сдамся. Я, – отвечу, – за разумность во всем. Даже в отношениях между такими близкими людьми, как муж и жена, не исключены секреты. И они в большинстве семей, уверен, существуют. Раскрой их, представляю, какая бы волна разводов прокатилась по земному шару! Ведь супруги бы узнали все-все друг про дружку – начиная от ошибок молодости и кончая случайной встречей с незнакомым человеком!»
Шуклин сидел, полузакрыв глаза, в забытьи сидел.
«Братцы вы мои, – вдруг очнулся он, – какую чепуху я несу! До чего я додумался за эти дни? Не соглашаюсь с ханжами, а сам не знаю, как взорвался бы, уличи Наталью в чем-либо. Нет, не эгоистик во мне сидит, а огромный, как боров, откровенный эгоист».
Нелли Васильевна не мешала размышлять Шуклину. Она, грешным делом, даже подумала, что он уснул. А потому ходить старалась мягко, ставила тарелки на стол бесшумно. И только когда управилась, нарушила тишину.
– Кушать подано. – Лицо ее сияло довольной улыбкой – как в первый день встречи. – Федя, только давай сегодня не пить.
– Это почему же?
– Хочу чистоты. Во всем…
– Тогда включи магнитофон. Пожалуйста.
Нелли Васильевна включила магнитофон. Лента была не ТА, не с современной ритмичной музыкой, похоже – иностранной. Сегодня пел Высоцкий. «Ладно, сгодится и он, – решил Шуклин, – не перематывать же кассету…»
Сели за стол. Нелли Васильевна пододвигала полные тарелки к Федору.
– Не стесняйся, ешь, ты ведь с работы.
– Ем-ем. У тебя все так вкусно!
– Даже шпроты, – усмехнулась Нелли Васильевна.
– Даже шпроты, – понял шутку Шуклин.
Федор ел жадно, с наслаждением. Ему было за столом приятно: музыка, теплый мягкий свет, рядом – женщина. Добрая, приветливая женщина, к которой он будет иногда приходить. И которая вот сейчас склонилась к нему на плечо и хочет, по-видимому, сказать что-то приятное.
И она говорит:
– Мне так хорошо с тобой, Федя. Но я никогда не была в жизни воровкой. А тут чувствую: уворовываю тебя. Потому прошу: давай не встречаться. Давай расстанемся по-доброму. А что случилось между нами – забудем… Мне жаль тебя, и я боюсь…
– Чего боишься?
– Что я тебя однажды не отпущу… Только не подумай, будто я, как кошка с мышкой, с тобой поигралась – и до свидания. Просто, Федя, мне, я еще раз почувствовала, приходящего мало.
«А мне так здесь уютно… – с горечью подумал Шуклин. – Но, видно, непригодный я любовник, коль мне указывают от ворот поворот».
Он подумал так, но при расставании не упрекнул Нелли Васильевну ни словом за неожиданную развязку недолгого их знакомства. Лишь раскланялся, вроде бы извиняясь, как извиняются, когда постучались не в те двери.
Дома Наталья встретила его вопросом:
– Есть хочешь?
– Спасибо. Хотя… супчика бы похлебал.
Из многолетней семейной практики Шуклин знал, что отказ от еды грозит всевозможными подозрениями.
– Опять «болел»? – спросила с кухни Наталья.
– Опять. Наум сегодня три один выиграл.
– А тебе радость.
– Да я не только «болел». Я и к летучке готовился. Не тащить же недельную подшивку домой.
– Иногда таскал – и ничего. Мне кажется, ты из-за рюмки остаешься.
– О, это уже перехлест с твоей стороны, Наталья, – недовольно прикрикнул Федор, включая телевизор. – Знай меру! Я и на свои куплю, если захочу. Я не Севастьянов.
– А что Севастьянов?
– Тот может пригласить женщину в кафе, а сделает так, что расплачивается она, – вспомнил Шуклин рассказ Нелли Васильевны.
«Куда это меня занесло? – испуганно подумал Федор. – Дернуло меня сравнить себя с Севастьяновым!»
Но – снежный ком под гору пущен!
– А откуда тебе это известно?
– Оттуда. Сам бахвалился, – соврал Шуклин.
– Негодяй он после этого.
– Я и говорю: негодяй.
– А ты еще с ним чай пьешь…
– Больше не буду, – обрадовался Федор вроде бы благополучному исходу диалога.
– …перед какими-то пионерами выступаешь.
– Больше не буду!
– Что ты забубнил: «Не буду! Не буду!» Лучше вовремя домой приходи! Вон в понедельник пришел вовремя – и постирать помог, и с Элей позанимался. Какой из тебя отец – с дочерью раз в году занимаешься.
– А зачем с ней заниматься? Она отличница.
– «Зачем, зачем?» Затем… Иди ешь свой супчик.
Чувствовалось, что у Натальи настроение незлое, она бурчит просто так, для острастки. У порога кухни Федор обнял жену, поцеловал в ушко с золотой сережкой-сердечком. Подумал при этом: «А может, и правильно поступила Нелли? Вдруг бы она впрямь украла меня у Натальи? Я-то хоть и убеждал себя, что не поддамся ни на какие соблазны, ни за что не брошу семью, но ведь не зря, наверное, говорят, что сердцу не прикажешь. Вот и мог бы послушаться сердца».
Суп был горячий, не очень вкусный – должно быть, пакетный, с добавлением картошки и сухой заправки. Но Федор ел его и нахваливал, что делал весьма редко.
По телевидению начинался какой-то детективный фильм. Наталья прилегла на диван, приготовилась смотреть.
Ел Шуклин шумно – чтобы жена слышала. «Надо ей, – размышлял он, – с гонорара купить цветы. Целый большой букет. Пусть радуется – она любит цветы. Жена у меня заслужила их. Вот взять сегодняшний вечер. Другая бы запилила мужа: „Где был? В редакции? Я завтра проверю. И редактору позвоню, чтобы не устраивал в редакции посиделки!“ А моя – нет, моя сор из избы не понесет. Только подулась маленько – и все. И ведь первый вопрос задала не какой-нибудь, а: „Есть хочешь?“. Понятно – жизнь знает. Начни она скандалить – и я заерепенюсь: мол, домой потому неохота приходить, что ты меня пакетным супом кормишь. А так – все в порядке. Я уверен, что семейные ссоры чаще всего случаются из-за незнания одной истины, которую я как-то вычитал: нельзя быть принципиальным в мелочах. А Наталья – жизнь знает… И в аптеке на хорошем счету…»
Федор уже давно дохлебал суп – весь, без остатка. Наталья не любит, когда в тарелке хоть ложка не съедена.
– Спасибо! – громко сказал Федор и направился к дивану.
Присел у Натальиных ног и стал смотреть детектив – за компанию.
12
Старшая сестра Рябцева написала брату письмо: давно болею, стало совсем худо. Врачи советуют облепиховое масло попить. А в аптеках у нас его нету…
Получив письмо, Рябцев задумался. Лекарство это, конечно, дефицитное, в аптеках у них в городе тоже не стоит на полках.
Можно так и написать сестре, глубоко извинившись.
Но, с другой стороны, сестра к нему как к писателю обращается. Вон как хитро просит: «Возможно, вам, писателям, достать то масло легче, чем простым смертным. Так уж будь добр, постарайся для меня. А то совсем язва замучила».
Писателем его сестра называет – это лестно. Когда он, Вася Рябцев, учился в университете, сестра нет-нет, а подбрасывала четвертную, что при невеликой студенческой стипендии служило немалым подспорьем. Не раз он подумывал, чем бы оплатить сестринскую доброту – подарок какой купить или деньги послать, да все откладывал. Не заметил, как двадцать с лишним лет пролетело.
Но теперь-то он поможет сестре. Обязательно поможет! Чего бы это ни стоило. Пусть узнает сестра, пусть всему городку расскажет, каков он у нее, брат-писатель!
Василий отложил в сторону рукопись новой повести и пересел за журнальный столик – к телефону. Позвонил одному приятелю, другому, третьему… Все шарахаются. Один говорит: «Да это такая редкость! Я лучше, Вася, тебе дубленку достану». Остальные в том же роде отвечали.
Напрасными оказались и звонки в аптеки.
И вот тут-то он понял: «Дело – швах; надо, видимо, действовать иначе. Надо действовать не по телефону».
Медсестра Зоя Лядова жила одна в двухкомнатной кооперативной квартире. Рябцев мужа ее хорошо знал – по университету. И не просто знал, а даже дружил с ним. Они вместе в волейбольной команде играли, были чемпионами области и зоны. И когда Лядов женился (Рябцев в то время работал в молодежной газете), то заявился однажды к старому другу с просьбой: «Помоги вступить в кооператив». Рябцев, дабы показать свои возможности и способности, начал действовать незамедлительно. Он уговорил редактора подписать липовое письмо с ходатайством в горисполком о приеме якобы рабкора Лядова в один из кооперативов. Сам отнес это письмо, вместе с Лядовым явился на прием к заместителю председателя горисполкома, ведавшего всякими жилищными делами.
И вопрос, как говорится, был утрясен. Через полгода Рябцев был на новоселье у друга.
После того они расстались, и надолго. Лядову больше не нужен был журналист Рябцев, а тот, в свою очередь, не нуждался в переводчике Лядове. Встретились они года через три, в Доме печати, куда забрел подвыпивший Лядов. Он обнял старого друга, расцеловал и расплакался.
Случилась вещь довольно рядовая: Лядов стал попивать. Сегодня приходит с запахом, завтра, послезавтра… Зое сие, естественно, не нравилось. Впрочем, это мягко сказано – не нравилось. Она физически не могла терпеть подвыпившего мужа рядом. Разочаровалась она в Лядове и как в человеке. Скучно ей с ним стало, неинтересно. Кроме работы, ничего у него на уме не было. Ни в лес его не затянешь, ни на пляж, ни в гости. С таким всю жизнь жить – лучше не жить.
Зоя начала скандалить. По каждому пустяковому поводу. Делая, однако, упор на выпивки.
Нервы у Лядова были далеко не железными, временами он не сдерживался и доказывал свою правоту кулаками. Пил после этого два-три дня, что называется, по-черному.
Однажды он заявился домой совершенно трезвый и увидел такую картину: в коридоре стоит его чемодан, на чемодане лежат его пальто, шапка, книги (в основном на английском). А у входа в комнату, уперев руки в боки, стоит Зоя. Злым огнем сверкали ее глаза. Сжав зубы, она сказала: «Убирайся, чтоб и духу твоего тут не было». И подтолкнула при этом ногой вещи к выходу.
Вот так они и расстались.
Лядов рассказал обо всем Рябцеву. Тот сочувственно вздыхал: «Да, старик, такая наша мужская судьба. Но ты не отчаивайся, специалист ты хороший, мужик – тоже, бабу себе быстро найдешь. Их вон только по статистике десять против нас девяти. А на самом деле – еще больше».
Прошло время. Рябцев слышал, что Лядов поумнел, женился, заимел сына. Слышал также, что Зоя не один месяц убивалась по Лядову, терзала себя: «Дура я, дура, своего мужика чужой бабе добровольно отдала. Хотела перевоспитать его, думала – выгоню, он одумается, на коленях будет прощение просить. А он – бах! – и женился…»
И вот, листая телефонный справочник, Рябцев наткнулся на знакомую фамилию. И осенило его: «А что, если к Зое обратиться? Может, у них в медсанчасти есть облепиховое масло? Пусть уважит. Я ведь им когда-то сделал квартиру. Надо непременно ей сегодня позвонить. Впрочем, лучше увидеть…»
В седьмом часу вечера он был у дома двадцать семь по улице Чернышевского. Номер квартиры он забыл, но запомнил приметы: последний подъезд, первый этаж, дверь налево.
Дверь открыла Зоя, которую он и узнал-то не сразу. Даже переспросил:
– Вы – Зоя?
– Я, – ответила она. – Разве не похожа?
– На улице бы вас встретил – не поздоровался.
Зоя и впрямь здорово изменилась. Пополнела, как бы стала меньше ростом. Вместо ровных, необыкновенной белизны зубов теперь поблескивали холодком золотые коронки.
– А вы, Вася, все такой же, – стройный и красивый. Девки, поди, до сих пор прохода не дают, – сказала Зоя. – Прошу в комнату, у меня, Вася, гость.
Рябцев медленно, тихими шагами вошел в большую комнату. За раскладным столом сидел пожилой мужчина с пролысинами. Увидев Рябцева, мужчина встал, сделал шаг вперед, протянул для знакомства руку:
– Севастьянов.
Втроем дружно и весело они пили кофе, курили сигареты, болтали о новостях, сплетничали о городских знаменитостях – артистах, писателях, ученых. Причем Рябцев и Дмитрий Иванович очень быстро обнаружили близость взглядов и мнений, потому беседовали охотно, не стесняясь делать самые невероятные и смелые выводы и предположения по всем темам. Мимоходом Севастьянов ругнул порядки в медицине, и Рябцев его поддержал: вот даже какого-то облепихового масла для больного человека найти не может. А этой самой облепихой можно засадить весь земной шар.
– Кстати, – обратился он к Зое, – вы мне не поможете достать масла? Хотя бы сто граммов. Сестра просит.
Зоя стряхнула пепел с сигареты и кивнула на Дмитрия Ивановича:
– Вот к нему обращайтесь. У него соседка в аптеке работает.
Севастьянов медленно опустил веки в знак согласия: мол, у меня действительно соседка работает заместителем заведующего большой аптекой.
– Поможем, Василий… э-э-э… чеевич?
– Семенович.
– Поможем, Василий Семенович. Наталья мне обязана. Не раз еще дочку приведет – у той зубы совсем негодные.
Он вытащил из кармана авторучку.
– Дай-ка, Зоя, лист бумаги.
Зоя принесла чистую школьную тетрадку. Севастьянов бесцеремонно вырвал лист, принялся мелко писать.
«Повезло мне, – радовался Рябцев, – что я Зойкиного хахаля здесь застал. Он, видимо, мужик пробивной, если захочет, это облепиховое масло из-под земли достанет».
Была довольна таким исходом и Зоя. Не будь ее посредничества, считала она, не встретились бы Василий с Дмитрием Ивановичем, а, следовательно, Рябцев бы не один еще день мыкался в поисках лекарства.
Севастьянов свернул вчетверо записку, протянул ее Рябцеву:
– Держите, Василий… э-э-э… Семенович. Завтра подходите в третью аптеку на Коммунистической. Откажут – позвоните. Или… Лучше я вам позвоню сам. У вас есть дома телефон? Ну и прекрасно.
Рябцев спрятал записку в нагрудный карман.
– Премного благодарен. В случае успеха – с меня причитается.
– Ловлю на слове. Рад с вами еще встретиться.
